Нас двое

Я мог бы остаться целым, Но это не в правилах цирка, Мог бы остаться целым, Но это не в моих свойствах.

Фишка шефа была в том, что у него, как у паука, было восемь глаз. Восемь болотно-зеленых, внимательных, цепких глаз, которые следили за собеседником с черного провала лица, непрерывно фиксируя изменения мимики, размер зрачков и колебания ауры. Шеф редко моргал. Даже подготовленный собеседник перед ним терялся — когда у тебя всего два глаза, трудно решить, на какой паре из восьми сфокусировать свое внимание. Из-за этого собеседник невольно переводил взгляд с одной пары на другую, начинал нервничать от понимания, что его бегающие глаза могут вызвать подозрения в скрываемой лжи, пытался смотреть в сторону, но, понимая, что это выглядит еще подозрительнее, восстанавливал зрительный контакт. И чем дольше длился разговор, тем сильнее нервничал собеседник, так что выходили или выползали от шефа обычно на трясущихся ногах, щупальцах или лапах — в зависимости от обстоятельств. Дело было, конечно, не столько в глазах, сколько в ощущении, что каждый миллиметр твоего тела и души рассматривают под микроскопом, ощупывают, выворачивают наизнанку всеми страхами и секретами наружу. Лгать в такой обстановке было совершенно невозможно, недоговаривать — трудно. Те, кто пробовал, обычно уже никуда не шли. Шеф терпеть не мог, когда его пытались выставить глупцом, и был беспощаден к лжецам. Их надрывные, часами неумолкающие крики служили отличным уроком для каждого, кто думал что-то от него утаить. Грани его безумия Диме довелось прощупать своими руками, и потому он как никто другой понимал, на что способен их глазастый шеф, прозванный Пауком. Это знание когда-то стоило ему серьезных физических изменений и способствовало укреплению доверия к нему шефа, приобретению репутации среди коллег и проклятия от тех, кого он когда-то звал семьей. Появление апатичного бесстрашия у него самого шло в комплекте со всем этим в качестве бонуса. Если называть вещи своими именами, с тех пор как шеф его изменил, Диме на все было наплевать. Но он ни на минуту не забывал свою изначальную цель. Теперь это было вопросом не столько долга, сколько личной мести. После проведенных шефом метаморфоз Дима стал не только равнодушный ко всему, но и очень мстительный, так что, в каком-то смысле, Паук сам рыл себе могилу. Но по какой-то злой иронии все никак не мог провалиться в неё. Димкино же падение начиналось классически — с непомерных амбиций. Он был юн, храбр и немного заносчив. Его крылья цвета темного янтаря на солнце отливали золотом. Как и брат, он планировал стать охотником, а не хранителем, мечтал побывать во всех мирах, которые только есть во Вселенной, и одержать грандиозную победу над злом. Ему казалось, что он бессмертен. Как и всем безбашенным молодым дуракам, ему только казалось. Однажды их с братом занесло не туда. Попробовали ведьминой настоечки на забродившей вечности, забыли о правилах безопасности при пересечении миров, ошиблись слоем, открыли не ту дверь и вместо дома оказались в темном сыром помещении, заставленном клетками. Легкомысленный приятный дурман из их глупых голов вылетел тотчас же. Там, куда их по неосторожности занесло, было холодно, жутко и отчего-то липко. Что надо бежать из этого логова, пока хозяин не вернулся, было ясно, как день. Но из них двоих Дима всегда был любопытнее и куда халатнее относился к любым правилам. Поэтому, если он чего-то хотел, для него не существовало понятия «нельзя». И, пока брат подбирал нужные заклинания для перемещения, Дима подошел к одной из клеток вплотную и стал всматриваться в темноту. Любопытство привычно перевешивало инстинкт самосохранения. Звякнула цепь, и что-то закопошилось в темноте. Дима