***
Долгое заклинание вымотало Николая и примерно в конце второй трети он мысленно порадовался, что в пентакль захватил с собой переданный Бартимеусом мудрёный магический артефакт. Вне всяких сомнений могущественный, здесь и сейчас для Николая посох стал тем, чем и являлся на первый взгляд — удобной и крепкой палкой. Вцепившись в неё подрагивающими пальцами, Николай выдыхал последние слова. Сердце колотилось в ушах. А если ошибся? А если напутал? Изменение произошло стремительно, без каких-либо переходов и полумер. Вот только что Николай стоял, тяжело дыша, а потом ощутил себя… каким? Внезапно помолодевшим? Могущественным? Переполненным пьянящей силой? Это действительно отчасти напоминало работу с накопителями или взаимодействие с энергией Разрыва. Но только вот помимо того, что это ощущалось куда интенсивнее, было и другое, более значимое отличие. «Ну здравствуй, Николай». Ментальная речь, конечно, не удивляла. К подобному Николай был привычен тоже. Удивляло другое — помимо обращённого непосредственно к нему, Николай чувствовал и глубинное, чувствовал стоящую за силой и мыслями личность могучего, древнего существа. Конечно, Николаю бы, наверное, стоило волноваться, стоило хотя бы на мгновение усомниться. Ведь сейчас Николай делит своё тело с демоном. С демоном, которых привык бояться. Но время сомнений прошло. Николай знал, просто знал: ошибки не допускает. А ещё ощущал опасливую, мрачную, но всё же доброжелательность. Тем же, как умел, отвечал. «Чувствую себя… странно». «Ещё бы ты не… для первого самостоятельного вызывания, кстати, вполне неплохо. Это был комплимент, если что. И если уж о странно. Слушай, когда я советовал тебе признаться тому пацану, я вовсе не рассчитывал, что буду делить с тобой последствия этих твоих признаний. Это неприятно. Как минимум непри…» Николай не знал, чего хочет больше — рассмеяться, покраснеть или нахальному духу врезать. Впрочем, смех в старой, гулкой, полутёмной лаборатории звучал бы как минимум жутко, над пунцовеющими щеками Николай был не властен, а врезать, по причине тотального слияния, мог бы разве что самому себе. Потому лишь бросил угрюмо: «Я уже успел забыть, как много ты болтаешь». «Короткая же у тебя память. Или я произвёл недостаточное впечатление? Кстати, о впечатлении… я тут уже кое-что посмотрел. Это было плохо. Очень, очень плохо». Выходя из Пентакля, мысленно Николай зарычал. «Изнутри это хуже, чем снаружи. Это просто невыносимо. Ты… просто невыносим!» Демон в голове коротко хмыкнул. «Про хуже изнутри — это ты в точку попал… герой любовник. — И вдруг посерьёзнел: — Отвлёкся? Отлично. Пора и за дело. Так?»***
Китти доверили ответственное задание. Стоя с ложкой в одной руке, она тщательно заполняла золотистые блины ароматным творогом с тёмными вкраплениями пропаренного изюма. Блины, которые помимо прочего называли странным словом налисники, полагалось складывать строго определённым образом. Китти старалась, внимательно следя, чтобы начинка не вылезала, а краешки совпадали. Работа была муторной. Занимая руки, работа оставляла свободу различным мыслям. С уходом Бартимеуса Китти внезапно остро осознала своё абсолютное одиночество. Конечно, было бы странно жаловаться на это, ведь Китти провела в фактическом одиночестве большую часть своей действительно осознанной жизни. Однако же здесь, в окружении людей, понимать язык, традиции и быт которых Китти всё ещё удавалось с большим трудом, это одиночество вгрызлось в нутро особенно жадно. Схватившись за край, Китти ловко свернула налисник. От каждого движения тонкий ободок колечка на пальце блестел, привлекая глаз. Присутствие этого талисмана Китти успокаивало. Если хотя бы что-то пойдёт не так, Китти всегда может прибегнуть к помощи Бартимеуса. Китти… всегда… Ложка в руке дрогнула. Странный приступ головокружения вынудил Китти опереться о столешницу. Зрение, на миг помутившись, тотчас вернулось, впрочем. И что это было? Китти мысленно просчитала на пальцах даты. Нет, для менструации ещё рано, заболеть ей было тоже, вроде, особо негде. И снова головокружение, слабость в коленях. Быть может, дело в испортившейся погоде? Или в том, что после вчерашнего отсылания Китти паршиво спалось всю ночь? «Китти». — Кто-то как будто зовёт. Как будто знакомым голосом. А в правом виске стучит молоточек боли. «Китти». Отложив ложку в сторону, Китти сделала несколько бесцельных шагов. От плит, около которых возились повара с помощниками, донёсся приступ коллективного хохота. Звуки — сквозь толщу набившейся в череп ваты. А горло сдавило. «Китти». Куда бежать? Слабость. Мир раскачивается, выплясывает под ногами щербатый кафель, а яркий свет потолочных ламп складывается в туманное очертание. «Китти. Останови их. Останови их». Китти почти не заметила, что падает на колени. Обильный завтрак выплеснулся из горла прямо на опёршиеся в пол ладони. В этой поблёскивающей, мутной луже Китти продолжал мерещиться силуэт. «Китти. Они допускают ошибку». Мир растворился в боли. Проваливаясь в беспамятство, Китти наконец-то узнала лицо и голос, выдавила придушенным сипом сквозь горечь: — Нат?***
