Не беги

Цзянь сидит себе спокойно на диване, сложив ноги по турецки, думает о чём-то своём, обложившись учебниками и непроизвольно нащупывает кончиком языка клык. Ему спокойно, да. А Би вот — нет. Какое тут спокойствие нахер, когда в середину осени мальчишка вдруг решил, что щеголять по дому лучше в шортах едва доходящих до колен и просторной майке выцветшего жёлтого цвета. Какое тут нахер спокойствие, когда он невидящим взглядом пилит наглухо закрытое окно, через которое сумерки в квартиру пробираются, а мягкий свет от софитов сверху на его кожу ошеломительно ложится почти настоящим золотом, точно показывает Би: смотри. Смотри, смотри какой он. Совершенный, правда? Ни одного изъяна, ни одной неправильной линии, все чёткие, все острые, все правильные до вынужденной задержки дыхания. Это как разглядывать настоящие шедевры, попадая в закрытый музей, где ни одной репродукции. Разглядывать можно долго и немигающим взглядом, старательно сглатывая честное «вау» рвущееся из глотки. Тут даже дышать страшно, чтобы Цзяня своим шумным и рваным не отвлечь. Чтобы сидел себе и дальше вот так же задумчиво проводя языком по клыку, продавливая его. Как застывший экспонат, перед которым даже сраная Джоконда становится не более чем заурядной со своей таинственной улыбкой. У Цзяня тоже улыбка и она намного более нерешаема, она не поймёшь о чём. Она внутри вызывает обжигающие спирали, в которые внутренности закручивает, как при мертвых петлях. Би как-то читал про каботажное судно для эвтаназии. Учёные выебнулись и сконструировали модель для тех, кто хочет уйти из жизни красиво и со вкусом — на американских горках. Две минуты, семь петель на скорости триста шестидесяти километрах в час и всего пятьсот метров. Каждая из мёртвых петель уменьшается в диаметре, сохраняя смертельную для человека перегрузку в десять g. Смерть наступает в результате продолжительной церебральной гипоксии — тотального дефицита кислорода в мозге с потерей возможности видеть и обмороком. А после смерть безболезненная, на огромной скорости и без вариантов. Би — либо живучий, либо вообще бессмертный, потому что смотря на Цзяня испытал на себе сотни мертвых петель от которых голова кругом, мозги всмятку, а по венам чистейший адреналин, как на задании, где вопрос о чужой жизни даже не стоит. Либо ты, либо тебя. И Би всегда выбирает первое. У Би тоже возможность видеть окружающий мир пропадает и в поле зрения остаётся только Цзянь. Лишь на фоне, где-то совсем далеко — слышны звуки бессмысленной болтовни из телевизора и визгливый лай мелкой собачонки за стенкой у соседей. Цзянь отмирает, смаргивает приставучие мысли, так и не доделав домашнее задание — закрывает разложенные перед собой тетрадь и учебники. Там анатомия у него, кажется. Та же тема, о которой он рассказывал, про генетику. Поворачивается всем корпусом к Би, разваливающемуся на широком кресле, и смотрит с подозрением. Щурится слегка, тянется к волосам, накручивает на указательный прядь и говорит с нажимом: — Би, от чего ты меня охраняешь? Смотрит с интересом, он долго этот вопрос у себя в голове прокручивал, долго пытался ответить на него сам. Долго строил теории в голове и ни одна из них ему не пришлась по вкусу, поэтому вопрос и задал. Поэтому глядит, настойчиво и услышать хочет правду. Правду Би ему говорит, но не ту, которую Цзяню нужна: — От людей. Они хуже животных. Правда же? Правда. Ни одно животное не стало бы похищать чужого детёныша, чтобы влить в него какой-то мутной дури. Ни одно животное не стало бы отдавать приказы мальчишку не просто убить, а