замер, задержав дыхание. Когда у самых прутьев — зачарованных, судя по исходящим от клетки вибрациям — мелькнули когти, он непроизвольно отпрянул. Но обладатель горящих желтых глаз все равно не мог дотянуться до него — массивный железный ошейник, приделанный к идущей от стены цепи, ограничивал радиус его движений. Брат подошел ближе, достав из кармана куртки прозрачно-белый светящийся шар, и темнота расступилась, обнажая пленника. По спине пробежался холодок, и к горлу подступила тошнота. Тот, кто сидел в клетке верхней половиной туловища напоминал антропоморфного волка с грязной свалявшейся шерстью, которая пестрела проплешинами в тех местах, где уродливо зарубцевались шрамы. Вместо задних лап у него были человеческие ноги, только не из плоти, а из железа — протезы. — Оборотень, — шепнул брат, потемнев лицом от гнева, и кивком указал на вырезанные на ошейнике руны. — Ему не дают обращаться обратно, держат здесь, как циркового урода. Волк оскалил клыки, но не зарычал. Голосовые связки у него, видимо, были подрезаны. Дима почувствовал резкую слабость и отшатнулся назад, напоровшись на другую клетку, из которой тут же раздалось рассерженное шипение. Как по команде, темнота во всех остальных «вольерах» закопошилась, захрипела, защелкала. Поднялось гудение, будто они с братом оказались в центре улья, до отказа набитого сердитыми пчелами. Зазвенели цепи, и в прутья стали с рычанием и лязганьем биться подопытные. Сверху послышались шаги — они, видимо, находились в каком-то подвале. Брат схватил Диму за локоть, зашептал заклинания, и прежде, чем в стене образовалась дверь, прорезав темноту ярким прямоугольником света, их выкинуло в другое пространство, как пулю из револьвера при нажатии на курок. Но даже когда они летели над уже знакомым лесом с древними ветвистыми деревьями в полсотни метров высотой, Дима все еще испытывал то странное ощущение, будто прошел сквозь паутину, и её клейкие обрывки налипли на его кожу, полупрозрачными клочьями прицепившись к перьям, связывая невидимыми нитями с тем местом, из которого они с братом чудом вырвались. Что обронил в том подвале перо, Дима узнал уже много позже, но, возможно, именно эта досадная мелочь и стала точкой невозврата. Позже они с братом решили расспросить старейшин о том, что видели. Самые древние из них, старейшины наблюдали зачин не одного мира и уже тысячи лет не спускались со своих облачных вершин, предпочитая работать непосредственно с энергиями Вселенной, храня знания сотен тысяч реальностей, следя за ростом судеб на мировых деревьях, наблюдая за жизнью сквозь слои времени, но не видя её вблизи. Старейшины редко разговаривали с юнцами вроде них, но Дима всегда умел быть настойчивым. Так что в Рощу их все-таки пустили, и одна из старейшин — та, что разводила облака, и жила на свете так давно, что уже не помнила своего имени — выслушала их сбивчивый рассказ о том, как они попали в «паучье логово» и что там видели, но её бесцветные глаза ни на йоту не стали тревожнее, будто говорили они о чем-то совершенно обыденном и нестрашном. Они с братом не рассчитали, что сиюминутное зло — а сиюминутным старейшины считали все, что длилось меньше тысячи лет — не покажется ей достаточно серьезной проблемой для того, чтобы избавляться от него немедленно, не дожидаясь, пока оно исчезнет само. Старейшины жили еще в те времена, когда драконы выжигали целые миры своим вечным пламенем, а боги были несмышлеными детьми и только начинали придумывать, какими существами населят свои собственные реальности, и потому чьи-то жестокие эксперименты не казались им событиями, стоящими того, чтобы отвлечься от созерцания энергетических потоков, разговоров со звездами и взращивания мировых деревьев. Так что братья