Надо сказать, весомая часть концепции успеха Каза Бреккера издавна заключается в том, чтобы никогда ничему не удивляться. Особенно в отношении собственных подчиненных. Если представляешь себе основные движущие мотивы человека, то воспринимаешь всё, что бы он ни вытворил, как совершенно естественную вещь.
Пим из привычных рамок не выпадает. Каз минуты полторы выжидательно наблюдает, как Пим увлеченно прижимает к себе какую-то девчонку, всего в паре метров от переговаривающихся сфорцианцев. Действительно ничего удивительного.
В конце концов, даже сфорцианцы устают трепаться и вразвалочку удаляются, Каз с интересом поглядывает на карманные часы и уважительно качает головой. Если бы Пим проявлял столько энтузиазма в работе, то ему цены бы не было. Жаль энтузиазм этот уходит исключительно на весьма затратные и идиотские авантюры, типа спасения бесполезного старика.
Теперь по милости решивших посвоевольничать отбросов Пер Хаскель вновь поселился в Клепке, причем надолго. Старика избили почти до смерти. Нина колдовала над ним несколько часов и после этого продолжала хмуриться и сокрушенно качать головой. Шансы, что Хаскель оправится, пока сильно уступают шансам на обратный исход. Внутренние повреждения порой бывают пострашнее внешних, а их у старика с избытком.
После утренней свары птенцов Каз, сам не зная зачем, заглянул к нему и несколько минут вглядывался в застывшее желтушное лицо. Хаскель спал, и это было лучше, чем если бы он болтал, а тем более горланил свои глупые песни. Но отчего-то внутри копилась странная смутная горечь. Будто какая-то важная часть прошлой жизни была попрана. Будто бы Каз позволил кому-то посягнуть на что-то личное и ничего не сделал в ответ.
Сфорцианцы поплатятся. Каз провожает мелькающие в толпе белые мундиры прищуренным взглядом и чуть дергает уголком рта. Проклятые скивы горько пожалеют о том, что в принципе оказались на улицах Каттердама.
Ещё бы один идиот избежал виселицы и не подставил банду ещё больше. А Пим между тем от своего занятия не отвлекается и, кажется, отлично проводит время. В целом ход неплохой — Каз хорошо знает Пима, поэтому и со спины опознает легко, едва ли кто-то из сфорцианцев сможет так же, но желание с размаху вытянуть его по хребту нарастает с непреодолимой силой, Каз на всякий случай покрепче стискивает в ладони рукоять трости и делает шаг назад — от искушения подальше.
А вот прерывать чужие милования оказывается очень приятно! Особенно если в памяти свежи обидные воспоминания и злость на Анику. Черти бы её побрали!
— Я смотрю, ты обратился в сулийскую веру. Да, Пим?..
От едкой фразы Пим аж подскакивает на месте и резко прокручивается вокруг своей оси, пытаясь заслонить собой неведомую Казу девчонку. Ну да не было такого квартала, где бы Пим не нашел себе юбки, за которой волочиться.
Каз с иронией разглядывает обоих.
Пим по обыкновению похож на взъерошенного весеннего кота и на Каза смотрит с опаской. А вот пассию он себе в этот раз подобрал необычную. Невысокая, закутанная в черное сулийка невозмутимо поправляет шаль на плечах и отвечает Казу таким же пристальным взглядом.
Пауза невольно затягивается. И сулийка бесстрашно нарушает её первой.
— Вы его друг? Забирайте его и уходите поскорее. Сегодня сафеди лучше избегать этого района.
— Сулийцы в этом году отличаются особым бесстрашием, — в пространство бросает Каз. — Пим, хватит оглядываться! Только больше внимания привлекаешь.
— Да, босс, — тот кивает. — Босс, это Лали, она очень выручила меня сегодня.
— Я заметил, — иронично отзывается Каз. — И она права в том, что нам пора убираться отсюда. Кстати, разве сулийцы не проповедуют мир и созидание, госпожа Лали? Откуда столько нетерпимости?
— Разве керчийцы не продают душу за намек на крюгге? — та не отводит взгляда. — Сулийский караван жесток ничуть не меньше улиц керчийского города, а проповеди о мире давно устарели. Проповедники ныне воспевают войну, а мой народ охотно откликается, особенно сегодня. Не нарывайтесь на неприятности. И я не госпожа, я — тахри, свободная. Отступница, иными словами.
Каз хмыкает.
— Что ж, этот город создан для отбросов и тахри, если хватит сил отстоять своё.
— Величайшие женщины моего народа — тахри, — Лали дерзко поднимает подбородок. — Её величество Санкта-Зоя и Призрак морей, они не зависят от общины, не слушают ни мужа, ни куфиров. Неплохой пример для подражания.
Как, однако, тесен мир! Неожиданно. Каз скучающе бросает короткие взгляды по сторонам, пытаясь вычислить скопления сфорцианцев, но, к счастью, внимания они трое пока к себе не привлекли. Пим осторожно наклоняется к его уху.
— Это она про нашего Призрака, что ли?
— Если не попадешь на виселицу и я не убью тебя лично, сможешь расспросить у неё поподробнее, — отзывается Каз с мрачной едкостью. — А сейчас лучше помалкивай.
Он вновь вытаскивает часы, пытаясь рассчитать время, и в этот момент Лали видит его запястье, обмотанное алой шалью, и на губах её вдруг появляется неожиданно мягкая улыбка.
— Откуда у вас это? — она указывает на ткань, и Каз недоумевающе переводит взгляд ниже.
От неожиданности он даже неохотно отвечает:
— Подарок.
— Моя мать рисовала этот узор, это её рука, — Лали делает шаг вперед и тянет хрупкую ладонь. — Можно?
Каз смеривает её убийственным взглядом и предупреждающе тихо произносит.
— Не стоит этого делать.
Однако Лали не спорит, напротив согласно кивает, лишь покаянно склоняет голову.
— Вы правы, это необдуманная дерзость с моей стороны. Чужая женщина не может коснуться того, что священно. Простите меня! Я не хотела оскорбить вашу жену, это был приступ неуместной слабости!
— Я не…
— Думаю, мне пора покинуть вас, — тихо, но непреклонно говорит Лали. — Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Берегите себя, мистер Бреккер… И ты, знаток комплиментов и женских душ. Не попадитесь!
Взмывает шаль под порывом ветерка, ноздри обжигает тонким дурманящим ароматом сулийских благовоний — и вот уже строгая черная фигурка удаляется от них вверх по улице. Одинаково оторопевшие Каз и Пим смотрят ей вслед, а затем переглядываются, и Пим внезапно ухмыляется.
— А всё-таки у меня отменный вкус на женщин, а, босс? Огонь-девка!
