***
Рассвет мажет небо ягодным соком. Кажется, протяни вверх руку, и пальцы станут вмиг липкими-липкими; добавить бы сахара — получится матушкино варенье… Что это, клюква? Рябина? Ульвар и Торви были большие охотники до такого: влезть втихомолку в подпол и вскрыть, пока старших нет рядом, банку-другую. Как удержаться? Порка их, сорванцов, не пугала. Хорошо хоть Халли не доросла до подобной шкоды, а Свана, наоборот, считала себя слишком взрослой… Почему она вспоминает их чаще — сейчас? Зачем тебе хранить мусор? [Чьи это мысли?..] Мэва подносит пальцы к лицу. Она вытирает кровь с прокушенной губы, но во рту всё равно стоит терпкий железистый привкус. Всяко лучше, чем эта, прежняя горечь, и всё же… Она поднимает голову к небу и больше себя не обманывает: рассвет кровит, а небо, раненое, оплакивает. Пусть хоть оно даст себе волю! Мэве, увы, оно не ко времени… Рассвет кровит, ярлов чертог полнится страхом и нетерпением — а Мэва Кричит, Мэва зовёт по имени; зимнее, оно отчего-то тоже кажется красным — яркое, рубиново-красное Odahviing. OD AH VIING [О Одавинг, Снежный Охотник Крылатый, ты расскажи, какие горы хранят тебя? Снег ведь везде сошёл, кроме гор…] Он откликается. Хочется отвернуться, не видеть, что будет дальше; тем более что результат — до последнего камушка просчитан. Но Мэва не проявляет неуважения: и смотрит, и слушает гневный рёв, что раздаётся вслед грохоту и громыханию стали. Какая же пытка! Где это видано, чтобы dov был закован в колодки — словно преступник, ожидающий казни? Где это слыхано, чтобы joorre на него, легкокрылого, накидывали хомут? Мастер Йорлейф, ярлов любимый плотник и инженер, постарался на совесть — устройство, которое он соорудил в Драконьем пределе, не даёт слабины, сколько бы Охотник ни бился. Тот быстро смиряется — слишком умён, чтобы упорствовать. Наставник посоветовал Мэве хорошего кандидата, но это — не удивительно. О том, что рядом другие люди, она забывает, оттесняет их всех за край восприятия: как что-то, что здесь и сейчас — не необходимо. Есть только два dov — и общий язык, который их связывает. — Пойман, как медведь в яму… — смеётся сам над собой Охотник. — Моё желание биться с тобой стало причиной моей погибели. Мэва смеётся в ответ, когда он чествует и хулит её хитрость: с каждым драконовым словом её собственная погибель становится ближе и ближе к свершённому. Мэва не жаждет смерти. Ей кажется, что только сейчас она начинает жить по-настоящему: дышать полной грудью, петь, пировать — делать то, что должно быть сделано, что ей одной сделать по силам! Потому-то у Мэвы нет выбора: собственная смерть — единственный вариант, гарантирующий победу. Дракон и дракон беседуют; смертные — пока ещё — терпеливы. — Где он прячется? — Истинно так — “прячется”, — скалит клыки Одавинг. — Алдуин бежал от тебя. Это одна из причин, по которой я решил испытать твою силу. Многие усомнились, что Алдуин вправе нами господствовать, что его Голос — истинно самый сильный. Однако никто ещё не готов бросить ему вызов. — Никто, кроме меня, — говорит, как топором рубит, Мэва. — Где мне его найти? — Он ушёл в Совнгард — восстановить силы, поглощая смертные души. Привилегия, которую он ревностно охраняет. Значит, он снова жрёт? Испугался? Понял, что слишком рьяно откармливал свою джилл и теперь боится не справиться? Как предсказуемо, до зубовного скрежета скучно! Снова — самый очевидный вариант из всех, что были возможны. — Его дверь в Совнгард раскрыта в Скульдафне, высоко в восточных горах. Все его основные сторонники тоже там… Теперь, когда я ответил на твой вопрос, ты отпустишь меня? — А ты поклянёшься служить мне? — Служить? Служить тебе? — Впервые в