Под керосиновым дождем

      Спустя некоторое время, Инеж все же удается собраться с мыслями и тоже засобираться на корабль. У неё много дел.       Каз на удивление намеревается отправиться с ней. Вид у него забавным образом сочетает обиженное недовольство и какую-то светлую задумчивость, когда он останавливает на ней взгляд. На вопрос, что случилось, он лишь коротко отвечает:       — Надо кое-куда заглянуть. Ты пойдешь через Новую Равку, так что нам по пути.       Он даже ни секунды не сомневается.       — Ты уверен, что я пойду именно туда? — насмешливо уточняет Инеж.       Каз отвечает не менее насмешливым взглядом.       — Учитывая, что ты всегда стремишься принести на свой корабль очередную молитвенную безделушку и наладить связи со своими шпионами, то сомнений в твоем маршруте не возникает.       Инеж очень хочется торжествующе высмеять его теорию, но, к сожалению, он в очередной раз прав. Ей действительно надо в Новую Равку, купить пару талисманов у знакомой торговки, которая наводит справки о работорговцах, договориться о поставках на корабль, да и не только. Сегодня у неё есть ещё одно дело.       Каз лишь приподнимает брови, когда она незаметно проскальзывает в его кабинет, оттуда в спальню и выходит оттуда с красной шалью на шее, намотанной наподобие шарфа.       — Моя осталась на корабле, — поясняет она. — Не хочу покупать новую. Найти хорошую не так-то просто, а эта — настоящий шелк. Я возьму на время.       Каз хмыкает, косится на шаль с некоторым оттенком смущения и спешно утыкается обратно в бумаги, разложенные на столе. Инеж наблюдает за ним некоторое время и при очередном взгляде на стол в свою очередь чувствует легкое смущение.       Очень сильное смущение, ладно.       Что-то произошло с ней этим утром в старом кабинете Пера Хаскеля, захватило её и унесло отнюдь не в кошмары прошлого, а скорее в одну из, как ранее казалось, недостижимых грёз. Каз застал её врасплох внезапным поцелуем, начал дразнить её, смеяться, а затем… она разозлилась — да, точно — и вдруг расслабилась и отпустила себя, позволив глубинным желаниям вырваться на свободу. Она хотела его поцелуев, его рук на теле, обжигающих прикосновений его губ на своих плечах.       Хорошо, что Аника пришла раньше, чем Инеж захотела чего-то ещё.       Хотя… чего-то ещё Инеж могла бы захотеть на настоящем столе Каза, сбросив на пол его драгоценные бумаги и гроссбухи ко всем чертям. Вот с этого самого, за которым он сидит, хмурит лоб и старательно отводит от неё взгляд.       Не то чтобы Инеж в самом деле отличалась столь бурным темпераментом, такие жесты на практике ей не близки, но помечтать приятно. Правда, нагревающиеся щеки убедительно намекают, что от таких мыслей Инеж рискует слиться цветом лица с собственной шалью. Она спешит покинуть комнату — как всегда предпочитая окно.       Каз присоединяется к ней минут десять спустя в одном из безлюдных переулков за Клепкой, молча кивает ей, и они отправляются в путь, неспешно следуя по каттердамским улицам под размеренное постукивание трости.       Город забит сфорцианцами. На каждой улице, на каждом перекрестке за пределами Бочки виднеются их белые мундиры — на каждом причале. Инеж беспокойно передергивает плечами, но Каз качает головой и увлекает её в переплетение узеньких переулков между домов и незаконно пришвартованных лодок в сырых полутемных тупиках. За деньги они отвезут тебя хоть на Вельгелюк, причем такими путями, в которых и демоны заплутают.       Одна из таких лодок везет их не самыми живописными маршрутами, но этих лазеек не знает ни один чужак-сфорцианец. Каз сам сидит на веслах, провозя их по затопленным складам и ловко лавируя среди отмелей мусорных куч. Инеж наблюдает, как двигаются его плечи, и, когда Каз поднимает голову, лишь улыбается, не отводя глаз. Отныне у неё есть право смотреть на него, сколько захочется, любоваться им.       Каз лишь щурится в ответ и вдруг неуловимо становится похож на довольного вальяжного кота. Из того типажа — бродячих бандитов с рваными ушами, но тем не менее сравнение греет сердце.       В преддверии Новой Равки Инеж проверяет, насколько туго заплетена коса, сматывает с шеи шаль и накидывает её на плечи. И перед тем, как выйти из лодки, единственный раз за долгое время достает свой талисман и оставляет поверх одежды.       Каз внимательно наблюдает за её приготовлениями.       — Что ты делаешь?       — Я редко следую традициям своего народа, но сегодня тот день, когда я делаю исключение. Прошедшее утро тем более убедило меня в этом, — Инеж смотрит на проглядывающее через облака солнце и грустно улыбается. — Сегодня день святой Марии — это общий праздник для всех сулийцев. Мы приходим в церкви и молимся о тех, кто оказался далеко от дома или заплутал в темноте. В церквях Сикурзоя проводят торжественные службы, и сулийцы стекаются туда со всей Равки.       По лицу Каза невозможно сказать, о чем он думает, но он хотя бы молчит, не высказывая обычных едких замечаний о вере в целом.       — Интересно, посетит ли царица Сикурзой или хотя бы церковную службу? — Инеж в последний раз приглаживает волосы и кивает, показывая, что готова двинуться дальше. — Это было бы событием.       В глазах Каза зажигается искорка интереса.       — Почему?       — Этим она покажет, что не забывает свой народ и воодушевит сулийцев всего мира. Это большая сила, незаметная, но могучая. Мы мирный народ, но мы устали от гонений. Сулийцы ищут сплоченности и единства. Посмотри! — Инеж кивает на улицу, открывающуюся перед ними.       Улицы Новой Равки запружены народом, и сулийцев так много, что настоящие равкианцы кажутся лишь малой каплей в этом море смуглых улыбающихся лиц. Они поют, молятся и, конечно, торгуют — привычки Керчии впитываются в кровь, в какой бы стране ты ни родился.       Ей дышится легко. Инеж опасалась, что стала совсем чужой своему народу, но это не так. Она окунается в этот мир с головой и чувствует себя окрыленной. Равкианская речь с вкраплениями сулийских диалектов льется в уши, наполняя душу радостью. Яркое многоцветье шалей окружает их со всех сторон, слышится традиционная музыка и ритмичные хлопки ладоней. Скрипки поют заливисто и дерзко.       — Пойдем посмотрим! — захваченная этим волшебством Инеж тянет Каза за локоть. — Пойдем!       Он не сопротивляется. Это удивительно, но Инеж не успевает задуматься об этом. Музыка манит и притягивает её невидимым магнитом.       Это действительно группа музыкантов и круг танцующих вокруг них. Инеж с восторгом наблюдает, как смуглые ладони музыкантов летают над деревянными барабанами, а смычки скользят по струнам, наполняя воздух радостной легкой мелодией.       Танцовщицы порхают легкие, точно бабочки, призывно поводят руками, приглашая людей в танец, молодые сулийцы кружатся вокруг них, выбивая затейливые дроби каблуками сапог, задорно подмигивают каждой хорошенькой девушке. Один, не сбиваясь с ритма, отвешивает глубокий поклон самой Инеж и машет рукой, призывая присоединиться к их танцу.       Инеж качает головой, но не может удержаться от улыбки и хлопает в ладоши в такт. Это всё так знакомо ей. Это её детство и юность, это её народ — в каждой мелочи, близкой и необходимой почти до боли.       Сколько здесь собралось караванов? Не сосчитать! И не удивительно, Каттердам всегда привечал всех, какой бы веры или народности они ни были.       Быстрая музыка сменяется плавной, игривой, и вот уже по площадке кружатся пары. Такие же красивые и причудливые, как и всё сулийское.       Каз наблюдает за ними с каким-то странным выражением лица. Если бы Инеж могла так выразиться, она бы сказала, что он… заинтригован?       — Вы не касаетесь друг друга?       Напротив них сулийская пара медленно обходит друг друга, протягивая друг другу ладони, но не допуская ни малейшего прикосновения.       — У нас это не принято, — Инеж пожимает плечами. — По крайней мере, в танцах. Вы должны быть на расстоянии, чтобы увидеть друг друга целиком — так говорят. Чем ближе подходишь, тем уже становится твой взгляд.       — Вы просто не развиваете боковое зрение, — хмыкает Каз и замолкает, не отводя глаз от танцующих.       Там девушка протягивает сулийскому же юноше концы своей пестрой шали, кружится в его ловких руках и объятиях легкой прозрачной ткани, бесстрашно отклоняется назад, доверяясь лишь тонкой полосе шелка. Браслеты на её руках звенят мелодичным перезвоном, вторя голосистым скрипкам.       Инеж неосознанно мнет в пальцах кончик алой ткани, обвивающей её собственные плечи. Её завораживает пара перед ними — пусть даже они обычные бродячие танцоры — кажется, что они едины в безграничном доверии друг к другу. Без единого соприкосновения.       Ей вдруг на мгновение видятся они с Казом, танцующие в таком же ярком вихре, свободные и счастливые, несмотря на все разделяющие преграды. И вот уже не молоденькая танцовщица кружится в руках своего спутника, а сама Инеж бесстрашно и воздушно падает назад, доверяясь без оглядки шелковой ткани и сильным уверенным рукам. И лишь жаркое пламя озаряет их лица в этот миг безграничного единства...       Столь яркий образ, почти навязчивый. Инеж встряхивает головой, пытаясь отогнать его. Она никогда не увидит Каза таким — улыбающимся, открытым и свободным, ценящим каждый миг жизни. И наверное, ей это и не нужно.       Пусть она и хотела бы, чтобы он мог позволить себе хотя бы улыбку.       Каз рядом опускает голову, его жесткое лицо не меняет своего выражения, но в глазах Инеж успевает заметить отблеск странной тоски.       — Если девушка дает мужчине свою шаль, то она испытывает к нему доверие, — тихо говорит она. — Это значит, что она готова доверить ему свою жизнь.       Импульсивно, необъяснимо, она вкладывает концы собственной шали в его ладони. Черные перчатки сжимаются на алой ткани, и Каз смотрит ей прямо в глаза, пристально, завороженно, с безмолвным обещанием.       Инеж касается левой щеки тыльной стороной ладони, а затем проводит пальцами по губам и легонько дует на них.       — Это что-то значит?       Она кивает с улыбкой. Сейчас в толпе, где никто не увидит их движений, она может позволить себе эту маленькую слабость. Благословение, которое можно подарить лишь единственному мужчине, которое будет хранить его, где бы он ни был. Если женщина готова дать его, то отдает с ним и своё сердце.       Другие народы не знают этих тайн, лицо Каза остается все таким же спокойным и чуть удивленным. Для него этот жест ничего не значит, и это к лучшему.       