Что-то должно дать

Холодный пот. Липкие ладони. Дрожь. Сжатая грудь. Туббо хорошо знает эти ощущения. Они — часть его повседневности, или, возможно, лучше было бы использовать слово «ночь», в конце концов, их не зря называют ночными ужасами. Ранбу обычно успокаивает его, по крайней мере, когда он на самом деле там. Половину времени Таббо на самом деле не знает, где кто-то находится, и, возможно, это должно вызывать беспокойство, но у него нет времени для беспокойства. Он отсчитывает от десяти, как Томми показал ему, как Ранбу всегда напоминает ему делать. Глаза закрыты, рука на груди, ум сосредоточен на его медленных вдохах. Он доходит до одного и снова считает. И опять. И снова, и снова. Что-то нужно уступить, и это будет не Туббо, он слишком упрям, и на этот раз это хорошо, потому что некому сломаться, некому его поймать, если он упадет. — Я в порядке. Это не кажется правдоподобным из-за его сухости во рту. Все остальные ему верят, так что это должно иметь значение. Наконец наступает рассвет, и Таббо вылезает из постели, одевается, готовится и отправляется на следующий день, вероятно, точно так же, как и в предыдущий день. Все время происходит что-то новое, но ничего не меняется, как если бы модели были высечены в камне. Туббо думает, что все постепенно теряют рассудок, даже если они еще этого не знают, а некоторые уже знают. В каком-то смысле это должно быть освобождение, чтобы происходило таким образом, знать закономерность, быть над всем этим и быть свободным. Он глубоко вздыхает и медленно спускается по лестнице. Он никогда не станет таким, как Уилбур или Дрим, несмотря ни на что. Должен быть какой-то другой способ разорвать этот круг. Во всем нужно что-то дать, и это не будет Туббо. Добравшись, наконец, до главного зала, он находит заблудший сундук. Он стоит прямо посередине, прямо под люстрой, и на нем написано «Для Туббо». Внутри есть письмо, также адресованное ему, подписанное Филом. В этом нет ничего особенного, только говорит ему встретиться в центре Пустоты. Он не обещает никакого насилия или негодования, просто вопросы, в которые Таббо трудно поверить, но он также считает, что Фил не подлый или опрометчивый. Если он хотел насилия, он придет, найдет Таббо и навлечет на него без обмана и ловушек. Или так складывается впечатление, которое он получил от этого человека, основываясь на том, что ему рассказывают Ранбу и Томми. Тем не менее он приносит доспехи и меч, но держит меч спрятанным. — Это всего лишь мера безопасности, — говорит он себе. Поход не занимает много времени, и он никого не встречает, что похоже на какое-то благословение. Возможно, ему бы хотелось увидеть Ранбу, просто чтобы убедиться, что, ну, честно говоря, он не знает, в чем он хочет быть уверенным. Что все реально? Что мир все еще движется? Что то, что произошло всего несколько дней назад, действительно произошло? В тишине и пустоте кажется, что все застыло. Отсутствие хорошего ночного сна и вчерашние события точно не улучшают ситуацию. В Пустоте он находит Фила, прислонившегося к одной из стен, с зубами касающимися его нижней губы, когда он стоит в глубоком созерцании. Туббо почти грубо перебивает. — Привет? — кричит он, делая шаг вперед и вылетая из портала. Глаза Фила поднимаются вверх. — Ты пришел. — Ага. Тишина между ними затягивается слишком долго, лишь ненадолго прерываемая далеким фырканьем случайных поросят и зловещим свистом портала, рядом с которым они стоят. Затем Фил смотрит вниз и смеется, зажимая переносицу. Он делает шаг от стены и складывает руки. — Это нелепо. У нас не очень хорошие отношения, и я пришел сюда не для того, чтобы это изменить, но мой он, очевидно, вернулся целым, и я обнаружил то, чего не знал… То, что меняет все. — Хорошо. Снова наступает тишина, когда Фил смотрит вверх. Его яркие, почти комфортно бледные глаза смотрят в Туббо, и он вздыхает, затем снова вздыхает, затем открывает рот, чтобы что-то сказать, и снова закрывает его. Один из них должен уступить, и это все равно не Туббо. Это никогда не было Туббо, и не скоро. У него прочная кожа. Вот что делают с тобой шрамы, не так ли? — Таббо, тебя уничтожил Техно? Десять. Это должно быть еще одна мечта. Он не думал об этом моменте годами. Как бы он ни заботился, этого не существовало. Это был дурной сон, как и все остальные, о нем никто никогда не упоминал и не поднимал, он затерялся в шуме всех более важных вещей, которые произошли с того дня. Девять. Фил все еще смотрит на него, может ли он сказать, что у него в голове водоворот? Нет, Таббо еще не двигается, его лицо все еще такое же нейтральное, каким было, когда он закончил. Все еще под его контролем. Восемь. Говорят, у него прочная кожа. Он говорит, что у него прочная кожа. Это должно быть правдой, если все так говорят, его это не должно беспокоить. Конечно, он сможет ответить на вопрос. Достаточно всего трехбуквенного слова. Это не должно быть трудным, но все же во рту у него сухо, как в пустыне. Он еле дышит. Семь. Он упрям, и сегодня он тоже будет упрямым. Он слаб только тогда, когда в