***
Тянь пробирается сквозь толпу — сказать точно не сможет, женщины это или мужчины.Но с учетом того, что это гей клуб, он бы сказал, что здесь вообще очень сложно что-то сказать точно.Все вокруг — относительно.И то, что он в этой каше варится лучше других — тоже.Хочется верить, что его трогает за зад девочка, пусть даже если ей едва пятнадцать стукнуло, пусть даже если она пришла сюда с отцами геями. Иронично подмечая, что смотрится он здесь — как влитой, проходит вглубь. Тяневская сущность лезет наружу как только видит цель — Цзяня. Белая шевелюра, фарфоровая кожа и какое-то ублюдище рядом с ним совершенно непотребного вида.Впрочем, у И никогда не было нормального вкуса, что уж говорить о друзьях. У него их, наверное, тоже не было.Как и у Тяня. Цзянь тянет лыбу шире, как только сталкивается плечом с темноволосой аристократской мордой, как будто они — закадычные.Как будто у них настоящая идиллия, и будто бы пропахший клуб спермой, потом и алкоголем — это совсем ничего.Это в порядке вещей, и Тяню хочется, чтобы не саднило где-то там.Чтобы это «нормально» было правдой хотя-бы разок. — Никогда бы не подумал, что увижу тебя в подобном месте! — орет Цзянь здраво.Глушит музыку моментально, будто он здесь — самая всратая сирена, которую мир мог бы найти, — потерялся что-ли, или…ну, того? — мужской голос, больше похожий на визг пятилетки вдруг приобретал темные нотки. В глазах у И — ебаные планеты, темные омуты, бермудский треугольник. И Тянь опять соврет, если скажет, что это его не беспокоит.Что ему «как два пальца обоссать» — переключить передатчик на что-нибудь другое. — Мимо проходил. Почуял, как засмердело пидорами и подумал: «а не Цзянь ли это?» и зашел. Как видишь, не прогадал, — Тянь самодовольно усмехается. Признать себе не может, что усмешка — единственное, что он научился делать как бог.Или дьявол.Если один и тот существует вообще. Белобрысый будто бы пропускает это все сквозь уши. Как-будто Тянь для него — радио, слушать можно, но слышать необязательно.Улыбается как идиот, хватает со столика еще более гейского вида коктейль чем сам И, потягивает пару раз из трубочки. — Хорошо, что ты знаешь, как пахнут пидоры.Наверное, им очень приятно, — он на секунду делает серьезное выражение лица, будто действительно думает, приятно ли геям, что темноволосый знает, как от них несет кончой за километр, — в любом случае я рад, что ты пришел.Здесь сдохнуть как муторно. У Цзяня вообще потрясающе получается притворяться хорошим и дружелюбным. Хотя иногда Хэ кажется, что возможно, он такой —просто от природы.Тянь то знает, как эта пиздоблядь странно шутит с окружающей средой. С ним, похоже, больше других. Как будто он ей что-то должен, забыл что — и теперь та бесится, ломая ему хребет в десятый раз за день, потому что «ты забыл, какой сегодня день»***
Пребывание в гей-клубе затягивается на несколько часов. Тянь почти теряет счет, когда глотает очередной незамысловатый сгусток жижи.Даже если бы это была чужая сперма — и даже если она и есть, он почему то думает, что поебать. Конкретно сейчас. Как-будто бы его здесь никогда и не было, но как будто бы он здесь был всегда.Тягучее, расплывающееся как море внутри, у которого киты уже давно передохли, а Тянь просто забыл покормить и разрушил себе печень. Это ощущение не давало покоя даже в туалете, где парень так старательно пытающийся присунуть другому — увидев Тяня убежал со спущенными штанами. «Смешно» — думает он. «Затрахало» — думает он на самом деле, когда припадает к свободному толчку и выблевывает-выворачивает все, что выпил за сегодня.Собственный завтрак, обед, пачку сигарет и, наверное, селезенку. Надеясь, что она не так важна в организме, потому что купить новую — всраться можно. — Фу, бля.Ты норм? — его расталкивают в плечо, будто бы брезгуя, и Тянь считает, что делает героический подвиг, не послав неизвестное существо нахуй из-за блядской усталости. Скорее всего в унитазе осталась вся его желчь вместе с хуевой жизнью, бесполезно прожитой в одиночестве, и он отчаянно рад, что это будет последним воспоминанием за день. Только бы не проснуться завтра и не прожить это дерьмище снова. — Ты глухой чтоли, еблан? Спрашиваю, норм все? — настойчиво-раздраженный голос заставляет поднять пару темных, разъебаных в угаре глаз.Здесь почти нет света, но Хэ так отчетливо видит чье-то лицо, что хочется захлебнуться.Прямо в собственной желчи, желудочном соке и рыжих волосах. Надломленных бровях, сердитом, стальном взгляде, как будто его за что-то ругают или ненавидят.Бьют по морде, словно нашкодившее животное, суют к лотку и спрашивают: «это ты сделал? Никакого кити-кета, чмошное ты рыло!» Как-будто он здесь — лишний. Самый чужой, отторгаемый даже кислородом.Настолько, что до боли, одури и примеси запаха соли. Будто ему стоит сделать шаг вперед — чтобы прямо в окно.Чтобы наверняка до костей и мяса размозжило, занесло на ветки и насадило как на шампуры. И отпускает.Впервые за несколько лет его отпускает настолько, что он даже с закрытыми глазами точно мог определить: сейчас на улице дождь.Только что пошел, когда его отпустило.А может, отпустило, когда пошел дождь.Вода, говорят, все грехи отмывает.Или почти все. — Ты, бля, хоть слово скажи, ущербище.Тебе скорую вызвать? Или может, просто неудачно трахнули? — голос грубеет, а Тяню хочется вдохнуть глубже, как мертвая косатка, отчаянно борющаяся за глоток свежего и чистого, получающая только нефть и отходы.И мусор этот утаскивает парня на самое дно, где еще «вообще ничего не изучено» и «столько говна вокруг странного плавает, что мутанты какие-то пошли» В какой-то момент, когда шарики закатываются за ролики — Тяня уносит дальше, в самое море.Он практически клянется, что слышит шум прибоя, тихие волны, которые по итогу, также как у него внутри: разгоняются, сшибают небоскребы, построенные на собственных костях и поглощают весь мир вокруг.Чтобы ничего не осталось.Чтобы все к хуям и сразу стереть, начать заново, прожить и просуществовать как ебливая бабочка — один ебливый день.«Your world was on fire and no one could save me but you It's strange what desire make foolish people do I never dreamed that I meet somebody like you»
Он задыхается.Его колотит как от удара током, дергает словно эпилептика и гоняет от прибоя к прибою, расшибая маленькое тельце о острые скалы, где Тянь судорожно вспоминает его, когда море накрывает с головой, заставляя топить себя в нефти: глаза напротив, словно собачьи — янтарные.Свет.Огонь, несущий собой только разруху, раскаляющий все вокруг, включая тяневское море. Руки, сжимающие край тяневской куртки — холодные, но обдающие жаром. Орлиный, острый взгляд и запах гари. Отборный мат, едва различаемый сквозь музыку. Его тянут по полу к выходу, вытаскивают из моря и откачивают. Слизывают кровь, латают и сшивают заново, как уродливого и неправильного Франкенштейна. И Тянь дышит. Холодными пальцами цепляет чужую ладонь, сжимая до боли, чтобы о нем не забыли.Чтобы протащили через темный лес и вылечили, заставили быть белкой в колесе, где он внезапно подумает, что прожить еще один день — было бы не так страшно.