Credo In Sanguinem

      Из всех неприятных пробуждений в его жизни это – самое неприятное. Как минимум потому, что он не чувствует шеи.       Тело горит, охваченное колким жаром, и невыносимо хочется пить. Не крови, хотя бы воды. Он пробует осторожно пошевелить кончиками пальцев ног, и его прошивает тупая, тяжёлая боль. Словно его раздавили, а потом насадили на десяток кольев. Так, подождите-ка...       Прислушиваясь к ощущениям тех частей тела, что его слушаются, он приходит к заключению, что, в общем-то, недалеко ушёл от истины. С ужасом он осознает, что практически парализован. Шевелению поддаются только кончики пальцев рук и ног, и то не все. Торс, судя по отдельным очагам боли, чем-то начинён. Больше всего его пугает то, что он не может открыть глаза. А ещё – что, судя по размаху движений пальцев, места вокруг него очень мало. И сил, как ни странно, тоже. Он быстро устаёт от собственной слабости и сдаётся, погружаясь в забытье. Сейчас он ничего не может сделать. Может быть, позже... Последнее, что он пробует – напрягшись, делает попытку вспомнить свое имя. Но не успевает. Блаженная тьма настигает раньше.       Проходит мучительно долгая вечность, прежде чем он снова приходит в себя и отмечает, что регенерация делает своё дело.       Сознание возвращается к нему проблесками, отдельными клочками когда-то целого полотна. Первым делом он с усилием воли наконец-то вспоминает, как его зовут. Все пять имён, составленные согласно традициям. Он повторяет их раз за разом, упорно заставляя скрипеть застарелые винтики памяти. Больше всего на свете сейчас он боится ее, эту самую память, потерять. По кусочкам он восстанавливает все её образы, от последнего, с глухим ударом о массивную стену колодца, до самого раннего, с первым кошмаром. Нет, не кошмаром. Припадком.       Жёлтые глаза тоже возвращаются, и в тот момент, когда это происходит, его словно сносит горячей волной облегчения.       Воспоминания хоть и причиняют боль, но держат его рассудок на плаву. В конце концов, это все, что осталось у него от прошлого. Всё, что делало его самим собой, придурком Эмиелем, который спьяну угодил в лапы разъярённым крестьянам и теперь получил по заслугам. Всё, что привело его к этому моменту. Всё это было пусть непомерно большим для относительно молодого, как он, вампира, но уроком. Эмиель подсознательно чувствует, что этот урок не забудется никогда.       Но, однако, почему Август и Реми до сих пор не вызволили его? Что их остановило? Возможно, и они сейчас лежат где-то под землёй, изрешечённые осиновыми кольями, мрачно думается ему. В мыслях снова возникают ведьмаки. Эмиель невольно задаётся вопросом, не благодарить ли конкретно этих личностей за его вынужденный отдых.       В один день возвращается чувствительность рук. Ошеломлённый, он ощупывает свое тело и только утверждается в догадках. В груди торчат осиновые колья – впрочем, часть из них уже вытолкнуло наружу регенерацией. Голова, очевидно, была отрезана, но быстро срастается с телом обратно свежими лоскутами ткани. Ещё немного, и Эмиель сможет двигать мышцами шеи. С ногами не очень понятно – не то от слабости, не то от отделения, но он едва их чувствует.       К тому же выясняется, что он лежит в гробу. Простом, наспех сколоченном стальными гвоздями, давно поросшими ржавчиной. Пока идёт регенерация, Эмиель вслепую тянется к торчащим краям гнилой древесины и осторожно отгибает щепки, стараясь выдернуть – в странном порыве делать хоть что-нибудь, чтобы не поддаться прежнему мареву забытья.       Время тянется медленно. День за днём Эмиель упорно ковыряет крышку гроба, прислушиваясь к ощущениям тела, и думает о зыбком будущем. Он даже не уверен, что хотел бы окончить этот невольный плен. Стоит избавиться от него, как наступит то самое сложное, что его, Эмиеля, ждёт. Придётся сбросить с глаз пелену морока и как следует всмотреться в ту бездну, на дно которой он погрузился.       Хуже всего то, что нужно ещё найти способ оттуда подняться.       