Нас двое

Я отдал бы немало за пару крыльев, Я отдал бы немало за третий глаз, За руку, на которой четырнадцать пальцев, Мне нужен для дыхания другой газ.

Игорю двенадцать, и он стоит на мосту. Он не собирается прыгать, потому что уже успел выяснить, что люди все-таки не летают. Лежать в больнице ему не понравилось, подниматься по лестнице на костылях с тяжелой загипсованной ногой — тоже. Но хуже всего было беседовать с детским психологом о суицидальных наклонностях, которых у него не было в помине. Сначала Игорь пытался объясняться, но довольно быстро понял, что взрослые не только слепые дураки, но еще и глухие. Так что проще было решать тестики, отвечать заготовками позитивную чушь и получать хорошие оценки, чтобы успокоить бдительность нервной очкастой тетки в сером пиджаке и напуганного её рассказами о малолетних самоубийцах отца. Если бы не Макс, Игорь точно свихнулся бы с ними. Но когда они с Шустовым сидели на крыше ночами, тайком выбираясь из сонных квартир, он вспоминал, как дышать. Гладил облачно-белые Максовы крылья — нежные, шелковые — и успокаивался. Когда руками трогаешь то, в нереальности чего тебя убеждают окружающие, игнорировать их муторное комариное пищание гораздо легче. Не бывает крылатых людей? Как скажете. Нельзя злиться на слепого за то, что он слеп — так говорил ему Макс. Но Игорь злился не на то, что они не видят, а на то, что превозносят свой недуг. Откуда в увечных так много уверенности в своей исключительной правоте и здоровье? На каком основании они его учат быть слепым? Игорь не хотел признавать черное желтым и не считал нужным прощать людям их ограниченность. Игорь презирал каждого взрослого, талдычащего, что чудес не бывает, и каждого ребенка, вторящего навязанной лжи. «Чудеса есть, а вас всех нет, — думал сердито, сидя на дереве. — Я просто лежу с температурой и вижу нелепую больную галлюцинацию про ад. Сейчас мама даст мне таблетку, и все пройдет». Но таблетку от жизни некому было дать, и галлюцинация не проходила. На кладбище росли березы — Игорь ходил туда с цветами помолчать. Матери там не было, конечно. Делать ей больше нечего — в земле лежать. Вся Вселенная теперь была ей открыта, и она летала где-то, почти не навещая Игоря во сне. Он её не держал, знал, что это неправильно. Макс ему все очень доходчиво объяснил. Отец мать тоже не держал, но по-своему. Чернобровая кассирша Зинка все чаще оставалась у них на ночь, приносила собственноручно испеченные творожные ватрушки и звонко смеялась, очаровывая отца ямочками на щеках и пышной грудью. Игорю, наверное, стоило недолюбливать её за то, что она вытесняла память о матери из отцовской жизни, но Зинка вкусно готовила, не задавала глупых вопросов и следила за тем, чтобы отец был похож на человека, так что он относился к ней с ровной симпатией. Есть и есть. Игорю, так-то, было не до Зинки. Он пытался понять, как жить среди слепых, будучи зрячим, и не выделяться при этом. Сейчас Игорь стоит на мосту и разглядывает светло-серое перо. Макс стоит рядом и косится на него с не меньшим любопытством. Река плещется негромко, задираемая ветерком, чайки летают над водой, мимо проходят люди и проезжают машины. Заинтересовавшее мальчишек перо совершенно точно не птичье. — Видимо, тут был кто-то из твоих, — констатирует Игорь, убирая перо во внутренний карман куртки. — Ага, — отзывается Макс задумчиво. Пару лет назад он объяснил Игорю, что те, кого он для простоты называет ангелами, редко работают «в поле», то есть, на земле, среди людей. Почти все предпочитают оставаться в над-пространстве, другом измерении — Макс долго подбирал знакомые Игорю слова, чтобы хоть как-то объяснить то, для чего люди слов не придумали. Факт в том, что работа «в поле» предполагает наличие тела. И почти всегда начинается с рождения. Когда входишь в земной мир таким способом, можно с его обитателями взаимодействовать напрямую, но потерять память о настоящем себе и своей цели очень легко, а рисковать мало желающих. Методом проб и