Его старые соратники по банде по обыкновению весьма тонко чувствуют настроение босса, так что взбучки Пим не боится. Каз прожигает его убийственным взглядом и отчего-то поддерживает этот нелепый разговор.
— Как и предыдущие пять десятков.
— И каждый раз — как в первый! — Пим довольно втягивает воздух полной грудью, не забывая бросать быстрые взгляды по сторонам.
— В смысле каждый раз позоришься?
Пим смеется в голос и ерошит волосы на затылке.
Каз его энтузиазма не разделяет, однако ему отчего-то становится смешно. Пим ещё своё отхватит, но сейчас Каз с удивлением осознает, что он в неплохом расположении духа. Его отброс жив, весел и намерен обставить поганых белых мундиров ещё не раз. Они ещё узнают, на кого полезли, ублюдочные твари.
— Главный секрет женской любви заключается в правильной геометрии! — наставительно произносит Пим.
— Это в каком плане? — Каз скашивает на него взгляд.
— В прямом! Женщины должны быть как параллельные линии, которые никогда не пересекутся. В противном случае они с корнем изведут и тебя, и друг друга, — Пим внезапно теряет всю веселость, и тон его становится серьезным. — Нет хуже, чем двух баб в одном доме держать, это как яйца в одну корзину складывать. Без них же в итоге сам и останешься.
Каз неопределенно хмыкает. Он в курсе слухов, что ходят про его личную жизнь, сам же и распускал. Однако что-то в словах Пима определенно есть.
— Не, земенцы держат, да и у шу этим балуются, но там и уклад жизни иной. Для них нормально, а наши не такие, все вокруг полыхать будет, если что не по ним, — Пим морщится. — Гаремные склоки разнесут банду получше взрывчатки, босс.
Каз оборачивается к нему и с невысказанной, но отчетливо различимой угрозой спрашивает:
— Пытаешься дать мне совет, Пим?
Тот пожимает плечами.
— Просто замечание в воздух, но ребята волнуются. Птенцы — прежде всего люди Зеник. Что если они выйдут из-под контроля? Я не хочу стрелять в Майло просто потому, что Зеник оскорбится присутствием Призрака.
— Можешь передать им, что с Зеник нас связывают деньги и контракты, она важная часть банды, но предать не сможет, — неохотно произносит Каз.
Демоны бы их побрали, но проблему все равно придется решать. А пока что они с Пимом осторожно пересекают площадь, стараясь держаться тени.
— А что делать, если кто-нибудь из желторотиков начнет задирать Призрака? Или решит её устранить? — не унимается Пим.
Ещё вчера Каз бы бесцеремонно одернул его так, чтобы Пим больше никогда не осмеливался поднять эту тему. Но не после сегодняшнего утра.
— Приведи его ко мне, желательно живого, — отзывается он после непродолжительного молчания. — В банде мне нужны они обе, и Призрак, и Зеник. Их навыки стоят слишком дорого, чтобы я от них отказывался.
— Прямо марике и марихен, — хмыкает Пим и в ответ на вопросительный взгляд поясняет. — Старинная притча. Когда Гезен заключил первый брак между людьми, он повелел женщине выходить в море вместе с мужем, быть ему опорой и лучшим помощником из когда-либо ему встречавшихся. Однако когда они с уловом возвращались к холодному очагу и заброшенному дому, то понимали, что им никогда не достичь достатка. Либо разваливалось хозяйство, либо улова становилось в разы меньше. Тогда появилась сестра Марике — Марихен. Она поселилась в их доме, зажгла очаг и преданно ждала их возвращения каждый вечер, удерживая хозяйство в надежных руках. Старинная традиция, кое-где до сих считается, что есть марике — жена основная, которая разделяет тяготы и дела мужа, а есть марихен — та, кто хранит домашний очаг и хозяйство от развала.
— Тот ещё бардак.
— Между прочим, это юридические термины, — важно произносит Пим. — Правда, давно устаревшие. Ещё бабка была жива, помнила семьи, где были и марике, и марихен.
— Ты же с юга? — Каз смотрит на него.
— Разумеется, вон даже фамилия на “иц” намекает, — Пим пожимает плечами. — Семья была из Зирфурта.
Верно, он же Гивиц. Такие фамилии характерны для южных регионов, где сильно было влияние Шухана, таких как Леттердам и Зирфурт. Хотя ныне в Каттердаме можно встретить любую фамилию.
Помнится. Имоджен была Литшиц. Она никогда не говорила, но Каз знал. Он никогда не пытался выяснить что-либо о её судьбе. Для него она осталась лишь болезненным рубцом в памяти, напоминанием о том, что женщины и чувства ведут лишь к слабости в делах и собственному позору. Однажды он поддался желанию исправить непоправимое и едва не потерял всё.
Каз до сих пор каждый раз с замиранием сердца ждет этого — он оступится, непременно оступится, переоценит себя, подведет людей и приведет их всех к краху. Где-то внутри таится эта вкрадчивая мысль, что монашеское воздержание — залог его невероятного везения, дерзкого и непреложного успеха. Если он позволит страстям увлечь себя, то лишится своей верной спутницы — удачи. Вот уж кто действительно ревнивая девка, не чета земным.
Это самое дурацкое суеверие, которое можно было придумать. Однако оно гнездится где-то в глубине души едкой червоточиной. В Каттердаме всё держится на сделках и ничего не достается просто так. Каждый должен заплатить по счетам. И он, Каз, в последнее время пытается бессовестно надуть своего великодушного кредитора.
Алая шаль плотно обхватывает запястье, Каз старательно натягивает на неё рукав. Он оглядывается на Пима: тот идет рядом, невозмутимый и ухмыляющийся каким-то своим мыслям.
Как бы Каз ни костерил его в своем кабинете, как бы ни язвил, какие бы расправы ни обещал, чертов Пер Хаскель всё же успел взрастить в них свои никчемные, никому ненужные идеалы. И Каз помнит, как одуревшего от боли, отключавшегося четырнадцатилетнего парня тащили под руки через всю Бочку, и именно Пим руководил этим, наспех зафиксировав Казу ногу импровизированной шиной. И на неуверенное “Может, бросим его?” от Диркса, брехливой и трусливой шавки, который прибился к банде за полгода до этого, Пим разразился такой бранью, что даже поднаторевший в матершине Каз узнал для себя несколько новых выражений.
Почему-то Пиму вечно выпадало тащить Каза на себе. Что в Клёпку, что к Остену за татуировкой. Он никогда не был ему старшим товарищем, но именно он брал на себя эту роль в те несколько моментов жизни, когда Каз оказался по-настоящему уязвим.
