Не беги

Из Тао потрясающий разведчик, ага. Би видит. Вот сейчас сидит в машине, уложив руки на руль, подбородок на руки — и наблюдает. Высоченный, под два метра ростом — слегка лишь ниже Би, во всём черном и мать его, в эффектном. Такой незаметный, блядь, что на него каждый прохожий оборачивается, а кто-то из девчонок, стараясь не привлекать внимания — наводит камеру новенького смартфона с ахуительнейшим разрешением и в прозрачно-розовом чехле, где аквамариновые блестки перекатываются, бликуя в солнечных лучах. Конспиратор от бога, не иначе. Стоит себе в роскошной кожанке в модельной позе, пялится в телефон и быстро что-то печатает, поправляя на переносице очки-авиаторы. Внимания к себе вообще не привлекает, ага. Би его на подъезде к школьным воротам узнал. Ещё за два светофора до. Заржать в голос хочется, а потом окликнуть его и спросить чего так вырядился. Да только неподалеку от него Змей застыл, вцепившись пальцами в кованые прутья. Застыл и не двигается. Би даже не уверен, что он дышит. Придерживается за живот, слегка пригнувшись к земле, точно желудок спазмом мощным и нескончаемым схватило, а проблеваться не получается. И вот тут Би не удерживается, жмёт на кнопку стеклоподъёмника, открывая окно, выкрикивает негромко: — Эй пацан. Змей вздрагивает, оборачивается, щурится, выискивая того, кто его позвал. Находит. Решает за пару секунд что-то и идёт к машине вразвалку. Горбится слегка — у него внутри что-то тянет. Что-то болит, а он вида пытается не показывать. Не показывать — для него это важно. Поэтому Би от него взгляд отводит, косится на слегка ахуевшего Тао, который рот в изумлении приоткрывает, а потом поджимает смешливо губы и снова в телефоне зависает. Спустя пару секунд СМС приходит: пост сдал? Би фыркает, раздумывает и отвечает коротко: пост принял, кыш отсюда. На одного взбалмошного пацана больше, на одного меньше — не велика разница. Змей опускает руку на окно — перемотанную всю, в кровавых бинтах, которые чудом ещё держатся. Лыбится, как тогда наигранно беззаботно, а от него всё равно холодом сквозит. Но даже хладнокровным иногда нужно греться. Тепло им нужно, иначе помирают. Этот вот — непонятно как ещё жив. Непонятно как лыбу из себя давит, ещё и старается усердно, спрашивает, переступая с ноги на ногу: — И тебя за мной следить подослали? — пальцем большим себе за спину указывает как раз в ту сторону, где Тао уже шагает неспешно куда-то. — Ты скажи этому красавчику, что я за собой уж как-нибудь сам прослежу. — Ага, я вижу, пиздато у тебя за собой следить получается. — Би кивает на бинты, при взгляде на которые Змей морщится слегка, а потом и вовсе натягивает рукав до самых пальцев, чтобы ничего видно не было. А смотреть и не надо. Оно и так видно по глазам слегка сонным, теряющим фокусировку, точно спать ему хочется, но не можется совсем. По щекам осунувшимся, которые ещё немного и впалыми казаться будут. Невооружённым видно и не потому что Би привык всё подмечать. — Ты когда в последний раз ел? Он барабанит пальцами по не до конца опущенному стеклу, смотрит сложно. Смотрит не как двадцатилетний. Смотрит, как повидавший много. Такой взгляд Би не часто видел. У Тао как раз, когда тот только-только на службу к Чэну попал. Его тогда кое-как из горячей точки вытащили, покоцанного всего, с разорванным брюхом и огромным продольным шрамом на щеке. Чэн сказал, что он в засаду попал. Потом в плен. В плену оказаться хуже, чем убитым наповал. В плену его пытали долго и много. Пытали до того, что пацан поначалу припизднутым слегка казался. До