измучить настолько, что тело по анализу ДНК опознавать бы пришлось. Там бы даже слепок зубов не помог, потому что после того, как Би Цзяня с того ебучего склада вытащил — Чэн обнаружил там целый набор для пыток, в котором завалялись окровавленные ещё с прошлого раза прямые щипцы для удаления зубов. Чья на них была кровь, так и не выяснили. Выяснили только, что если бы Би не успел — Цзяня ждала бы мучительная смерть. Смерть, которая не сразу приходит. Страшная и долгая. Ни одно животное на такое не способно. А человек вот — да. У Би при одной только мысли об этом челюсть сводит. У Би при одной только мысли об этом пульс паскудно скачет, превышая все нормы и лимиты, а того ублюдка, который Цзяня похитил — хочется пытать так же, как он Цзяня собирался. Долго, медленно, грязно, чтобы глотку сорвал в криках боли. Чтобы не до смерти, но до оглушающей боли снова и снова. Дни напролёт. Про заказчика пока нихера не известно. Чэн уже неделю над этим бьётся и результатов — ноль. Ноль зацепок, ноль подозреваемых, тишина среди других более мелких группировок, потому что исполнитель — одиночка. Наёмник. Получает задаток, выполняет заказ, демонстрирует кровавое месиво, забирает остальные деньги и исчезает, опуская концы в воду. Только в этот раз не вышло. В этот раз, когда его везли на допрос — он проглотил что-то и не успели его усадить на корявый стул, как он откинулся. По версии врачей — острая сердечная недостаточность из-за лошадиной дозы какого-то пиздатого лекарства. Вымышленное имя, поддельные документы, даже в базе полиции не удалось его найти. Это беспокоит больше всего. Это вынуждает коршуном за Цзянем следить, потому что заказчик явно не успокоится. Заказчику нужна смерть мальчишки. Заказчику нужно подорвать этим господина Цзяня, задевая по касательной весь бизнес, который тут же по кускам растащат. Хуевый расклад, как не крути ты его. Цзянь вздыхает, смотрит с обвинением — не удовлетворён ответом. Не успокаивает это его, только больше распаляет, вынуждает задавать новые сверхсложные вопросы: — Это понятно, но нахера я им сдался? — тычет пальцем себе в грудь. — У меня ни денег, ни статуса — ничего вообще. — после этим же указательным тычет в сторону Би. — Я обычный, а у меня охрана. Это как называется? Он ёжится, точно замёрз, глядит выжидающе, а Би неожиданно даже для себя, поднимается кресла и к нему идёт. Такие разговоры тихими должны быть, на расстоянии не больше полуметра друг от друга. Такие разговоры не для девятнадцатилетних пацанов, у которых башка в это время всякой хернёй должна быть забита, а не похищениями среди ночи и не личной охраной после. Такие разговоры Би предпочитает избегать, потому что правду Цзянь не от него должен услышать. Сразу ведь понятно какая реакция будет — ступор, отрицание, гнев. А Би как можно дольше хочется его от этого уберечь. И после тоже уберечь, только уже по-другому. Тогда у Цзяня тупо выбора не будет, зато будет Би, на которого можно положиться. Верные цепные псы готовы жизнь отдать за тех, кого оберегают. Он присаживается рядом совсем, от мнимого полуметра и половины нет, выдыхает тихонько, чтобы напряжную тишину не нарушать: — Не могу сказать, Цзянь. Со временем поймёшь, а пока просто наслаждайся жизнью. — не удерживается, треплет по волосам оглушительно мягким, просит искренне. — Побудь беззаботным пацаном ещё хоть немного. Цзянь подставляется под прикосновение, прикрывает глаза на секунду, точно решается на что-то и спрашивает снова, так же тихо, шёпотом почти напуганным: — А потом мне кем быть придётся? Би на это только и