И Каз не сможет этого забыть. А если даже и захочет, Аника непременно напомнит. В последнее время у неё появилось слишком много воли. А к Пиму, насколько ему, Казу, известно, она испытывает отдельную трогательную привязанность, один Гезен знает на чем основанную.
Пима придется вернуть в Клёпку и там уже занять делом. Да так, чтобы он проклял тот день, когда последовал за Хаскелем.
— Знаешь, — произносит Пим внезапно. — А ведь война скоро.
Голос у него спокойный, задумчивый — смирившийся. Каз сжимает челюсти и невольно оглядывается на оставленную ими площадь. Белые мундиры расхаживают там хозяевами. Сулийцев они не трогают, но косятся с нескрываемым презрением. Те, впрочем, отвечают им тем же, но дураков задираться пока не нашлось.
— Люди бешеные, — поясняет Пим буднично. — Будто бы демоны их покусали, а так всегда перед войной бывает, бабка рассказывала: в Леттердаме также начиналось.
— Вот там пусть и делают, что хотят, — мрачно цедит Каз. — Здесь обломаются.
Пим пожимает плечами:
— Если все-таки начнется… пойдём? В стороне ведь не останешься.
— Полагаешь, меня можно пронять мифическими субстанциями вроде долга или высших материй? — ровно отзывается Каз. — Начнется — и тут найдем, чем заняться, будем продавать оружие и припасы. Спрос будет без сомнений, не пропадем. А там, глядишь, спустят на тормозах. Новому Зему невыгодно доводить всё до войны. Выкрутимся.
— Если бы от нас ещё что-нибудь зависело… — Пим оглядывается по сторонам. — Я на днях понял, что жизнь коротка и обрывается слишком уж внезапно, лучше уж не откладывать ничего на потом!
— Это ты к чему?
— Может, мне жениться, а, босс? Красивая девчонка же.
Иногда по Пиму не сказать, шутит он или серьёзен. Казу всегда импонировала эта его черта в виду схожих качеств характера, но иногда он начинает понимать, почему они так бесят людей вокруг, вроде Нины.
— Ну, женись, — Каз остается равнодушным. — Мне-то что?
— Просто девок-то много, но они так, бабочки-летуньи, а так хоть ждать кто-то будет, — Пим всё ещё задумчиво качает головой, — плакать, если не вернусь, помолится за меня своим святым, а так глядишь, и сынишку родит — фамилию продолжить. Я сгину, а он останется.
— Или его прирежут на улице, когда он подрастет и пойдет по твоим стопам, — безжалостно отрезает Каз. — Ты уговори ещё сначала.
— Да уговорить-то не проблема, — Пим улыбается, сверкая проблесками золотых зубов. — Мы друг другу понравились. Хорошая девчонка, отзывчивая. И я ей по нраву оказался, это ж сразу чувствуется.
— Хм?
Каз и сам не знает, почему продолжает поддерживать этот разговор, пока ведет Пима окольными улицами по маршруту, которым шёл изначально. Будто бы надеется услышать совет о чем-то, что и сам для себя не сформулировал. Пока он мечется в сомнениях, кто-то даже не сомневается в том эффекте, который производит и который Каз наблюдал собственными глазами.
Он определенно хотел бы так же.
Пим кидает на него косой взгляд и произносит словно вдогонку предыдущей фразе.
— Они же ушами любят, только ложь неплохо чуют. Когда просто языком мелешь от души, все простят, вот когда врать начинаешь, могут и насторожиться, но здесь уже умеючи подходить надо! Когда у девчонки в ушах правильные вещи, то ей хорошо становится. А чего недостает, она и сама себе придумает.
Каз лишь безнадежно про себя вздыхает. Конкретно сейчас Пим мелет языком над ухом Каза, и лучше тому от этого определенно не становится. Глупо было даже надеяться. Но он отчего-то продолжает слушать, безмолвно позволяя Пиму продолжать изрекать это странное откровение, сродни наставлению.
— Вот если тронуть себя дает, даже чисто по-джентльменски, под локоть там или поцеловать, то уже можно слова подключить, увлечь её, закружить голову — и готово! Если нет, то значит, что-то ещё не учел. У женщин все проблемы обычно в голове. Когда до дела дойдет, она думать вообще не должна, а то все усилия насмарку!
Пока что думать перестает, в основном, сам Каз, стоит ему оказаться с Инеж наедине. Она делает это за них двоих, она вообще делает всё за них обоих. Не то чтобы ему это не нравилось, но он чувствует некую неправильность и не может понять, в чем она заключается.
В рассказах других парней в те времена, когда Каз ещё был вынужден их слушать, их пассии буквально сходили с ума, вешались на них, кричали от удовольствия, теряли голову и последние мозги. Он хотел бы думать, что это были лишь россказни, но он видел в Бочке многое, и не всё было ложью. Возможно, те ребята действительно знали, что делать. В отличие от него.
Никогда ранее его это не тревожило, пока он не столкнулся с последствиями собственного незнания. Он не знает, что делать, когда Инеж оказывается в его руках.
Правда, в последний раз, не далее как этим утром, что-то как будто получилось. Инеж позволила ему целовать себя, раздевать… Она не стонала, но он слышал, как сбивалось её дыхание, как она прижималась к нему, терлась сначала о его бедро, а затем… Нет, всё равно не то.
Он незаметно, словно вор, расстегнул несколько пуговиц, отвлекая её внимание, и до сих пор не был уверен, что это было правильным. Не отвлеки он Инеж, она не позволила бы и этого… Вот оно.
Инеж ведь ни разу не дала ему коснуться себя за исключением поцелуев и объятий. Он по-прежнему не представляет, что ему делать, чтобы проявить хоть какую-то инициативу, наподобие того, как касалась его, доводя до блаженства. И он вовсе не намерен делать что-то против воли Инеж, которая, по всей видимости, не хочет, чтобы он делал вообще что-либо.
Ситуация патовая.
А ещё он не настолько в себе уверен, чтобы делать это самое "что-либо" без перчаток. Нина помогла ему, конечно, но он никогда не пробовал прикасаться к кому-либо так откровенно. Если скрутит приступом в процессе, это будет катастрофой.
И он совершенно точно не будет выяснять у Нины границы своих возможностей! Ни за что.
С другой стороны, тот глаз тоже был липким и влажным, да и в крови Каз пачкался сравнительно часто. Наверняка эти вещи в чем-то похожи по ощущениям. Видит Гезен, если он справился с глазом, то и с телом Инеж справится!
Мысль не то чтобы утешительная, но что-то в ней есть. Жизнеутверждающее.
Вероятно, взгляд Каза несколько стекленеет, потому что Пим замолкает и некоторое время просто идет молча рядом.