Он выпускает её шаль и молчаливо предлагает двинуться дальше. Инеж улыбается, чувствуя отчего-то безграничное счастье.       Кто-то останавливает её за плечо.       Пожилая сулийка смотрит на неё с сожалением, переводит взгляд на Каза, и сожаление сменяется почти брезгливостью.       — Махтаб! Осторожнее, девочка!       — Что вам надо? — со сдержанной угрозой спрашивает Каз.       Она одаривает его презрительным взглядом.       — Керчийский сафеди! — выплевывает она и обращается к Инеж. — Зря ты привела его сюда, девочка, он недостоин твоего сердца!       “Сафеди” — Инеж знает это слово, оно означает “иноверец без капли сулийской крови”. Чужой, лишний, почти враг — тот, кого не примет караван. Так сулийцы называют тех, кто чужд их нравам и обычаям, кого они никогда не примут, как своего.       Можно подумать, Каз в этом нуждается.       — Не думаю, что это ваше дело, — ледяным тоном отзывается Инеж.       Но сулийка лишь горько усмехается.       — Когда он бросит тебя, приноси свое дитя в караван. Мы не откажем в помощи. Сафеди не способен любить так, как завещали Святые. Тебе не стоило приводить его сюда в святой день!       — Прочь! — произносит Каз глухим страшным голосом. — Оставь её в покое!       Вокруг них постепенно начинает скапливаться толпа, и Инеж вздрагивает, словно её окатили ведром ледяной воды. Ещё недавно открытые, улыбчивые лица ожесточаются на глазах, прежде смешливые глаза наполняются враждебностью и холодом. Она невольно нащупывает в рукаве нож.       — Сули амено танаар! — громко произносит сулийка. — Сафеди, прочь! Сегодня день, когда тебе лучше молиться своему богу у себя дома! А ты? Ты приняла его веру?       От её натиска оторопевшая Инеж лишь качает головой.       — Умная девочка. Не позволяй ему связать тебе руки! — наставительно говорит сулийка. — Караван не даст тебя в обиду, если ты не отвернешься от веры. Храни её в сердце!       — Мы уходим, — Каз решительно подхватывает растерянную Инеж под локоть.       Кто-то из молодых сулийцев кладет ему руку на плечо, останавливая.       — Ты уходи, сафеди, — веско говорит он. — А девушка уйдет, когда захочет сама. Ты ей не хозяин.       Каз опасно сверкает глазами. Инеж успевает остановить шевельнувшуюся трость и положить руку поверх его перчатки.       — Мы уйдем вместе, — говорит она твердо. — Вы не вправе останавливать нас.       Сулийцы расступаются, пропуская их, но от их взглядов в душе что-то как будто умирает снова. Как будто Инеж вновь опозорена в людских глазах, и от этого пятна не отмыться. Старики смотрят на них со снисходительным всезнанием, молодежь с враждебным презрением, поклонившийся ей ранее сулиец-танцор провожает её сожалеющим взглядом и печально качает головой вслед.       Твердая рука Каза уводит её прочь, куда-то дальше в толпу, где до них уже никому нет дела, но Инеж всё равно всем телом ощущает эти осуждающие жгучие взгляды. Ей хочется спрятаться, уткнуться лбом Казу в грудь и чтобы он оградил её от всего этого, чтобы кто-то отмотал назад время, и они никогда не заходили сюда.       Чувство светлой ностальгии опорочено, втоптано в грязь, и Инеж физически плохо от воспоминаний о нем. Ей как будто плюнули в душу, разрушив весь свет, которым она так искренне потянулась к сородичам.       — Пришли, — Каз заводит её в тупик, где прячется нужная ей равкианская лавчонка. — Тебе сюда.       Инеж потерянно кивает и пытается вспомнить, что она вообще здесь хотела. Она поднимает на Каза больной взгляд.       — Сулийцы ищут сплоченности и единства, — он пожимает плечами. — Методы на любителя, но в энтузиазме не откажешь.       Инеж ожесточенно стаскивает с плечей шелковую шаль. Хочется скомкать её и выкинуть вовсе, но Каз придерживает её руку и осторожно касается ткани.       — Не надо.       Верно, это вообще его подарок, который Инеж оставила ему совершенно искренне.       — Забери её, — глухо говорит Инеж. — Я не пойду в церковь, переговорю и отправлюсь дальше. Мне пора на корабль.       Каз всё ещё держит её за руку, но вот-вот отпустит и уйдет. Инеж кажется, что она рассыплется мелкими осколками в тот же миг.       Это глупости, она переживала вещи куда хуже. Но прежде она всегда была одна. Её никогда не осуждали за её собственный выбор, Каз никогда не осуждал её решения, никогда не стремился опозорить.       Тупичок совершенно пуст, и может быть поэтому Инеж позволяет себе то, чего не позволяла никогда — на мгновение прислониться к его груди, почти не касаясь, но все же чувствуя тепло его тела.       Он медлит, а затем обхватывает её рукой за плечи и прижимает ближе к себе.       — Им не нравлюсь я. Тебя они не отвергают, помни это, — только и говорит он, и по его тону совсем не ясно, что он об этом думает.       — Я не смогу жить среди них, никогда не смогу…       — Среди них ты сможешь выжить, это куда ценнее, — на этот раз Каз усмехается. — Используй это, если понадобится!       Он отпускает её и делает шаг назад. Алая шаль намотана на его запястье. Каз на мгновение подносит её к губам, касается пальцами шляпы в прощальном жесте и исчезает в переулке.       Инеж растерянно улыбается, вытирает сухие глаза, встряхивает головой и распрямляет плечи.       Её ждут многочисленные дела и, слава всем Святым, большинство из них совершенно в другом конце Каттердама!