Он вспоминает, как раньше хотелось выпить, и теперь неистовство этого желания вызывает тошноту от самого себя. Против воли в памяти почему-то всплывают лица всех, чьей кровью он успел поживиться. Лица, искажённые предсмертными муками. То, с какой лёгкостью он убивал их, словно надоедливых насекомых, раз за разом оставляя за собой чёрный след запёкшейся крови... Прежний Эмиель бы фыркнул и махнул рукой на эти навязчивые образы. Эмиель новый с удивлением отмечает, что от воспоминаний в груди начинает болезненно щемить.       Больше всего это чувство походит на... сожаление. Оно ложится на сердце свинцовой тяжестью, выжимая внезапную горечь, разливающуюся по рёбрам леденящим потоком. Всё это так неожиданно ново, что на осознание у него уходит не один год. Сколько точно, Эмиель не знает: начав было делать зарубки ногтями на дереве, он быстро теряет счёт.       Так бы он и пребывал в этом вязком болоте размышлений и боли, пока в очередной похожий на предыдущий день кто-то с хрустом не отдирает часть гробовой крышки.       В ту же секунду Эмиель понимает, что ткани головы полностью регенерировали, потому что свет бьёт по глазам своей ослепительной белизной, а губы против его воли делают судорожный вдох. В виски ударяет старая, привычная головная боль, от которой мутит и сводит зубы. Всё вокруг оказывается слишком яркое, слишком живое, ошеломляя бурлящей мощью – и он падает в неё так неожиданно, что даже толком не успевает ничего понять.       Вспышка. Снова вспышка.       Размытые тени рассаживаются у костра; потешный человек в шапочке бормочет длинный-длинный монолог, потом, оглядывая остальных, умолкает. Эмиель чувствует, как против своей воли раскрывает рот. На него мгновенно уставляется четыре пары глаз – не то настороженные, не то полные смутной тревоги. Он говорит долго, но не может разобрать ни слова, звучащего словно сквозь густую пелену, и смотрит, как меняются выражения лиц. Девушка с льняными волосами отворачивается в сторону, голубоглазый паренёк, напротив, кажется заинтересованным. Мужчина в шапочке сверкает глазами, полными любопытства. Только его незнакомец – нет, ведьмак, – выглядит угрюмым и измотавшимся вусмерть, и его поневоле становится жаль.       А потом он открывает рот, и Эмиель впервые слышит, как грубый голос произносит чёткую фразу:       –...Регис, в порядке обучения и расширения познаний, развей ещё какой-нибудь миф о вампирах. Я полагаю, ещё хоть один, да остался неразвеянным.       Регис. Часть его имени. Его и ничьего другого. От осознания этого в ушах начинает звенеть, как от сильного удара.       Невозможно, абсолютно иск...       ...Он приходит в себя от громких голосов над головой.       – Тю-ю, – присвистывает кто-то, – Не врали, значит, про упыря. А ещё говоришь, темень у них в башках.       – Тише ты, разбудишь ещё, собака. Да не туда, с краю заходи. Н-ну-ка, раз, два!       Рывок, и он чувствует, как поднимается куда-то вверх. Гроб гулко ставят на землю, и остатки крышки окончательно срываются с отчаянным треском.       – Сука, как живой, – звучит совсем близко раскатистый бас. – Только бледный, что твоя моль.       – Ты что же, не боишься? – второй голос оказывается дрожащим тенором.       – Вомпера-то? Ну, то-то я и вижу, что у тебя поджилки трясутся. Я тебе так скажу, малец, – слышно какое-то движение, а потом грохот колёс подвигаемой телеги, – Видал, бывало. Неча там бояться. Правда, то были бабы. Зубища у них, верно, страшенные, но остальное...       – Дяденька, ехать надо. Пока ты бахвалишься, тому профессору, наверное, уже с десяток таких натаскали.       – Твоя правда, – на этот раз гроб разворачивают, стукая о край телеги, и удар отзывается в голове неприятным звоном. Эмиель невольно шипит сквозь зубы. И тут же замолкает, потому что чувствует: обстановка вокруг резко изменилась.       Кто-то осторожно наклоняется прямо над его лицом, и Эмиель неожиданно чувствует запах свежей крови. Должно быть, поранились, пока вскрывали гроб. Безрассудного незнакомца, кажется, это ни капельки не беспокоит.       А должно было.       – Это что же, вомпер твой шевелится? – испуганно спрашивает высокий голос. Тень над головой взволнованно колышется, обладатель баса охает совсем близко.       – Святые угодники, он...       Он не договаривает, потому что успевает исчезнуть, прежде чем Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой переваливается через край гроба и извергает из себя все содержимое желудка чёрт-знает-сколько-летней давности.       