— А главный секрет, знаешь в чем? — говорит он, в конце концов, отвлекая Каза от мрачного облака собственных мыслей. — Торопиться нельзя и насильничать — приручать только, с терпением. У большинства его как не было, так и нет. У меня на первых порах не было, Кири из Белой Розы как-то учила, мол, не ограбление надо устраивать, а вором-карманником быть, вкрадчиво, незаметно, чтобы подпустили близко-близко.
Слова эти цепляют, и Каз вновь начинает прислушиваться к нескончаемой болтовне над ухом. Пим сегодня отчего-то вознамерился обогнать Джаспера по количеству бессмысленной информации на редкость пошлого содержания.
Грядущая женитьба его, что ли, так вдохновила, что Пим пускается в воспоминания обо всех своих пассиях по списку? О проблемах и горестях, с которыми он сталкивался, о керчийской девчонке из соседней банды, которая боялась прикосновений после насилия, о бордельной девице, которая учила Пима, что стоит знать при обращении с женщинами, о том, где полученные знания пришлись к месту впоследствии...
Каз невольно цепляется слухом за отдельные фрагменты, которые кажутся ему похожими на его собственную ситуацию, и в какой-то момент ловит себя на том, что прислушивается с жадным вниманием, не забывая, разумеется, внешне выражать полнейшее скучающее равнодушие.
Хорошо ещё о конечной цели прибытия помнит. Повинуясь его скупому жесту, они сворачивают в один из переулков Новой Равки, и Пим с удивлением оглядывается.
— Зачем мы здесь?
— Дела, — кратко отзывается Каз. — Пошли.
Хозяин здешней забегаловки частенько закупается в Равке специфическими специями. И не только ими. С тех пор, как Каз поймал его за руку, он закупается ими под заказ. Проще было бы подключить Нину, но времени на это нет.
Специальная ткань производства фабрикаторов нужна Казу уже сегодня. И в изрядных количествах.
Они поднимаются по деревянным ступенькам, и Пим то и дело оглядывается, нервно передергивая плечами. Каз уже не обращает на него внимания, он толкает тревожно скрипнувшую дверь и заходит внутрь.
— Босс, я… — начинает Пим, но осекается, стоит им пересечь порог.
Господин Квасцов обладает целым рядом неоценимых достоинств вроде пивного брюха, одутловатого красного лица и умения с совершенно невозмутимым видом отбрехиваться до последнего, кто бы ни вознамерился устроить ему допрос. Глаза у него по-шухански узкие, хитрые, на грани ушлости, и торговаться он умеет как черт.
Романтический герой, однако, из него настолько неприглядный, что даже Каз едва заметно морщится от картины, которую им не повезло застать. Зрелище того, как хозяин, пользуясь крайней не популярностью заведения, увлеченно тискает в подсобке какую-то девицу, на редкость отвратное. Хорошо хоть видно немного.
Каз несколько раз кашляет в кулак, а затем без церемоний громко ударяет тростью по прилавку.
— Квасцов, день на дворе! Иди сюда быстро! У меня к тебе дело.
Фигура в полутемном проеме раздраженно подтягивает штаны и громко, искренне чертыхается. Каз ухмыляется с особенно мстительным удовлетворением. За испорченное утро он с нескрываемым для самого себя удовольствием портит день всем остальным.
Когда недовольный Квасцов показывается за прилавком, лицо Каза уже образцово суровое, поэтому тот лишь мрачно буравит его неприязненным взглядом.
— Черт бы тебя побрал, Бреккер! Чего надо?
— Гришовая ткань, сколько есть, — отзывается Каз спокойно. — Без твоих привычных проволочек. Если есть готовая одежда, ещё лучше.
— Да почитай ничего и не осталось, — Квасцов звучно шмыгает носом. — Связь с Равкой-то тю-тю, новых поставок нет. Скоро уж лавочку прикрывать придется.
— У тебя не так много клиентов, — осаживает Каз. — Думаю, для постоянных заказчиков ты постараешься что-нибудь найти, не так ли?
Песню о закрытии своего дела Квасцов поет уже последние лет пять. И под давящим взглядом он неохотно стягивает с шеи ключ и отпирает ящик под прилавком, а затем один за другим выкладывает перед Казом клочки ткани:
— Вот. Всё, что осталось. Святые свидетели, не вру!
По правде сказать, гришовую ткань делать сложно и дорого, а ещё равкианский закон запрещает производить её и продавать кому-либо кроме Второй армии. Гражданскую одежду изготовлять тем более запрещено, только по особому распоряжению служб разведки и главных гришей.
Стоит ли говорить, что некоторые фабрикаторы устраивают на этой благодатной почве очень неплохой бизнес? Стоят их услуги дорого, а гражданская обычная одежда и вовсе обладает заоблачной ценой. То пальто Каз выкупил почти случайно по необыкновенному везению — за месячную выручку Клуба Воронов.
— Жилет, женская накидка, пиджак, плащ, лиф платья, — методично перечисляет Квасцов и расплывается в ехидной ухмылке. — Что-то показать?
Каз обреченно кивает.
Пестрый золотой жилет с черно-оранжевыми узорами, лиловая накидка, болотный пиджак на редкость кургузой формы, алый плащ и нежно-салатовый лиф платья радуют глаз отсутствием у смотрящего дальтонизма. Эскизы у Квасцова хранятся в том же ящике, в потрепанном блокноте.
— Ещё две кефты, но с браком, — добавляет Квасцов. — Ткань хрупкая, пулю не удержит.
— А это? — Каз мрачно кивает на жилет. — Цвета почему такие дикие?
— Красители утилизировали, не иначе, — Квасцов пожимает плечами. — Потому мне и сбыли, никто не берет, приметные больно. За половину цены отдам, если что. Если на себя берешь, то жилет только, остальное висеть будет.
План определенно претерпит некоторые изменения. Каз рассматривает одежду и невольно вспоминает угрозу Инеж переодеть его в оранжевое. Как в воду глядела.
— Перекрасить можно?
— Пробовали, потом вид как из нужника. Краска в готовое не впитывается, слезает клочьями.
Ладно, потом он подарит этот ужас Джасперу. А лучше продаст, чтобы тот ничего не заподозрил. Каз выкладывает на прилавок позвякивающий кошелёк.
— Пришлешь через три дня. Вот задаток. А женское?
— Накидка безразмерная, а платье… — Квасцов мнется. — Короче, на худосочную барышню. Только лиф есть. Как к нему юбки пристегивать, не разбираюсь. Предпочитаю их задирать.
— Я заметил, — хмыкает Каз. — Накидку отложи, не отдавай никому. Возможно, возьму её позже.
