А я такой оптимист, что никто не понял, какой, А ты был такой пацифист и такой гуманист, и вдруг началась жизнь.
Даня слушает эфир. Крутит колесико радиоприемника, регулируя громкость, переключается с одной радиостанции на другую, вслушивается. Говорят, широко известного торговца осознанными сновидениями, Кудинова А. Б., проживавшего в Калининском районе по адресу: проспект Металлистов, 102, нашли задушенным в собственной квартире вчера вечером. В данный момент проводятся следственные действия. Говорят, духи, обитающие на Смоленском кладбище, жалуются на человеческий беспредел: несовершеннолетние люди в очередной раз нарушили покой местных хозяев, пытаясь провести несанкционированный ритуал. Малолетние хулиганы активно призывали некого Вельзевула (местный старожил с уверенностью заявил, что никакого Вельзевула на их кладбище отродясь не было) и замучили ни в чём не повинную козу, нанеся ей несовместимые с жизнью тяжкие телесные повреждения. Говорят, в посёлке Понтонном арестовали ведьму, убивавшую девочек-подростков. Ранее она орудовала в Архангельской области, но, когда дело получило широкую огласку из-за пропажи дочери областного судьи, сменила дислокацию. На протяжении двадцати лет ей удавалось избегать наказания, но, благодаря успешным оперативным действиям охотников на нечисть, ведьма наконец была задержана и приговорена к смерти. Странно слышать со стороны о том, в чём принимал непосредственное участие, но Даня не концентрирует на этом внимание. Самое главное, что о «Падшем» в эфире ни слова. А пока в эфире тишина, всё идет по плану. Ведь, если бы с братом что-то случилось, об этом точно бы уже трубили — не на всех станциях, так на каждой третьей. История предательства — всегда болевая точка для всех вовлечённых сторон. И ангельское радио не стало бы молчать о «настигнувшей предателя справедливости». Данила уже слышал эти назидательные комментарии радиоведущих: «за что боролся, на то и напоролся», «искал славы, а нашёл вечный позор», «в семье не без урода», «кто идёт против своих, тот нигде своим уже не будет» и тому подобное. Душа от мыслей об этом кровоточила, но он не позволял себе в них падать. Хотя было бы ложью сказать, что сомнения никогда не посещали его. «Работа под прикрытием» давно уже зашла слишком далеко. Так далеко, что поверить в их изначально благие намерения было уже невозможно. Сколько душ брат сбил с верного пути? Сколько искалечил? Сколько привёл непосредственно в лапы Ловца? Он стал одним из лучших охотников за душами, и, даже если бы у них всё-таки получилось осуществить невозможное и убить Ловца, брат не получил бы амнистию, потому что ещё в прошлом веке заработал себе смертный приговор, — в единственном числе лишь по той причине, что невозможно умертвить несколько раз. И порой Даня задумывался, такими ли «благими» были намерения брата изначально. Несмотря на то, что он не позволял себе верить в это, нельзя было отрицать, что в конце концов могло оказаться, что Дима обвёл его вокруг пальца. И тогда у Ловца в ту злосчастную ночь они оказались не случайно, а на небесах всё поняли правильно. Брат всегда был слишком амбициозен и скептично настроен по отношению к их правилам. Что, если он был вовсе не под прикрытием всё это время? Что, если изменения, произошедшие с ним, необратимые? Что, если то, чем он стал, его полностью устраивает? Даня понимал, что в таком случае однажды ему придётся убить его. Но мог ли он это сделать? ***Не забывай свои корни, помни: Есть вещи на порядок выше
Дима встречает его в Пушкине. В руках у него стаканчик с кофе, а на шее — тёмно-зеленый шарф. Он прогуливается вдоль промозглого осеннего парка неторопливо, погруженный в свои мысли, и полы его черного пальто слегка вздымаются на ветру, гоняющем шуршащие мёртвые листья по тротуару. Здесь, в человеческом мире, его зовут Слава, у него отросшие чёрные волосы, густые тёмные брови, и, в отличие от Димы, даже есть фамилия и отчество — он пришел сюда по правилам, целиком, и потому родился, как человек, живёт среди людей обычной человеческой жизнью и как человек отсюда уйдет, когда завершит свою миссию или понадобится наверху. Встретить его на Земле — странно. Особенно с учётом того, что дома они, по здешним меркам, не