ушли ни с чем, допросившись одной только лекции о противостоянии вселенской гармонии и хтонического хаоса, необходимости соблюдения равновесия и природной цикличности всего происходящего. О ловцах душ они узнали уже от охотников. Тогда они еще были юны и наивны, и потому им казалось, что все зло должно быть истреблено под корень, и слова старших о том, что оно всегда было, есть и будет, а на смену одному ловцу душ придет другой, может быть, еще более сильный и удачливый, чем предыдущий, им претили. Разговоры о равновесии были для них пустым звуком, в то время как несчастные, чьи изуродованные тела они видели в подвале, были очень даже реальными. И с этим надо было что-то делать, потому что жертвы опытов были только верхушкой айсберга — извращенным хобби, мало относящимся к основному роду деятельности ловца. Если слухи не лгали, кормился он в человеческом мире, потому что добыча там была легкая и вкусная. Какие-то люди сами попадали в расставленные им ловушки, каких-то ему приводили те, кому это было выгодно — существа со схожим типом питания, которые кормились самим процессом поимки, паразитировали на человеке, питаясь его болью, страхом, гневом, завистью и другими вкусными вещами, в которых содержалась выделяемая жертвой жизненная энергия. Демоны, например. Или черти и ведьмы. Эти с ловцами сотрудничали чаще всего, но, конечно, не всегда. И если и бороться со «злом», то с ними, потому что в данном случае возможен бой на равных. Очевидно, что битва за любую душу возможна лишь до тех пор, пока она еще принадлежит владельцу. Если же она попала к ловцу, бороться, считай, уже не за что — так им объяснили охотники. И, наверное, они были правы. Но Дима считал, что избавление от самого ловца душ было бы куда эффективнее войны с его приспешниками. И он решил избавиться от него самостоятельно. Он все еще считал себя бессмертным. Брат его затею поддержал — он тоже был идеалист. Читай: молодой дурак. Оставалось только придумать план и осуществить его втайне от старших, чтобы не быть разжалованными в люди и не предаться забвению длиной в человеческую жизнь за неповиновение приказу. Отчего-то им тогда казалось, что для того, чтобы убить ловца душ, достаточно втереться к нему в доверие и подобраться поближе. Вот так вот просто: втереться и подобраться. Димка сразу решил, что в логово пойдет он, и переубедить его было так же сложно, как доказать старейшинам, что проблеме не надо зреть тысячу лет, чтобы стать серьезной. Невозможно. О том, что охотники не убивают ловцов душ, потому что все еще не нашли способ их убивать, они почему-то не подумали. Казалось, что слухи о ловцах — только страшные сказки, преувеличенная правда, а на самом деле они такие же смертные твари, как, скажем, упыри, и отрубить голову — или что у них там вместо голов — а потом сжечь тело будет вполне достаточно. Или с энергетическим телом тоже самое сотворить, если ловец из той же породы, что и демоны. Они не подумали, что существа, пожирающие души, представляют собой что-то вроде черных дыр, провалов в пространстве космоса, постоянно нуждающихся в том, чтобы заполнять свою пустоту чужой жизненной энергией, и избавиться от них, как от живых существ не получится. Они были молодые, и им казалось, они могут все. Найти логово Паука оказалось просто. Дима все еще чувствовал липкие нити того пространства, в которое они с братом провалились по неосторожности, ощущал его тяжелую удушливую материю, и летел к ней сквозь миры, ориентируясь на внутреннюю вибрацию, как корабль на свет маяка. Ему не пришло в голову, что его подцепили на крючок, поймали в сеть, как муху, и теперь попросту подтягивают ближе. Дима был уверен, что у него все под контролем, и заразил своей уверенностью