В конце концов, может Зеник, наконец, перестанет ловить ребрами ножи.
— А с платьем я тебе сейчас покажу, — озаряется идеей Квасцов. — Живет со мной девушка, фигурой вроде подходит. От семьи отбилась, так я и взял её под своё крыло. Эй, дорогуша, иди-ка сюда, помоги мне!
Пим за спиной резко выдыхает, Каз вскидывает взгляд на вошедшую.
Всё ещё растрепанная Лали чуть ли не в защитном жесте стягивает на груди черную шаль и выпрямляется, точно натянутая струна. Квасцов по-хозяйски приобнимает её за плечи.
— Вот, на такую же худышку налезет, не толще.
— Понятно, — Каз на всякий случай прикидывает в уме размеры, но в душе должен признать, что найти более идиотское применение фабрикаторской ткани ещё надо постараться.
— Если я тебе здесь не нужен, то я подожду на улице, босс, — чересчур ровно произносит Пим и, едва дождавшись утвердительного кивка, выходит, звучно хлопнув дверью.
Лали бросает быстрый взгляд ему вслед.
— Что ж, это ещё одна истина этого города. Отбросы и тахри — все платят за мнимую свободу, — произносит Каз негромко. — И у каждого цена своя. Я возьму жилет. Будет что-то ещё, Квасцов, сообщи мне.
Лали высвобождается из медвежьих объятий Квасцова и печальной тенью скользит к окну. Пока Квасцов старательно записывает в тетрадь заключенную сделку, Каз скучающе разглядывает представленные образцы. Если задуматься, то в произошедшем есть что-то забавное.
Лали тихо ахает и прижимает ладонь ко рту.
— Белые мундиры!
— Что? Что такое? — вскидывается Квасцов, одним слитным движением сметая в ящик и тетрадь, и образцы.
— Они забрали его, — Лали оборачивается к Казу, и в испуганных глазах плещутся невыплаканные слёзы. — Они забрали вашего человека!
С определением ситуации, как забавной, он определенно поторопился. Каз выдыхает нечто очень непечатное и осторожно выглядывает из окна, чтобы увидеть, как Пиму заламывают за спину руки и тычками в спину направляют по направлению к площади.
— Что за напасть пришла в город? — морщится Квасцов. — Бреккер, не связывался бы ты с ними…
— Поздно, — коротко отзывается Каз. — Чертов идиот…
Он решительно стряхивает с плеч верхнюю одежду и прислоняет к стойке трость. Лали безропотно принимает в руки его шляпу. Квасцов хмурится.
— Чтобы когда вернусь, всё было на месте, — Каз смеривает обоих предупреждающим взглядом. — Ты меня знаешь, Квасцов. Без шуточек. А теперь выпусти меня через черный ход!
— Вещи я припрячу, никто не тронет, — согласно бурчит тот. — А парень твой попал крепко. Говорят, у этих разговор короткий, уже на дворе стражи виселицу сколотили.
— Леттердам, — коротко отзывается Каз.
Его понимают без объяснений.
— Шуханские выродки! Задай им жару, Бреккер!
— Посмотрим, — кратко произносит Каз, и растворяется в сплетении переулков Новой Равки.
Хочется верить, он успеет проскользнуть подворотнями по самому короткому пути. Без трости тяжело бежать, но возможно. Может, Инеж с Ниной были и правы насчет лечения?
Он появляется на площади на несколько минут опередив конвой. Пима ещё надо довести до арестантского фургончика, а это не так-то и просто в столь пестрой толкучке.
Это шанс.
Толпа медлительна и глупа, и если знаешь, как ей управлять, можно сыграть с ней по своим правилам. Этому искусству Каз обучен с детства. Славная наука от — кто бы мог подумать — Пера Хаскеля. Что ни говори, а старик всегда был хорош в подборе исполнителей.
Каз выцепляет нескольких пьянчуг и проскальзывает к ним незаметной вкрадчивой тенью. С этими договариваться легко, достаточно лишь надавить на больное и дать очень простое безопасное задание.
Нищий на паперти, облезлый, склочный — этот может больше, он озлоблен и жаден. Прекрасные качества!
И наконец, Каз натягивает перчатки и, выждав нужный момент, выбрасывает руку, ловя мальчишку-беспризорника за оттопыренное красное ухо. Отличный прием, напрочь отбивающий охоту дергаться. Уж это Каз точно знает по печальному опыту детства.
Мальчишек здесь на самом деле трое, худые, похожие на голодных хорьков. Глаза у них загораются от важности поручения и нескольких крюгге. Они самые полезные члены его импровизированной команды. Им Каз поручает самое важное.
— Вот это кинешь в котел с варевом у торговки. А это подкинь под фургон.
— Заметано, начальник! — один из мальчишек развязно улыбается, зияя темными дырами щербатой желтой улыбки. — А ты видать большой зуб на белых мундиров имеешь?
Каз чуть заметно кивает.
— А ходишь под кем? Здесь Одноглазый Иван район держит.
Жулик средней руки, у которого хватает ума не задираться с Отбросами, однако испытывать его терпение тоже не стоит. Каз думает лишь секунду, а затем роняет:
— Грязные Руки, слышал о таком?
— О-о-о!
Они юркими крысами прыскают в разные стороны, разбегаясь по розданным заданиям.
Несколько направленных провокаций, и мирная толпа превратится в неуправляемое бурное море. Благодать для опытного вора. Раз люди Сфорцы так боятся беспорядков, пусть разок с ними столкнутся. По-настоящему.
Каз пробирается ближе к фургону и зорко оглядывается, выглядывая будущую жертву. Ему сегодня везёт. Сулийский танцор, так нахально улыбавшийся Инеж, очень некстати для себя оказывается совсем неподалеку. Идеальная кандидатура для провокации.
Каз накидывает на плечи позаимствованную с прилавка светло-серую ткань. К черту мундир — люди запомнят лишь цвет.
Сулиец ничего не успевает понять, когда возникший на его пути бледнокожий сафеди без лишних слов бьет его кулаком в лицо, отбрасывая на землю.
— Грязнолицая собака! Иди, поешь земли! Раз морду отмыть не можешь!
Мгновение — и сафеди исчезает. На земле остается лишь светлая ткань, а ближайший часовой сфорцианец вдруг спотыкается и практически летит вперед, в сторону упавшего сулийца.
— Уби-и-и-или! Уби-и-или! Люди добрые, убили парня! Что же это делается? Бей шуханскую мразь!
Пронзительное верещание разрывает воздух не хуже сирены. Нищий честно отрабатывает плату.
Визжит женщина. Кто-то ударил её в спину. Шуханский солдат, не иначе. Ближайший пьяница разоряется, громко бранясь. Второй в отдалении петухом наскакивает на соседа, провоцируя драку.