комнате никого нет. Шесть. Шрамы еще иногда горят, чешутся, и от этого уже ничего не избавляется. Было так много цветов, которые он думал, что они никогда не кончатся, но они этого не сделали, потому что было яркое небо, состоящее из синих и красных и ярких огней, которые мерцали, но горели, как будто ничто никогда не горело раньше, и все, что он знал месяцев были только болью, которую никто никогда не видел. Пять. Он до сих пор не ответил на вопрос. Обратный отсчет призван сделать его лучше, так почему он чувствует себя ближе к разрыву, чем когда-либо? Четыре. Фил смотрит на него, он может сказать, наверняка уже может сказать. Горло Туббо забито бритвами, ему одновременно тепло и холодно. Все должно было идти не так. Три. И что-то нужно дать. Два. И это не будет Туббо. Один. — Да. Если он разожмет кулаки, даже самое малое, что он знает, он упадет с башни, на которой должен оставаться, и его будет некому поймать. Он не может позволить себе падать. Не сейчас. Он никогда не мог, но особенно сейчас, никогда. Он защищает. Он тоже еще мальчик? В конце концов, это не имеет значения. Он сделал слишком много шагов в мир взрослых, и теперь все лежит на его плечах, и он должен быть в состоянии справиться с этим, поэтому он это делает. Фил резко вдыхает и делает потрясающий шаг назад. — Подожди, но… Ладно, подожди, но почему? — Шлатт заказал это. Я был шпионом Уилбура и Томми, пока они были в изгнании, и меня поймали. — Шлатт. Изгнание. Я никогда… — Фил оборачивается на мгновение, прежде чем повернуться назад, провел рукой по волосам и поймал шляпу, которая падает с его головы, — и Техно только что сделал это? — Ага, но он извинился. Он понимает, что эта информация совершенно нова для Фила, что является неожиданным. В его руках дрожь, очень похожая на ту, которую Туббо в настоящее время так старается подавить и спрятать, и его глаза широко распахнуты. Он слышал, что Уилбур отправлял Филу письма, но он не знает, что в них было, он полагает, что никто не знает, кроме них двоих. Конечно, он рассказал бы своему отцу обо всех бедах, через которые он прошел? С другой стороны, Таббо тоже никому не рассказывал о своих собственных демонах, так что, возможно, это имеет смысл. — Уилбур не выиграл выборы. Шлатт сделал это, — Фил утверждает это как факт, но на его лице написан вопросительный знак. — Вы не знали? Он качает головой. — Шлатт победил на выборах с Квакити, вроде как, а я стал президентом только в тот день, когда мы победили. В тот день, когда ты впервые появился. Фил тяжело сглатывает и делает еще один шаг назад. — Мне надо идти. Спасибо, что встретились со мной и все такое, но мне пора идти. — Как скажешь. Он едва успевает произнести фразу, как Фил перепрыгивает по каменистым тропам и исчезает за колонной. И тогда Таббо остается один в Пустоте. Ну, в некотором состоянии. Эндермен проходит мимо него, глядя на него. Здесь много шума, Пустота никогда не бывает по-настоящему тихой, но одиночество очевидно, как и в любую другую ночь, когда он просыпается, задыхаясь. Возвращение в Сночестер не займет много времени, но поездка все равно кажется бесконечной. Каждый ход он борется с грустью, и каждый шаг делает его колени все слабее и слабее, поэтому к тому времени, как он добирается до особняка, он тяжело дышит и держится за стены, чтобы не рухнуть на землю. Как будто это самый крутой склон горы, Туббо с трудом поднимается по лестнице, и каждый шаг должен выполняться индивидуально, как отдельная битва. Рука, которая не сжимает поручни, руки падают, сопли, которые накапливаются в его носу, царапая его шрамы, которые, кажется, внезапно требуют, чтобы их присутствие было известно и признано. С осознанием, которого он никогда раньше не чувствовал, Таббо чувствует каждый дюйм своего тела, покрытого шрамами, чувствует, как оно пульсирует, чувствует, как оно почти движется, как будто это что-то отдельное, превращаясь во все, чем он поклялся никогда не стать. Слабый. Уязвимый. Пустяк. Подтверждающий. Сломанный. Так все думают о нем, не так ли? Даже после всего, что он пробовал и чего добился, они все еще думают, что он слабый. Что, если бы они увидели его сейчас? Будут ли они вообще думать о нем как о человеке? Наверху лестницы есть зеркало. Он задается вопросом, кто это поставил и почему кто-то подумал, что это хорошая идея. Его лицо выглядит неправильным. — Хотел бы я быть тобой, — шепчет он. Затем он ложится, зажав руки под щекой, и смотрит, сосредотачивая взгляд на каждой прыщике, веснушке и линии, которые он может найти, особенно на неприятно гладких, но бугристых и несколько более темных участках, где кожа покрыта шрамами. Он не думает, что это уродливо, его не волнует эстетика всего этого, но он хочет, чтобы это сделало его сильнее, а не слабее. Когда его веки начинают опускаться, он понимает, как истощение проникло в каждую клеточку его тела, но все же он отказывается двигаться в кровать, отказывается заснуть. Либо он, либо усталость должны отдавать, всегда что-то должно давать. И это не будет Туббо. Он мечтает о фейерверке.