брата. Паук его конечно же ждал. Его болотно-зеленые глаза смотрели любопытно и насмешливо, одна пара когтистых рук была сложена на груди, в третьей он вертел янтарное перо с золотым отливом, а четвертой удерживал цепь c оскалившими клыки красноглазыми псами, капающими слюной на пыльный пол. Кожа его была угольно-черной и туго обтягивала четко проступающие острые ребра, голый череп и длинные, худые, но вполне человеческой формы ноги с такими же острыми когтями, как на руках. — Так-так-так, — протянул он, и на его безносом и безгубом черном лице прорезалась острозубая ослепительно-белая улыбка. — Птенчики ко мне еще не залетали. Твое? И протянул Диме янтарное перо, которое до этого вертел в одной из своих рук. Дима застыл, оглушенный чувством, что ловушка с лязгом захлопнулась, и назад пути нет. Восемь зеленых глаз ощупывали его со всех сторон с любопытством, обволакивали липкой паутиной назойливого внимания. Юлить было бессмысленно. — Мое, — ответил он, с трудом отлепив онемевший язык от нёба. — Я уже здесь был. — Не соврал, — улыбнулся Паук. — Умница. А потом вдруг сделал широкий шаг навстречу и длинной когтистой рукой сцапал Диму за воротник, дернув на себя. Чтобы не отводить глаз, Диме пришлось задрать голову — Паук возвышался над ним почти на полторы. — Не такой уж ты и страшный, — объявил с вызовом, вопреки скользнувшей вниз по позвоночнику холодной дрожи. — Все про тебя врут, наверное. Псы зарычали, будто поняли, что он сказал, но Паук дернул за намотанную на руку цепь, не дав им возможности вцепиться Диме в крылья. Усмехнулся, погладив его по голове, и положил тяжелую ладонь на загривок. — Может и врут. От него пахло гарью и холодным беззвездным космосом. От страха Диму тошнило, но он прикладывал все усилия, чтобы не выдать своего состояния. — Зачем же ты прилетел ко мне, птенчик? — спросил Паук, вглядываясь в его бледное лицо своими восемью безднами с узкими, как у змеи, зрачками. — Еще и один. В прошлый раз ты был здесь с кем-то. Надо было начинать. Дима вдохнул глубоко, как перед прыжком в воду, и сказал: — Я приходил с братом, но он побоялся вернуться после того, что увидел, а я нет. Я пришел к тебе за тем же, зачем и все: за силой. Я готов работать на тебя, если ты научишь меня всему, что знаешь. Дима понимал, что, если Паук почувствует ложь, это будет стоить ему жизни. Поэтому он говорил правду, но искажал её в тех местах, где это было необходимо. Брат, конечно, боялся, но скорее за Диму, чем за себя. Он сам действительно пришел за силой: за той силой, которую он получит, убив Паука. И он готов учиться всему, чему его захотят учить, до тех пор, пока это надо для дела. — Зачем птенчику сила? — спросил Паук, приблизив глазастую черноту к Димкиному лицу и обдав запахом холодной космической пустоты. — Чтобы прославиться, — услышал он себя будто бы со стороны. — Я хочу, чтобы меня знали и боялись. Я хочу диктовать Вселенной свои условия. Я хочу её изменить. Паук улыбнулся. Может быть, ему понравился Димкин ответ. Может быть, он все понял. — Я не буду тебя есть, — сказал он и отпустил Диму. — Пока что нет. Дима мысленно выдохнул. Это была его первая маленькая победа над невозможным. Это было его самое страшное поражение, но он еще об этом не знал. А потом Паук повел его знакомить со своими подопечными. Клетки, в которых сидели жертвы его исследовательского интереса, клубились темнотой, отчаянием и запахом гнили, но в этот раз из них не доносилось ни звука. Паук вел Диму мимо них, положив одну из ладоней ему между лопаток, и рассказывал, как у них тут все устроено. Отпущенные псы уже убежали вперед, громким хриплым лаем огласив сырую темноту подземных коридоров, которые лабиринтом расходились от пещеры, ошибочно принятой