Нас двое

И только небо знает правду О том, как я тебя хочу, О том, как я еще не верю В то, что скоро полечу.

Когда Даня пропадал, а это случалось с регулярной периодичностью, в их двухкомнатной сразу становилось пусто. Не то чтобы им с Сережей было скучно — скучать как раз было некогда. Сережа целый день проводил в телестудии, Игорь бегал за упырями по Питеру, а потом до вечера возился с бумажками, всех оформляя. Домой оба возвращались дай Бог к девяти, в край замученные и не желающие уже ничего, кроме падения в кровать прямо в одежде. Но Данино отсутствие ощущалось остро, как потеря руки — хочется нащупать, а вместо нее — воздух, и рукав уродливо болтается, пустой. Вторая «рука», к счастью, была на месте. Все-таки в отношениях с близнецами были весьма ощутимые плюсы. Две руки — всегда лучше, чем одна, так Игорь считал. Он был молодой, жадный и немного злой — в меру, ровно настолько, чтобы, обнажать клыки, когда того требует ситуация, и бить безжалостно, но при этом осознавать прелесть света и тянуться к нему. Его светом были братья Багровы. Разные, как реки, но одинаково цельные — это в них Игоря удивляло больше всего. За двадцать с хвостиком лет он успел насмотреться на людей, и цельных среди них было меньше, чем пальцев на руке, а тут сразу двое, причем, поделенные природой, в смысле, в двух экземплярах предоставленные — и все равно не размытые, космически гармоничные, психически здоровые. Игорь, как и все обычные люди, цельным не был — он был разломанным, прикормленным хаосом и хронически разочарованным (в первую очередь, в себе). Но, глядя на Сережу с Даней, он понимал, что может быть иначе, и пытался себя превозмочь. В конце концов, смысл жизни в том, чтобы достичь гармонии — это еще древние греки понимали. Космос должен одержать победу над хаосом, Игорь должен отречься от внутренней тьмы — все просто в теории и невыносимо сложно на практике. Но Игорь все равно был счастливый, потому что отхватил себе аж два космоса, и нет, не лопался, ему было в самый раз. Поэтому, когда космос вдруг оставался один, Игорь — жадный, как и положено всякому уважающему себя хаосу — очень страдал. Когда Игорь страдал, он бил упырей, и это, конечно, было неправильно, потому что упыри тоже (немножко) люди, но поделать он с собой ничего не мог. Сережа, естественно, сердился. Как любой образованный психически здоровый человек он был против насилия. Поэтому, когда они сидели вечером на их маленькой кухне, и хмурый Сережа обрабатывал его разбитые руки, отчитывая по-отечески, как мальчишку, Игорь шипел от боли и пристыженно смотрел в пол, алея ушами. Сережа все всегда объяснял словами, но так это делал, что лучше бы ремнем — не так было бы стыдно. Игорь, впрочем, его строгий учительский тон все равно невозможно любил. Когда Сережа был таким — серьезным и справедливо безжалостным в оценке происходящего — его хотелось еще больше, чем обычно, а Игорь и так его до темноты в глазах хотел, куда уж, казалось бы, больше. Сереже Дани тоже не хватало, но справлялся он куда лучше Игоря — еще когда в институт поступил, а не пошел в армию вместе с братом, вынужден был этому научиться. Но, справедливости ради, как любой космос Сережа прекрасно мог существовать сам по себе и не чувствовать себя пустым. Ему достаточно было знать, что Даня есть, чтобы быть удовлетворенным. Даже когда брат в Чечню уехал, сквозь естественный страх за него, как росток сквозь асфальт, пробивалась твердая уверенность в том, что он вернется. Игорь никогда не в чем не был уверен, особенно в отношении людей. Если Дани не было рядом, в то, что он когда-нибудь вернется, не верилось от слова совсем. Чуткий Сережа, конечно, все понимал. Поэтому, отругав Игоря, он всегда ему улыбался, сглаживая резковатую строгость. Так улыбался, что слепило и растекалось теплом внутри, как от стопки водки, и Игорь таял, сползал со стула и жался щекой к Сережиному бедру, обнимая его колени — выражать свой трепет