Что-то около получаса мы использовали для того, чтобы главным образом Николай осознал все возможности нашего с ним тандема. К его чести, учился и воспринимал Николай быстро, а схватывал — на лету. Но всё-таки он был не Натом. Во второй раз проходя через то, на что и в первый решился с ужасным скрипом, я остро, болезненно остро осознавал: Николай — не Нат. Но он и не обязан быть им. Не обязан никто. И никто не сможет. Я всеми клешнями держался за настоящее, но недавние воспоминания снова и снова прорывались слепящими вспышками. С Натом было проще. Конечно же, проще. Ведь он понимал без слов. А ещё он мог полностью довериться и расслабиться, всецело отстраниться, предоставляя себя в моё безграничное распоряжение. Николай не мог. Его закостенелая привычка контролировать всё сейчас выходила боком. Слишком беспокойный, разум блокировал мои действия. Стоило мне перехватить контроль над ногами, как они тут же завязывались узлом. Стоило сделать шаг, как тело падало, утратив равновесие и опору. Чисто технически конечно же мы слились, но был я, Бартимеус, и Был Николай. В отдельности. До ёмкого, короткого, практичного слова «мы» было ещё очень и очень долго. Выставленные Николаем для ритуала свечи полностью прогорели. Усевшись на пол в полной темноте, Николай медленно закрыл глаза, тем самым лишая зрения нас обоих. — Я тебе доверяю, — пробормотал обречённо. — Я. Тебе…» «…А теперь ещё поверь в это». Он фыркнул, тряхнул головой, запустил пальцы в волосы надо лбом, растрёпывая косу. И вспышки воспоминаний: его — о том, как сегодня утром ловкие пальцы осторожно сплетали пряди; и моих — о тёмных и шелковистых прядях Натаниэля, которые я так часто расчёсывал. Которые точно так же когда-то плёл. Лёгкий кровавый вкус ощутили мы оба и я понял, что Николай прокусил губу. «Натаниэль… Ты говорил о нём? Это ты ему не сказал? Не успел сказать». И снова воспоминания. Палец, инферно, дождь. Внутри тесного, горячего человеческого тела я даже не мог закричать и не мог метаться. Другие, чужие картинки сплелись с моими — кишки на снегу, окровавленные ладони. «К смерти привыкнуть, мой друг, невозможно». «Это ты песнями сейчас со мной разговариваешь?» Наше тело медитативно покачивалось на месте. «Спасибо, что сказал, что вчера…». «…ну должен же был хоть кто-то вставить тебе ума?»***
Милка сжимала трубку от радиотелефона. Горький остывший кофе заполнял рот бодрящим вкусом, а ноздри — густым, успокаивающим запахом. — Послушай. Сейчас у нас здесь достаточно неспокойно. Так неспокойно, как не было ещё никогда. Это — одна из причин, по которым Мстислав задержался, Мила. Но я обещаю, что пну его под хвост при первой же возможности. — Только не переусердствуй. — Она смеялась. Динамик заполнился стрекочущим, монотонным шипением, и с этим шипением слился усталый вздох. — Я… допустил глупость. И совершил ошибку. Наверное. — В повисшей тяжёлой паузе Милка могла представить, как Николай барабанит пальцами по столешнице. Однако же, судя по звуку, он делал затяжку. — Я имел неосторожность привязаться к одному мальчику. И я очень хочу, чтобы он был в порядке. Если… что-то случится. Ты позаботишься о нём? «Если что-то случится». Мила вслушивалась в дождь и допивала кофе, а просьба Николая, высказанная обыденно и даже почти спокойно, сжималась внутри тревогой. «Если что-то случится». Прежде Николай никогда не допускал таких формулировок. В отличии от других, он никогда не перекладывал с больной головы на здоровую. Николай всегда был уверен, что обо всём позаботится сам. Тревога. Что-то происходило. Там, далеко-далеко происходило что-то, чего Мила не понимала, чего не могла понять, но женское сердце замирало и билось крошечным испуганным зверьком. Мила отставила кофе. И Мила нажала кнопки. Славик… прошу… ответь.***
Китти дрейфовала в душащей пустоте, и сквозь эту пустоту к ней как будто тянулись руки. Призрачные и дрожащие, руки растекались, размазывались белым творогом по золотистому блину, рвотой по полу, бабочкой по стеклу. — Китти. Прости. Я сделал с тобой… это я сделал с тобой. Боль. Пустота и слабость. И вращение. Будто Китти лежит — и кружится в невесомости. — Почему тебя не было? Так… долго? Белые руки, белое лицо в пустоте. — Щиты. Китти. У меня нет времени. Если я возьму много, ты умрёшь. Если я не буду брать, Бартимеус умрёт. — Бартимеус? Лицо затуманилось, грустное, расплылось. — Они допускают ошибку. Они не дорожат жизнью. Оба. Они умрут. — Нахлынув, чернота на какой-то миг затопила всё и сердце тревожно сжалось. Появившись крохотным огоньком, лицо сформировалось зыбким осколком снова. — Китти, останови их. Найди Мстислава. Николай ушёл. Они идут. И они погибнут. Скажи им. Скажи, что они должны использовать Врата. Врата… Холодно и страшно. Тьма. Пустота. Покой. Как Китти сумеет спасти кого-то, если и сама проваливается в бездонный колодец душащей темноты?***