Димой за подвал. Псы, конечно же, были псами ровно настолько, насколько сам Дима был человеком — внешнее сходство присутствует, но на этом все. Дима не успел понять их природу до конца, но предполагал, что они представляли собой что-то на подобии прирученных кошмаров. — В той пещере, — подал он голос, когда бесконечные путанные коридоры остались позади, — кто там в клетках сидит? Паук улыбнулся. — О, ты еще узнаешь. Но всему свое время, птенчик. Всему свое время. Холод пополз по спине, и Дима непроизвольно дернул крыльями. Ему вдруг нестерпимо захотелось расправить их и улететь, захотелось к свету и свежему воздуху, захотелось к брату и его вечно поющему чернокрылому другу, от которого тот всегда был в совершенном восторге. Хотеть всего этого было слишком поздно. Поэтому Дима ухватился за теплеющую в груди злость, вздернул подбородок и сказал: — Я не птенчик. И не надо думать, будто я тебя боюсь, ясно? Паук уже привычно ощупал его внимательным взглядом и вдруг разразился резким лающим смехом, который выталкивался из его рта нехотя, будто был грудой острых шершавых камней, до крови обдирающих стенки горла в процессе продвижения. — Ты мне нравишься, — сказал он, отсмеявшись. — Нам с тобой очень весело будет играть. И подтолкнул Диму к двери. Тот выпрямил спину и собрал в глазах весь холод, на который только был способен. Снаружи его ожидали так называемые сотрудники нового шефа, и ему нужно было правильно себя им подать. Жадный насмешливый взгляд жег лопатки, ни на секунду не позволяя забыть об осторожности. А следующие несколько лет стали для Димы тем адом, который так детально стремился изобразить Босх. Сказать, что он жил в кошмаре — ничего не сказать. Абсолют ужаса, непроглядная бездна, яма, доверху наполненная ядовитыми змеями, скорпионами и пауками. Он не мог спать, не мог дышать, не мог закрыть глаза. У него непрерывно болела голова от того, что приходилось удерживать блоки, укрывающие его мысли от чужого вмешательства. Паук не отпускал его от себя, потому что Димка все еще мог убежать, и его внимание сжимало в тисках, сдавливало до хруста костей и багровых гематом. В его сказки про силу и перемены он, конечно же, не верил, но подкопаться было не к чему, поэтому Дима все еще был жив и невредим. И все же это не значило, что Паук не искал повода проверить его преданность. Дима исправно приводил к нему жертв — отсутствие выбора вынудило его стать хорошим охотником. В этом была ирония с привкусом полыни: когда-то они с братом мечтали охотиться на тварей, которые занимались тем же, чем теперь занимался Дима. В человеческий мир его пока не пускали — слишком ненадежен — и потому приходилось стучаться сквозь слои, нашептывать кошмары по ночам, копошиться в червивых мыслях, выворачивая их землистой изнанкой наружу, и подсказывать заведомо неправильный выход. Это было сложно и отвратительно — вся его природа бунтовала против подобного. Но Дима четко видел перед собой цель, и не мог позволить себе промахнуться — второго шанса у него не было. Воспоминания о немом покалеченном оборотне и навсегда вставшие перед глазами картины того, как Паук пожирает души своих жертв подстегивали его, подогревали в груди огонек ненависти, подпитывали жажду выкорчевать с корнем этот ядовитый сорняк. Те, кого пожирал Паук, не просто умирали. Смерть — это переход в другое состояние, метаморфоза. Жертвы Паука исчезали навсегда, растворялись без остатка, будто не было их никогда на свете и уже не будет. И пусть Дима старался ловить только отравленных тьмой, опустившихся, озлобленных и слабых людей, и убеждал себя, что свой выбор они сделали сами — каждый от начала и до конца за себя борется сам — он все равно понимал, что творит зло. Отвратительное, не имеющее