его словах Мэва чувствует… нет, не страх даже — сомнение, замешанное на удивлении. Ты ждал не такого ответа, zeymah? Прости, но я тебя разочарую. — Нет. Ещё не время. Когда — и если — ты победишь Алдуина, спроси это снова — и я отвечу иначе. Мэва кивает и шумно втягивает воздух. Драконова чешуя пахнет нагретым камнем, пахнет серой, пахнет… не ложью даже, но умолчанием. Она не настроена упрашивать и требует ответа в манере, не терпящей споров: — Ты, куница мёртвой плоти! На ставриде дола встречи Лезвий речи карпа поля, Ведаю, обман таится. Её добыча вздрагивает всем телом, ошпаренная нидом, и через боль отвечает: — В Скульдафн нельзя попасть, не имея крыльев. Я могу доставить тебя туда. Но не когда на меня надет хомут. — Ты возьмёшь меня и мою спутницу. — Я тебе не лошадь и не телега! — шипит Одавинг, теряя былое спокойствие; будь он человеком, наверно, слюной бы брызгал… — Или ты соглашаешься с тем, что я предложил, или опаздываешь — и проигрываешь. — Или я пожру тебя, восприму твою память и найду другого, кто станет моими крыльями, — предлагает Мэва — к ликующей радости всего того, что есть в ней драконьего. А после — переговоры всё-таки начинаются по-настоящему. Всё идёт так, как должно, камушек к камушку: Мэва отправится в Скульдафн. Мэва возьмёт с собой Вэньлин. Мэва умрёт. Она, конечно, не жаждет смерти. Dov wahlaan fah rel — дракон создан, чтобы править — дракон самим своим естеством устремляется к власти! На ней слишком много чешуи, чтобы не чувствовать этого зова, к добру или к худу. Мэва не жаждет смерти, Мэва живёт — горит — греет — ярится; всё, что есть в ней драконьего, протестует против того, чтобы стать добровольной жертвой. Но осознанием выше, чем драконье и человеческое, она понимает: это необходимый выбор — единственный выбор, способный сокрушить врага, и потому никто не должен об этом знать: ни тот, кто учил её — Амбиции-Жестокость-Тирания, — ни Балгруф и его сторонники, желающие на драконьем хвосте влететь в Синий дворец, ни Вэньлин, которой пресуждено стать сосудом и топором. Человек — смирился, дракон — не знает покоя. Тебе не хватает силы? Возьми её! Убей, убей, сожри! Отбери — всё то, что она принесла с Солстхейма. Ты же чувствуешь, как оно, запечатанное, дремлет в ней? Joorre не могут это использовать — она бесполезна… хуже того — опасна! На её клинке написано твоё имя — не жди, когда его пустят в ход, возьми то, что твоё по праву! “Ты была создана, чтобы править”, — все они так говорят, даже Верность-Сила-Охота, который всё ещё обособлен достаточно, чтобы Мэва могла различать его голос. Все они — не понимают. Если скопировать форму, действия, проявления — внешнее, видимое, читаемое, — то можно украсть и суть — переоблачиться в неё, как в мантию с чужого плеча. Так тигр становится драконом, а заключённый — богоизбранным героем: действие продиктовывает содержание. Мэва — не исключение, и подчиняется тем же правилам. Если она откажется от себя, если будет Поглощать, Уничтожать и Властвовать, то уже неважно, кто победит в поединке. Мэва Сиггейрсдоттир станет очередным Пожирателем. Мир, который она взялась защищать — проиграет. [Ты умрёшь] [Я буду живее, чем ты сейчас, Мирмулнир. Она — станет мной, и будет жить — мной, и сделает всё, что мне следует сделать. В чём разница?] [Ты умрёшь!] [Я умру. Это лучший из всех вариантов] Восприятие слоится, и познаваемое — множится, но чёрный Клинок собирает все вероятности в одной точке. Детали не так важны, как неотвратимость победы… поэтому Лидии удаётся её переспорить. Когда Мэва радует оруженосицу обещанием скорой дороги, её щитоносица — отказывается сидеть на месте. — Прикажи ему взять меня, — просит [сама