Мысли Бартимеуса сводили с ума. Когда говорил, что действует на семи уровнях сознания, джинн не лгал и нисколько не преувеличивал. Сейчас Николай мог наблюдать эти нагромождения, и эти нагромождения вызывали у Николая лишь головную боль. Видя и чувствуя каждую мысль Бартимеуса, Николай не понимал ни слова. В сознании джинна причудливо сплетались сотни языков. Все, кроме Русского. Все, кроме того единственного, который Николай знал. «Ты сокрушаешься о том, что мы не понимаем друг друга. Но как я могу понимать тебя, если я ни разу не полиглот?» На несколько мгновений Джинн призадумался. Мысли в его голове сплетались тугими косами, а главенствующей эмоцией стала какая-то надменная горделивость. Впрочем, это неприятное для Николая чувство стремительно сменилось привычной беззлобной насмешливостью. И стало немного проще. Будто лишние слои сложной системы притухли и приглушились. Теперь на поверхности оставалось только понятное Николаю. Сквозь это, впрочем, Николай мог улавливать осколки ярких, разрозненных воспоминаний. Чудесные города и замки, люди на боевых колесницах, демоны с топорами, темноволосый мальчик — живой и мёртвый. Жар человеческой плоти, вкус человеческой плоти… «Прекрати!» «Прекратить что? Ты сам там роешься». «Фу». Стало почему-то гадко, смешно и пьяно. Будто снова переборщил с сигаретами или хлебнул коньяка у Кота на кухне. Дело было в силе, в дурманящей силе джинна, которая струилась по венам, просила выхода. Налаживая мосты и коммуникацию, они засиделись на месте — Николай чувствовал. Свободная, вольная, не принимающая господ и оков, древняя сущность Бартимеуса стремилась, рвалась вперёд. Поднявшись на ноги, Николай стиснул в ладонях тёплую деревянную рукоять. Их звали. Их ждут. И пусть пока не понятно, что им придётся делать, время уходит и значит… пора идти.***
Последний Прорыв не сумел сдержать даже Бартимеус. Закончив с очередным пациентом, Мстислав по привычке тряхнул кистями. Эта работа уже не была вопросом жизни и смерти, однако Мстислав продолжал выполнять её с абсолютной самоотдачей, потому что для него самого пауза означала дурные мысли. Пауза означала сомнения, страх и боль. Помимо энергетических манипуляций, Мстислав взял на себя и обыкновенные врачебные обязанности. Благо, свеженький диплом давал здесь неограниченную свободу. — К Юниорам наведаешься? — Выросла на пути вездесущим чёртиком Валентина. — Что у них там? — Весеннее обострение всего на свете. — Туда, так туда. Мстиславу, по сути, было индифферентно. Главное — работать. Ведь думать о срачках, температурах, соплях и энергетических искажениях — это гораздо безопаснее, конечно же, безопаснее, чем о… Милке… — Целитель Бакулин? — Смущённая девочка-практикантка нагнала почти у выхода из госпиталя. Она задыхалась от бега. Волосы растрепались, халатик распахнулся. В руке, которой девочка размахивала, чёрным пятном маячила трубка от телефона. — Еле нагнала. — И протянула трубку. — Уже третий раз вас разыскиваем. Или четвёртый. Ответьте, пожалуйста. — И смущённо пожала плечами. — Она на меня орёт. — Она? Индикаторы на чёрном пластике показывали звонок, переведённый в режим ожидания. Красная лампочка мигала, напоминая, что трубка находится на предельно допустимом расстоянии от базы. Избавившись от своей ноши, девочка проигнорировала вопрос. Полы халатика взметнулись, когда она пулей скрывалась в неведомом направлении. И где эта база? Откуда трубка? Мстислав отжал зазубренное колёсико тумблера. — Слушаю. И тут же задохнулся от смешанных, болезненно ярких, радостно горьких чувств. Сквозь шипение и помехи в ухо из динамика лился самый родной и самый любимый голос.***
Посох удалось подчинить со второй попытки. Заключённые в посохе могучие существа ворочались и возились, чувствуя неуверенность Николая, однако моих воли и силы хватало, чтобы продолжать удерживать их в узде. Мы больше не сомневались, не ждали, не тормозили. Наше тело стремительно шагало вперёд — прочь из мрачного, тёмного здания, чья наземная часть давно обветшала и покосилась; прочь из покинутого, забытого всеми города, чьи окна смотрели нам вслед слепыми глазницами выпавших от времени, давно расколовшихся старых оконных рам. Николай не оглядывался. Вцепившись в посох одной рукой и в пистолет — другой, он впечатывал подошвы в размокшую от дождя почву. Внутри него клубилась мрачная, густая, горькая обречённость. Ею, как чумой, я старался не заразиться. Мы практически не разговаривали. Лишь, когда Николай попытался сделать крюк к уцелевшему ещё мосту, я клятвенно заверил его, что перепрыгну реку. Спорить, к моему удивлению, он не стал. И даже обмяк, изо всех сил контролируя собственную нарочитую бесконтрольность, когда я принял на себя управление его закаменевшим, напряжённым, с трудом поддающимся телом. Разрыв приближался неумолимо. Что мы будем делать? Зачем мы туда идём? И с чем мы туда идём? Щиты мы проходили легко. Даже самый последний и прочный щит. «Красная» зона ознаменовалась искажённым магически, красочным, пёстрым лесом. В глаза бросились тёмная груда и душащий, сладкий запах. Не спрашивая разрешения, я перекрыл нам обоняние и даже постарался отвести взгляд. Но не тут-то было. «Кто-то из группы Тихона. Свежий. — Говорил ли Николай мне? Его пальцы сжались на посохе так крепко, что боль ощутили мы оба. — Мы не можем забирать тела отсюда. Пытались. Но, чтобы вынести одного мёртвого, приходилось потерять двоих живых». Рука с пистолетом вскинулась и выстрел отдался в запястье толчком. Надо же. Он среагировал раньше меня. Удивил. «Ты как будто оправдываешься. Пригнись». Несущийся иссиня-черный сгусток полуматерии мы пропустили над правым плечом. «Нисколько». «Мне ведь виднее. Но это уже просто мёртвые тела». «Знаю без тебя». Николай в отрешении пролистал тленную цепь моих мрачных воспоминаний. Стены городов, которые я хранил, бесконечные лабиринты мёртвых, оживающие скелеты в гробницах жрецов позабытых религий, пытки и казни, мумии, мощи, священные черепа… Я показывал не нарочно. Воспоминания приходили сами собой из тёмных глубин моей совершенной памяти. «Сколько же всего ты видел». «Ты никогда не узнаешь и половины». Вина и стыд. Николай ощущал их так остро, будто они хватали его за горло, и эти чувства были для него настолько привычны, что мне Николая стало невольно жаль. «Брось. Скоро всё закончится». «Скоро. Закончится, — отозвался он эхом». И снова выстрелил. Скоро всё закончится. Вот только нам обоим пока не понятно, как.***