права на оправдание, противоестественное зло. И как бы Дима не объяснялся со своей совестью, он был скорее падальщиком, чем санитаром леса. Но порой доводить до края насильника или убийцу было так сладко, что Диме не хотелось оправдываться. Ему казалось, что он обрушивает на них свой праведный гнев и что в этом есть определенная справедливость — тот, кто генерирует тьму, ею же в конце концов и поглощается. Карма, уроборос, неизбежность. Дима старался не думать, что изначальной его задачей было выводить всех этих потерянных людей к свету. Кто они такие, чтобы их жалеть? Почему он должен кого-то куда-то вести? У них своя голова на плечах есть? Есть. Каждый за себя борется сам. Каждый должен быть сильным, иначе быть ему попросту незачем. А слабые всегда заканчивают одинаково. Дима старался не вспоминать, как давал обет защищать слабых. Он делает, что может. Он делает больше, чем кто бы то ни было. Да, этого пока не видно. Но ведь в этом и есть суть работы под прикрытием, верно? Чтобы зайти в тыл к врагу, надо подобраться ближе, а чтобы подобраться ближе, нужно прикинуться для врага своим. Нужно стать своим. От немых бесед с совестью голова болела даже сильнее, чем от необходимости защищать свои мысли от любопытных зеленых глаз. От постоянной концентрации и нахождения начеку портился характер. Дима смертельно устал за эти несколько бесконечных, жутких, смертельно унылых лет, а конца их с братом отчаянной операции не предвиделось. Подвижек в деле не было. Как уничтожить голодную разумную бездну, Дима так и не понял — бездна не давала ему времени на раздумья о своем уничтожении. Так что Дима охотился за людским душами и заставлял себя не вспоминать брата. Весть о павшем ангеле разошлась быстро, и свои Диму уже прокляли за предательство. Мысль о том, что и брат мог поверить в то, что он просто перебежал, пугала куда сильнее глазастой рожи вездесущего шефа, пусть они и вместе работали над планом «операции». Хотелось глотнуть воздуха, но Дима опускался все глубже на дно, и океаническая темнота давила его сверху каменной плитой, как лежащего в могиле мертвеца. Однажды Паук захотел себе жертву иной породы. Дима сразу почувствовал, что что-то не так — слишком уж шеф был благодушен. В его голосе проскальзывала сытая ленца, и ему явно хотелось поиграть. Диме поиграть не хотелось. Ему хотелось исчезнуть из поля зрения шефа, хотелось, как в детстве, укрыться крыльями и поверить в то, что его никто не найдет, пока он не откроет глаза, хотелось, чтобы все было хотя бы как вчера — не так уж ужасно, оказывается, было, бывает хуже. Есть. Прямо сейчас. Диму качнуло вперед, точно шеф дернул за одну из своих ниточек, и худая когтистая рука привлекла его за шею ближе, заставляя заглянуть в зеркало. В зеркале гладил полосатую уличную кошку красивый голубоглазый мальчик лет шести. Кошка послушно подставляла спину под его маленькую ладошку и терлась лбом о порванную на коленке штанину. Мальчик улыбался. «Ты знаешь, чего я хочу», — сказал тогда шеф, и Дима не стал спорить. Конечно, он знал. Естественно, предпочел бы не знать. «Это невозможно, — ответил он, и сердце предательски забилось быстрее, выдавая волнение. — Он чист». «Ну, не все же простые задачки решать. Разве ты не хотел научиться большему?» «Хотел», — прошелестел Дима. Светловолосый мальчик в зеркале оставил кошку и побежал дальше, прыгая по всем встречающимся по пути лужам. Порванные на коленке штаны были уже насквозь мокрые и грязные, но мальчонку это нисколько не удручало. Он был занят: гонял голубей, показывал язык своим отражениям в витринах, бежал за каретой. Ужас подкатил к горлу, но Дима взял себя в руки, выпрямил спину и сказал: «Хорошо, я все сделаю». Шеф довольно улыбнулся, погладил