может, что отрицательно головой покачать. Не может он ему сказать. Кем быть придётся? Наследником, как минимум. Управлять огромными активами, толпами головорезов и держать в ежовых рукавицах мелкие банды, подминая их под себя. Придётся быть вынужденно жестоким и иногда убивать. Не своими руками, нет. Чужими. Но убивать же. А как этот пацан это делать будет — Би даже представить не может. Цзянь вчера, обнаружив у себя в комнате паука, которых, как оказалось, очень боится — Би позвал. Не то, что позвал — ультразвуком пригнал к спальню, куда Би на скорости света влетел с оружием наперевес. Цзянь взъерошенный весь, с широко распахнутыми глазами, на стол забрался, тыча пальцем в угол, где паук сидел: убери его. Убери-убери-убери. Я пауков боюсь. Только, Би? Ты его не убивай, ладно? И из дома не выгоняй, просто из моей комнаты вынеси в кладовку. И как вот это — чудесное, бесконечно доброе и сочувствующее любому живому существу — позволят такими грязными делами заниматься? Как его сломает, когда он узнает об отце. Что в нём останется после и будет ли он так же беззаботно улыбаться, распыляя тепло от улыбок. Би не уверен. Ни в чём нахер не уверен, кроме того, что мальчишку от этого дерьма убережёт до тех пор, пока господину Цзяню не припрёт наследника обучать. И после его не оставит — пусть хоть убивают. А Цзянь словно мысли слышит, словно понимает о чём конкретно Би думает, сдувает со лба пряди, лезущие в глаза. Поджимает губы, напрягается, когда следующий вопрос задаёт: — А ты рядом останешься? И смотрит так, словно этот вот вопрос — главный. Смотрит так, что даже мёртвые петли внутри притихают, гасятся надеждой, что в его взгляде плещется. Смотрит так, что Би почти взвыть хочется от того, что: да, Цзянь. Я от тебя теперь вообще никуда, понимаешь? Ни на шаг. Даже если ты меня возненавидешь — не уйду. Би улыбается ему слабо. Одними уголками рта, сметает руку с волос, серьезным становится, потому что на серьезные вопросы нужны серьезные ответы. Потому что сам для себя уже всё решил. И едва ли это из-за метки. Да, она есть. Да, она ебашит. Да, она вынуждает хотеть Цзяня. Просто хотеть. А хотеть защитить это уже совсем другое. И защитить его Би хочет гораздо больше, поэтому произносит вдумчиво, с расстановкой: — Если ты захочешь — да. И замереть приходится самому. Приходится задержать дыхание, выжидая. Приходится в глаза ему в упор смотреть на расстоянии нескольких дюймов, выискивая там: а хочет ли вообще? Позволит ли? И Цзянь ждать не заставляет. Улыбается открыто, лучисто так, что глаза зажмурить, как от солнца палящего хочется. Улыбается и говорит: — Это хорошо. Тогда мне совсем не страшно. *** Би пилит взглядом потолок, лёжа на диване. На обещанной большой и мягкой подушке. Удобной. Но её уже после пяти минут хочется из-под головы достать и зашвырнуть куда подальше. Как вчерашнего паука — в кладовку, чтобы запахом своим не убивала. А он правда убийственный — соленая карамель в перемешку с сладковатым запахом кожи. Цзяня кожи. Тот самый естественный запах, который и сравнить-то не с чем. Тот самый, который в нос клинится, проникает в вены окситоцином неразбавленным, концентрированным. Тот самый, который Би от Цзяня чувствует, когда тот только проснётся. Потрясающий, блядь, запах. Цзянь на этой подушке спал. Цзянь зачем-то именно свою Би и отдал. А Би вот-вот отдаст душу богу или отдаст честь своей двинутой башке, потому что на запахи у него ещё никогда стояка не было. Теперь есть. Теперь Би уснуть точно не сможет и сейчас, как никогда раньше, хочется подорваться с