* * *

      Загадочные чужаки прибыли издалека — из самого Нового Зема, чтобы укрепить веру в караванах и привезти благословение одной из древнейших церквей, что стояла в Кофтоне. Так рассказала Хафе восхищенная Пава, пока вела её за руку в церковь на праздничную службу.       Проповедники и пророки, они проделали долгий путь, возвещая новую эру расцвета. Если сулийцы будут праведны и покорны воле Святых, если в сердце каждого из них укрепится вера и загорится священный огонь, то их народ наконец-то поднимется с колен — втолковывала Пава сестре.       Хафа не очень понимала, как это связано, но поневоле прониклась торжественной обстановкой. Сегодня был день Санкты-Марии, и все вокруг дышало ожиданием праздника.       Их караван был не единственным здесь. К равкианской церкви в предместьях Леттердама ныне стекались все проезжие караваны, и куда ни взгляни, везде Хафа видела знакомые и незнакомые смуглые лица и покатые крыши фургонов.       Церковь уже была забита народом, мать едва отыскала уголок у самых дверей, где поместились они с сестрами. Хафе досталось местечко на самом пороге, Пава встала за ней, крепко обнимая за плечи. В лицо пахнуло ладаном и елеем. Хафа втянула воздух в грудь и улыбнулась: ей всегда нравилось в церквях, нравились свечи и цветные витражи. Пусть она ничего не видела кроме чужих спин, но высокая Пава тихонько рассказывала ей на ухо, что происходит.       Вот взошел на аналой седобородый священник, его глубокий бас раскатился под высокими сводами, расписанными ликами Святых. Хафа видела лишь край его бороды, поэтому с куда большим интересом рассматривала сверкающий потолок, и у неё дыхание захватывало от восторга. Яркая лазурь, теплая охра и сверкающий кармин в одеяниях святых перемежались золотистыми ореолами их нимбов. И лики их были и кротки, и суровы.       Певчий взял первую ноту. Звонкая трель пронеслась по церкви, подхваченная сотнями голосов, и унеслась к небесам.       — Восславься, Санкта-Мария, да святится имя твое! Смилуйтесь, святые! Смилуйтесь-смилуйтесь-смилуйтесь…       Хафа пела с остальными и чувствовала, как наполняется восторгом сердце. Её больше не пугал Леттердам и странные чужаки. Они стояли у самого алтаря, запевали мелодию, и их голоса звучали так возвышенно и прекрасно, что казалось, сами Святые подпевают им.       Хафа почувствовала, что к глазам подкатывают слёзы, смутилась, оглянулась на мать и увидела дорожки слез и на её лице. Мать улыбалась и пела, молитвенно стиснув руки под шалью. Отец рядом с ней чуть приобнимал её за плечи, он тоже улыбался и подпевал тихо, стесняясь своего зычного грубоватого голоса. Чуть поодаль стояли братья, непривычно торжественные и приосанившиеся. Старший Самир заметил взгляд сестры и незаметно подмигнул ей.       Служба шла своим чередом, когда Хафе почудилось какое-то волнение в толпе. Проскользнули мимо согбенные служки, зашептались старухи за их с Павой спинами, где-то далеко послышались отголоски грубой отрывистой речи. Хафа вывернула голову, пытаясь хоть в узкую щелочку увидеть, что происходит вне церкви, но юбка прабабушки Фаиры как назло перекрывала весь обзор.       Пава заметила её ерзание и наклонилась к ней:       — Ну что ты? Устала? Потерпи, скоро уже закончится. Перестань вертеть головой как мельница.       — Там что-то происходит, — пожаловалась Хафа. — Я пыталась посмотреть.       — Лучше смотри на алтарь, — Пава мягко погладила её по голове. — На улице чего только не происходит.       Хафа вздохнула, но послушалась. Тем более там впереди тоже начало происходить что-то интересное: несколько священников вынесли на раме в золотом обрамлении богато расшитый синий кафтан. Женщины заахали, кто-то встал на колени. Хафа посторонилась, когда один из смуглых мужчин перед ними принялся отбивать земные поклоны, повторяя вместе с толпой:       — Санкта-Зоя! Санкта-Зоя! Оставайся с нами! Восславится твое имя! Санкта-Зоя!       — Если будешь хорошо вести, то в конце службы подойдем поближе, приложимся к рукаву, — пообещала Пава.       Прабабушка Фаира рядом с ними поморщилась и проворчала достаточно громко, чтобы привлечь внимание рядом стоящих.       — Негоже живую женщину святить! Лишь беду накличете!       — Что вы такое говорите? — возмутилась почтенная сулийка в дорогом платье. Явно горожанка.       — А то и говорю! Славили Санкту-Алину при жизни? Славили! Долго ли прожила она с такой славой? Грех это — живым молиться! Ересь! Попомните мои слова!       Хафа поежилась, когда на них начали оборачиваться, но, к счастью, мать уже протолкалась к прабабушке Фаире и зашептала ей что-то на ухо, успокаивая и уводя дальше к их с отцом месту.       Хафа воспрянула духом. Без необъятной юбки прабабушки она наконец-то могла аккуратно сместиться и посмотреть, что же там происходит снаружи. Что это были за крики? С высокого порога церкви она все-таки могла что-то увидеть поверх голов тех, кто стоял ниже по лестнице.       В совершенно чистом небе донеслись странные громовые раскаты.       Пава вздрогнула, когда младшая сестра принялась дергать её за руку.       — Да что ж ты такая неугомонная? — рассердилась она.       — Обернись! — голос Хафы был таким испуганным, что Пава не выдержала, обернулась и ахнула. Так громко, что начали оборачиваться и другие.       Церковь стояла на холме, и вереница прихожан тянулась вниз до самой дороги, а по дороге двигалась цепь солдат, конных, с прикладами в руках.       — Святые, сохраните нас! — выдохнула сулийка в дорогом платье. — Они же никого не тронут, да?..       