его по крылу и отпустил. Было погано, как никогда в жизни, и даже оправдываться перед собой не было сил. Паук проверял его, и Дима не мог позволить себе провалить испытание. Но мальчику было шесть лет, и он ни в чем не был виноват. Неужели он заслужил быть пойманным в силки и проглоченным прожорливой безжалостной бездной? Голубоглазый непоседливый мальчик стал первым проваленным Димой заданием. Паук, естественно, ждал, что так будет. Дима, естественно, знал, что тот ждет. И это так сильно разозлило его, когда шеф потребовал объяснений, что он даже перестал бояться. Потерял бдительность. Поддался эмоциям. Но чем сильнее Дима распалялся, тем довольнее становился шеф. Он впитывал его отчаяние, ярость и боль, как губка — воду, но ему все равно было мало. Когда Дима выдохся и замолчал, он сказал: «Кажется, пришло время сводить тебя в пещеру, помнишь, я обещал?» И продолжил, уже таща упирающегося Диму за шиворот по подземным коридорам: «Чтобы стать сильнее, надо измениться. Перерасти свою природу. Я помогу тебе с этим». Диму так сильно трясло от не поддающегося контролю животного ужаса, что он уже не думал ни о плане, ни о победе над злом, ни о славе. Он мучительно хотел вернуться домой, хотел жить как все, хотел стать-таки хранителем, а не охотником, чтобы никак больше не контактировать с тварями, которыми был окружен все это время. Хотел забыть все, как страшный сон, и обнять брата. Хотел попросить прощения за свою горделивую уверенность в том, что он сможет сделать то, что никому до него не было под силу. Дима готов был раскаяться во всех грехах, извиниться за все ошибки и непременно исправиться. Дима очень не хотел умирать. Но Паук не стал убивать его — это было бы слишком просто, не так ли? Он уткнул Диму лицом в стол, спеленал его собственноручно свитой паутиной, которая была прочнее любого металла, и взялся за инструменты. От страха тошнило, холодный пот тек по спине, сердце колотилось бешено, а язык онемел, лишив Диму его природного красноречия. Когда Паук начал отпиливать ему крыло, он закричал так громко, как никогда в жизни еще не кричал. Дима рвался из пут, выл, умолял остановиться. Паук елейным голосом объяснял, что это необходимо, и уговаривал его потерпеть, но Дима не слышал: от невыносимой острой боли он ослеп и оглох. Ничего, кроме нее, у него не осталось, и Дима кричал, пока не охрип. Горячая кровь струилась по лопаткам, и сознание пыталось ускользнуть, но Паук не давал ему отключиться. «Ты же не думаешь, что на этом все? — спрашивал он, хлопая ничего не соображающего Диму по щекам. — Это только начало, мой дорогой птенчик, самое интересное впереди». Дима не понимал его и не слышал, он варился в кипящей, рвущей на части ослепляющей боли, заслонившей собой весь мир. Как шеф менял его, Дима почти не помнил. Только, что его ломало, скручивало и выворачивало наизнанку, а Паук щелкал ножницами, пришивал что-то, бормотал заклятья, наполняя его чужой тьмой. Когда Дима очнулся, собой он уже не был. Паук поставил перед ним зеркало в полный рост и с улыбкой спросил: «Как тебе?», впившись глазами в его лицо. Дима оглядел свое отражение равнодушно, будто то, что смотрело на него оттуда, не имело к нему никакого отношения. Он чувствовал оглушающее опустошение, словно его выпотрошили, как рыбу, и зачем-то зашили обратно. Опустошение было во сто крат лучше боли. «Кого ловим сегодня?», — задал он встречный вопрос, не ответив, и Паук улыбнулся еще шире, явно довольный результатом. С тех пор Дима не пощадил ни одного заблудшего человека и бежать ему было некуда, но шеф все равно периодически водил его в пещеру со своими уродами. «Надо помнить свои корни», — говорил он. Дима не спорил. Пауку еще предстояло ответить за свои слова.