Пятьдесят оттенков Демона. том II. Сто оттенков пустоты

            Группу сформировали из трёх человек. Трое — на две машины. Так и не сдавшему последние экзамены, руль в реальной жизненной ситуации Глебу бы никто не доверил точно и, удобно разместившись на заднем сидении пахнущей старым кожзамом «Волги», этому он был бессовестно рад. Вынужденное безделье монотонной дороги давало прекрасную возможность немного вздремнуть, восполняя то, что Глеб не добрал за минувшую ночь.       Удобно угнездившись в углу, Глеб снова и снова возвращался воспоминаниями в тесный полумрак генеральской спальни. Каким это всё казалось реальным, настолько реальным, что в это хотелось верить. Но Глеб почему-то боялся верить. Чувствовал ли подвох? Или просто привык бояться?       Знакомый ещё по Юниорскому корпусу старший офицер Ульянский мурлыкал себе под нос, подпевая тихонько шепчущей магнитоле, и вместе с мерным урчанием двигателя это создавало странно убаюкивающую, уютную атмосферу.       То проваливаясь в странное, сладкое смешение сна и приятных воспоминаний, то снова выныривая оттуда, Глеб улавливал обрывки старых, знакомых песен. Мысленно иногда подпевал. Но совсем нечасто.       До небольшого города Бровары, где традиционно устраивалась та самая сортировка, при хорошем раскладе можно было доехать примерно за два часа. Лениво приоткрывая один глаз, Глеб иногда поглядывал в лобовое стекло.       Воспоминания о сортировке у Глеба остались смешанные и думать, что совсем скоро сам он будет расхаживать вдоль ряда растерянных пацанов, отсеивая неподходящих сообразно требованиям, которые им никто объяснять не станет, было до крайности неприятно.       Глеб помнил, как, услышанное случайно, слово «сортировка» напугало его до поджавшегося нутра. Слово звучало так, будто оно и не о людях вовсе. Стоя в конце разномастного нестройного ряда, Глеб беспрестанно думал, что тут-то его, конечно же, и отсеют.       Кассета закончилась и Ульянский цокнул языком, открывая привод. Бросив взгляд через плечо, коротко спросил:       — Что дальше поставить? Или ты дрыхнешь там?       А потом был удар. В первое мгновению Глебу показалось, что отвлёкшийся от дороги Ульянский просто не справился с управлением. Но машина продолжала скользить, как скользила. А Глеба корежило изнутри. Схватившись за живот, он стёк в узкое пространство под сидением. Наверное, застонал. Визг тормозов и встревоженный голос доносились как будто издалека.       Перевернувшись, желудок взбеленился, в висках застучала кровь.       Движение прекратилось. Едва осознав это, Глеб дёрнул отпирающий рычаг и вывалился на воздух.       Глеба отчаянно рвало, в носу ощущался противный кровавый запах, а на спине — горячие руки и мерзкий, холодный дождь.       Снова и снова складываясь пополам в выворачивающих наизнанку спазмах, Глеб осознал: вот оно, вот то, из-за чего его выслали.       — Что-то. На Разрыве, — выплёвывал вместе с пеной. Рядом остановилась вторая машина тоже и двое офицеров смотрели на Глеба в тревоге.       Или не в ней?       На лицах читался ужас.       Глеб даже не понял. Глеб даже не понял сразу, что больше не ощущает ни капли чужих эмоций.       — Твои глаза… Малиновский.       Вваливаясь обратно в машину, Глеб смаргивал непонятно откуда взявшиеся едкие капли слёз. Он уже видел собственное отражение в зеркале заднего вида.       Ульянский вжимал педаль газа в пол, чертыхаясь себе под нос. А Глеб ощущал лишь одну пустоту внутри.       Глеб знал, что спешить теперь абсолютно некуда.

***

      Несколько пересадок. Всего несколько пересадок. Дальше придётся ловить попутку, а потом ещё какое-то время идти пешком.       Скамьи в электричках всегда деревянные, гладкие и холодные. Милка сидела у окна, провожая глазами столбы и тянущееся до самого горизонта ржаво-коричневое полотно отполированных рельсов.       Милка собралась практически сразу, как положила трубку. Милка не задумывалась, нисколько не колебалась. Знала, что должна, чувствовала: должна.       И вот она сидит в электричке. Несколько пересадок. Попутка. Потом — пешком. А неясная тревога внутри разрастается паническим страхом. И давит на сердце холодными злыми пальцами.       Мертвеца.