же — почти приказывает] она. — Три — это издревле святое число. Без меня у вас не будет удачи. Мэва смеётся, скаля драконьи зубы, но соглашается. Удача ей не понадобится, но лишние руки, пожалуй что, пригодятся. В Скульдафне её будут ждать драконьи жрецы. Если среди них окажутся сильные маги, двемерский щит клана Руркен — послужит победе. Третьей всаднице Одавинг предсказуемо не рад, но уже, кажется, потерял надежду переспорить драконорожденную… Яростный, сильный и красный, красный-прекрасный… Ты же хочешь этого? Хочешь? Убей, убей, сожри, выпей досыха! Память его, и силу, и эту прекрасную, красную ярость — возьми, возьми, что твоё по праву! Ты слышишь? [Чьи это мысли?..] — Ты сделал, что было обещано, — говорит Одавингу Мэва, как только они с Вэньлин и Лидией сходят на землю. — Теперь улетай, zeymah. “...пока я ещё не сожрала тебя”, — не продолжает она. В этот раз искушение даже сильнее, чем когда они в прошлый раз виделись с Партурнаксом. [Он был таким вкусным, старый Губитель, таким до краёв переполненным силой! Наверное, он не стал бы сопротивляться…] [Он бы помог тебе победить] Скульдафн ощеривается клыками, когтями, драужьими мечами и даже жвалами пауков — как они завелись вообще в этом месте? Детали не так важны, но откладываются в памяти — блеск стали, немёртвая плоть, поверженные драконы… Мэва довольна своей дружиной. На Клинке Вэньлин написано её имя, но пока он разит её же врагов, и разит на совесть. Лидия — прикрывает обеих от чар, и даже когда от молний последнего стража дрожит болью воздух, они невредимы. Щит Воспевательницы Чешуи хранит свою силу и тысячи лет спустя. Всё идёт, как должно, и жрец, подрубленный, падает замертво. Мэва, довольная, вешает на пояс топор… но портал, который жрец охранял, на неё не реагирует. — Что за даэдровщина? Почему он не действует? — не выдерживает стоящая у подножия лестницы Лидия. Она поднимает с пола осколок камня и закидывает вовнутрь; камень… падает вниз, как и положено камню, и откатывается в сторону. Вэньлин тем временем — молча осматривается, наворачивая круги вокруг светового колодца; белый нефрит на её поясе колышется в такт шагам. Мэва наклоняется над трупом поверженного жреца и подбирает его погребальную маску, всматривается в прорези глаз. Знания не хватает, но опыт, бескрайний опыт сотен веков помогает достроить всё, что ей нужно. Может быть, Мэва — не самая искусная фехтовальщица, но сил у неё вдосталь, сухое драужье тело легко спихнуть. Жрец падает в световой колодец и… исчезает, а спутницы, переполошенные, подтягиваются ближе. Так, значит? Живым не место в Совнгарде, и это — ещё одно подтверждение, что Мэва решила правильно. Её смерти — должно хватить. Осталось лишь подготовить их общую сцену — и избавиться от Лидии. Портал для них нем, но, может, в соседнем зале остался ключ? — Он будет похож на небольшой камень душ, — сочиняет Мэва. — Проверь, чтобы мы его не упустили. А мы с Вэньлин здесь осмотримся. — Хорошо, тан. Лидия, верная Лидия! Не сомневается, верит на слово… Не стоит видеть тебе, что здесь произойдёт, ох, не стоит! Вэньлин не может этого не понимать, но всё равно спрашивает: — Зачем ты её отослала? — Ты и сама всё знаешь. Мэва наклоняется и аккуратно кладёт маску на пол. Глумливая резная гримаса, скучающие глаза… Она выпрямляется; не слышит, но чувствует — чёрный росчерк Клинка, покинувшего ножны, — и оказывает Вэньлин последнюю милость: медленно, нарочито медленно оборачивается, чтобы той не пришлось бить в спину. Ну же, выполни то, что Бог Пауков от тебя потребовал! Освободи: себя — от клятвы, Вайтран — от проклятия, мир — от Пожирателя! Сделай, что должно сделать! Мэва медленно, нарочито медленно оборачивается и видит то, что и ждала увидеть — двойника, тень, надевшую её лицо и готовую нанести удар, — а потом понимает, что просчиталась. — Спасибо, — говорит её губами Вэньлин, и улыбается — своей собственной, тонкой и лёгкой улыбкой, — и вспарывает себе живот. Что ты сделала, дурочка? Что ты?.. Зачем?! — Должно хватить… — слышит — скорее угадывает — Мэва, подхватывая её кровоточащее золотом тело. И мир — раскалывается на части.***