того, как Би его историю не услышал. Потом он казался героем. Героем, который свои шрамы никому не показывает, а когда Чэн расщедрился на путевки к горячим источникам — Тао так ни разу в воду и не опустился, не захотел снимать в лютую жару свитер с воротом, оборачивающим горло. И взгляд у него был пустой совершенно. С таким обычно видно — нечего человеку терять. Потерял уже всё, что можно было и что нельзя. Товарищей потерял. Первую пулю, убившую в бою человека живого. Себя. Поэтому Чэн его и принял. Поэтому отчаянно пытался эту пустоту из него вытрясти. Со временем даже казалось, что получается. Да только что Чэн, что Би замечают, как Тао порой в себя уходит. Далеко-далеко. В то самое место, где связанным и изувеченным сидел. Где брюхо ребристым ножом вспарывали. Где пытали до потери сознания от болевого шока. И возвращался Тао долго, все силы для этого прилагая. Возвращался и снова собой становился — смешливым и чрезмерно активным. Такой же взгляд Би у Змея видит — он тоже где-то далеко в себе. Дорогу обратно не то найти не может, не то не хочет просто. И приходит к этим проклятым воротам ежедневно, чтобы кусочек прошлого себе урвать, впитать в себя рыжее пламя, ширнуться, обещая себе, что это в последний раз. И последний раз повторяется день за днём. А Змей день за днём угасает. Склоняется, тянется рукой к доводчику, полностью стекло опуская, ставит локоть поудобнее, упирает подбородок в тыльную сторону ладони и спрашивает, слегка склоняя голову на бок: — Что ж вы, дяденьки, все такие до пизды отзывчивые-то, а? — в голос клинятся ворчливые нотки. Почти беззлобное, но раздражённые. — Ты накормить пытаешься, твой дружок поехавший, с порога мне заявил, что скрываться от него мне нет смысла. — в глаза с прищуром смотрит. — Вы кто такие? Би отзывается тут же: — Дяденьки. Добрые. — ну не говорить же ему про дела с наркотрафиком и поставкой оружия — ей-богу. Того гляди — тоже попросится, это же Змей. Как там Чэн говорил — без царя в голове? Ага, точно. Без царя зато с личной непрекращающейся войной, где на минных снарядах он подрывается каждый раз, когда о рыжем своем думает. Каждый раз дохнет и зачем-то восстаёт их мертвых, чтобы к воротам прийти чёрной тенью и увидеть его. С другим. Чтобы после, уже дома — бинты срезать и ещё шрамов себе оставить, зачёркивая новой кожей чужое имя. — С пушкой за пазухой, ага. — Змей кивает понимающе. Поджимает губы, правую руку чуть приподнимает, прижимая к ладони два последних пальца, выставляя вперёд указательный и средний на манер пистолета. Приставляет его к своему лбу, как раз туда, куда Би в прошлый раз целился. Помнит. И до сих пор не боится. — С двумя. — поправляет его Би. — А, ну это совсем другое дело, как я сразу не понял? — Змей фыркает от смеха, качает головой. — Чем больше стволов, тем добрее. — вытягивает перед руку, ладонью к верху, пальцами нетерпеливо в воздухе перебирает. — Я тоже добрый — подари одну. Би на руку его косится — тоже исцарапанная. Мелким чем-то и острым. Не взрослой кошкой — котенком скорее всего, у которых коготки ещё не прячутся в подушках лап и они ими цепляются за что придётся. Откидывает голову на подголовник, притирается затылком к новой кожаной обивке: — Не канает. Залезай, поедим где-нибудь. — Что, вдвоём? — Змей иронично бровь приподнимает, оглядывает Би оценивающе и ответа ждёт. — Втроём. — Би на часы смотрит. Ещё минут пять и Цзянь ярким вихрем из-за ворот в сторону машины понесётся. Ещё минут пять и запястье снова полыхнёт. Ещё минут пять и Би снова его запахом себя