Слёзы текут по щекам сами собой.       Потом, нетвёрдо стоя на ослабевших ногах, он постепенно разглядывает, как изменился мир. Замечает, что на месте прежней деревушки вырос шумный город, что сменились гербы и флаги, что недавняя война оставила после себя куски выжженной земли. Кажется, что-то незримо преобразилось и у него внутри – в подтверждение он не обнаруживает прежней безумной жажды. Пока что, мрачно думает Эмиель. Как знать, проявится ли она позже, хоть ему и повезло восстановиться в здравом рассудке. Во всяком случае, теперь люди не кажутся ему желанной добычей. Пока что.       И всё же он чувствует, что определённая составляющая его естества остается прочно связанной с ужасом, который он творил. Его имя. Эмиель.       Невольно он возвращается мыслями к последнему видению и тому, как его позвали – по другому имени, не запятнанному ошибками прошлого. Голос ведьмака в его сне звал его Регисом без всяких сомнений. Да, непривычно, зато коротко и звучно. Ему даже нравится. Новым именем хочется отмыть с себя толстую корку злоключений, наросшую за эти годы.       Позже, шагая по дороге из места, ставшего для него тюрьмой и могилой одновременно, он принимает решение отныне и навсегда сокращать свое имя до Региса. Это акт отречения, прощания и, может быть, отчасти трусости.       Но он не чувствует внутреннего сопротивления. Он вообще не чувствует ничего.       Только усталость и равнодушие.

***

      Ворон прилетает вечером, когда спустя часы скитаний Регис, давно убравшийся за пределы бывшей деревушки, находит склеп на старом кладбище и устраивается на ночлег. Чёрная птица с тихим шорохом садится на покрытое мхом надгробие и следит за ним блестящими бусинками глаз.       В лапке у неё скомканный свёрток. Он подходит к ворону осторожно, силясь вспомнить, как это обычно делала мать. Пернатый посланник даётся в руки спокойно, позволяя отвязать письмо.       «Дорогой друг,       Ваша неоднозначная ситуация не укрылась от моего внимания. Мне известно, при каких обстоятельствах вы провели последние десятки лет. Читая это письмо, вы, вероятно, уже находитесь в добром здравии, а потому я намерен просить вас о личной встрече, когда это будет вам удобно. Убеждён, что за время долгого отсутствия у вас накопилось много вопросов. Возможно, мне удастся кое-что для вас прояснить.       Не буду утаивать тот факт, что, скорее всего, моя персона вам неизвестна. Но не беспокойтесь об этом. Дабы развеять ваши опасения, скажу лишь, что за вас просили. Поверьте, тому, кто это сделал, вы очень дороги.       Прошу прибыть как можно скорее по адресу ниже.       С нетерпением вас ожидающий       Г.»       Невольно Регис хмурится. Среди его знакомых никаких Г. не было, по крайней мере таких, о которых он слышал. И кому это он понадобился? Сам факт того, что его персона интересует кого-то из собратьев, уже удивляет. Регис почти уверен, что, например, достопочтенному семейству Терзиефф-Годфроев и дела нет до непутёвого наследника, да ещё и изгнанного с позором. Память услужливо подкидывает последний день в поместье, и его так и начинает мутить.       Значит, скорее всего, это не ниточка к его семье. Возможно, Г. наслышан о его похождениях и хочет как-то использовать сведения о них, полученные из первых уст. А вдруг это ловушка? Впрочем, если бы его хотели наказать, как Хагмара, никого не остановили бы ни колья в груди, ни отрезанная голова. К тому же, есть Скрытые – а от них мало кто выходит живым, даже при честном суде. Словом, его давно могли бы уничтожить, если бы это было необходимо, но никто так и не явился по его душу.       Кроме этого Г.       В душе неожиданно брезжит слабая надежда: тон письма был доброжелательный и вежливый, и, как знать, может, Г. и правда готов ему помочь. С чем, Регис и сам не может подобрать слов. К тому же, его просят о личной встрече. Кто-то хочет его видеть после стольких лет забвения. Кто-то готов дать ему ответы.       Однако дело не только в этом. На самом деле причина в банальности; ему просто некуда теперь идти. У него больше нет цели, не той, что прежде, и, пусть это звучит глупо и самонадеянно, но встреча с Г. – хоть какая-то цель.       – Сообщи тому, кто тебя отправил, – вполголоса говорит он ворону, – Пусть ожидает моего прибытия со дня на день.       