Всадники начали подниматься на холм, оттесняя людей. Командир в светлом мундире что-то прокричал, народ зашептался, зароптал. За пару минут докатилось и до церкви.       — Безбожники? Это мы-то безбожники? — пронеслось над головами.       — Незаконно? С каких пор молиться незаконно?       — Керчийские еретики, они все такие!       — Пусть куфиры поговорят с ними…       — Не много ли чести?       Хафа расширенными глазами наблюдала, как приближаются лошади. Люди рассыпались по холму, медленно отступая. Однако несколько женщин сцепились за руки и остались стоять на дороге. Ветер доносил их звонкие голоса, пока они продолжали петь гимн перед приближающимися конскими копытами.       Их пример вдохновил струсивших, и все больше людей примыкали к ним, тесня ряды. Солдаты остановились было, но командир дернул повод, крикнул что-то и послал лошадь вперед.       — Святые! — ахнула Пава.       Свистнула плеть, и одна из женщин упала с залитым кровью лицом. Всадники поехали прямо через людей, разгоняя их ударами плетей и давя копытами тех, кто не успел отскочить.       — Звери! Варвары! — заголосили женщины.       В церковь потянулись люди, набиваясь всё теснее. Паву и Хафу оттеснило к самому краю порога, они никак не могли отвести глаз от кровавой расправы внизу.       Больше никто не осмеливался преграждать солдатам путь, и они медленно поднимались всё выше.       — Расходитесь! — кричали они. — Это земля Гезена! Здесь нельзя молиться безбожникам! Уходите!       Куфиры караванов медленно выходили из церкви и шли навстречу солдатам. Их седые бороды развевались на ветру, а руки были сомкнуты в молитве. Смиренные, но не покорившиеся, они ступали с достоинством и величием.       Командир в белом дал знак остановиться и спешился, подошел к куфирам, заговорил, взмахнул рукой, показывая на церковь. Куфиры покачали головами и заговорили тоже — размеренно, разумно, убеждая разойтись миром.       Народ затаил дыхание, наполняясь слишком ранним облегчением.       Хафа не успела понять, что случилось, как где-то совсем рядом ахнул гром. На белом мундире офицера как будто расцвел алый цветок, он покачнулся, удивленно коснулся груди и как подкошенный упал на землю.       Люди замерли в ошеломлении на несколько мгновений, а затем солдаты единым движением вскинули приклады к плечу…       Раздался крик, страшный, пронзительный. И пули засвистели в воздухе, заставляя людей падать изломанными куклами. Люди заметались, бросились под прикрытие дверей церкви, толкая и давя друг друга. Служки принялись замыкать двери храма, отталкивая тех, кто уже не помещался. Девочек закрутило людским водоворотом, напирающая толпа сбила их с порога и почти оттеснила от дверей.       Плачущая Хафа ничего не понимала, она дернулась в одну сторону — в другую, и закачалась, с ужасом осознавая, что двери уже смыкаются перед её лицом.       Пава в последний момент успела с силой толкнуть её в спину, так что Хафа кувырком полетела через порог, больно сбивая колени. И в последний момент обернувшись, успела увидеть меж смыкающихся створок, как падает сломанным цветком обагренная кровью сестра.

* * *

      В водосточной трубе что-то булькает, хлюпает, а затем тоненькой струйкой начинает литься — прямо ему за шиворот. Неплохая замена будильнику, ничего не скажешь.       Пим с трудом открывает глаза, пытаясь вспомнить, что с ним произошло. Он же вроде не пил…       Дрался. Много. Даже слишком много в его возрасте. Дико болит спина, голова и сбитые в кровь руки. Костяшки стянуты кровавой коркой. Она потрескалась, когда Пим пошевелил пальцами.       Он тяжело поднимается с кучи тряпья и хлопает себя по коленям. Полутемная каморка заброшенного подвала освещена слабыми лучиками дневного света из окошка под самым потолком. В целом помещение неприятно напоминает каталажку, где Пим немало времени провел по безбашенной юности.       Только там не несло так выпивкой и прошлогодней капустой. Вчера подвальчик в одном из переулков Новой Равки показался ему неплохим прибежищем, благо и ключ был. Хозяин забегаловки на верхнем этаже спускался сюда редко и в силу собственных грешков и последующих за ними договоренностей старательно закрывал глаза на незваных гостей. Если сноровка Пима не подвела, то в погрызенном крысами ларе в углу должны были сохраниться узел сухарей, бутылка виски и пара револьверов. Последние в весьма неплохом состоянии. Это уже радует.       В целом, это все, на что он сейчас может рассчитывать.       По правде говоря, сейчас Пим вовсе не представляет, что ему делать. Проклятые белые мундиры наводнили город как блохи матрас. Ещё пару дней назад их было днем с огнем не сыскать, а теперь почти на каждой улице слоняется кто-то из их братии. И Пиму вовсе не хочется проверять, не по его ли душу они дежурят.       Если схватят, будут пытать, чтобы добраться до босса. Так сказал Родер, а он слов на ветер никогда не бросал, пронырливый гаденыш. Попадаться нельзя…       Вокруг Клёпки подонки дежурили плотным кольцом. Пим хотел пробраться туда под прикрытием ночи, но быстро отказался от этой идеи.       В Каттердаме не сложно скрыться на время, но прятаться долго невозможно. Здесь у отхожего места уши прямо из слива торчат. И скажи спасибо, если не заряженный ствол…       Пим мрачно откусывает от сухаря, морщится от боли в разбитой губе и поскорее делает большой глоток из бутылки. Ему нужны силы. Хоть какие-то.       