Леттердамцы нетерпеливы, они предпочитают бить, не разбираясь. Пьяница летит на землю. Каз считает секунды, просачивается сквозь скопления всё ещё спокойных людей к самому конвою, незаметно прибивается к нему и идет практически плечо к плечу. Пим замечает его, но не подает вида, даже не сбивается с шага. Опыт в банде не пропьешь. Каз бросает взгляд на часы и едва заметно кивает.
Первый взрыв подобен небесному грому. Горячее липкое варево окатывает всех жгучим дождем. Люди в панике бросаются прочь, снося всё на своём пути.
Второй взрыв — толпа бросается обратно. Третий — прямо под арестантским фургончиком. На воздух он не взлетает, но заметно подпрыгивает всей массой.
— Уби-и-и-и-или!
— Бей шуханских выродков!
— Сули амено танаар! — выкрикивает Каз внезапно. — За сули! За Керчию! Бей их!
— Сулийцев убивают! Чертовы еретики! Бей их!
— Заступитесь за парня, люди!
А Пим вдруг встряхивается и истошно кричит:
— Махтаби! Сули амено танаар! Баяти! Я вернусь к тебе! Баяти, дождись!
Последний толчок к взрыву гремит погребальным колоколом.
В конвой вцепляются со всех сторон! Мужчины, женщины, безоружные, исступленные — они вцепляются в глаза, в одежду, в оружие. И стоит свалить с ног прикладом хрупкую фигуру в шали, как её место занимает другая, ещё ожесточеннее.
Каз одним движением выдергивает Пима из хватки сфорцианцев и, пользуясь общей суматохой, увлекает за собой в ближайший переулок. А позади бушует и беснуется толпа.
Они влетают в узкий переулок, жмутся к стенам, судорожно ловя ртом жгучий воздух, пропитанный сулийскими благовониями, выглядывают осторожно, готовые в тот же миг сорваться с места и бежать что есть сил, если за ними бросятся в погоню. Но погони нет. И не будет.
Возможно, будет война.
И площадь стала первым полем боя.
* * *
Вороны кружили над церковью плотным кольцом, кричали тревожно и то пикировали вниз, то взмывали в самые небеса.
— Падаль ищут, — сказал Самир хмуро и опустил Хафе руку на плечо. — Не стой на ветру, иди в фургон.
— Не хочу, — Хафа помотала головой. — Не могу…
Глаза против воли наполнились слезами, и она зажмурилась посильнее, загоняя проклятые слёзы обратно, откуда появились.
Проклятые вороны всё кружили и кружили над золотыми луковками куполов, искали мертвецов. И до сих пор находили, скапливаясь над телами черной копошащейся массой…
Хафа бросала в них камни, но они не улетали, прыгали рядом, разевая мерзкие клювы, запачканные чем-то бурым. Одному из мужчин, застреленных солдатами, они выклевали глаза. Хафа увидела случайно, и никак не могла выбросить этот образ из головы.
Паву вороны не тронули.
Погибших у церкви хоронили в огне, по старинной сулийской традиции. Пава уходила в огонь такой же красавицей, какой и была. Хафа смотрела на спокойное лицо сестры на помосте, и ей всё казалось, что Пава вот-вот откроет глаза и вскрикнет испуганно, спрашивая, что за шутки. Но огонь взметнулся высоким столбом, и Хафа задержала дыхание, не в силах выносить этот страшный запах гари и паленых волос.
Мать осунулась и за один день превратилась в старуху, сестры стали безмолвными тенями, лицо отца окаменело, и Хафа перестала его узнавать. Да и он больше не обращал внимания на младшую дочь, только спорил о чем-то ожесточенно с матерью и куфиром, уходил с самого утра и возвращался поздно вечером. Только прабабушка Фаира продолжала вдыхать жизнь в их фургон: ругалась, ворчала и временами подбадривала мать:
— Все у Святых окажемся! Каждому свой срок отмерен. У меня из девяти детей Святые семерых забрали, отболит и свыкнется. Молиться надобно, а не плакать…
Хафа старалась поменьше бывать дома, убегала помогать в лагерь, а при первой возможности проскальзывала за ограду и пряталась в полях, лежа на колючих подушках сорной травы и вглядываясь в безмятежное голубое небо.
Сегодня, однако, с самого утра хмурились тучи, и Хафа держалась поближе к дому. Здесь у заброшенной телеги её и нашел старший брат.
Самира Хафа любила, пожалуй, больше остальных братьев и сестер. Он часто возился с ней, приносил ей что-нибудь из города или из тех мест, куда уходил на заработки. Вот и сейчас он прижал её к себе и взъерошил и без того растрепавшиеся косы.
— Как там Харим? — тихонько спросила Хафа, и почувствовала, как грудь брата приподнялась в тяжелом вздохе.
— С ним всё будет хорошо.
— Врёшь, — зло сказала Хафа, и слёзы предательски потекли по щекам.
После побоища у церкви ничего не закончилось. Женщин и детей оставили у церкви, а мужчины, невзирая на призывы куфиров, ушли к фургонам, а затем в ратушу — искать справедливости. В основном, брали длинные ножи, но Харим — самый старший брат — взял с собой и ружьё.
У ратуши их встретили солдаты.
Хафа не знала, что случилось после, ей ничего не говорили, но Харим и ещё многие мужчины так и не вернулись. Лишь по отчаянному вою Халисы — жены Харима, Хафа поняла, что случилась беда.
— Их повесят на рассвете, — хриплый голос заставил брата с сестрой дружно вздрогнуть и обернуться на подошедшего.
Чужак из Нового Зема стоял, перебирая многочисленные талисманы на груди. Хафу он словно и не заметил, смотрел только на Самира.
— Для этих сафеди нет ничего святого.
Ружьё за его спиной качнулось, отбрасывая густую, почти черную тень на примятую телегой траву.
— Ненавижу их! — выдохнул Самир, и Хафа отпрянула, словно её обожгло, до того незнакомым и ожесточенным стал его голос.
— Их можно победить лишь их же оружием, — чужак протянул ему один из талисманов — полумесяц, соединенный с солнечным диском. — Не стоит взывать к душе неверных, у них её нет. Они, как звери, понимают лишь силу, нуждаются в ней. Как стадо овец всегда нуждается в пастухах и сторожевых псах.
Самир стиснул талисман в ладони и смело взглянул чужаку в глаза.
— Я хочу быть сильным!
Тот довольно улыбнулся и медленно кивнул, словно в такт своим мыслям.