под завязку заполнит. Пять минут — всего-то, кажется. А вот если дело касается Цзяня — то это целых пять минут. Целых пять без него, без его неловких шуток и нескончаемого потока слов. Без солнца, что затмевает ту херню на небе своими улыбками открытыми. Без него иногда время, кажется, останавливается. Секундная стрелка издевательски медленно ползет по циферблату, а минутная и вовсе идти отказывается. Как Змей без своего солнца выживает — один дьявол знает. Да и не выглядит он обласканным солнцем. Его-то кусачее, жгучее, злое — Би ещё вчера увидел. Оно Змею больше не светит — застыло далеко на горизонте, куда не дойти, не доехать, не взмыть в небо, кое-как отрастив крылья, а Змей к нему всё тянется. Тянется, мёрзнет, пытается его к себе подозвать, достать недосягаемую звезду с неба, позабыв обо всем на свете. О себе позабыв. Его солнце дарит тычки под рёбра и оскалы другому, который их ловит с удовольствием, которому о него обжигаться ни разу не больно. И Би Змея понимает. Потому что личное солнце ещё ни сном не духом, что оно уже чьё-то. Его оно — Би. Личное солнце греет всех без разбора и огромную часть тепла отдает пацану, что вечно рядом с ним таскается. Личное солнце однажды потухнет, поняв чьё имя у него на руке. И зажигать его придётся снова. — Ты всё от своего ретривера не отцепишься. — Змей огибает машину, открывает заднюю дверь, предусмотрительно оставляя переднее пассажирское для Цзяня. — Приказ есть приказ. — философски отвечает Би, прикрывая глаза ненадолго, отмечая, что дверью Змей не хлопает, прикрывает её тихонько и тут же заваливается на удобное сидение, съезжает по нему, широко расставляя ноги, заводя руки за голову. — Так ты ему в сторожевые псы заделался? — вопрос колко отзывается в грудине. Потому что какую бы херню Змей не нёс — херня-то эта правильная. Правдивая херня, в какую сторону ты её не выворачивай и ни пытайся себе объяснить. А объяснять тут и нечего — Би себя реально сторожевым псом чувствует. Чудовищно верным и чудовищно помешанным. С ошейником на глотке, который ближе подступиться не даёт и лютым желанием, почти до скулежа: ну сними ты уже очки свои розовые. Ну посмотри ты вокруг. Ну увидь ты меня. Меня, Цзянь, не Чжэнси. Ну смотришь ты на него своими потрясающими влюблёнными глазами, а что с того? Он же на тебя как-то по-другому. Тут совсем слепым нужно быть, чтобы не заметить. Ты ж тоже на привязи — тебя слишком близко не допускают, но и от себя ни на шаг. Разорви ты это ненастоящее. Оглянись. Потому что настоящее — это я. Би выдыхает весь воздух, что в лёгких почему-то гарью скопился, глядит из-под полуприкрытых век на ворота — цепные псы ждать умеют. Они хоть всю жизнь прождать могут. Вот и Би так же. Напрягается, хотя по его позе и не скажешь — смотрит выжидающе: вот сейчас. Вот прям сейчас выйдет. Выйдет и улыбнётся. И ярче солнца станет. И пахнуть будет солёной карамелью и концентрированным счастьем. — Вроде того. — Хреново. — констатирует Змей, шмыгая носом. Би с самого начала заметил, что с ним не так что-то. Сейчас понимает — простыл. Середина осени и сквозняки везде гуляют. Особенно у него внутри, где солнцем больше не согревает. Где душа нараспашку в крови вся, в свежих колото-резанных, в гематомах, которые время не сотрёт. — Да нет, нормально. — Хреново, говорю, Цзянь отреагирует, когда меня в машине увидит. — исправляется Змей, понимая, что до Би сейчас едва ли что от его слов доходит. Оно сочится в сознание пониманием — а Цзянь ведь просил с ним не водиться. Сказал — он опасен. Только вот на