Мстислав стоял посреди коридора — дурак дураком. Вцепившись в трубку, боролся с поселившимся в горле комом. Слышать её голос после стольких дней изматывающего, гнетущего, разрывающего на части молчания. Это казалось исцелением. Будто Мстислав метался в горячке, страдал от боли, а потом принял волшебную пилюлю — и всё исчезло. И будто бы кто-то окошко протёр. И стало тепло, и светло, и спокойно стало. — Ты пыталась дозвониться… мне? Всё закончится. Закончится хорошо. И кто предал, кто прав — ведь это совсем не важно. Ведь это не важно. А губы расползаются. И так по-дурацки хочется танцевать. — Что у вас происходит? — Вместе с вопросом трубка разразилась шипением и треском, из-за чего голос жены показался каким-то ненастоящим. Прижимая трубку к уху почти до боли, Мстислав медленно побрёл вглубь коридора, надеясь, что приближается к базе и это улучшит связь. А Мила продолжила. За её напускным спокойствием скрывались панические оттенки. — Я разговаривала с Николаем. Сегодня утром. Я позвонила ему. — Позвонила… не мне? Опять? Иллюзия раскололась, цветные витражи фантазий сотнями осколков осыпались на пол, в грязь. — Это сейчас не важно. Что у вас происходит? Я чувствую беду. С ним что-то не так. Славик, скажи мне. Она позвонила Николаю. Опять. Не Мстиславу, не мужу, а Николаю. С чем позвонила? Зачем позвонила? Горечь во рту. Но старая наука: доверять интуиции — бьётся в сознании. — В последний раз, когда мы виделись, всё было в порядке, Мила. — Нет. Не в порядке. Он сам не свой. Ты просто не понимаешь. Ты просто его не слышал. Топот и крики от входа привлекли внимание. Опустив трубку к плечу, Мстислав оглянулся, но из-за угла пока ничего не видел. — Я выясню. Если для тебя это важно. Я выясню прямо сейчас. — А для тебя не важно?! — Мстислав. Где Бакулин! * — донеслось до слуха и тут же железное, голосом Валентины: — Я отправила его к Юниором. Тащите туда. Скорей. Что-то внутри тревожно оборвалось. — Мила. Я должен идти. Сейчас. Её дыхание дрогнуло. — Он что-то задумал. Славик… спаси его. Если не мы, то кто? И гудки. И шум. Бросив трубку на подоконник, Мстислав рванул навстречу тревожным голосам, навстречу беде, навстречу своей работе. Такой неожиданный, странный звонок жены разбередил душу. Но он же и больно ударил. Ведь в страхе за Николая Мила даже не потрудилась, даже не попыталась спросить… о Них. А может быть попросту не успела? И, если бы успела, то что бы сказал Мстислав?***
Головная боль. Это было первым, что Китти ощутила по-настоящему. Головная боль и бьющий в глаза ослепительно-яркий свет. Слёзы брызнули невольно. Китти смаргивала их горячими, влажными бликами, и слёзы катились по щекам. Из слёз и причудливых цветовых пятен медленно складывалось встревоженное лицо. Чтобы заговорить, Китти облизнула губы. Во рту ощущался горький привкус рвоты. Собственный язык казался куском пергамента, а голос — предсмертным сипом. — Н… Николай? Лицо улыбнулось. Мягко. — Мстислав. Целитель, ну да. Как Китти могла ошибиться? В расплывающемся мире будто из неоткуда возникла рука с влажной тряпицей. Рука промокнула губы. Несколько капель живительной влаги Китти приняла с облегчённым вздохом. Влага прибавила сил, чтобы повторить: — Николай. — И снова целитель качнул головой. Приподняв собственную, Китти, как смогла, практически закричала: — Николай. Умереть. И, побледнев, Мстислав отшатнулся. Он всё-таки что-то понял.***
Николай ещё никогда не был так близко к Разрыву. Если не считать той ужасной ночи, с которой всё началось, больше Николай к Разрыву так близко не находился. Но подходил сейчас. Каждый новый шаг давался всё легче и легче. Будто за спиной оставались и годы, и собственный вес, и даже пресловутая гравитация. Ноги двигались сами и, вместе с магическим притяжением, внутри всё сильнее ощущался не терпящий возражений призыв. Будто тысячи церковных колоколов звонили одновременно. Это было красиво. Красиво до боли. А ноги переставлялись. Бартимеус внутри затих. Будто тоже вслушивался, будто был очарован тоже. От разрыва исходили то жар, то холод. Мерный, глубокий гул заполнял пространство вокруг. А они шагали. Единые в одном теле, широко распахнув глаза, шагали навстречу смерти. Но потом Николай вонзил Посох в землю у своих ног. И, стиснув его ладонями, заставил себя застыть. Словно летящая в пламя бабочка, Николай сумел остановиться в последний миг. Посох в руках пульсировал, отдавался в ладони вибрацией, и лишь его невероятная мощь позволяла Николаю бороться с сокрушительным притяжением. Не ради ли этого взяли с собой артефакт? Призыв подчинял, вынуждая идти вперёд. Накрепко вцепившись в раскалённое дерево, Николай в последний раз окидывал взглядом мир. Изуродованный магией, искажённый его ошибкой, его тщеславием, желанием сделать, достичь вопреки всему, мир переливался самыми невозможными оттенками. Мир искажался, мир умирал, стонал. А там, за ужасной воронкой Разрыва — ещё один. Тоже страдающий, раненный, тоже… мир. Николай чувствовал. Прежде чем сделать последний шаг, он должен что-то завершить и что-то понять. — Бартимеус? Голос потонул в окружающем шуме, но джинну бы хватило и мысли. Он отозвался — потерянно, сонно: «А?» — Покажи мне, какой он… твой дом. Я хочу узнать.***