виделись уже века два, — с тех пор, как Дима стал чужим среди своих. Встретить его на Земле — это отчего-то больно, и Дима замирает, потому что ему становится трудно дышать. Слава всегда был скорее другом его брата, но с Димой они тоже неплохо общались, и встретиться с ним здесь и сейчас, разбираясь с Олеговым поручением, он был совершенно не готов. Слава узнает его мгновенно, несмотря на кардинальные изменения в просвечивающем сквозь человеческую маску облике. Дима привычно кривит губы в усмешке, но не встречает в карих глазах ожидаемого отвращения и гнева. Слава — как же непривычно звать его так — смотрит на него со смесью ужаса, шока и страдания, и его молчание такое горькое, что Дима даже не злится на исходящую от него волнами жалость. Он не подходит ближе — разворачивается и широким шагом идёт в противоположную сторону, сглатывая совершенно по-человечески подкативший к горлу ком. Дима не может позволить себе дать слабину теперь — не после стольких пережитых мучений. Но какой же радостный был миг. ***Мы в нашей маленькой спальне шепчем друг другу нежно: «Время — иллюзия, жизнь нереальна, смерть неизбежна».
— Знаешь, я ведь ещё года два назад мог подписать тебе приговор, — говорит Дима. Он стоит у окна, обнажённый, и отстранённо наблюдает за тем, как маленькие люди внизу живут свою маленькую жизнь, — паркуют машины, кому-то звонят, идут из супермаркета с пакетами, неспешно прогуливаются, держась за руки. Олег полулежит в кровати и курит, периодически стряхивая пепел в примостившуюся на тумбочке пепельницу. После секса совершенно не хочется говорить, тем более о серьёзном, но никакого «потом» у них уже не будет, и поэтому Олег спрашивает, превозмогая негу: — Жалеешь, что не подписал? Дима хмыкает, сминая в пальцах край занавески. — Это самая ничтожная из моих ошибок. Если о каждой жалеть… Олег тушит окурок и откидывает одеяло, вставая с кровати. Красота у него по-звериному агрессивная, магнетическая, как у тигра. Он жмётся со спины большой ласковой кошкой, только что не урчит в загривок. Дима смотрит на мутное отражение его черт в стекле — тяжёлый взгляд, хищные крылья носа, лёгкая небритость — и кажется забавным, что внешне Олег выглядит старше, хотя, когда на свет появился Дима, в планах не было не то что Волкова — его прапрадеда. Внешность обманчива. Душа у Олега юная и горячая, как вытащенный из костра уголёк, и вся его наносная человеческая взрослость кажется Диме смешной. Ему даже сорока ещё нет — младенческий возраст. Ему многое ещё предстоит увидеть, многое узнать и за многое заплатить — рано или поздно каждому придётся платить по счетам, а Олег отнюдь не безгрешен. Но нет ничего непоправимого, пока у тебя есть душа — Дима знает об этом всё. Поэтому он говорит: «Я увольняюсь», и мягко, но безапелляционно отцепляет руки Олега от своей талии. — Ты шутишь? — спрашивает Олег, сверля его своим тяжёлым горящим взглядом из-под насупленных бровей. Дима одевается неторопливо, он привычно невозмутим и немногословен, но Волков чувствует нутром, что что-то не так, — что-то изменилось в его телохранителе и любовнике, в его личном ангеле и демоне в одном лице. — А тебе разве смешно, Олег? — задаёт встречный вопрос Дима, приглаживая волосы у зеркала. — Нихуя мне не смешно, рогатый, — почти рычит Волков. — Ты…я понимаю, что тебе нужно исчезнуть. Чувствую, что у тебя проблемы, с которыми я не могу тебе помочь. Но это ведь не значит, что…просто скажи, что мы ещё увидимся. Не может же так быть, что ты насовсем уходишь? Ты ведь…чтоб тебя, Дима, ты можешь на меня смотреть, когда мы разговариваем?! Дима поворачивается — уже застёгнутый на все пуговицы, аккуратный, собранный, будто и не раздевался даже, — и его холодные глаза смотрят на Олега непривычно ласково. — Скажи, что вернёшься, — требует всё ещё полностью обнажённый Волков, глядя исподлобья обиженным ребёнком. — Пожалуйста. Дима подходит вплотную и кладёт ладонь ему на загривок, не отводя глаз. Целомудренно касается губами скулы. Кожа у Олега такая же горячая, как сердце — не чета Диминым глазам. — Прощай, Олег, — говорит он. И исчезает прежде, чем тот успевает что-то ответить. ***«Не бойся бога, мой младший сын — не отыщешь. Не бойся дьявола, младший брат — не исчезнет».