***

      Яркие зелёные глаза. Яркие, но обычные. Так странно, так дико, до жути обыкновенные. Сквозь эти глаза на Глеба смотрело отражение его собственной внутренней пустоты.       — А ты чего ждал, тараканчик? Что будет всеобщее ликование? Столы, фейерверки и… что там ещё… шампанское?       — Да насрать. Чего бы… не ждал. — Подняв руки, Глеб их уронил. — Насрать, — повторил отрешённо, тихо. Тяжёлая рука легла на плечо и осталась там.       — Он знал, что делает. Он к этому шёл.       И только одно:       — Насрать. — Потому что другое — больно.       Они опоздали всего на какой-то час. Паршивый, поганый час.       Глеб в растерянности стоял у единорожьего корпуса. Больше — не волшебник, не солдат. Без дара, без генерала. Снаружи, вокруг, творился какой-то хаос. Внутри продолжала царить глухая, звенящая пустота.       Глеб до конца до сих пор ни во что не верил.       Всё пошатнулось и рухнуло разом. А он… не почуял и не предвидел? Ведь знал, ощущал, что что-то не то, неспроста.       Вот и свершилось. Случилось — долгожданное, эпохальное. Вот и произошло. Наконец-то Разрыв… исчез.       Но только не исчез. Не пропал и не испарился. Глебу хотелось смеяться и выть. Он чувствовал эту дыру у себя внутри.       Уж не в него ли Разрыв то переместился?       Активная фаза зачистки продлилась до следующего утра и всё это время Глеб продолжал держаться. Ведь как он мог не держаться, если такими же точно, как он, оказались все?       Волшебники слонялись тенями самих себя. Говорили тихо. Чаще смотрели в стену. Глеб больше не знал, что они чувствуют, больше не ощущал. Но Глеб понимал: каждый из них измеряет поселившуюся внутри бездну. И исчезает в ней.       Лишь Тихон, казалось, остался самим собой. Во всяком случае он был единственным, кто походил на живого.       Да и был ли у наставника выбор? Ведь он по команде — второй.       Первый теперь.       Комок. Глеб сглатывал его снова и снова.       Пусто.       Всё закончилось хорошо. Хорошо закончилось. А Глеб, как дурак… не рад. Уж лучше бы так, как прежде. Уж лучше бы, как угодно. Но только не то, что есть.       То, чего нет.       Тот, кого нет.       Глебу об этом вслух не сказали. Только конверт с бурыми потёками. Тихон протянул его молча и опустил глаза.       Сжимая чёртов конверт, Глеб почему-то злился. Злость поднималась лавой, выливалась напряжением в руки. Дёрнуть, порвать к чертям. Не видеть и делать вид, что ничего не случилось, что точка не поставлена.       Глеб не порвал. Но и прочесть не смог.       — Я не должен ни каяться, ни плакаться. Ни тебе, ни кому-либо ещё. Но не могу. — Сидели в комнате отдыха, ставшей кабинетом для Тихона. Временным кабинетом. Кабинет Николая наставник занимать отказался, сказал: не может. — Я должен был Мстислава сберечь. А я… не сберёг. И я… погубил обоих.       Глеб слушал и молчал. Последние сутки он по правде лишь этим и занимался. Молчание разъедало изнутри. Слова — убивали и вовсе.       — Я должен оставаться здесь. Сейчас, когда все деморализованы, когда всё рухнуло. Но есть не менее важное. Мила. Жена Мстислава. Должна знать правду. Только не по телефону. Это тяжёлая ноша. Ты сможешь её принять?       Сможет ли Глеб? Сможет ли это для той, кого Николай любил?       И снова дорога. И белая «Волга».       И хрупкий силуэт на обочине.       Шагающую стремительно и уверено, её подобрали молча.       В машине никто никому не сказал ни слова. Она поняла сама. По глазам ли Глеба? По мрачной ли атмосфере?       Лишь около бесполезных теперь указателей Мила медленно шевельнула бледными до синевы губами. Звука Глеб не услышал. Прочёл по движению. И просто кивнул и, потянувшись сквозь полумрак салона, стиснул своей ладонью её ладонь.       На следующий день приехали люди из Киева. Люди, которых Он не любил и которые отвечали Ему взаимностью. Люди, которых никто не хотел и не ждал. При галстуках и в костюмах.       — Да, это далось нам непросто. Но всеобщими усилиями мы наконец достигли этой победы.       Глеб не слушал, не хотел слышать ни про вечные память и честь, ни про благодарность, ни про обещанный мемориал, который поставят павшим.       Напуганные всё ещё продолжающейся зачисткой, чиновники к счастью надолго не задержались.       А вечером провели церемонию. Ту самую, традиционную церемонию, которую много лет проводил… ГГ.       О пустой, символический гроб земля ударялась гулко. Это был фарс, просто фарс. Глеб чувствовал пустоту.       Не зная, зачем, он приблизился к краю ямы. В кармане так и лежала измятая пачка «примы». Глеб бросил её, не глядя.       И просто ушёл.       Невежливо, но… плевать.       Проходя сквозь толпу собравшихся, Глеб краем глаза заметил хрупкую фигурку, притулившуюся к берёзе. Мила держалась поодаль. Глеб не рискнул и на шаг приближаться к ней. Ведь, если задуматься, Миле намного хуже.       