постели, натянуть кроссовки и намотать несколько километров по близлежащему парку. А кто-то внутри шепчет, что неправильно кроссовки натягивать. Правильно Цзяня. Правильно под его сорванные вскрики, задыхающиеся просьбы, под стоны болезненного удовольствия. Правильно рваными движениями, быстрыми, жёсткими, в него до конца. Правильно этот запах вдыхать не с подушки, а с него, по звериному вылизывая влажную шею. Тело целиком. Собирая капли выступившие на лбу. Делая его своим-своим-своим. Оставляя метки куда лучше той, что на руке. Оставляя себя на нём. В нём. Правильно-правильно-правильно. У него ведь дверь в спальню приоткрыта. Цзянь её сегодня зачем-то не запер. Цзянь зачем-то оставил её открытой ровно на три дюйма. У него там вся комната им пропахла. У него там хорошо. А ещё лучше в нём. Восхитительно узко, жарко и… Блядь. Остановить себя приходится. Приходится сесть резко, уставившись в окно, где луна жёлтым кругом освещает медленно плывущие по небу облака. Приходится всерьёз задуматься над ночным забегом, да только Цзяня одного оставлять нельзя. Тем более ночью. По дому, чтобы напряжение в теле сбросить — не набегаешься, а соседи снизу наутро коситься будут и пальцем у виска крутить. Би потирает лицо руками усиленно, выдыхает шумно — да что ж это, бля, такое. Самому от своих же мыслей стрёмно становится. Стрёмно и страшно, что однажды сорвёт. Сорвёт так, что потом жалеть будет. Хоть цепями себя сковывай, ей-богу. Да и те навряд ли помогут. Из приоткрытой двери неясная возня слышится. А следом короткий вскрик, на который Би дёргает. Дёргает так, что в комнате уже через секунду оказывается, позабыв обо всём на свете. Оглядывается — никого. Темнота, из зашторенного плотной тканью окна лёгкий блик далёкого фонаря виден. А Цзянь дышит почему вот так же, как в мокрых фантазиях — шумно и заполошно. Только нихрена это уже не возбуждает — окатывает холодом. Иглами ледяными пронзает, потому что даже в темноте у него лицо напряжённое, брови непривычно нахмуренные, а руки в простынь вцепились так, что пальцы побелели. Дышит ртом, говорит что-то непонятное, почти хрипит. И черт его знает что Цзяню снится, но явно ничего хорошего. Явно в том сне Би почему-то нет рядом, чтобы его защитить. Зато есть тут, в реальности не менее кошмарной, в которой на Цзяня охоту объявили. Би взбирается на кровать, стараясь носом не дышать — иначе опять приход словит. Сейчас не до приходов совсем. Сейчас бы Цзяня аккуратно из сна вывести и успокоить. Дотрагивается до его лба, еле касаясь, сметает с него крупные бисерины холодного пота. И Цзянь реагирует. Реагирует не так, как Би ожидает, шипит зло, взмахивает руками, замахивается, попадая ударами по плечам, отпихивает от себя, вертится юлой с крепко зажмуренными глазами. Под ним простынь сбилась — бургится, собирается комьями ткани, а он отбивается от кого-то, кто его из сна не отпускает. С таким ёбаным отчаянием, что страхом окатывает — его мучают там. Он там один совсем против кого-то. Ему страшно настолько, что тело любое движение, как опасность воспринимает. — Цзянь, эй. — Би дотронуться до него больше не пытается. Не пугает ещё сильнее, только зовёт по имени. — Цзянь, проснись. Слышишь меня? Цзянь задерживает дыхание, каменеет, а следом быстро, хрипло всхлипывает, вдыхает до расширяющейся диафрагмы, распахивает глаза, охваченные нездоровым блеском, вертит головой непонимающе, а как только натыкается взглядом на Би — за секунду успевает подняться рывком и сжать крепко. Он дрожит весь. Холодный. Волосы на загривке влажные, когда Би по ним рукой