— Акт протеста? — спрашивает босс. Улыбка у него токсичная, как лужа бензина, жирной радужной пленкой поблескивающая на воде. Дима морщится гадливо, даже не пытаясь скрыть презрения. — Ты давно всё понял. Хватит уже с меня этого цирка. Надоело. Босс улыбается ещё слаще, ещё блевотнее, и манит пальцем, вынуждая подойти ближе — точно куклу за нитку подтягивает к себе. — Я уважаю твою смелость, птенчик. Правда, — когтистые пальцы сжимаются на Димином горле привычно, пропарывая кожу, как тонкую бумагу. — Только одно мне скажи: человечка твоего кому лучше передать, как считаешь? Думаю, Антон с радостью возьмётся за новый проект. Он поразительно результативен в последнее время, почти как ты когда-то. Но что было, то прошло, да, Димочка? Человека жалко стало — самому не смешно? Тебе — человека? Дима хрипит нечленораздельно в ответ — невыносимо громкий скрежет рвёт перепонки, давление в глазных яблоках нарастает, будто они вот-вот лопнут, а голову простреливает такой болью, будто босс приступил к трепанации его черепа без анестезии. Кожа горит изнутри от закипающей крови, а сама кровь брызжет из вскрытых когтями шрамов на лопатках — горячая, как Олегово сердце, как его юная душа, которую Дима не принёс Ловцу на блюдечке, хотя должен был. — Мой брат, — выплевывает Дима вместе с кровью ему в восьмиглазую пустоту лица. Ловец щурится любопытно всем своим липким многоруким существом, и скрежет затихает, на время выпуская Димину голову из раскалённых тисков. — Он ангел, если ты не забыл, — продолжает Дима, пользуясь короткой передышкой. — И приглядит за ним. Так что ты не получишь душу этого человека. — Да что ты? — притворно удивляется Ловец. — Ах, какая досада. Ну что же, тогда давай так: я займусь им сам. Понимаешь, что это значит? Вижу, что понимаешь. Отлично. Но, видишь, какое дело: я очень хороший начальник и умею ценить своих сотрудников. Поэтому я могу предложить тебе альтернативу. Я оставлю в покое твоего человека и даже не буду отрывать тебе голову, если ты приведёшь ко мне своего брата. Как тебе такое, птенчик? Честный обмен? Хорошенько подумай над моим щедрым предложением, я не буду предлагать два раза. — Зачем он тебе? — спрашивает Дима. — Изуродуешь его, как меня? — Да разве я изуродовал тебя, птенчик? Я тебя изменил. Я помог тебе преодолеть твою несовершенную природу. Я сделал тебя лучше. — Ты разрушил меня, — выплевывает Дима, вкладывая в свои слова всю ту ненависть и боль, что так долго копилась у него внутри. — Ты уничтожил всё хорошее, что было во мне. Превратил меня в чудовище. — Нет, птенчик. В чудовище ты превратил себя сам. Мне ведь не надо напоминать тебе обо всех тех заблудших душах, что ты привёл ко мне? Я всего лишь приблизил тебя к себе, как ты и хотел. — Я хотел только твоей смерти. — Себе-то хоть не ври. Ты хотел сделать невозможное, хотел, чтобы о тебе узнали даже в самых тёмных и отдалённых уголках вселенной. И мне импонируют такие большие амбиции — сам был таким в твоём возрасте. Поэтому я и принял тебя под своё крыло. Понимаешь, о чём я, Димочка? Дима складывает два и два мучительно медленно, преодолевая внутреннее сопротивление. Глазами Ловца на него смотрит голодная чернильная бездна, холодная и пустая, и невозможно поверить, что… — Ты был одним из наших, — выдыхает Дима. — Как давно? — Пару тысячелетий назад. Дима мотает головой. — Невозможно. Мы говорили со старейшинами, и они… — Никогда не рассказывают всей правды, — перебивает Ловец. — Дай угадаю: «если проблеме меньше тысячи лет, это не