Китти восстанавливалась стремительно. Мстислав уже знал, что она устойчива, и что её богатому природному потенциалу будет достаточно лишь одного толчка. Но Мстислав щедро вливал силы, пока широко распахнутые глаза не всмотрелись в него осмысленно. Мир раскачивался, Мстислава вело от энергопотери. Привычно тряхнув кистями, он завершил лечение и произнёс разборчиво: — Что ты знаешь? Как оказалось, они могут вполне неплохо общаться, сочетая латынь и худо-бедно освоенный Китти русский. К генеральскому крылу мчались, как в первый день, контролируя дыхания, отслеживая каждое движение и даже не замечая противных холодных струй. Дождь зарядил не по-весеннему сильный. Но не плевать ли? Но не плевать ли, если беда пришла? Беда ведь пришла и вправду. Это Мстислав окончательно осознал, увидев оставленный кабинет. Ещё никогда стол Николая не был настолько чист, ещё никогда на нём не царил порядок. Сейчас же несколько аккуратных бумажных стопок соседствовали с двумя размашисто подписанными конвертами. И больше ничего. Лишь сигаретный дым. Ринувшись к столу, Мстислав всмотрелся в кособокие, сложенные наспех конверты. «Глебу», «Коту», — в окружении бурых рун. Значит не досужие домыслы? Значит Николай исследовал магию крови вправду? И кровью запечатал конверты. Что ли сдурел совсем? Китти за спиной снова и снова тёрла кольцо на пальце и Мстиславу казалось, что он слышит, как скрежещут её зубы. — Это не сработает. Было понятно сразу. Они ушли. Судя по интонации, в ответ она выругалась, в ярости ударила ладонями о столешницу. — К Разрыву ушли? Почему тогда мы тут? А «почему» и правда? Надписанный «Коту» конверт обжигал ладонь. Скорее всего Николай привязал его к астрологической дате или, что вероятнее — к собственной смерти. Стал бы иначе разбазаривать кровь? Коснувшись конверта в последний раз на удачу, Мстислав почувствовал на запястье твёрдые, холодные пальцы Китти. Но Николай был умён и предусмотрителен. На магию крови сопротивляемость Китти никак не распространялась. Это было обидно. Прочесть адресованное ему вне всяких сомнений прощальное письмо Мстиславу казалось важным. — Нам нечего тут ловить, — бросил Мстислав вместе с попытками. Поняла ли она? — уходим. То, что конверт не даётся в руки — ведь, если подумать, это — хороший знак? Значит ещё есть шансы успеть, догнать. Только бы не потерять драгоценное время. Что же ты задумал, старый паршивец? Что? Только сейчас Мстислав по-настоящему осознал: эта беда — следствие исключительно его дурацкого решения. Мстислав не послушал жену, Мстислав притащил Бартимеуса. И вот теперь Бартимеус и Николай ушли. Не подлая ли это подстава? Не оказался ли Николай одурачен впервые за столько лет? Мстислав впервые посмотрел на Китти с сомнением. А если всё это — какой-то неясный план? Однако же аура девушки не казалась ни враждебной, ни угрожающей. Китти беспокоилась, панически боялась. И то состояние, из которого Мстислав вытащил её всего полчаса назад… Ведь после такого без чуда не выживают. Но стоит ли ей доверять? Стоит ли сейчас позволять оставаться рядом? И есть ли у Мстислава время на размышления? Ответ был очевиден. Мстислав ничего не знает, а значит не посмеет разбазаривать и секунды. Даже на просмотр оставленных приказов. Даже на более тщательные проверки. Окинув аккуратные стопки взглядом в последний раз, Бакулин стремительно развернулся — и тут же застыл опять. Выход заслоняла могучая фигура Тихона. Уперев ладони в дверной косяк с обеих его сторон, Тихон покачал головой. — Извини, Мстислав… но я не смогу… позволить тебе. Уйти.***
Это было что-то невообразимое, что-то невероятное. Тёплое и свободное, ранящее, разрывающее, выжигающее душу до крика, до вопля: — Прости… меня. Прости меня, Бартимеус. Вместо иссушающей, изматывающей вины Николай ощущал раскаянье, и это смиренное чувство казалось почти что светлым. Николай не мог вернуться в прошлое. Николай не мог искупить всё то зло, которое тысячи лет такие же как он причиняли другому миру. Но здесь и сейчас Николай мог исправить хотя бы свою ошибку. Враждебность и гнев, и страх, которыми Николай подпитывал каждый шаг — они испарились, истаяли, расточились. Сожаление и спокойствие. Николай пришёл сюда, чтобы наконец примириться с собой и с миром, чтобы наконец-то суметь примирить миры.***