Согласно каркнув в ответ, птица взмахивает крыльями и чёрной тенью уносится в ночь.       Регис ещё раз пробегает глазами письмо. Путь предстоит неблизкий, в Цинтру, как гласит адрес. Последний раз он был в Цинтре, когда ему ещё не было и ста. С тех пор, как он слышал, город расцвёл, и от прежних эльфских руин теперь осталось одно название. Удивительное дело, как бы ни были слабы в своей смертности люди, они всегда восхищали Региса в одном – своей непреодолимой тяге к переменам и переустройству мира под себя. Для него прошло чуть больше двух сотен лет, – едва ли зрелость для вампира, – но для людей это уже стало множеством глав, изменивших их историю.       С относительным комфортом переночевав в склепе, наутро он выдвигается в путь. Приходится в последний раз поступить, как негодяй – украсть кое-какие вещи с ближайшего к кладбищу двора и не без труда увести дряхлого, флегматичного мерина из конюшни. Мысленно Регис просит прощения у хозяев и поспешно облачается в потрёпанный плащ и штопаную куртку. С мерином выходит чуть сложнее: призвав все оставшиеся крохи магии, чтобы успокоить его гипнозом, Регис усаживается на него совершенно без сил.       Уезжает он быстро, не оглядываясь, и скоро выходит на большак.       Дорога оказывается оживлённой. Мимо то и дело проезжают конные отряды, повозки торговцев, кметские обозы, едущие на сенокос. На всякий случай он набрасывает на голову капюшон, чтобы любопытные зеваки не слишком вглядывались ему в лицо. Не то, чтобы Регис часто беспокоился на этот счёт, но до сих пор ему не было надобности скрывать своей природы – молодость и удаль лишали всякого страха перед жалкими смертными. Невесело он фыркает себе под нос: кожа на шее до сих пор местами саднит, и это самое лучшее напоминание того, на что способны те, кого он когда-то пил.       Жажда всё-таки возвращается. Слабая, неприятно зудящая в горле, она ещё поддаётся контролю, но Регис не знает, надолго ли. Приходится призвать всю силу воли, чтобы не напасть на какого-нибудь одинокого путника, которые то и дело встречаются на разъездах. К своему стыду, во многом его сдерживает мысль, что он закончит так же, как и прежде. Люди… сломили в нём что-то своим нелепым способом казни. Заставили испытывать не страх, но странное, колючее беспокойство. Он больше не чувствует себя божеством. Самое лучшее – кем-то вроде дряхлого старца, который точно не сможет дать достойный отпор.       Впрочем, язык всё равно пощипывает, стоит ему учуять тёплую сладость тел проезжающих мимо крестьян.       Стараясь отвлечься, Регис погружается в раздумья. На ум само собой приходит последнее видение, появившееся без всякой крови: о том, кто позвал его по имени. О жёлтых глазах, выглядевших такими уставшими в свете костра. Что ж, ведьмак, настойчиво вертится мысль в голове, интересно, где ты сейчас? Что делаешь – спишь или едешь по своему Пути? Может быть, убиваешь очередного монстра? А может, ты ранен?       В задумчивости Регис покусывает внутреннюю поверхность щеки – и раздражённо мычит, чувствуя, как незаметно поранился о собственные зубы. В груди болезненно ноет от тревоги. В самом деле, с ведьмаком может произойти что угодно, прежде чем он выйдет на его след. Да и сумеет ли Регис его найти? Последнее видение, если подумать, было вовсе сильно похоже не на настоящее, но на будущее, где он, Регис, ощущал себя куда мудрее и рассудительнее нынешнего. Впрочем, это может быть и просто морок.       Кажется, эти бесконечные загадки скоро станут его личным проклятием.       Гонимый тягостными раздумьями, он поднимает мерина в галоп. Резво двигаясь на запад, вслед за движением солнца по небосклону, они быстро достигают границ Цинтры, и, когда выдохшийся мерин из последних сил доплетается до городских стен, Регис благодарно треплет его по гриве, мысленно напомнив себе, когда представится возможность, накормить и напоить бедолагу как следует.       Сразу же, как только он доберётся до таинственного Г., если всё пройдет гладко.       