утопающего Змей больше похож, чем на того, кого стороной обходить нужно. А утопающих спасать нужно. Не по уставу, а по совести. По внутреннему ощущению — Чэн бы для Би тоже самое сделал. Хер его знает что вообще с Чэном случиться может, если Змей в том же духе продолжит. Если убиваться будет и дальше. Если убьется окончательно. Би же херово в этой теме разбирается — прогуливал, блядь. А теперь хочется блокировкой щёлкнуть, вкладку в браузере открыть прочесть что про такие случаи вообще пишут. Би уверен — нихуя хорошего он там не найдет, даже если все сайты разом перелопатит. А ещё он уверен, что: — Цзянь добрый. Ты его просто плохо знаешь. Цзянь добрый. Ласковый. Вот и сейчас появляется в зоне видимости, вынуждает вздрогнуть внутренне, собраться, считать секунды до того, как дверь автомобиля откроет. Он взмахивает рукой в приветствие, даже на месте подпрыгивает не то от нетерпения, не то от нахлынувших эмоций. Ласково Чжэнси по плечу хлопает, тараторя ему что-то быстро, выставляет ладонь со сжатыми пальцами, оттопырив большой и мизинец, точно показывает ему: на созвоне. До машины не шагает — в припрыжку бежит, веселый, беззаботный и ласковый. Ласково здоровается, отворяя дверь настежь, запуская в салон свой запах ошеломительный. Цзянь сначала Змея не замечает, начинает рассказывать взахлёб какую они тему сегодня интересную проходили — генетическое наследование цвета глаз. Задание дали сразу же, прикинь? Назвать цвет глаз родителей и вычислить с вероятностью во сколько процентов будет тот цвет, что у тебя. Только как тут решишь? Цзянь цвет глаз отца не знает. Не видел ведь его ни разу. Представил — карий. И не сошлось, пришлось переделывать, бляха. А Би сказать тут же хочется: голубые. У отца твоего — голубые. Холодные очень, колючие. На такие посмотришь раз — так знобить начинает даже меня. До самого позвонка кислотой разъедает, а я нихуя не неженка. Голубые у него глаза, а у тебя, как у матери цветом. Как мелкая крошка песка на рассветом солнце — теплые-теплые. Только ты иногда как посмотришь задумавшись, или разозлившись — так тоже пробирает мерзлотой той самой, которую от отца унаследовал. Генетика, Цзянь — мощная штука. Генетика тебя самым лучшим одарила. Нереально красивым сделала. Глаз не оторвать, Цзянь. Дай полюбоваться тобой ещё немного, а? Потрогать дай. Хотя бы по волосам потрепать. Дай на затяг, ну? Всего один. А потом Цзянь втягивает носом воздух, принюхивается, напрягается до того, что губы в жёсткую линию сжимает, голову поворачивает медленно и ласково впивается взглядом в притихшего Змея. Ласково тянется к Би не глядя, нащупывает его волосы зачем-то, случайно касаясь пальцами лба. И касанием этим прошибает не хуже дефибриллятора. Прошибает так, что Би глохнет на секунду, а следом получает подзатыльник. Увесистый такой, хороший подзатыльник. Би такие только от матери получал по детству. Тогда обидно было. Сейчас… Сейчас Би ещё раз его вот так же ласково приложить себя попросить охота. Вот же блядство. Цзянь, взгляда от Змея не отводя, цепляет Би за ворот, подтаскивает к себе, а Би чё? Би тащится. К нему. А больше — от него. Цзянь возмущением захлёбывается, руками взмахивает, пытаясь подобрать слова, не находит. Видимо, кроме матов и слов-то у него нет. Тычет в сторону Змея пальцем и ласково цедит сквозь зубы: — А этот тут чё забыл? Говорит Би — ласковый он. Ласковый. Просто эмоциональный слишком. Би пытается не заржать от такой реакции. На Би накинуться с подзатыльниками — это ещё стальные яйца надо иметь и бессмертие в придачу. Ну, или