и любовь так было проще, чем словами. В этом не было ничего унизительно, как нет ничего унизительного в том, чтобы стоять на коленях в храме. И когда Сережа гладил его по голове, как беспокойного пса, Игорь чувствовал себя маленьким глупым мальчиком, и было хорошо — хорошо приобщаться к чему-то гораздо большему, чем он сам. Сережа его, конечно, воспринимал как равного, пусть и был старше, но Игорь знал прекрасно, что равенства между ними быть не может, и тащился от этого. Он не за равенством во все это лез, нет. Ему нравилось тянуться вверх к Сережиному свету и нравилось осознавать, что Сережа всегда будет выше, недосягаемо далеко. Игорь никогда не хотел быть богом — его призванием было зубами рвать тех, кто на его бога посягнет. Когда Дани не было рядом, они с Сережей слушали его пластинки. Пока Бутусов подвывал мрачновато, Даня был гораздо ближе. Куда он пропадал, они догадывались, но никогда не спрашивали. Сережа — чтобы не расстраиваться из-за того, что нельзя изменить, Игорь — чтобы не иметь оснований для задержания. Он все-таки был мент. Милиционер в рок-клубе, как иногда шутил Даня: «дружба — дружбой, а служба — службой!» Но когда Даня возвращался, все вставало на свои места. Он появлялся на пороге с парочкой новых ссадин и синяков, пропахший дорогой, ветром и сигаретным дымом, и улыбался ослепительно и мягко. Говорил «привет» — так просто, будто они виделись вчера, а не в прошлом месяце, и Игорь рассыпался на чувства, глядя, как они с Сережей обнимаются, обнимая их обоих. Ночью, когда Даня прижимался со спины, Игорь спал без кошмаров. Рядом с ним засыпалось трудно: Даня дышал в шею горячо и щекотно, рука у него была тяжелая, и когда он закидывал на Игоря ногу, думалось совсем не о том, о чем перед сном стоит думать, но когда Игорь все-таки засыпал, то вообще не видел снов, и это было облегчением. Правда выпутаться из Даниных объятий утром было едва ли не труднее, чем в них заснуть. «Будильники придумали для дураков», — подумал однажды Данила Багров и перестал реагировать на их верещание. Так что Игорю Грому, несчастному менту, вынужденному по этому орущему будильнику подниматься, приходилось всячески изгаляться, чтобы вовремя встать. Даня вроде особо большим не был, но в душе, видимо, был медвежонком, потому что вылезти из-под него физически было почти невозможно. Сережа, благоразумно ложившийся с другой стороны от Игоря, наблюдал за его потугами освободиться с долей сочувствия и с трудом сдерживаемым смехом. В отличие от Игоря, благоразумный Сережа на работу никогда не опаздывал. Зато в выходные — хорошо все-таки, что Бог придумал воскресенье, это он большой молодец — можно было с чистой совестью быть плюшевым медведем, и лежать в кровати до десяти, прижимаясь обнаженной спиной к горячей Даниной груди. Если бы еще отлить не хотелось, было бы совсем расчудесно, но нельзя же совсем наглеть, правда? Безоблачное счастье всегда должно быть омрачено какой-нибудь безобидной мелочью, чтобы ощущаться достоверным. По воскресеньям Сережа варил кофе в медной турке, привезенной какой-то его знакомой певичкой из Турции, и от этого воскресное утро в их квартирке пахло пряно и сказочно, совершенно нереально, если выглянуть при этом в окно и вспомнить, что живут они уже даже не в совке, а в хаотичном промежутке между двумя безднами. «Смешно, конечно, быть служителем закона во времена, когда нет никакого закона», — думал в такие моменты Игорь. Но не унывал, потому что кофе Сережа варил без скидок волшебный, да и невозможно грустить, когда у тебя в квартире космос аж в целых двух экземплярах — сероглазый, улыбчивый и в родинках, красивый, как Бог. И когда Даня выползал на кухню и полусонно льнул к Сереже, Игорь наконец вспоминал, в чем смысл жизни, и чувствовал себя спокойным и вечным, как море. Кофе Даня не любил (что им с Сережей было на руку — все-таки, золотой запас, как и турка, привезенный в подарок, обычные люди о таком только