Каз взбесится, это сулийской гадалкой быть не надо. Чего он не переносит, это когда кто-то из подчиненных сам нарывается на неприятности и портит ему все планы. Объяснять ему, что Пим не мог иначе, бесполезно. Да он и не собирается. Каз и сам поймет однажды. К тому же, если бы не понимал, то давно бы с шуханцами спелся, но он сторонился их так же, как большинство выходцев северных городов. Каз не выгнал даже старика Хаскеля, хотя имел на это полное право. И Пим с Родером ещё в гавани знали, что раненых босс тем более из Клепки не выставит, хотя об этом пожалеют все здоровые.       Пожалуй, он и впрямь был лучшим боссом, которые когда-либо появлялись в Бочке.       Иногда Пим спрашивает себя, что заставило его пойти за этим мальчишкой. Не семнадцатилетним молодым волком, вгрызающимся в чужие глотки. Нет, таким он стал позже.       Пим помнит двенадцатилетнего сопляка, которому семнадцатилетний щеголь Пим однажды со скуки показал пару карточных фокусов и смеху ради подсыпал в чай жгучего перца, а потом, матерясь, неделю чесался как проклятый, потому что всю одежду обсыпали едким чесоточным порошком. Обмен безобидными шуточками определенно прошел как по маслу.       Он редко пересекался с Казом на самом деле. Самым запоминающимся, наверное, было, как он помогал ему накачаться алкоголем перед тем, как парень получил первую татуировку. Мертвенно бледный Каз мучительно стискивал зубы, ничего не выражающее лицо казалось совершенно равнодушным, но Пим-то видел, что паренька буквально трясет. Он тогда подсел к нему и небрежно бросил:       — Ты чего, трезвый к Остену собрался? Дурное дело!       Старина Остен, одноглазый и хромоногий, в прошлом был пиратом и бил татуировки любой сложности, но не переносил одного: когда клиент дергался, даже непроизвольно. Иглой он орудовал как черт, не церемонясь, так что самые стойкие не выдерживали, зато и держалось не в пример другим мастерам. Однако анестезия у Остена сводилась к безотказному средству: была у него железная болванка, обмотанная тряпочкой. Вырубала на раз, но Пим сомневался, что Казу понравится. Тот ещё хлюпик, хоть и умный. А так не ровен час ещё и мозгов лишится.       В тот раз Каз поднял голову и лишь пожал плечами:       — Думаешь, напиться эффективней?       — Знаю! — веско отозвался Пим, недавно набивший поперек спины якорь с обмотавшимся вокруг драконом.       Чего только не сделаешь для той хорошенькой земеночки и её сулийской подружки! Дернули же демоны похвастаться… В процессе самой экзекуции он уже был согласен и на болванку, но всё-таки выдержал, смолчал. Остен всегда рассказывал за кружкой пива, кто и как выдержал татуировку. Видит Гезен, он на этих историях неделю бесплатно кормиться мог, даже если бы жрал по пять раз на дню.       Лучше быть мертвецки пьяным, чем издать хоть звук, это все знали. Уважение в банде завоевывать долго, а потерять можно в один миг. И Пим уже сейчас мог сказать, что в таком состоянии Каз не выдержит.       Хорошего виски было жаль, однако парню отчего-то хотелось помочь. Каз успел завоевать уважение многих, угрюмый, нелюдимый, но мозговитый и удачливый. Пиму отчего-то не хотелось, чтобы тот потерпел поражение на такой мелочи.       — Ну-ка! — Пим пододвинул к Казу рюмку. — Давай, одним духом!       Даже почти не закашлялся. Силён!       — Вторую!       После второй рюмки Каз стал щуриться сильнее обычного, но сидел всё так же ровно. Пиму это не нравилось. Он на пробу ткнул его пальцем, и Каз дернулся, пытаясь увернуться. Смазанно, медленно, неловко, но дернулся.       — Мало, — удрученно констатировал Пим. — Демоны, всю бутылку на тебя, что ли, расходовать?       — Я тогда не дойду, — пробормотал Каз на диво членораздельно.       — Да дойти-то я тебе помогу, — отмахнулся Пим. — Нервничаешь слишком. Как бы тебя успокоить…       Лицо Каза потемнело, но Пим не обратил на это внимания. Ему как раз в голову пришла замечательная идея. Гибкая шуханочка Эр Кири знала столько способов разнообразить совместный досуг, что Пим несколько месяцев был от неё в полнейшем восторге и спустил на её услуги почти все деньги.       Эр Кири недавно зарезал безумный клиент, но кое-что после неё осталось. Весьма полезное в нынешней ситуации. Она была горазда на придумки, и вообще понимающая — если бы Пим с Казом общались больше, то Пим запросто отвел бы парня к ней. Кири бы даже по дружбе скидку сделала, но теперь уж ничего не поделать, оставалось лишь воспользоваться её давним подарком.       Каз с подозрением наблюдал за тем, как Пим достает из сумки миниатюрную курильницу и со знанием дела поджигает прессованные пластинки, тут же начавшие куриться синим дымком.       — А теперь дыши, — скомандовал Пим. — Не бойся, это не опасно. Просто расслабишься!       Каз одарил его тяжелым взглядом и медленно покачал головой.       — Ты татуировку хочешь или нет?       Каз мрачно зыркнул на него из-под растрепанной челки и глубоко втянул синий дым в ноздри. Немедленно закашлялся и с отвращением выплюнул:       — Ну и гадость!       Пим лишь философски пожал плечами и с удовлетворением наблюдал, как парнишка волей-неволей расслабляется и оседает на лавке. Сам Пим предусмотрительно замотал лицо шарфом.       Каза, конечно, пришлось тащить на себе. Чего взять с мальчишки, который ещё и бриться-то не начал? Ноги у него заплетались будь здоров.       Старик Остен и бровью не повел, когда они вдвоем ввалились в его каморку. Зато Каз сам стянул рубашку и спокойно протянул Остену руку, даже не поморщившись, когда тот первый раз воткнул иглу.       Ворон получился что надо. Однако когда процедура подошла к концу, Каз внезапно помотал головой и ткнул себя в плечо.       — Ещё одну. Сюда!       — Сотню крюгге сверху, и хоть по голой девке тебе набью на каждое, — ухмыльнулся Остен.       Каз хмыкнул и покачал головой.       — Одну букву. R. Сумеешь?       — Обижаешь!       Каз успокоенно привалился обратно к стене и задумчиво уставился куда-то в пространство, словно видел нечто, видимое лишь ему.       И почему-то тогда при взгляде на него впервые Пиму подумалось, что парень далеко пойдет.       В тот же год под его руководством они ограбили банк, вынеся немалый куш. Каз не просто пошел, а полетел, поскользнувшись на одной из каттердамских проклятых крыш — вниз.       При виде его изломанной фигуры все имевшиеся в душе зависть и злость схлынули, как морские волны от берега, обнажив растерянность и неожиданно сильное сожаление. Пим тогда ушел, чтобы не смотреть, как парень бредит в лихорадке. Толку-то? Даже если выживет, то больше уже ему никем не стать. Калеки долго не живут.       Через пару недель бледный и тощий как жердь Каз уже неугомонным воробьем прыгал по Клепке на одной ноге, подволакивая сломанную, скандалил с Хаскелем, давал инструкции подельникам и все так же сухо и едко комментировал чужие планы, внося кардинальные правки. В банде уже привыкли, что если своих мозгов маловато, надо звать Каза. За долю в деле распишет всё так, что войдете как короли и выйдете с награбленным, даже не напрягаясь.       Пим несколько вечеров наблюдал за происходящим, сидя у камина и лениво обстругивая ножом подходящую деревяшку. Сам удивился, как руки-то ещё помнили, но подобие трости все же получилось. Он вручил её Казу мимоходом, спешил куда-то ещё, дел и тогда было невпроворот. А парню стоило быть поустойчивее.       Пим совершенно не удивился, когда через несколько месяцев кривая самодельная деревяшка сменилась хорошей надежной тростью, которой отлично удавалось ломать кости и вселять в противников истинное уважение.       Что до Пима, он и сам не понимал, как это происходило, но в конце концов, он заправлял всей Клёпкой, когда Каз отправился на своё таинственное задание. Аника в отличие от него считала это совершенно закономерным.       Сейчас жесткий и окончательно взявший власть в свои руки Каз не в восторге от его периодических загулов, но из доверенных лиц до сих пор не вычеркнул. Пим это ценит. Тем более нельзя попасться!       Надо что-то придумать! Пим досадливо трясет головой, делает ещё глоток из бутылки, шумно утирает лицо, и, прибрав следы своего пребывания в гостеприимном подвальчике, готовится выбираться на поверхность. Маленький дворик с колодцем и высокой оградой надежно укрывает от гомона улицы. Пим осторожно перебегает открытое пространство, с тоской оглядываясь на колодец. Не до умывания сейчас, разведать бы, что там снаружи.       Когда Пим осторожно высовывает голову на улицу, то не может удержаться от чертыхания: двое поганых сфорцианцев маячат неподалеку от его укрытия. Ещё трое дежурят на повороте, цепляясь ко всем, кто кажется им подозрительным. Они правда больше засматриваются на хорошеньких сулиек, которых на улице неожиданно много, чем смотрят по сторонам, но Пим, оценив обстановку, с неудовольствием отмечает, что его помятый вид непременно привлечет внимание.       Ещё и татуировка на спине неприятно чешется: напоминает, что успела примелькаться во всех мало-мальски бюджетных борделях Бочки. Стоит признать, со спины Пима узнают даже чаще, чем в лицо. В молодости это льстило, а вот в более зрелом возрасте Пим всё чаще задумывается, не раскошелиться ли на избавление от такой предательской приметы.       Одна надежда, чужаки не знают, с какого конца разматывать эту ниточку. Но если сдаст кто-то из своих, ему не сдобровать.       Тихий возглас заставляет его обернуться. Ещё одна сулийка, тоненькая, большеглазая и уже округлившая в испуге рот. Вот-вот взвизгнет. Демоны бы ее побрали!       Пим успевает прижать палец к губам и отчаянно мотает головой.       — Не кричи, Гезена ради!       Метнуться, толкнуть к стене, приложив головой, чтобы захлебнулась собственным криком и замолкла вмиг, лишившись сознания. Если повезет, то не запомнит даже лица.       Он успевает простроить всё это в голове, но девушка не кричит, только задумчиво склоняет голову набок и непонимающе хмурится.       — Кто ты такой? Что ты делаешь на нашем дворе? Ты вор?       Ну да, воры же всегда представляются по форме, столкнувшись с разгневанным владельцем, ещё и раскланиваются! Святая наивность… Пим качает головой.       — Просто прячусь. Знаешь Леттердам?       Знает. Лицо тут же становится жестким, замкнутым. Кто из сулийцев не слышал про Леттердам? Бабка рассказывала, что куражились над ними так, что до сих пор люди помнят.       — Я с их стражей вчера не поладил, вступился за человека и подранил одного, — торопливо добавляет Пим. — Теперь меня ищут. Не выдавай, прошу!       Она щурит глаза и, решившись, отрывисто кивает.       — Иди за мной.       А хорошенькая! Голосок нежный, тихий, и сама тоненькая что тростинка, глаза как у лани, огромные, жалобные, и губы как две вишни. Только печальная слишком — никак в трауре. Черная шаль туго обтягивает узкие плечи, струится по телу, подчеркивая изгибы.       Пим лишь неслышно прищелкивает языком своим мыслям, безропотно следуя за сулийкой в дом. Она ведет его темными коридорами, пока не доводит до ванной комнаты.       — Умойся, я дам тебе другую одежду, — коротко говорит она. — Жди здесь.       А ему сегодня везёт! Пим ухмыляется сам себе в зеркало и плещет в лицо водой. Откуда эта птичка спорхнула? С небес, что ли?       