Тихон стоял в дверях, покачиваясь на месте. — Я. Не. Могу. Первое, что отметил Мстислав — Николай исцелил Тихона. Кроме Николая Тихона бы вот так никто исцелить не смог. Вторым же было странное, мерзкое ощущение. Ощущение чего-то не правильного. — Ты отпустил его? — Ответом — молчание. — Тихон… Да чёрт возьми! В гнетущей тишине он медленно, будто бы сражаясь с самим собой, протянул подрагивающую руку. Ремешок часов отъехал вниз, обнажая запястье и краешек крохотной, тёмно-кровавой руны. — Я. Не. Могу. Должен же быть предел у этой запретной магии? Должен же быть предел у тёмной, пугающей стороны Николая, которой до этого дня Бакулин совсем не знал? А потом Тихон покачнулся. Глаза его закатились и он медленно завалился набок. Китти, которую в расчёт не принимали оба, спокойно кивнула Мстиславу. — Теперь идём. Переступая через боевого товарища и близкого друга, Мстислав на одно мгновение задержался. Удар был нанесён с филигранной точностью. Несколько минут — и Тихон придёт в себя. — Ты могла сломать кость. Или сломала. Китти лишь отрешённо пожала плечами. — Могла и убить. Но не убила же? Верно и то. Оставались ли варианты?***
— Прости меня, Бартимеус. Слышал ли я подобное? Слышал ли я от кого-то когда-нибудь? Прямо сейчас я находился внутри него. Я чувствовал то, что чувствует он и, как бы ни пытался, не видел ни капли фальши. «Прости меня, Бартимеус». И что тут ему ответишь? Я не успел решить. Энергетическая волна потянулась и захлестнула. Наше тело всё ещё продолжало стоять, безвольно сжимая посох. Надёжно защищённое амулетом, наше бесполезное тело слепо смотрело куда-то вперёд и вверх. Но оба мы этого тела больше не ощущали.***
— Поднять щиты! — Мстислав отдал приказ набегу, тормозя, как взмыленная в безжалостной скачке лошадь. — Поднять щиты. Пропустить. — Кто выставил оцепление? Это был глупый вопрос. Глупый от начала и до конца. Усталое, осунувшееся лицо только недавно оправившегося Юлия встретило бесстрастным, каменным выражением. — Боевая готовность первого порядка. Не впускать, не выпускать. — Там Николай. — Мы знаем. — А морда — кирпич. И покорность в ослином взгляде. Всматриваясь в бойцов, которых Николай выставил оцеплением, Мстислав понимал: прорываться придётся боем. Чёртов Старик снова просчитал на сотню шагов вперёд. Чего опасался, отбирая самых тупых и верных? Что Тихон всё-таки сумеет перебороть принуждение? Или что случится то, что в итоге произошло? — Да как ты не понимаешь?! Он. Допускает. Ошибку. Бойцы смотрели отрешённо. — Даже если так… — Тяжёлая рука легла на плечо и сжала. — Волшебников он отослал на внешний рубеж. Здесь и сейчас никто не сможет снять щиты. Ну конечно… здесь только не магический состав. И как же Мстислав-то раньше этого не заметил? Люди вокруг — некогда боевые товарищи. Сейчас они были преградой. Из их сочувствующего, искренне обеспокоенного окружения хотелось вырываться, как из смертельной ловушки. — Не пропускать! — Для полного счастья ещё не хватало этого. Пошатываясь от совсем недавнего нокаута, к линии оцепления стремительно приближался помятый Тихон. — Не. Пропускать! — Он что-то сжимал в руках и, чем это было, Мстислав разобрать не мог. Широко распахнув глаза, Мстислав просто смотрел на ставшего неумолимым препятствием друга, а потом внезапно услышал в сознании: «Он. Верит, что сможет. Закрыть. Разрыв». Вырвав плечо из стальной хватки Юлия, Мстислав поспешил Тихону на встречу. И наконец увидел. Вцепившись в рукоять до побелевших костяшек, Тихон безжалостно скоблил запястье положенным по уставу острым складным ножом. Стекая по коже, алые струйки пачкали форму и руки. — Дурак, перестань! Думаешь, это поможет?! Мстислав, не стесняясь, сходу его ударил. Тут же перехватил и стиснул, всмотрелся. Тёмная руна насмешливо проглядывала сквозь свежую яркую кровь на большой руке. «А есть варианты? Думаешь? Я его отпускать… хотел?» Откуда-то подоспели ребята с бинтом и спиртом. Тихон зашипел, вырываясь. — Я. Не. Могу!***
С самого детства Николай любил колокольный звон. В прекрасных, поражающих своим великолепием старых церквях забытого бога, конечно, давно не чтили, но по воскресеньям мрачные звонари поднимались в свои коморки, и огромные колокола оживали, покорные их рукам. Ники и мать приходили к собору святой Софии и, как бы Николай тогда ещё ни был мал и насколько глуп, он зачарованно слушал ни на что не похожую музыку светлого перезвона. Музыка на маленького Ники как будто лилась с небес. Не чудо ли, и не насмешка ли вместе с тем то, что последние мгновения Николая были заполнены тем же прекрасным звоном? Уносясь вслед за ним, подхваченный и распятый в отчего-то совсем не пугающей неподвижности, Николай видел свой мир с высоты полёта. В проливающихся с небес серых дождливых струях мир, несмотря ни на что, оставался до боли прекрасным, до слёз родным, и Николай жадно вбирал его взглядом, пытаясь налюбоваться. Конечно, в последний раз. Николай видел Тихона, упавшего на колени с окровавленными ножом и руками — в грязь; видел старую белую «Волгу», несущуюся по трассе, видел мирно дремлющего в ней Малиновского, видел тревожно застывшую в маленькой кухне Милу. Николай видел всех, кого любил или знал, всех, кем дорожил и за кого боялся. Николай видел далёкие страны, видел картины настоящего и прошлое видел тоже. И было Николаю отчего-то совсем спокойно. Он наконец осознал, зачем оказался здесь. Отринув все ненависть, гнев и боль, Николай принял на себя ставшее теперь абсолютно посильным бремя. Теперь Николай сам был миром — каплями на листьях, кровью на руках и выпавшим в грязь ножом. Теперь Николай был миром и мог говорить за мир.***