мечтать могут, но Сережа же у них медийная личность и с полезными связями), но на запах всегда приходил. Потом долго медитировал перед открытой дверцей холодильника, грустно вздыхал, закрывал, снова открывал. В общем, настоящее шоу, Игорь мог его бесконечно наблюдать. Готовить им всем было некогда, дома они появлялись редко, так что найти в холодильнике что-то съедобное действительно было задачей весьма непростой. Хорошо, если тетя Лена передавала что-то — её стряпня буквально была спасением. Но в это воскресенье улов был удачный — Даня нашел в холодильнике притащенный с рынка арбуз и сделался совершенно счастливый, Игорь даже за лицо украдкой схватился, чтобы от улыбки случайно не треснуло. Пока полуголый Даня хрустел сахарным арбузом, складывая зеленые полумесяцы корок на тарелку и утирая холодный розовый сок с подбородка тыльной стороной ладони, Сережа курил в окно, думая о чем-то. На нем были домашние серые шорты и бесформенная белая футболка с черным шестилапым жуком на груди — Игорева любимая, с прошлогоднего июльского выпуска про Грушинский фестиваль. Она была нелепая какая-то, Игорь в ней, например, смотрелся как полный придурок, но Сережа и в ней был неебически красивый и совсем не смешной, так что у Игоря она ассоциировалась с пережитым эротическим переживанием, гитарой и летом. Грушинский фестиваль, на самом деле, был темой. Макс вот каждый год ездил — собирал вокруг себя нестройный хор голосов и играл на гитаре целую ночь на радость окружающим, возле разведенного между палатками костра. Игорю тоже иногда хотелось — не играть и не петь, а орать, громко и от души, что-нибудь из разряда «я знаю, что вена — моя эрогенная зона», «сегодня хуже, чем вчера, все задом наперед» или «ой ты моя ядрёна вошь, за что меня ты так грызёшь?». Но он был взрослый воспитанный мальчик, так что держал себя в руках и молчал. Сдерживало его, впрочем, не воспитание, а Сережино осуждение. Черт знает, с чего Игорь решил, что Сережа его будет осуждать, но мысль эта отрезвляла не хуже вылитого на голову ведра ледяной воды. Быть осужденным Сережей ему точно не хотелось, хотя его музыкальные пристрастия скорее Даня бы не разделил. Но услышать, что он «хрень какую-то слушает», от Дани, почему-то, было совсем не страшно, с ним вообще было ощутимо проще — в душе он был такой же мальчишка, как Игорь. В Сереже, напротив, было слишком много мудрости для его неполных тридцати. Он никогда не выставлял её напоказ, но она просвечивала сквозь его серые глаза, как солнце сквозь тучи, и, порой, Игорю от неё становилось не по себе. У нечеловеческой мудрости всегда есть побочные эффекты. Сейчас он стоял у окна, а Игорь жался к его спине, обняв, и занимался пассивным курением — курить он не начинал, зная, что не сможет бросить, а ему еще за упырями бегать все-таки но стоять рядом, когда курит Сережа или Даня, ему всегда нравилось, особенно, если при этом уткнуться носом в шею и запустить ладони под футболку. С улицы горьковато и свежо тянуло жасмином, подоконник нагрелся, и шорох шин залетал в окно вместе отрывками чужих разговоров. Даня искушающе хрустел арбузом, но было проще умереть, чем оторваться от домашнего теплого Сережи, так что Игорь был стоек, как отказавшийся от всего мирского пустынник. Приобщение к Сереже, в сущности, было отказом того же самого толка. Даня был практичнее Игоря, поэтому решил последовательно приобщиться ко всему сразу, по порядку. Расправившись с арбузом, он подошел к своим бедовым, прижался, холодными от сока губами к шее Игоря, обхватив руками их вдвоем с Сережей. Игорь дернулся, потому что стало щекотно, и сместился немного, чтобы Даня мог наклониться к протянутой братом сигарете и сделать затяжку. Толпиться у кухонного окна было смешно и неудобно, примерно, как умещаться втроем на двух сдвинутых кроватях, но, в то же время, настолько привычно и хорошо, что можно закрыть глаза на все остальное. К тому же, все знают, что Бог придумал