— Пылкая дерзость юности может намного больше, чем благоразумная осторожность стариков. Если в юношеских сердцах горит такой огонь, какой горит в твоем, то ваши братья и сестры могут чувствовать себя в безопасности. Ты хочешь спасти брата?
Самир кивнул. Хафа схватилась за его ладонь, и он крепко стиснул её в своей.
— Приходи к шатру куфира к полуночи, — чужак наконец перевел взгляд на Хафу и едва заметно усмехнулся. — Сестрёнку не бери. Женщинам не место в битве, но кто-то должен хранить тепло нашего очага, чтобы мы понимали, за что сражаемся.
Он окинул их задумчивым взглядом, и больше не сказав ни слова, развернулся и пошел прочь.
— Я приду! — крикнул Самир ему вслед.
Странный талисман свешивался из его ладони, отбрасывая отчего-то страшную тень на юбку Хафы.
И лишь качалось ружьё в такт шагам уходившего вдаль земенского чужака.
* * *
Джаспер скептически разглядывает паренька, бледного как смерть, с недавно разбитым лицом, и до сих пор машинально проверяющего, на месте ли зубы. Он пытается делать это незаметно, но уж больно характерные движения, Джаспер регулярно делает так же, когда не повезет крепко получить в челюсть.
Корпориалы, конечно, умеют приживлять зубы, но дерут за это втридорога, а Нина в этих случаях отнюдь не помощник.
— Щуплый он больно для тюремщика, — хмыкает Джаспер наконец. — Парень, ты хоть драться умеешь?
— Умеет, — отвечает за того Каз. — А болезнь — хороший предлог, почему не пошел в стражу или во флот. Поднатаскай его и помоги внедриться куда нам надо, сведи с нужными людьми и придумайте легенду. Убедительную.
Снизу доносится грохот и звон бьющихся бутылок. Каз и Джаспер переглядываются и почти синхронно касаются оружия в кобуре, но привычная уху ругань Аники воздействует успокаивающе. С тех пор как Каз вернулся из города вместе с Пимом, он кажется ещё мрачнее обычного и вновь начал надевать кобуру. Учитывая, как трясет в последнее время родной Каттердам, это весьма разумный ход.
В Клепке царят весьма странные настроения: чрезвычайно уважительное к боссу с одной стороны, и боязливо-сомневающиеся — с другой. Джаспер уже наслышан о произошедших событиях и даже жалеет, что не поучаствовал. Хотя может это и, наоборот, к лучшему. С проштрафившимися Каз не церемонится. Пима он, например, посадил за отчетность в задней комнате и запретил выходить даже на крыльцо, так что теперь Пим громогласно требует от Аники бутылку, счеты и кого-нибудь толкового, кто умеет нормально умножать. Аника так же громогласно посылает его к чертям.
В городе отбушевали очередные беспорядки. На этот раз взбунтовались сулийцы, устроив массовую драку. А в газетах пишут, что на юге Керчии сулийский караван напал на городскую ратушу, и от этого и вовсе голова идет кругом. Вот вам и мирный народ. Что за вожжа им под хвост попала?
По правде говоря, условия для дерзкой авантюры по внедрению в Хеллгейт самые что ни на есть благоприятные. Именно поэтому Каз и вызвал их обоих к себе в кабинет. Вид паренька не особо вдохновляет, но что-то придумать можно.
Джаспер кивает, но смотрит все равно с сомнением.
— Как тебя зовут-то?
— Оскальд.
— Ты понимаешь, что это место и наши имена тебе придется забыть как страшный сон? Иначе я тебе не позавидую.
Парень отрывисто кивает. Выглядит он откровенно плохо, но вид решительный. Джаспер качает головой и прищелкивает языком.
— Старик Олли знает тюремщиков с верхних уровней, они неплохо денег с него вытянули, пока он сидел. Так что трепал языком он охотно, а уж узнать их адреса было делом техники, так что… Босс, как дашь команду, я займусь ими вплотную.
— Занимайся уже сейчас, — Каз на него не смотрит, вплотную закопавшись в какой-то гроссбух. — Пусть начнут болеть или подстрой нападение, так чтобы вышли из строя надолго.
Ага, и желательно тоже самым естественным образом. С другой стороны, у Джаспера уже есть пара творческих идей.
— Будет сделано, босс! — ответствует он и усмехается бледному Оскальду. — В делах шпионажа чистеньким остаться не удастся, учти! Готов к тому, что придется бить людей?
Тот без восторга пожимает плечами.
— Если цель оправдывает средства…
— Вот это по-нашему! — ухмыляется Джаспер. — Какое имечко ему подберем, Каз?
— Любое, какое выберете, лишь бы не выделялось, — тот закатывает глаза. — У вас есть что-то на примете, Оскальд?
Тот кивает.
— Моего дядю звали Джордан, могу взять его имя, — говорит он без всякой задней мысли. — К тому же, это моё второе имя.
В комнате будто на мгновение сгущается воздух, и Джаспер видит, как пальцы Каза судорожно стискивают край столешницы, а глаза темнеют, наливаясь демонической чернотой.
— Не лучший выбор, — зловеще шелестит он. — Возьмите третье!
— Но…
— Это не самое частое имя для Кеттердама, — Джаспер спешит вмешаться и бодро тараторит почти не задумываясь о смысле сказанного, с облегчением видя, что от звука его голоса Каза понемногу начинает отпускать. — Оно хорошо для средней полосы Керчии, а здесь звучит немного чужеродно. Лучше возьми… Нильс! Точно.
— Нильс Ван Пуль, у Шпекта есть документы под эту фамилию, а имя он ещё не вписывал, — хрипло произносит Каз. — Приучитесь откликаться на новое имя, мистер Ван Пуль!
Оскальд несколько секунд непонимающе смотрит в пространство и только после до него доходит.
— Вот об этом я и говорю, — Каз отворачивается. — У вас неделя на то, чтобы прийти в себя, мистер Ван Пуль. Мы поможем вам создать достоверную легенду, а дальше… дело за вами! Вы свободны, можете идти.
Паренек тормозит нещадно, хотя это, наверное, можно списать на терзающую его болезнь.
Джаспер деликатно подталкивает Оскальда к порогу и спешит закрыть за ним дверь. Когда он оборачивается, Каз выглядит уже почти таким же, как всегда, разве что губы сжаты плотнее обычного.
Опасность миновала.
Джаспер с уважением относится к этому имени — Джордан, Джорди… Каз назвал однажды так и его. Это был не лучший момент между ними, и всё же с тех пор Джаспер парадоксально готов простить Казу много больше, чем мог до этого.
Он никогда не лез глубже, не старался узнать больше нужного, но время все равно берёт своё. Вороны узнают друг о друге что-то новое с каждым годом, даже не проявляя любопытства.