Она теряет сознание на залитых кровью ступенях. Она приходит в себя перед мостом из китовых костей. Крови нет — ни на руках, ни вокруг, ни... словно бы и в самом её теле. Страха нет тоже. Холод пронизывает её, струится по венам и наливает тяжестью мышцы; в голове — гулко, как в обледенелой пещере. Мысли — выстужены, сердце — выстужено... Она не помнит, как пришла сюда, но не удивляется — и не боится. Страха в ней нет. Веры — нет. Гордости — нет. Памяти… В памяти, кажется, что-то да уцелело. Мост из китовых костей — дорога к чертогу Шора, а стерегущий его человек — тот, кто принял человеческое обличье?.. — Тсун, щитоносец Отца и привратник. — Что привело тебя, странница, в Совнгард? — спрашивает он, муж великой силы и исполинского роста; спрашивает уважительно, терпеливо — и натыкается на молчание. Сквозь вековечный лёд пробивается что-то, похожее на обиду. Было наивно считать, что ей удастся войти в Совнгард, как есть, во плоти, ничем не пожертвовав — и всё же она ожидала… не этого. Зачем ей вообще потребовалось попасть в Совнгард? Она безуспешно ищет ответы в глазах у Тсуна, но те говорят на незнакомом ей языке. А языки она знает, ведь так? В Языках всё и дело — ей нужно найти их, чтобы остановить Дракона... — Кто ты, странница? Как зовут тебя? Имя... Кажется, у неё было имя… даже два: нордское — плавное, полноводное — и огрызок от альтмерского... Или одно из них — всё-таки не её? Когда-то очень давно — наверное, ещё в детстве — она впервые услышала даггерфолльскую песнь о Защитнике Сиродиила: пугающую легенду о том, что на самом деле героев было трое, но люди так сильно верили в единственного Защитника, что все три однажды слились — и потеряли души. Теперь она знает, что энантиоморфность работает совершенно не так. Теперь она знает, что это — “энантиоморфность”, и знает много других вещей, таких же — для каждого смертного — чуждых и страшных. Теперь она — наконец вспоминает. — Кто ты? По какому праву желаешь войти в Зал доблести? — повторяет свой вопрос Тсун. И, вспоминая — медленно, шаг за шагом, — она отвечает: — Я — человек, который отдал свою жизнь, чтобы победить Алдуина. Тсун смеётся, довольный её ответом. Вот она, точка отчёта — начало истории и её конец! Мэва, дочь Сиггейра, умерла. Мэва, дочь Сиггейра, переполнена жгучей драконьей силой. Мэва, дочь Сиггейра, не позволит обрушиться этой кальпе, но уже никогда не будет Мэвой, дочерью Сиггрейра — не до конца, не по-настоящему… Правда — прирученная змея, рифовая гадюка: за кажущейся покорностью — неодолимый яд. — Давненько я не сражался с героем, ведомым судьбой, — усмехается Тсун. — Славно! Вразрез со словами — довольными, радостными — он вскидывает топор, и она спрашивает [хотя уже видит его ответ]: — Мы будем биться с тобой? — Никто не войдёт в Зал Доблести, пока я не испытаю его и не сочту достойным. Таков был приказ. От удара она едва уворачивается, хотя заранее видит его траекторию — отпрыгивает назад, на скользкую от росы землю, едва не падает, но прыгает влево, и снова назад, чтобы уйти из-под второго удара. Как же он быстр, как чудовищно, сверхъестественно быстр! Несмотря на все тренировки, она и вполовину так быстро… Вот оно, вот! Она вздыхает, понимая — просчитывая, — что делать, и от третьей атаки уже не бежит — наоборот, бросается вперёд, ныряя под занесённую руку, и атакует сама. Это ведь не её тело — только память о теле, каким оно было в Нирне, — память преображённая, напоённая новой силой. Зачем себя ограничивать? Чего — бояться? Призрачный топор входит в такую же призрачную плоть. У человека такой удар рассёк бы бедренную артерию, ошеломляя и искалечивая, и Тсун тоже — падает… Падает, и смеётся, довольный таким исходом, и, поднимаясь на ноги, кланяется. Драконорожденная вступает на мост из китовых костей. Драконорожденная — идёт вперёд, прорезается вглубь Шорова царства. Порча уже затронула это место: бесплотный Чертог разрушается, переполненный жадной животной плотью, прячет прорехи за пеленой тумана, и души, пирующие в ограде-из-снов, не способны защитить ни его, ни самих себя. Она — другое дело. Не нужно больше держаться за сон, за смертное время и мёртвые Кости Земли, не нужно искать систему отчёта. Не нужно — подстраиваться под смертных. Драконорожденная — идёт вперёд и чувствует, как они идут за ней, — Языки, древние герои, не поддавшиеся иллюзиям, — чувствует сны их, и память, и драгоценный дар. Ты знаешь, что нужно сделать, дочь Нирна? — Lok, — говорит она и тянется к отторгнутому чарами небу. — Vah. Koor, — произносит она, разгоняя ток времени. — LOK VAH KOOR, — повторяет — кричит, — используя Голос. И туман рассеивается. Ясность — небывалая, хрустальная ясность — снисходит на неё. Очертания Пожирателя, парящего в иномирном небе, проступают болезненно чётко, будто на её веках вырезанные. Ты видишь меня, Алдуин? Я тебя вижу. Нет ни речей, ни угроз, ни обещаний кары; она впивается в него взглядом и снова кричит: — JOOR ZAH FRUL! Смертность-Конечность-Временность — чуждое, страшное — то, от чего драконово, заточённое в её коже, коричится в муках. Ты слышишь меня, Алдуин? Она чувствует, что удар достиг цели, чувствует, как сам воздух меняется, насыщаясь неизъяснимой болью… и едва уворачивается от огненного потока — прыгает в сторону, а потом снова, и снова, и снова — пламя льётся с небес, несомоё чёрными крыльями, и нет ни укрытия, ни передышки, чтобы вспомнить о луке, взять его в руки и выстрелить. Это ещё хуже, чем было с Тсуном! …Но это всё ещё — не её тело, лишь память о теле. Зачем она держится той, что была человеческой? Зачем себя ограничивать? Чего — бояться? Она не бежит, не прячется, не Кричит — цепляет зубами время, и, золотое, оно течёт в обе стороны — цепляет, впивается, рвёт на части, и пьёт, пьёт, пьёт, пьёт и давится. Золото льётся из носа, из глаз, из ушей; кажется, даже сочится из пор. Кожа — вся золотая, тоже, и будто горит огнём. [Почему это так знакомо?..] Она выворачивает себя — даже память о боли её ослепляет. Кожа сходит пластами, стекает, оплавленная, и золото жжёт её, вгрызается жадно в грудную клетку, вытягивает наружу рёбра, выпрастывает лёгкие, точно орлиные крылья. Зубы крошатся, рот удлинняется, и голова, и всё тело — тоже. Хрустит позвоночник, хрустят её вывернутые, изломанные кости, хрустят и лопаются, ломаются, рассыпаются, хрустят — и собираются заново. Она раскрывает глаза и больше не скачет по полю, как букашка. Мэва кричит — и Кричит — и взлетает. Пламя она встречает пламенем и едва уходит от взрыва — с непривычки крылья её плохо слушаются Телдрин был прав тогда: нельзя полагаться только на знание. Нужно прожить. Нужно пожертвовать. Нужно выбрать. [Чьи это мысли?..] На этот раз она не успевает уйти от удара — тяжёлый чешуйчатый хвост чудом не рвёт ей крыло, но врезается в бок, сбивая вниз, прямо под когти. Чудом она уворачивается — падает ещё ниже, прежде чем набрать