генетически унаследовать от отца отсутствие инстинкта самосохранения, что с лихвой компенсируют все остальные инстинкты, которые господина Цзяня из любых передряг спасали. Генетика, хули. Би закусывает губу, слегка голову опуская, замечая, как Цзянь за его футболку уцепился и водит ногтем большого пальца по шву. Не опускает. А внутри плавится всё — он не отпускает, блядский ты боже. Выжидает секунды три, наслаждаясь этой мыслью, поясняет спокойным голосом: — Он с нами поедет. У Цзяня, сейчас, кажется — остановка сердца случился. Голос срывает в психованные нотки, почти хрипит безнадежно: — И он теперь с нами будет жить? Ты уж прости, Би, но я не настолько припизднутый. Да, конечно, припизднутый, но… Это Змей, Би. — с таким выражением смотрит, точно от одного только его прозвища Би сразу всё поймёт, понятливо головой покачает и вышвырнет Змея из машины. — Змей. Повторяет ещё раз, выразительно приподнимая брови. Змей, ага. Только этот не кусается и ядом не плещет. У него случай особый — все укусы и яд он в себя пускает. Вон — сколько ран на нём, видишь? Не видишь пока. Ты за друга своего переживаешь. Ты же бесконечно добрый и бесконечно верный. Ты за своих друзей и в огонь и в воду. А я вот так же — за тобой. Только сегодня давай мы это правило немного отпустим, ладно? Вижу я, что он Змей. Но он Чэна Змей, ты пойми. Я за своих друзей тоже в дальние ебеня, даже если там на границе настоящий ад маячит. Ад Чэна сидит себе спокойно позади в демонстративно расслабленной позе. Ад Чэна сейчас со своей внутренней преисподней борется, как Тао. Не злись ты так. — Не жить. — Би головой отрицательно качает, чувствуя, как Цзяня отпускает немного. — Просто перекусим. Цзянь футболку из пальцев выпускает, скрещивает руки на груди и дышит возмущённо, насупленно. Смешной он. Смешной красивый и как бы его не развозило от гнева — всё-таки ласковый. Бурчит себе под нос, с явной неприязнью: — Я не уверен что в меню будут младенцы. Змей веселеет на глазах, точно чужими эмоциями питается, подаёт голос уже не такой убитый: — О, нет, младенцам я предпочитаю тонких звонких мальчиков. Цзянь забывается, снова к Би тянется, уже за руку цепляет, за предплечье, трясёт его, а в глазах беспокойства столько, что им перекрывает немного: — Видишь? Видишь ты? А Би наслаждается. Им любым — наслаждается. Откровенно ловит нереальный кайф. Откровенно — в восторге от Цзяня, который за две минуты уже три раза его коснуться успел. И себе Би тоже не оказывает — перехватывает его руку, сжимает ладонь, отвечая: — Вижу, Цзянь. Я тебе дома всё объясню. Цзянь кивает, соглашается, хмурясь. Застывает на долю секунды, опуская глаза вниз. Рассматривает зачем-то долго, как Би по чистой привычке водит большим пальцем по тыльной стороне его ладони. Кусает и так уже истерзанную губу, снова на Би смотрит. И — блядь. Блядь, не нравится ему. Не то наличие Змея в авто. Не то, что Би за руку его неожиданно взял. Би надеется, что первое но не исключает второе — отпускает его нехотя, осторожно, без резких движений. Цзянь ещё раз смеряет Змея ледяным взглядом от которого от хребта вниз холодом простреливает даже у Би, произносит едва ли не по буквам: — А ты, только попробуй… Змей плавно рукой взмахивает, съезжая на сидении ещё ниже, укладываясь поудобнее, прерывает его устало: — Ага, знаю, к телохранителю твоему и на милю не подходить, пока тебя нет рядом. — И… — И к друзьям твоим, ага. И только после успокаивается. Всю дорогу до забегаловки на Би волком смотрит. А Би от чего-то всю дорогу сдерживает улыбку.