Джордан, Джорди — не то имя, которое стоит произносить при Казе. Это был человек, который был ему бесконечно дорог и по которому Каз продолжает скорбеть, даже если никогда не покажет этого впрямую.
Точно так же Каз терпеть не может, когда при нем упоминают имя Маттиаса. Первые пару лет он не выносил самого его звучания, недвусмысленно давая понять, что имя их товарища-фьерданца подлежит полному забвению. Правда, когда Нина родила сына, установленные правила серьезно пошатнулись. Уж с Казом насчет имени ребенка Нина точно советоваться не собиралась.
Прошло немало времени, прежде чем Каз смог спокойно произнести вслух “Матти”. До этого он избегал Нину и ребенка всеми правдами и неправдами, стараясь даже не интересоваться их жизнью. Это длилось до тех пор, пока Нину и Матти не нашел Брум…
Тот случай отрезвил всех и сплотил вновь, а Каз окончательно пришел в себя и начал действовать в своей привычной бесцеремонной манере. Сейчас он и сам частенько вспоминает Маттиаса, по-прежнему избегая называть его по имени, но уже с куда большим спокойствием.
— Он не знал, — произносит Джаспер примирительно. — Не суди его.
Каз бросает на него уничижающий взгляд и отворачивается, ничего не ответив. Джаспер закатывает глаза и по-свойски пододвигает к себе стул ногой, садясь задом-наперед и опираясь локтями о спинку.
— Нам нужно выставить патруль.
— Куда?
— В приют святой Хильды, Плавиков может там появиться. Мы полагаем, что там живет его мать — небезызвестная тебе Анастасия Плав.
Каз кивает, но вид у него по-прежнему задумчивый и погруженный в себя.
— Трое. Сам выберешь, кого туда отправить.
— Нам бы контрабандного гриша…
— А тебе гришей не хватило в последнее время? — иронично интересуется Каз. — Нет, я не выпущу их из-под изоляции, пока мы не придумаем, как их контролировать! Хочешь, чтобы и им передали понюшку парема?
— Любишь ты собирать под себя все бочки с порохом, а затем устраиваться на них покурить, — Джаспер устало упирается лбом в ладони. — Что ты намерен с ними делать?
Речь идет о десятке осужденных в Равке гришей, которых Каз похитил из тюрем, где они пребывали, и тайно вывез в Керчию на корабле Инеж.
Двое сердцебитов, несколько фабрикаторов, изготовлявших незаконное оружие и взрывчатку, трое шквальных, чьи взгляды не совпадали с королевскими, и один инферн, посаженный банально за долги. Последний, кстати, освободился из-под опеки Каза быстрее всех, подписав ряд контрактов, и теперь служит где-то в металлургии, поддерживая температуру в домнах, выплачивая долг Казу и радуясь относительно вольной жизни.
Шквальных Каз пока придерживает, выплачивая им пособие и подкармливая сказками о бюрократических проволочках по оформлению документов. Их услуги могут понадобиться со дня на день.
А вот фабрикаторы и сердцебиты остаются под неотступной охраной и круглосуточным наблюдением, ненавязчивым, но красноречивым. Они нужны Казу на замену Плавикову, чтобы реализовать все проекты и изготовить побольше оружия. И делиться их силой Каз не намерен ни с кем, особенно с родной страной.
— На них есть планы, — туманно отзывается Каз. — Что-то ещё?
— Помнишь девочку Малену? Подопечную Инеж.
Каз невольно морщится, но кивает утвердительно.
— Нина просила устроить ей несколько уроков в госпитале и у кого-то корпориалов. Я и подумал…
— Нет, — отрезает Каз. — Госпиталь на ваше усмотрение, но корпориалы категорически нет.
— Почему?
Каз смеривает его тяжелым взглядом.
— Хочешь познакомиться с круглосуточной слежкой? В Каттердаме каждый практикующий гриш на карандаше и под негласным присмотром сверху. Не керчийская разведка, так Торговый Совет. Как ты думаешь, почему мы обращаемся лишь к Нине или в крайнем случае к пьянице с улицы Зеленого Плюща? Свяжись с корпориалами, назавтра о твоих болячках будет знать вся Керчия! И о способностях девчонки тоже. Оно тебе надо?
— А контрабандные?
Каз вздыхает.
— Ну, тогда ещё поучи птенцов стрелять из своих револьверов…
— Понял, — Джаспер хмыкает. — В любом случае, Нина хочет сделать из неё целителя, который будет работать только на нас. Это определенно стоит поощрять.
— Не спорю, — Каз устало потирает пальцами лоб. — Устройте уроки в госпитале или где там Нина хотела, а премудростям сердцебитов пока пусть учит сама Зеник. Потом придумаем что-нибудь.
— Нина будет в восторге, — Джаспер ухмыляется. — Ты-то сам как? Выглядишь паршиво.
Раньше он бы не отважился ляпнуть такое, но они давно уже не строптивые дети, и потому вопрос вполне закономерен. Каз действительно выглядит измотанным, хотя в последнюю неделю кажется парадоксально довольным жизнью. Глаза у него горят, пусть круги под ними и растут с каждым днем всё шире.
— Ты тоже, не переживай, — Каз криво усмехается в ответ. — Спать некогда. Хоть опять на юрду переходи.
— Не советую. Такое позволено лишь закоренелым холостякам, — Джаспер зевает в кулак. — Зубы желтеют, и привкус мерзейший. Ни одна дама не оценит! Ну и не только дама…
Каз в который раз прожигает его взглядом, но предусмотрительно ничего не говорит. Джаспер эти взгляды благодушно игнорирует и роняет голову на руки, упираясь лбом в спинку стула.
Последние дни полны безумия. Сначала бесчинства сфорцианцев в Пятой гавани, и на следующий же день массовая драка в квартале Новой Равки, заполненном паломниками-сулийцами. Этот город нагревается изнутри, как закрытый котел, который вот-вот рванет.
Уай говорит, что цены всё равно растут, с каждым днем поднимаясь всё выше. Каз прорвал блокаду, подарил надежду, но вот пропал посольский корабль, а предварительное расследование показало, что взрыв на борту всё же был. О таком не пишут в газетах, но слух разносится со скоростью пожара. Больше никто не рискует отправлять корабли в новые экспедиции. По крайней мере, из Каттердама.
Чего не скажешь о его южном соседе...
Рушатся торговые сделки, не доходит почта, торговые компании затягивают пояса, и чем дольше длится это состояние неопределенности и неустойчивости в стране, тем сильнее назревает грядущий коллапс.
Джеспер бы очень хотел надеяться, что до него не дойдет, но верить в чудеса он разучился ещё в далеком детстве.