Воистину память прошлой войны роднит людей совершенно необъяснимым образом. Пим отчего-то уверен, что она не предаст, не после того, как он упомянул проклятых сфорцианцев.       Сулийка возвращается быстро, протягивает посвежевшему Пиму стопку попахивающих нафталином вещей и говорит всё так же тихо:       — Одевайся. Я подожду за дверью.       Настоящая святая, видит Гезен! Пим спешно натягивает рубаху странного синего оттенка и приглаживает волосы. Куртка, потрепанные штаны не по размеру, но выглядящие на порядок пристойнее, чем его драные и забрызганные грязью — и вот он уже похож на приличного человека.       Он появляется за её спиной совершенно неслышно, она вздрагивает и оборачивается, отскакивает подальше.       — Не подходи близко!       — Не бойся, — Пим успокаивающе поднимает руки. — Если бы я хотел обидеть тебя, то успел бы сделать это раз десять.       Не верит, смотрит исподлобья и сжимает что-то в ладони. Ножик, что ли?       Пим не может сдержать смешка. Ну да, ножик. Кухонный. Призрак бы прослезилась от умиления.       Черт, а он, пожалуй, может понять босса. Вооруженные сулийки — это нечто невероятно очаровательное. Призрак, конечно, по жизни напоминает сушеную злую воблу, но эта… Великий Гезен, если бы Пим не был так занят собственными проблемами, он бы не отвязался, пока не заслужил бы хоть парочку поцелуев.       — Как тебя зовут? — спрашивает он миролюбиво. — Я Пим.       — Лали… — она прячет ножик за спину и поднимает на него глаза. Большие, темные, обрамленные густыми ресницами. Пим чувствует, как по лицу неконтролируемо расползается ухмылка.       — Рад знакомству, — он наклоняется к ней, осторожно, чтобы не напугать. — Какой дальнейший план действий?       — Я выведу тебя ближе к церкви, затеряешься в толпе. Сегодня сулийский праздник, леттердамцы сюда не зайдут.       Она дергает плечом, поправляя шаль, и кивком велит ему следовать за ним.       — А ты не празднуешь? — спрашивает Пим, аккуратно пробираясь за ней по полутемным коридорам.       Её голос, тихий, как звенящий колокольчик, и такой же прохладный.       — Не люблю толпу. Ступай потише. Хозяин гостям не обрадуется.       — Ты здесь служишь? — пора бы уже отвязаться от неё, но Пим продолжает приставать с расспросами.       Она невесело усмехается.       — Можно и так сказать. Постой! Вот так…       Она вешает ему на шею сулийский талисман. Пим непонимающе поддевает его пальцем.       — А это…       Она бьет его по руке.       — Не трогай. Ты — махтаби, городской полукровка. Тебя не дадут в обиду, если решат, что ты один из нас. Знаешь сулийский?       — Баяти, кэале меем, бхарани маи, — выдает Пим без запинки и нахально улыбается.       “Обожаемая, сердце моё, великолепная госпожа” — уж это-то он знает без запинки. Лали остается серьезной, но губы её едва заметно вздрагивают в намеке на ответную улыбку.       — Наверное, женщина, которой ты говорил это, была очень красивой, — говорит она. — Такими словами не бросаются попусту.       — Именно поэтому я и говорю их сейчас, — не теряется Пим.       Не признаваться же, что он знает эти слова примерно на десятке языков. Очень пригождается в жизни!       Лали фыркает и толкает дверь, выводя его на улицу. Яркую, шумную, забитую сулийцами — в первый момент Пим даже теряется, но черная строгая фигура впереди возвращает его в реальность. Они следуют по тихим переулкам, проходят мимо церкви, где вовсю звонят колокола и доносятся песнопения. И Лали кивает на заполненную людьми площадь.       — Тебе туда. В толпе тебя не найдут!       — Благодарю тебя, бхарани маи, — Пим подмигивает ей, но Лали лишь поджимает губы.       Она оглядывается, и лицо её резко мрачнеет.       — Там леттердамцы, идут сюда. Уходи скорее!       Пим прослеживает её взгляд и не может удержать сдавленного ругательства. Белые мундиры идут неспешным шагом, ещё и брезгливо морщатся, ублюдки. И что ещё паршивей, ублюдки знакомые. Не то чтобы он многих леттердамцев знал в лицо, но одного запомнил. Не далее как вчера тыкал ему в лицо заряженное дуло. Что-то подсказывает, что этот грязный скив тоже близорукостью не страдал.       Если броситься бежать, то его заметят и тогда уж вниманием не оставят. И он, Пим, слишком бледный, чтобы затеряться в толпе бронзовых сулийцев.       Они приближаются неумолимо быстро. Мысли беспорядочно мечутся в лихорадке, и на поверхность вдруг выныривает одна — дерзкая и отчаянная. Очень в его, Пима, духе.       — Прости и подыграй!       Пим резко притягивает к себе отшатнувшуюся Лали и целует в вишневые губы, прикрывая лицо её волосами, прижимая к себе тонкую упирающуюся фигурку. Она отталкивает его в первый момент, но затем, поняв, что к чему, обнимает за шею и покорно приоткрывает рот. Губы у неё сладкие как вишня и пьянящие как вино.       Стражники проходят мимо, даже не взглянув на них. Пим искоса наблюдает за ними, пока они не скрываются из его поля зрения, но отнюдь не спешит прерывать поцелуй. Когда ещё выпадет такая возможность?       Ему большого труда стоит удержать руки при себе. Лали потрясающая, ему сносит крышу от одного мягкого и робкого прикосновения её губ, её трепета в его руках. Стражники давно скрылись за поворотом, а Пим всё никак не может оторваться от её рта. Ему придется уйти, он уйдёт, но обязательно вернется, потому что невозможно оставить её надолго.       Уж он постарается, чтобы Лали его запомнила.       — И почему я даже не удивлен?.. — раздается у него за спиной слишком знакомый скрипучий голос. — Я смотрю, ты обратился в сулийскую веру! Да, Пим?