проблема». «Ловцы душ — часть нашей эко-системы, неизбежное зло, и потому ничего нельзя сделать». А меня и вовсе никогда не было — уж тут старейшины постарались. Вымарали моё имя отовсюду, вырвали как позорную страницу из своей истории, а всё почему? Потому что я поставил под сомнение свод их правил? Потому что хотел обладать силой, которую могло дать мне поглощение душ, вместо того, чтобы посвятить всю свою жизнь их спасению? Какое мне дело до всех этих сирых и убогих? Какое мне дело до сохранения баланса? Не знаю, как ты, птенчик, но лично я предпочитаю дисбаланс власти. И сейчас я нахожусь на вершине пищевой цепи, как всегда и мечтал. — В их глазах я стал вторым тобой, — констатирует Дима. Кожа чешется от стянувшей её засохшей крови, и хочется сбросить её, как змеиную шкуру, но в хватке Ловца почти невозможно дышать, не то что шевелиться. — До меня тебе далеко, Димочка, — ухмыляется он. — Но тенденция хорошая, правильная. Посмотри, кем я стал: мне подчиняются все, с кем я когда-то должен был воевать. Меня уважают и боятся — так сильно, что даже не мыслят о том, чтобы вырваться из моей хватки. Один ты не такой, но мы ведь оба знаем, почему, верно? На твоё счастье, я уже достаточно стар, чтобы позволить себе иногда быть сентиментальным. У тебя всё ещё есть шанс остаться под моим крылом, стать моим заместителем, и тогда, вполне вероятно, однажды ты сможешь сожрать меня и занять моё место на вершине пищевой цепи. Но для этого ты должен привести ко мне своего брата. Ну так что, заключаем сделку? В глазах Паука закручиваются гипнотические спирали. Люди придумали ему много имён, и одно из них — Утренняя звезда. — Да, — отвечает Дима. При гравитационном коллапсе ядро массивной звезды превращается в чёрную дыру. ***Я себя поймал на мысли, что возможно всё, всё что угодно. Всё только зависит от цены, которую ты готов за это заплатить.
Но это, как правило, не деньги.
— Давно не виделись. Дима пытается звучать непринужденно, но его морозная невозмутимость идёт рябью, как расколовшая лёд река по весне. Брат стоит напротив — так близко, что можно потрогать рукой — и смотрит ему в глаза своими глубокими серыми, уходящими в чистый небесно-синий отлив. Диме хочется выть. — Я рад тебя видеть, — говорит Даня. И обнимает его так, будто ничего не изменилось, будто они не виделись два дня, а не два века, будто Дима всё ещё молодой и глупый ангел, собирающийся стать охотником на нечисть — не на человеческие души. Даня укрывает его своими сизыми крыльями, и Дима закрывает глаза, ткнувшись лбом в его лоб. Он чувствует, как сквозь него проходят вибрации, резонируя с его душой, — горячей, как магма, надёжно скрытой под грубой земной корой ненависти, равнодушия к чужой боли, гордыни и всей той гадости, что налипла на него, как сажа, пока он варился в личном аду среди разного рода чудовищ и прикидывался своим. Но Даня обнимает его, и Дима чувствует, как вся эта грязь понемногу отслаивается от него, разматывается, как бинт, высвобождая его настоящего. Он уже и забыл, что когда-то был таким. Таким горячным, отчаянным, страстным, таким жадным до жизни. Таким живым. Но, слыша отголоски себя прежнего, он лишь отчётливее осознаёт, что изменения, произошедшие с ним, необратимые. — У нас есть одно незаконченное дело, — говорит Дима, нехотя отстраняясь. Ему хочется проклясть себя за то, что он собирается сделать, но никакое проклятье во всей вселенной не было бы равноценно его ужасному намерению.Душе твоей в аду нет места, потому что у тебя нет души.