кровати не для того, чтобы на них спать, Бог, так-то, вообще их не придумывал, кровати — блажь разнеженных буржуев, так что, если совсем неудобно, можно и на полу — так считал Игорь, а Даня с Сережей вообще никак не считали, они привыкли вдвоем на одной кровати спать, им делить на двоих с самого начала было предписано. Поэтому, наверное, Игоря они тоже преспокойно между собой делили — не было в этом ничего выходящего за рамки, не считая того, что он не был девчонкой. Даня иногда шутил, что это он зря, но, во-первых, глупо переживать из-за любви к человеку какого бы то ни было пола, когда убийство уже почти стало нормой, а во-вторых, в том, что Игорь не девочка, был явственный плюс — за него можно было беспокоиться чуточку меньше. Хотя профессию он, конечно, дурацкую себе выбрал, замечал, опять же, Даня. В глубине души Сережа был с ним согласен, но Игорю это не обязательно было знать — он и так от неуверенности в себе был чересчур мнительный. Вечером пятницы, даже будучи смертельно усталым, Игорь садился к телевизору, включал канал ОРТ и смотрел программу «Взгляд». Вел её Сережа, так что домой по пятницам он возвращался уже в ночи, но все равно как будто бы был рядом, пока кубик с выпуклым экраном вещал. Даня, если был дома, всегда смотрел «Взгляд» вместе с Игорем. Посмотреть действительно было на что. Чего там только не обсуждали. От космоса и выдачи пленных из Чечни, до лечения от наркомании и детских писем Деду Морозу. Но самое главное, в ней говорили о людях: странных, интересных русских людях с русским идеями — абсолютно бессмысленными, но очень красивыми. Путешественники, актеры, физики, фермеры — кого только не было в этой программе. Но Игорь все равно интересовался преимущественно Сережей — все ему было мало, никак наглядеться не мог. В эфире «Взгляда» Любимов вручил Сереже «Ходоков у Ленина» в честь защиты кандидатской, над которой тот так долго корпел в библиотеках и архивах, что Игоря периодически подмывало вломиться в колыбель российской науки, арестовать его и увести домой спать, параллельно послав нахуй всех угрюмых костюмно-строгих сотрудников с блядскими бейджиками просто для своего удовольствия. Так вот, теперь эта картина стояла у них в квартире, повернутая изображением к стене, потому что нарушала Сережино чувство прекрасного, но при этом природная тактичность не позволяла ему выбросить подарок, и Игорь улыбался каждый раз, когда видел рамку с ней, потому что Любимов тот еще юморист — надо было видеть Сережино лицо, когда он ему картину вручал, еще и название умудрившись перепутать. «Ленин и ходоки» — это именно то, чего не хватало Сереже для полного искусствоведческого ахуя, Игорь оценил жест. Но предновогодний выпуск с детскими письмами был у него все равно одним из любимых. Такой Сережа в нем был серьезный и прелестно строгий — ей-богу учитель. На месте Лены Петровой Игорь бы никогда больше ни в какого Гошу не плевал, если бы на него так через экран строго посмотрели, еще и пальцем пригрозив. Но Сережа не был бы собой, если бы не улыбнулся ослепительно после — его строгость всегда ограничивалась добротой. И когда он звонил по указанному на одном из конвертов адресу, спрашивая у матери, хорошо ли некий Леша вел себя в этом году, и наставляя ждать Деда Мороза с запрошенными подарками (а чего вы удивляетесь? вы ведь письмо писали? ну вот), Игорь им очень гордился. Если бы он сам звонил по незнакомому номеру, прикидываясь секретарем Деда Мороза, то родитель с перепугу бросил бы трубку — в лучшем случае. В худшем бы просто послал. Общаться с людьми дружелюбно Игорь не очень-то умел. Разве что, с уличными бабками — они его, почему-то, любили и могли внезапно заговорить с ним, даже не поздоровавшись, будто он свой в доску и сто лет с ними знаком. Впрочем, они, скорее всего, просто чувствовали в нем родственную, недовольную всем, что движется, душу. Он был не против. Ворчливые бабки никогда его не раздражали — только