Тихона трясло. Стоя на коленях, он изо всех сил сражался с магией, с последствиями лёгкого сотрясения и пока что не сильной кровопотери. Бойцы вокруг наблюдали в совершенном ошеломлении. Происходило что-то, чего никто из них до конца осознать не мог. Происходило то, к чему их не готовили. Чем бы закончилось это, Мстислав не знал, но сама земля задрожала и загудела. Так же, как было всегда при попытках манипуляций, магическое вмешательство затронуло каждого одарённого. К горлу подкатила тошнота и Мстислава вырвало. Зато для Тихона энергетический толчок внезапно пошёл на пользу. Могучей воли ему наконец-то хватило и Тихон сумел разорвать сковавшее принуждение. Выпрямляясь со стоном, Мстислав явственно прочёл это в прояснившихся, расширившихся, жутких спиралях глаз. — Как я посмел допустить такое? А мир продолжал сотрясаться. Мстислав видел, как, будто озёрная вода под порывами ветра, высшие планы расходятся мелкой рябью. От этого зрелища накатывал дикий ужас. — Не время посыпать голову пеплом. — А разве уже не поздно? Посмотри на Разрыв. Кто посмеет вмешаться в запущенный магический процесс такого размаха? Отворачиваясь от друга с безумной, кривой улыбкой, Мстислав слышал треск обрушивающихся щитов. Прежде, чем сорваться на бег, Бакулин произнёс лишь короткое слово: — Я.***
Ну вот и приплыли мы, в общем-то. Доскакали. Я понял происходящее, как только услышал звон. Тот самый ни на что не похожий звон, которым Птолемей прожужжал мне когда-то уши. Это было так сильно похоже на «отсылание» Мы всё ещё были едины. Я чувствовал экзальтированный восторг Николая, пришедший на смену отчаянному смирению, а он вне всяких сомнений видел проносящиеся во мне обрывки воспоминаний, но вместе с тем наше двойное сознание словно бы разделилось. С таким трудом достигнутое, хрупкое «мы» раскололось и друг против друга остались лишь «я» и «он». Я продолжал ощущать его чувства, но мысли его мне стали теперь недоступны. Мир внизу затуманился. Стены стихий поприветствовали нас пугающим пленом своих ни на что не похожих объятий — и мы наконец застыли. Мы наконец застыли на самой грани, там, где одно переходит в другое, где текучесть моего дома приобретает очертания, вес и плоть, а всё земное рассыпается, обращаясь чистейшей энергией — своей первозданной сутью. Мы наконец застыли. Вместе, но всё-таки словно на расстоянии. Всё ещё одно, мы глядели друг на друга с противоположных концов воплотившихся в нас вселенных. И я больше не был собой. Пять тысяч лет опыта — подвигов и потерь, свершений, любви и боли — они воплотились не мною, а чем-то большим. — Прости меня, Бартимеус. От имени своего народа, сможешь ли простить мой? Как просто звучал этот вопрос. Как просто и как же сложно. Смогу ли я? Смогу ли от имени каждого, кто пострадал, кто изменился, кто, как Факварл, заразился от людей ненавистью и злобой? Смогу ли — за тех, кто погиб на Земле? Смогу ли, наконец, за самого себя? Память тысячелетий. В дарованном нам безвременье она проливалась прозрачной водой клепсидры. Я видел Хабу и Соломона, видел мальчишку Птолемея, доверчиво выходящего из Пентакля ко мне навстречу. Я буквально ощущал льнущего ко мне, до боли родного Ната. Нат… Птолемей. Такие исключительные, удивительные. Стоили ли века мучений жалкого, краткого счастья от встречи с ними. А впрочем нет. В праве ли я называть даже одно лишь мгновение счастья жалким? Жалкие ли доверие Птолемея, его мечта о невозможном, утопичном, прекрасном мире? Жалок ли альтруизм Ната? Жалкая ли жертва, которую он принёс? Жалок ли последний дар, сделанный мне Птолемеем — возможность жить? А были ли мучением годы моего рабства? Слова проницательной девочки, которой я когда-то помог и которую спас — внезапно они ожили в моём сознании. «Ведь тебе это нравится, Бартимеус». Ашмира была права. Сколько я размышлял — мгновение или вечность? Наконец глаза мои распахнулись, уста мои распахнулись. — Я прощаю тебя. Ты слышишь, человек? Я тебя прощаю.***
На что рассчитывал Мстислав, пересекая последние разумные границы? На то ли, что, как и Николай, единственный мог подходить к Разрыву настолько близко? Со всех сторон слышались выстрелы. Любые манипуляции всегда приводят к энергетическим выбросам. С ними, как морские гады с волной на сушу, в мир выплёскиваются и демоны. Отслеживая дыхание и слыша бешенный стук сердца, Мстислав радовался тому, что Тихон пришёл в себя. У Тихона и ребят работы теперь не мало. Но, главное, Тихон и ребята прикроют Мстиславу спину. Потому что самому Бакулину некогда это делать. У самого Бакулина миссия поважнее. Николай должен выжить. Должен — любой ценой. Хотя бы ради того, чтобы получить от Мстислава в морду.***
Китти размышляла какие-то секунды, но этих секунд отчаянно работающему ногами целителю хватило, чтобы оказаться далеко впереди неё. Срываясь следом за ним, Китти понимала, что подвести доверие Ната она не имеет права. Впереди разворачивалась магическая буря и, как два последних, отчаянных идиота Китти и целитель мчались навстречу ей. На что уповал Мстислав? Нагоняя его на предельно возможной скорости, Китти рассчитывала только на свою хвалёную сопротивляемость. И, самую малость, немножечко, на удачу. Ну, и ещё — на Ната. Ведь если щиты наконец-то пали, значит, как когда-то, он сможет вмешаться снова?***