Мила потеряла сразу двоих родных.       Путь, который запомнился кошмаром и болью. Сейчас этот путь был совершенно обычным. Глеб просто шёл. Сквозь лес, через реку по старому, разваливающемуся мосту. Город, руины, несколько поворотов.       — Опять засрался. Ну неужели так сложно после себя убрать?       Мысль совершенно дурацкая. До истеричного смеха. Зачем-то произнесённая вслух, мысль отразилась пугающим эхом в пустынной лаборатории.       В белёсом свете налобного фонарика Глеб долго смотрел на разбросанные по полу свечи, на смазанный и кажущийся потому немного неровным круг. Глеб не знал, что Он был здесь. Откуда бы Глебу знать? Глеб не за этим вернулся. Вернулся сюда за другим.       Но как же смешно. До колик. Ведь, если бы он прибрался, это, конечно же, был бы не Николай.        «Золотой мальчик из Припяти» тихо лежал в пыли и смотрел на Глеба. Надменно вздёрнутый подбородок, сощуренный правый глаз. Когда запросили фото, Тихон внезапно обнаружил, что ни одного никогда и не было — ни для доски, ни для памятника. Ни даже родным. Совсем.       Глеб медленно сполз по стене. Сполз, как когда-то рамка.       Силы наконец оставили. Самообладание подвело.       Бумага хрустела в пальцах.       Не люблю и не умею хорошо говорить. Писать — и подавно. Какой есть.       Думаю, ты сейчас зол. Уверен, что зол. Это пройдёт. Так нужно.       Я шёл к этому все годы. И мне спокойно. Может быть это тебя утешит.       Втянув воздух сквозь зубы, на несколько мгновений Глеб просто закрыл глаза. Их слишком сильно щипало. Наверное, от налобного фонарика, конечно же, от него. Ведь свет у него такой… чудовищно, слишком яркий.       Если всё получится. Если в той точке, где ты это читаешь, у меня всё получилось. Во-первых — я рад. Во-вторых, и это важно сейчас. Дальше будет паршиво. Всем вам. Я не знаю, что произойдёт с магией, но я знаю, что несколько месяцев вы потратите на финальные зачистки. А потом столкнётесь с неизбежным — своей ненужностью. Каждому из вас придётся выстраивать свою жизнь заново. Впрочем, это — задача Тихона, не твоя.       Я не хочу, чтобы ты оставался там. Даже на зачистку. Потому, что я — старый эгоист. Я хочу, чтобы ты жил. Желательно, долго, желательно, счастливо.       Ну вот. Думаю, сейчас ты злишься ещё сильнее. Я тоже злюсь. Это третья попытка, а времени у меня — кискины слёзы. Пишу какую-то хрень, но пусть уже будет так.       Послушай меня внимательно.       Пусть это будет моим последним тебе приказом.       Ты — очень талантливый молодой человек, Малиновский. Твоё место где-то там, не здесь.       Как бы ты ни злился сейчас, пока я тут сижу, я всё ещё твой генерал. ГГ, да?       Улыбка наползла на губы сама собой. Кривая и вымученная, улыбка конвульсивно дёргалась, но всё же не исчезала. Таращась в торопливо исписанный, местами зачёрканный, местами замятый лист, пахнущий до боли привычными кофе и табаком, Глеб был совершенно уверен, что и Николай улыбался на этом тоже.       Но больше не улыбнётся. И больше уже…       Я попросил кое-кого позаботиться о тебе. Не потому, что я считаю, что ты — ребёнок. Мне самому это нужнее, чем тебе. Так вот. Я попросил. Надеюсь, что вы поладите. По-моему, вы даже уже знакомы.       Что ещё я забыл?       Сказать спасибо? Или ещё какую-нибудь глупость?       По-моему это всё.       Береги себя.       Буквы перед глазами двоились и расплывались. Должно было быть наоборот. Совершенно точно, наоборот. Это Глеб должен был умереть. Вместо него. Раньше него.       Но не смог, не почувствовал.       Внизу листа текст продолжался. Написанный ещё более торопливо и менее разборчиво. Чтобы его понять, Глебу пришлось сощуриться.       Я говорил «оградить от потерь». И теперь ты знаешь. Не знаю я, не допустил ли ошибку. Как было бы правильно, я не знал. И сейчас не знаю. Есть вещи, в которых я не смыслю ничего. И никогда не смыслил. К примеру, я не знаю, как помочь тебе.       Сказать ли, что вас приучали к потерям с самого начала? Я всем это говорю. Обычно не помогает. Такой и сам. Мне тоже не помогало.       Не знаю, каким ты меня запомнишь.       И вот ещё.       Я бросил не тебя. Я сделал то, что должен.       На этом остановлюсь. Доставать второй лист — это совсем маразм.       Будь счастлив. Пожалуйста, Малиновский.       Это приказ.       И личная просьба.             Н.       Письмо закончилось. Силы держаться — тоже.       Улёгшись на пол, Глеб подтянул колени к животу и даже не заплакал, а тихо, по-собачьи заскулил.       Стало ли ему хотя бы немного легче?       А «Золотой мальчик из Припяти» смотрел в потолок, вскинув подбородок с немного надменным видом.       Глеб знал, что пришёл напрасно. «Золотой мальчик» останется здесь, во тьме, потому что с автором письма у этого неприятного ребёнка общего нет совсем.       И пусть Он не сделал ни одной своей фотографии, Глеб никогда не сможет Его забыть.