смешили. Но Сережа, безусловно, был молодец. А когда Игорь был слишком им восхищен, он пытался выразить свое восхищение понятным и приятным способом. Приятным он, правда, был только в теории, а на деле все выходило, мягко говоря, совсем не так, как в немецкой порнухе показывают. Сережа ласково перебирал его волосы, пока Игорь пытался взять глубже, давился, кашлял, снова пробовал, уже не так торопливо, вспоминая, как важно правильно дышать. Было стыдно — не за то, что он делал, а за то, что плохо получалось, но Сережа все равно его хвалил и звал хорошим мальчиком, а Даня гладил по спине. — А у немок этих тощих так легко получается с виду, — бурчал потом Игорь недовольно. — Кругом обман, ничему нельзя верить! Он вообще был мастер делать мрачные выводы из ничего и очень этим Даню смешил. А когда Даня смеялся, ворчать всерьез Игорь уже не мог, так что продолжал то ли по инерции, то ли из чувства долга: отец всегда учил, что любое дело надо либо доводить до конца, либо вовсе за него не браться. Говорил, грозно сдвинув брови, хотя улыбка уже рвалась из-под контроля: — Буду сосать, пока не стану королем отсоса. Эти бляди еще позеленеют от зависти! Даня с Сережей с ним не спорили. Если Игорь что-то решил, спорить с ним было совершенно бессмысленно, а тут и незачем: вдруг правда научится. А пока им приходилось работать живыми тренажерами. Задача эта, впрочем, в основном легла на Сережу. Игорь любил перед ним на коленях стоять — это действовало на него успокаивающе, несмотря на сопутствующие физические неудобства. С Даней не получалось: невозможно сосать, когда вас обоих крючит от смеха, как школьников, впервые услышавших слово «многочлен». Серьезно с Даней получалось только в деревне, куда они несколько раз в году ездили проведать их с Сережей бабку и просто душой отдохнуть. В деревне жил Данин армейский бушлат — тяжелый, внушительный, камуфляжной расцветки. Черт знает почему, но Игоря с него вставляло не по-детски, до севшего голоса и подгибающихся коленок. Особенно, если Даня заходил в нем с мороза с охапкой дров и смотрел в глаза открыто своими внимательными серыми. Может быть, этот бушлат напоминал им обоим, что Даня не просто трогательный улыбчивый мальчик с детским лицом, когда-то мечтавший стать врачом. Даня видел столько тьмы, сколько ни в одного человека бы не вместилось, и оставаться собой — его сознательный, кровью оплаченный выбор, выстроенный на фундаменте колоссальной силы воли. Быть светом во тьме — задача для настоящих героев. Игорь верил, что когда-нибудь тоже сможет так. Не зря ведь Сережа в каждой своей пятничной программе повторял, что все только начинается. Но пока Игорь не был светом, его тьма откликалась на отзеркаленную бушлатом тьму. Под сапогами хрустел ослепительно-белый снег, на крыльце горел фонарь, изо рта шел пар, а они встречались в студеной ночной мгле за сараем, и Даня прижимал Игоря к шершавой деревянной стене, а тот тянул его за меховой воротник еще ближе. С Даней они почти никогда не целовались — это была их с Сережей прерогатива. Но в такие моменты хотелось. Когда становилось совсем холодно и, одновременно, жарко, шли в баню, которую Даня выходил закрывать. Свет не включали. Диванчик в предбаннике был узкий и жесткий, укрытый цветастым покрывалом. Пахло сырыми березовыми вениками и печкой. Не раздевались, потому что было холодно, так что Даня нависал сверху под скрип пружин в своем невозможном тяжелом бушлате, и Игорь тащился, обхватывая его ногами и руками, дрожа от предвкушения, холода, внутреннего жара и почти сакрального ужаса, потому что вот тут, совсем рядом — край, и узость дивана здесь ни при чем. Даня в такие моменты был немножко другой. На самом деле, очень даже «множко» другой, но это все равно был он, его — Игоря — космос. Непроглядный, черный, родной, бесчувственный, поглощающий. Может, это только в темноте казалось так. Игорь бы все ему разрешил, если бы Даня спросил, но в такие моменты