Нас двое

За двадцать лет Инга успела выяснить, что даже умные мужчины ведут себя глупо, когда ревнуют. Папу никак нельзя было назвать глупцом. Он был самым цепким и сообразительным ментом в Питере — это не вызывало сомнений ни у его коллег, ни у его врагов. Он был расчетливее дяди Феди, принципиальнее дяди Юры, а его показатели раскрываемости могли бы посоперничать с Лахта Центром по высоте, что совершенно не отменяло того факта, что Костя Гром умудрялся быть бешеным псом и упёртым бараном одновременно, без устали генерируя себе и окружающим новые проблемы в процессе решения старых. Характер у него был не подарок, и этим Инга была чертовски на него похожа, но их обоих это совершенно устраивало. Они были семьей, и их кривые сбитые углы идеально складывались в мозаику. Им не нужно было притираться друг к другу, не нужно было идти на компромиссы и от чего-то отказываться, чтобы ужиться — они были впаяны друг в друга, связаны кровью и домом, и Инга не могла представить себе другой жизни, потому что жила так с рождения. И, когда её умный папа начинал вести себя глупо, совершенно по-детски искренне и по-мужски агрессивно ревнуя её к кому-то чужому, она не сердилась и не обижалась — ей было смешно и приятно, и она начинала чувствовать себя старше, будто это папа был её сыном, а она — его матерью. В такие моменты в груди расцветала пионовая нежность — хрупкая, светло-розовая, воздушная, как кремовое пирожное, которое папа иногда приносил ей в белой картонной коробке. Но пусть Инге и нравилось чувствовать себя папиной и только папиной дочкой-дочуркой-девочкой, нельзя было игнорировать тот факт, что папина ревность была необоснованной и глупой. Папа ревновал её ко всем. К одетому всегда с иголочки дяде Юре, дарившему ей по праздникам цветы, духи и платья, которые потом висели в шкафу неношеные. К тем немногим друзьям, что у неё были (в частности, к Игнату). К любимым актёрам, постеры с которыми в скором времени утилизировались под обёртку для чего-нибудь жирного и сильно пахнущего по причине «отсутствия в доме другой подходящей бумаги». Инга искренне не могла понять, как можно додуматься завернуть рыбу в постер с «Константином: повелителем тьмы», но о чем говорить, если папа ревновал её даже к дяде Феде, хотя это было уже совсем абсурдом, да ещё и работало в обе стороны, придавая ситуации дополнительной комичности. Папа возмущался, что Инга любит дядю Федю больше, чем родного отца, и вместе с тем бурчал из-за того, что Федя забывает, кто из Громов его лучший друг. Правильный ответ — Костя, не Инга. Дядя Федя закатывал глаза и вздыхал, тётя Лена излучала спокойствие, пользуясь привилегией единственного человека, не способного вызвать костину ревность, а Инга лепила уродливые, похожие на толстых гусениц пельмени, пряча смеющиеся глаза под нахлобученной на лоб кепкой. Но, чем старше Инга становилась, тем менее по-отцовски безобидной становилась папина ревность. Возможно, будь у Инги мать, это бы не ощущалось так остро, но она была его единственной женщиной, и потому вся любовь и завязанные на неё чувства доставались исключительно ей. В двадцать лет Инга впервые решила сходить на свидание. До этого на личном фронте всё как-то не складывалось, а тут и позвали, и желание было, и начинать уже вроде как было пора. В антикинотеатре было темно и холодно, от ситуации — неудобно и нервно. Петя, конечно, был симпатичный, но черт знает что о себе думал, говорил плохо завуалированные пошлости и почти душил её, обняв со спины, а у Инги отчего-то онемел язык, и выдавить из себя хоть слово не получалось совершенно. В процессе выяснилось, что ей не нравится «Крестный отец», бесит, когда её зовут милой, и целоваться ей совсем не хочется. Кто вообще придумал это дерьмо — с мальчишками целоваться? Петя не так двигался, не так пах, не так смотрел, и Инга совершенно не понимала, почему она не замечала всего этого, когда они просто общались, но отчетливо понимала, что хочет домой. И пусть ничего страшного не произошло, желание ходить на свидания с кем-либо отбилось само собой. Когда она зашла в квартиру, папа курил на кухне, открыв форточку — мрачный, как гробовщик. Инга крепко обняла его со спины, уткнувшись лбом в плечо, и внутри растеклось облегчение — такое сильное, будто встала под горячий душ после ледяного ливня. Папа вкусно пах сигаретами и домом, был хмур, но смотрел ласково, и обнимать его было удобно — совсем не так, как Петю. И, когда он закрыл окно и приобнял её в ответ, затушив сигарету в пустой банке из-под кукурузы и коротко бросив: «целовались?», Инге захотелось завернуться в его родной хриплый голос, как в плед. — Нет, мы же почти не знакомы, — ответила она. — Да и не