высоту, а в воздухе, сухом и тяжёлом, гремит насмешливое: — Daar Lein los dii! Она не сразу вспоминает, что это значит, и рану свою замечает тоже не сразу — слишком сложно держаться в воздухе, слишком сложно просчитывать, взвешивать, видеть, слишком сложно сражаться — в его стихии, по его правилам… “Этот мир — моя собственность”. Бок кровоточит, но стоит сосредоточиться, и кровь запекается, покрывая дымящееся драконье мясо багряной коркой. — Я вернулся, чтобы править! Он взвивается вверх, чтобы рухнуть на неё камнем, но в этот раз Мэва уворачивается — и даже умудряется плюнуть огнём в глумливую чёрную морду. Драконья глотка её плохо слушается: пламя рождает, а вот слова… — Я — Алдуин, и в мире нет никого могущественнее! Мэва смеётся, уходя от атаки снова, сбивая его удар встречным ударом хвоста, и только тогда, слушая, как рождается её смех, понимает, где ошибалась. Драконья пасть не приспособлена для речи. Дракон — это больше, чем жадная животная плоть, покрытая чешуёй. — Ты познаешь смирение, — обещает она, подныривая под струёй багряного пламени. Ей не хватает скорости, чтобы достать крыло, но Алдуин рычит, разозлённый, и увеличивает дистанцию. — Из тебя выйдет хороший раб! Мэва рычит тоже — и ничего ему не отвечает. Бой продолжается. Она набирается силы и опыта, вживается в свою память — кружит злой золотой тенью, бьётся на равных — уклоняется, атакует, и уклоняется, и снова атакует… Время размывается, утрачивает границы. Сколько уже минула — минута? Два месяца? Десять лет? Как победить его? Память — драконовая — молчит, подкидывая бесчисленные, бессмысленные схватки, но этого — недостаточно. Ни в одной из схваток он не проигрывал по-настоящему — даже когда был поражён Драконобоем. Алдуин атакует, не выказывая усталости, и драконова память — молчит, но человеческая — начинает мучить. Мать с полуулыбкой рассказывает, как делать варенье из роз… сёстры с трёх сторон пытаются заплетать ей косы… Ульвар лезет к козе и получает копытом… отец объясняет ей, как работает скальдическая поэзия… отец тонет в Хьяле, и нечего хоронить… кровь, мешаясь со слизью, пачкает бёдра, и мёртвоё тельце кажется лёгким, игрушечно-ненастоящим… Ничего не осталось у неё, кроме памяти — Дрейла и её лямка — ягоды комуники в серой сухой ладони — Лидия улыбается, правит стойку — хрюкаешь как кабанчик, скампа с два мы с тобой родня!.. [Чьи это мысли?..] Ты поэтому не захотела убить меня, Вэньлин? Чтобы остаться смертной? [Человеческое, слишком человеческое…] Дракон — едва уворачивается от очередной струи пламени, но Алдуин не развивает успех, не бросается наперерез, не пытается достать когтями. Он кружит злой чёрной тенью, он… Выжидает? Неужели — боится? “Смерти боятся только животные”, — напоминает ей Мирмулнир из недр памяти. Неужели — правда? Смертность-Конечность-Временность — смертные души, пожранные в Совнгарде, трусливое прошлое бегство… Ты боишься меня, Пожиратель мира! Ты меня правда боишься! Плыть тебе, лосось долины, В море зверя кверху брюхом! Мэва Кричит, и выплёвывает пламя, и летит навстречу, не уворачиваясь, не прячась, чувствуя, как разрывают крылья чёрные когти, чувствуя боль и смеясь этой боли — ближе, ближе, ближе! Алдуин рвёт её правое крыло, как гнилую тряпку, но прежде чем рухнуть вниз, Мэва впивается ему в шею, пропарывает клыками, вгрызается в кровоточащее золотом мясо, пьёт его, это золото, жадно пьёт, пьёт безудержно, и с каждым глотком, с каждой каплей, с каждым новым воспоминанием, с каждой отнятой у него минутой становится больше, сильнее, могущественнее — пока не перекусывает его шею напополам. Животное, обезглавленное, падает замертво. Джилл — приземляется рядом.