он никогда не спрашивал. Был бы Игорь девчонкой — точно сделали бы в этой бане детей, но он, к счастью, ей все-таки не был. Когда выходили из бани в ледяную контрастную черно-белую ночь, Игоря не держали ноги, поэтому его держал Даня. Ключ тяжело лязгал в замке, снег хрустко проминался под подошвами. Сережа курил на крыльце у фонаря — ждал. Всегда их ждал. Смотрел странно, а может, понятно смотрел, только Игорь прочесть не мог. В голове рефреном звучало: «он людей убивает, ты знаешь? Он людей…конечно, ты знаешь». Ночь была первобытно непроглядная, потухшая печь — вместо костра, быстрая жадная любовь в темноте — жертвоприношение изначальному, равнодушно-веселому, как хаос, богу. У Игоря в голове — каша. Он переслушал мамкиных сказок, пересмотрел ночных кошмаров, еще что-нибудь «пере». Ему больно, страшно и щемяще-сладко, он очень устал, но Даня держит крепко, не дает упасть, ведет в дом. Все нормально, все хорошо. Просто некоторые вещи не отстирываются. Война, например. В деревне все было по-другому — не так, как в городе. Правильнее, что ли. Откровеннее. Ярче. Нина Федоровна внуков своих любила без памяти, а Игоря за компанию считала внуком. Необычное ощущение — чужому человеку быть родным. И хорошо, и странно. Сердце дрожало как осиновый лист — ярко-зеленый, с волнистыми краями и отчетливыми прожилками. Когда к лунному Сережиному колену припадаешь — такое же ощущение. Когда приезжали летом, Игорь брался косить. Ходил потом деревянный с непривычки, но что-то в этом было. Будто целый мир на тебя навалился, чтобы обнять — тяжело, больно, но радостно, потому что по любви. Возились на огороде, пачкаясь в земле, лежали на покрывале под яблоней, ходили к озеру. Сережу было не оторвать от найденных на чердаке книжек в пыльных потертых обложках с пожелтевшими страницами, а Даня полдня мог, не двигаясь, с удочкой просидеть у воды. Жемчужные облака плыли по сверкающей глади, шуршали камыши. Молчать рядом с Даней можно было целую вечность, и Игорь этим с удовольствием занимался — успокаивало. Только слепни нарушали идиллию — летали вокруг, как жирные черные бесы, кусались больно. Игорь отмахивался от них отцовской кепкой, как мечом, смешил Даню. — Городской, — дразнился он, четко проговаривая «о», как делала его бабушка. — Ну тебя, — фыркал Игорь. Но не обижался, конечно. Просто срывал Дане рыбалку. Топить людей — это ведь так весело. Пока эти люди не начинают топить тебя. Вылезали потом на берег в насквозь мокрой, тяжелой, липнущей к телу одежде, распугав всю рыбу и нахлебавшись озерной воды. Было совершенно по-детски весело и по-детски же немного обидно. Игорю хотелось реванша, но было слишком лень двигаться. Домой возвращались грязные, озябшие и с пустым ведром. Нина Федоровна, завидев их, охала и шла ставить чайник, а Сережа смеялся. — С водяным подрались? — спрашивал. — Да, — невозмутимо отвечал Даня. — Победили? — А то, — хмыкал Игорь. Дядя Федя всегда говорил: «если упал в лужу, делай вид, что так было задумано». А мед из иван-чая и малины был самый вкусный на свете, особенно с горячим смородиновым чаем — этой житейской мудростью Игорь разжился уже сам, на кухне Нины Федоровны. Возвращаться в город было неохота, но не то чтобы очень уж грустно. Пока Даня с Сережей были рядом, для Игоря не имело значения, где находиться. С ними он и в аду согласился бы жить, если бы им вдруг позарез приспичило. Хотя они одним своим присутствием отменили бы любой ад — ни один ад бы не выдержал их ослепительного света и вмиг скукожился бы до крохотного «адка». А чертей всех Сережа бы в кратчайшие сроки перевоспитал. Стали бы прилежнее ангелов — пернатые бы с небес попадали от удивления и приползли бы за автографом. А Игорь бы стоял на входе в адок и всех пугал громкими матными тирадами, как и полагается цепному псу. Если бы Цербер умел говорить, он бы тоже матом всех крыл. Но, как бы то ни было, из всех цепных псов Игорь был самый счастливый. Еще бы.