хотелось. Папа усмехнулся, ощутимо расслабившись, и крепче прижал её к себе. — Федя проспорил. Кушать будешь? — Буду. Умираю с голоду. — Переодевайся тогда. Пока папа возился с импровизированным ужином, Инга с удовольствием содрала с себя платье с колготками, стянула резинкой распущенные в кои-то веки волосы и влезла в домашнюю одежду — шорты и старую отцовскую футболку. Периодически папа ворчал, что она должна носить свою одежду, а не его обкрадывать — в шутку, конечно, но Инга в любом случае не чувствовала себя виноватой. Папины футболки были объективно удобнее, в них было уютно и можно было ходить без лифчика, потому что они были просторные и не облегали, что не нужно. И бедра прикрывали, как короткое платье, так что идеально подходили для сна. Очертания груди, впрочем, всё равно проглядывали сквозь ткань. Инга думала об этом каждый раз, когда отцовский взгляд на долю секунды опускался ниже ключиц. Это немного смущало, потому что она понимала, что чувствует отец, будучи здоровым взрослым мужчиной, каждый раз, когда её грудь слегка колышется при движении. Но что-то делать с этим Инга не собиралась. Во-первых, никто в здравом уме не будет добровольно носить лифчик дома, если не ждет гостей. Во-вторых, отец не стеснялся щеголять перед ней в одних трусах, аргументируя это тем, что она «дочь», а не женщина, так что и ей нечего было стесняться, следуя его логике. В её возрасте уже следовало думать о съеме жилья и отдельной от родителей самостоятельной жизни, но Инга не хотела съезжать, а папа не хотел её отпускать, так что вопрос был закрыт ещё до того, как его вынесли на рассмотрение. Да и была ли необходимость в этой эмансипации? Всё равно они бы не смогли жить друг без друга — Инга убедилась в этом в ночь, когда папа чуть не погиб, задерживая «Анубиса». Она сидела рядом с его больничной койкой, держала его за руку и впервые в жизни молилась Богу, в которого её никто не учил верить. Никогда ещё ей не было так страшно. Заикаясь от беззвучных рыданий, Инга мысленно пообещала себе, что пойдёт в церковь, если папа очнется, и больше никогда — никогда — не оставит его без присмотра. Папа был ей самым родным, самым близким человеком. Она любила его больше жизни и чувствовала это как никогда остро именно тогда, глядя в его застывшее, бледное лицо, слушая писк больничных приборов, сжимая его большую неподвижную ладонь своей маленькой. «Ты не можешь меня бросить, — шептала она ему лихорадочно, точно в бреду. — Не бросай меня, пап, я же умру без тебя, пожалуйста, пап, ты не можешь, не должен, так не бывает, не может быть, папа…». Дядя Федя хотел отвезти её к себе, но она рычала и рвалась, как дикий волчонок, не желая выпускать отца из поля зрения, будто это что-то решало, будто она могла удержать его на земле своим взглядом, и в конце концов Феде пришлось уступить. Инга была так похожа на Костю в тот момент, что першило в горле. Чуть позже врачи всё-таки выгнали их из палаты, так что они просидели всю ночь на кушетке возле неё — караулили смерть. К счастью, она так и не пришла. Зато пришла тётя Лена с термосом горячего травяного чая и пледом, и через пару часов Инга всё-таки заснула, уткнувшись мокрым, опухшим от слез лицом в её колени. …Когда папа открыл глаза, Инга почувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Но с того дня что-то отчетливо изменилось в их отношениях, будто они стали связаны ещё крепче, чем до этого, породнились в духовном плане. Теперь Инга чувствовала ответственность за папу, чувствовала, что в долгу за его жизнь. Она попросила, и была услышана. В церкви умиротворяюще пахло ладаном, оранжево мерцали свечи, и полутьма обнимала за плечи теплой шалью. Хотелось упасть на колени и приложиться горячим лбом к холодному каменному полу, но было стыдно при свидетелях, поэтому Инга заставляла себя стоять, хотя это было физически тяжело, и периодически крестилась, как учила тётя Лена. В день, когда папу выписали из больницы и он вернулся домой, Инга отказалась спать в своей кровати — легла с ним на разложенном диване, обвив его всеми конечностями, как осьминог. Представлять, что она могла остаться без него, не хотелось совершенно, но эта мысль отпечаталась в воображении, как татуировка. Отец, наверное, тоже об этом думал, и не гнал её. Рядом не было никого, кто мог бы все извратить, испачкав пошлыми предположениями, столь свойственными лицемерным пуританам. Они любили друг друга, и не имело значения, каким образом это выражать — настоящие чувства не нуждаются в классифицировании. К двадцати Инга четко осознала, что всегда будет принадлежать только отцу и владеть только им. Никто, кроме папы, ей был не нужен. К счастью, и ему не был нужен никто, кроме неё.