Даня улыбается безмятежно. Он — свет, и Диме стыдно до слёз, хотя такие, как он, не ведают стыда и не плачут. — Ты прав, — говорит Даня. — Мы вместе заварили эту кашу и вместе должны её расхлебать. Но для начала я хочу извиниться перед тобой. — За что? — сипит Дима. Даня кладёт ладонь ему на плечо — веско, тяжело, нежно — и в его глазах столько страдания, что Диме на миг кажется, что он смотрится в зеркало. — Я ужасно виноват перед тобой, потому что всё это время меня не было рядом. Виноват, потому что я не смог отговорить тебя от этой самоубийственной затеи в самом начале. Виноват, потому что из-за неё пострадал не только ты. Все загнанные тобой души находятся на моей совести в не меньшей степени, чем на твоей. — Не ты приводил их к Ловцу. — Но я не помешал тебе это сделать. Дима невесело усмехается. — Ты бы всё равно не смог меня отговорить. И остановить тоже. — Это не снимает с меня ответственности за произошедшее, — качает головой Даня. — Я виноват перед тобой. Ты простишь меня, брат? Дима касается сизых перьев костяшками и впервые за несколько веков искренне улыбается — растерянно, как ребёнок. — Разумеется прощаю. Я ведь люблю тебя. Он роняет эти слова так буднично, будто признаваться в любви для него в порядке вещей, хотя он делает это впервые в жизни, и Даня зеркалит его растерянную улыбку. — Тогда рассказывай, что придумал. Я чувствую, ты наконец понял, как совершить невозможное. — Понял, — не отрицает Дима. И отводит глаза. ***Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретёт её От Луки 9:24
Жертва меняет всё — это основа. Она ведёт к очищению, а с очищения начинается новая жизнь. Нетронутый лист — белый, как падающий с неба снег. Холодный. Чистый. Жертва — это всегда кровь. Она льётся ручьями, как в бокал вино — красное. Кричащий бескомпромиссный цвет. Насыщенный. Терпкий. Жертва — это дар. И за этот дар полагается благодарность: проси чего хочешь. Но, конечно, не для себя. Дима знал, что если они с Даней придут к Ловцу в логово, то живыми от него уже не уйдут. Они оба это знали. Но вариант пойти с ним на сделку и остаться они не рассматривали. Сделок с совестью Дима за них обоих уже назаключал на несколько жизней вперёд, так что ни о каком компромиссе больше не могло быть и речи. Поэтому к Ловцу они заявились с лёгкими сердцами и чистыми мыслями, как и полагается смертникам. Терять им было уже нечего, бояться — поздно. Ловец ждал их с распростёртыми объятьями и только что не приплясывал от довольства — такой крупной добычи у него ещё не было, а тут она ещё и сама шла в руки. «Жадность фраера сгубила», — мог бы сказать Олег, присутствуй он при всём этом, но никакого Олега там не было. Было три ангела: один воплотил собой абсолют зла, второго привели в ад благие намерения, а третий нёс свет, следуя своей природе вместо того, чтобы насиловать её и менять. Всех троих в тот день разобрало на молекулы. Как и полагается смертникам, жертвуя своей жизнью, братья забрали с собой тех, кто находился рядом. Энергия, которую они аккумулировали, взорвавшись, раздробила Ловца на части, потому что даже он со своим бездонным желудком не мог поглотить такое количество света, и попросту испарился, как и полагается чёрной дыре. А вместе с ним в ослепляющем белом свете и нестерпимом жаре растворились и все те несчастные жертвы его экспериментов, потому что закончилось всё там же, где и началось — в заставленном клетками подземелье. Такая вот космическая симметрия.