Топот за спиной Мстислав не услышал, а ощутил. Раскрасневшаяся Китти вскоре оказалась практически рядом. — Дура. — Дыхания и знания языка хватало лишь на короткие, рубленые слова. — Дура, назад, — выкрикивал Мстислав вместе с бесценным воздухом, и от этого расхода в глазах темнело. Китти тряхнула растрёпанной головой. — Нет. — И отчаянно засопела. На что надеется? Неужели на врождённую, базовую способность? Но разве не понимает, что этого ей не хватит? Впрочем, ни сил, ни времени Китти разубеждать у Мстислава не было. В конце концов, здесь и сейчас оба они — не более, чем безумцы. Мышцы пылали болью. Куда бежать? На какое-то мгновение Мстислав растерялся. Да, территория «красной» зоны не так уж критически велика. Но как отыскать одинокого Николая? Куда повернуть и как разглядеть за бурей?***
Целитель затормозил и, не сразу почувствовав это, Китти его немного обогнала. Багровый, Мстислав тяжело дышал; упираясь руками в колени, и суетливо, растерянно озирался. — Ты. Почему? Струи дождя остужали лицо и шею, но Китти задыхалась. В висках колотился пульс. — Я. Не знаю. Где. Нечёткая, мерцающая фигура проявилась на фоне бури всего на миг. Это был Нат, и оба, Мстислав и Китти, увидели его совершенно одновременно. Рука призрака вскинулась, указывая направление. Снова бросаясь вперёд, Китти внезапно подумала, что в то ужасное утро, когда Натаниэля не стало, небо рыдало таким же косым дождём.***
— Тысячи лет соприкосновения миров пройдены. — Говорил ли Николай? Говорили ли миры сквозь него — сквозь нас? А может быть мы оба были уже мертвы? — Рана будет исцелена. Энергии хватит на то, чтобы правила изменились. Что мы возведём — проницаемый барьер или глухую стену? Стоя друг против друга, мы были едины. И только сейчас я понял, почему наши мысли разделены. Каждый из нас должен был принять решение добровольно. Каждый из нас был должен самостоятельно. Но почему мы? Потому ли, что из всего моего народа только я освободился в достаточной степени, чтобы уметь решать? Потому ли, что пройденная Николаем долгая трансформация сделала его достаточно сильным духом? В магическом трансе мы больше не говорили. Где-то далеко, на Земле у Разрыва наши физические ладони накрепко сжали посох. Ведь решение было принято давно. Оно вызревало долго. Пусть больше никто не посмеет посягать на свободу воли. Пусть больше никто не посмеет посягать на чужую жизнь.***
Николай стоял, покачиваясь на месте и, едва разглядев его кажущуюся сейчас крохотной и жалкой фигурку, Китти и Мстислав закричали, что было сил? Аура Николая пылала безумной мощью. Аура Николая практически ослепляла. И было в ней что-то странное. Словно в одном существе теперь заключались двое. Пояснения этому поступило, откуда не ждал — от Китти. — Чёрт подери. Неужели они слились?***
Пусть будет договор. Договор — и никак иначе. Пусть каждый имеет возможность ответить отказом или согласием. Пусть каждый, кто хочет совершить призыв, придёт и попросит об этом к стенам стихий. Пусть каждый, кто хочет отправиться на землю, отправится добровольно. И больше не останется рабских цепей. От этого дня — и вовеки веков. Для всех.***
Давящее, обжигающее, изматывающее присутствие Разрыва выкачивало силы, наполняя всё тело странной, смертельной немощью. Но мог ли Мстислав отступить? Мог ли позволить себе повернуть назад? Этот безумный, отчаянный человек дорог Мстиславу. Он стал для Мстислава и Милы отцом и другом. Кем будет Мстислав, если струсит и сдастся, если сейчас позволит ему уйти? Хрупкий на вид, Николай излучал сокрушительное могущество. А Разрыв набухал, как готовый прорвать фурункул. И Николай стоял на его краю. Слышал ли он? Понимал ли он? Чувствовал ли руку, вцепившуюся в плечо? Чувствовал ли, Как Китти сжимает ладонью локоть? Был ли, ужасная мысль, как вспышка — ещё собой?***
Когда всё закончилось? Как мы вернулись обратно? Когда? Зачем? Прямо перед нашим лицом набухал Разрыв. Оба мы понимали, чтобы всё завершилось и чтобы свершилось, прямо сейчас нам придётся в него уйти. Мы будем должны уйти смиренно и добровольно. Из странного даже для меня, экзистенциального путешествия мы принесли просветлённое, поистине магическое спокойствие. Мы были готовы. Мы сделали горький вдох. И вдруг ощутили, что что-то идёт не так. А потом мы увидели руки и лица, пальцы и глаза. И наше спокойствие дрогнуло, раскололось. Китти и Мстислав. Только не они. Но что мы могли успеть? Процесс был запущен и был совершенно необратим. Всё-таки Николай попытался. Как когда-то я, он боролся до последнего мига. Его руки вскинулись, пытаясь оттолкнуть и отбросить. Выкладывая всего себя, он вонзил посох в землю, пытаясь удержаться, пытаясь сопротивляться стремительно нарастающему притяжению. — Назад. Уходите! Но вряд ли кроме меня хоть кто-то его услышал. Чувствуя захлестнувшее Николая отчаянье, я почему-то был совершенно спокоен. «Ты уже ничего не исправишь. Всегда происходит то, что должно случиться. Чтобы не испортить… смирись и прими». Спорил ли он — не знаю. Ведь воля миров победила. Нас подхватило, втянуло, закручивая спиралью. Снова, как всегда, история повторяется. Кто-то снова не справляется и снова не успевает. Проваливаясь в пучину магических завихрений, я почему-то смеялся нашим широко раскрытым в болезненном крике ртом. И думал о Птолемее. Ведь, помнится, он был первым. Первым, кто не позволил хотя бы попытаться. Хотя бы попытаться успеть. И его спасти.