ошибок, читай: несчастных судеб, выяснили, что непохожести люди боятся, и потому испытывают к ней враждебность, а в состоянии забвения свою непохожесть выдать легче легкого, но сделать при этом ничего нельзя. Вот и получается, что ты чужой и беспомощный оказываешься во враждебном тебе мире без связи со своими, болезненным осознанием собственной инородности, еще и не помня, зачем тебе все эти мучения. Игорю даже представить было страшно, а Макс спокойно рассуждал. Ему повезло, он все помнил — акушерка оказалась из его «касты», удержала сознание, не дала забыть. Макс, рассказывая об этом, улыбался, говорил, что всегда был везучий — любила его Вселенная. Вот и с Игорем ему повезло — это же с ума можно сойти, если поговорить не с кем начистоту и врешь постоянно. С Игорем можно было прямо. С ним, в общем-то, иначе как раз было нельзя — Игорь был непримиримый, с тяжелыми кулаками и считал, что лучше совсем не говорить, чем врать. Поэтому и молчал почти всегда, кроме Макса ни с кем не общался. Впрочем, общаться с ним никто и не стремился — ребята его сторонились, побаиваясь. Игорю было все равно. Горько, конечно, в глубине души, но все равно. Расшибать лоб о стену непонимания он не собирался: попробовал уже раз — не понравилось. Только Дениса готов был подпустить, но Денису было не до Игоря — он всегда ходил один, бормотал что-то, смеялся иногда непонятно над чем, рвал цветы, рисовал на песке детских площадок какие-то знаки и круги. «Шаманом станет, — сказал как-то Макс между делом. — Учителя только надо найти». Игорь потом его долго о шаманах расспрашивал и еще внимательнее к Денису стал присматриваться. Следил, чтобы Титова во дворе не обижали — воспринимал Дениса беспомощным младшим братом. Хотя кто-кто, а Денис беспомощным точно не был. Но Игорю так было проще объяснять щемящую нежность к странному мальчику с темными глазами и жутким смехом. Беспомощный, значит, надо защищать — дураку понятно. А все остальное значения не имеет. Так вот, с учетом особенностей вхождения в человеческий мир встретить ангела можно очень редко. Поэтому сейчас Игорь с Максом стоят на мосту и лопаются от любопытства. Ведь оброненное кем-то перо, свидетельствует о том, что где-то рядом есть еще один такой же, как Макс. — Пойдем искать? — предлагает Игорь. — Вдруг он не успел далеко уйти? — Не успел, — говорит Макс, то расправляя, то складывая крылья за спиной. — Чувствую. Пойдем. За двенадцать лет среди людей, кроме той акушерки он не встретил ни одного своего, и ему, конечно, очень хотелось встречи. А Игорь просто всегда был охоч до чудес. Только до них и был охоч, в общем-то. Осеннее питерское небо бледно-серое, как спрятанное в кармане Игоря перо, река плещется, стучась в гранитные берега, а взвинченные мальчишки почти бегут вдоль набережной Фонтанки, в сторону синего купола храма, как на маяк. «Неужели, неужели, неужели», — стучит в голове в такт шагам. У обоих — мысли у мальчишек часто синхронизируются. Должно быть, потому, что Макс — ангел Игоря. И уже почти хранитель. У синекупольного массивного белого храма, выстроенного в честь победы над турками, мальчишки останавливаются и переводят дух — помчались, не удержавшись, едва не сбив с десяток прохожих. У храма толпятся голуби и фотографируются люди, дети носятся вокруг пушек, и дует ветер, слишком холодный для сентября. Он оборачивается, и у Игоря екает сердце, а может, у Макса. Он сероглазый и серокрылый. Лицо в родинках, мягкие губы, свитер крупной вязки и армейские ботинки. Красивый невозможно. Рядом с ним женщина — высокая, бритая наголо, с длинным ярким ртом и резким выражением лица. Крылья у неё узкие и отливают изумрудным. У Макса замирает сердце, а может, у Игоря. — Ты это тоже видишь? — спрашивают синхронно. И неясно отчего тянет смеяться и плакать. Он улыбается и поправляет лямку висящего на одном плече рюкзака. Он не торопится уходить. И она ждет, усмехаясь длинным алым ртом, вздергивая острую бровь. Во внутреннем кармане куртки жжет перо.