мажет, прижимая к себе так же — крепко. Прячет его в себя, придерживая за голову, проходясь второй рукой по напрягшейся спине. Цзянь вжимается лбом в надплечье, роняет ломанные слова на грани слышимости: — Я думал — это по-настоящему. — Что по-настоящему, Цзянь? — Би напрягается весь, не прекращая по спине его гладить. Чувствует, как Цзянь мнет в руках ткань футболки на спине, собирая ту в кулаки. Тараторить начинает, даже не замечая, что язык у него него слегка заплетается: — Кошмар, жуткий. Ужасный. Я думал, что умру там, Би. Притихает. Дышать старается ровно, да какой там. Его мало того, что колотит, так ещё и сердце бешенным стуком колошматит — Би чувствует. Пробует мягко, ненавязчиво: — Расскажи. Цзянь отпускает руки, разжимая ткань, отшатываются слегка, так и не поднимая головы. Она опущена, волосы на лицо лезут, не дают его глаз увидеть, скрывают всё, кроме голоса и видимой дрожи пальцев, когда он их в замок сцепляет. — Завтра, ладно? Не хочу сейчас, не хочу ночью. — Хорошо, завтра. — Би соглашается, не давит. На Цзяня сейчас давить нельзя. На него вообще давить нельзя, он таким хрупким кажется, что от одного неосторожного движения разлететься может после кошмара. И это кошмаром обернётся уже для самого Би. Он горло прочищает, продолжает осторожно. — Когда будет светло, да? А потом фильм можем посмотреть, ты же говорил там какой-то новый ужастик вышел, помнишь? Отвлекает его разговором, вынуждает вспоминать что-то, что не сон. Что-то реальное, что завтра сделать можно. Вместе. Цзянь фильмы ужасов любит. Цзянь голову слегка приподнимает, убирает прядь за ухо, глядит доверчиво всё ещё испуганными глазами: — Помню. Про экзорциста. И Би дальше его уводит. Произносит мягко, точно речь ведёт о чем-то простом и приятном: — Демоны, кровища, одержимость — нереально и весело, да? — Угу. — кивает коротко и тут же мрачнеет. Снова в речитатив срывается. — Би, ты не уходи только. Оглядывается снова загнанно, особенно тщательно рассматривает тёмные углы, косится на шкаф с вещами, куда физически ни один монстр не поместится. И Би действительно надеется, что боится он монстра, а не человека. Если на первых есть хоть какая-то управа, то на вторых нет. Но есть Би — его и на тех, и на других хватит. Он усаживается на кровати поудобнее, наблюдая за тем, как Цзянь из одеяла выпутывается и натягивает его до самого подбородка, отвечает спокойно: — Я дождусь, пока ты уснешь. — Нет. — Цзянь головой мотает отрицательно да так, что та, кажется, вот-вот отвалится. — Совсем не уходи. Даже после того, как усну, а то он опять… — стопорится, прикусывает язык, выдыхает сорвано. — Опять приснится. У меня кровать небольшая, но я спокойно сплю, честно. Ты просто рядом полежи. Би вздыхает тяжко. Безумие какое-то на ровном месте. Безумно с ним рядом улечься хочется и к себе прижать. Безумно, блядь. Только вот монстры из кошмаров рядом с ебучей меткой и не стояли. Монстры не вынуждают возбуждаться от одного лишь запаха. А вот метка — да. Но у Цзяня в глазах мольба настоящая. У Би внутри ад настоящий. И защитить его даже ото сна хочется по-настоящему. Поэтому Би закусывает нервы внутренне, гасит пожарища, что демоны разводят, распаляя желание с Цзянем не только уснуть. Тычет ему двумя пальцами в лоб, вынуждая завалиться на спину и укладывается рядом. На максимально возможном расстоянии так, что одно неловкое движение — и на пол свалиться можно. К Цзяню лицом. И тот улыбается благодарно, разбито. Тот тоже боком ложится, ёрзает слегка и закрывает глаза, а Би понимает, что этой ночью он точно уснуть не сможет.