Как он и ожидал, слухи о Цинтре оказываются знатным преуменьшением. Столица одноименного княжества, громадная, грохочущая, звенящая от людского гомона, она поражает своим богатством и роскошью, которые и не снились столь же небедному, но всё-таки пасторальному, немного сонному Боклеру. Проезжая по широким улицам, Регис то и дело разглядывает её детали: высокие каменные дома, отделанные лепниной, многоярусные фонтаны на перекрёстках, лотки торговцев, ломящиеся от ковирских морских гадов, махакамских самоцветов и совсем уж невиданных пятнистых шкур диковинных зверей из Зеррикании. Но самым интересным, конечно, оказываются люди, пёстрыми толпами наводняющие всё вокруг. Ворчащие, смеющиеся, кричащие на все лады, они вдруг на мгновение видятся такими... Понятными. Правильными. Так естественно вписывающимися в это бурное цветение жизни.       В животе спутанным клубком шевелится чувство вины, и Регис морщится, стараясь больше не глазеть по сторонам.       Так, плутая по закоулкам в поисках нужного адреса, наконец он выбирается к скромному двухэтажному особнячку, надежно укрытому внушительными кронами старых кипарисов. На Цинтру давно опустилась ночь, так что он подъезжает к воротам, стараясь не шуметь, и спешивается на мощёный тротуар. С чёрных шпилей на створках взлетает ворон, пронзительным карканьем нарушив тишину ночи. Мерин, фыркая, начинает взволнованно стричь ушами. Это спадает гипноз, понимает Регис, или он чувствует присутствие ещё одного вампира.       Словно в подтверждение его мыслям далеко в глубине кипарисовых крон хлопает входная дверь, и к воротам медленно приближается звук твёрдых, уверенных шагов. Со скрипом приоткрывается тяжёлая створка, и высокая фигура в плаще с капюшоном выходит под лунный свет.       – Господин Терзиефф-Годфрой, – раздаётся приветливый голос, – Прошу за мной.       Не успевает Регис опомниться, как его мерина уже берут под уздцы – и тот успокаивается на удивление быстро, позволяя вести себя, как покладистого жеребёнка. Фигура в плаще неторопливо движется в сторону особняка, изредка проводя ладонью по натруженной конской шее. Регис вздыхает; иллюзии выбора у него остаётся всё меньше и меньше. Осторожно ступая по извилистой тропинке, он следует за тёмной тенью, пока они не останавливаются у самого крыльца.       – Проходите в дом, сударь, – тихо говорит незнакомец в плаще. – Я отведу коня в стойло и тут же вернусь. Ждите меня в гостиной.       Ты ещё можешь уйти, напоминает голос внутри. Избежать возможной ловушки. Вместо этого Регис только кивает без лишних вопросов. Не глядя, как уводят мерина, он касается плетёной дверной ручки и, толкнув дверь, заходит в залитую светом прихожую.       В доме совсем тихо; под ногами едва ощутимо скрипят половицы, но больше не слышно ни звука. Неожиданно просторная, с высоким потолком, прихожая оказывается заставленной подсвечниками – предметами, вампирам, по сути дела, и ненужными, так что Регис делает мысленную пометку, чтобы спросить об этом хозяина. Кроме подсвечников, здесь находится и множество картин, разномастных и по стилю, и по сюжету. Регис невольно засматривается на один портрет: плечистый, выразительный юноша в голубом дублете приобнимает за талию высокую, смуглую девушку, затянутую в строгий чёрный наряд. Пара притягивает взгляд. Совершенно отличные друг от друга, молодые люди, тем менее, счастливо улыбаются, и Регис замечает, что пальцы их переплетены.       Вдруг появляется ощущение, что он вторгается в чью-то жизнь без спроса. Регис поспешно отводит глаза от портрета и, не теряя времени, снимает плащ. Повесив его на крючок, он проходит в длинную, вытянутую гостиную и, успев отметить лаконичность убранства и всё такое же обилие картин, садится на бархатный диван, так и не стряхнув с себя неловкость.       Как оказывается, вовремя.       – О! Вы уже устроились, – слышится всё тот же мягкий голос. – Добро пожаловать, друг мой.       Невольно он вскакивает с дивана и вытягивается, стараясь держать осанку. Неизвестный материализуется в дверном проёме, и Регис наконец видит, что тот снял плащ и капюшон. Это оказывается зрелый вампир, возможно, поколения его родителей. Широкоплечий и коренастый, в обстановке скромной гостиной он выглядит прямо-таки внушительно; у него скуластое, квадратное лицо, небольшая чёрная бородка и крючковатый нос, невольно вызывающий ассоциации с ястребиным клювом. Регис вдруг узнаёт эти черты. На него смотрит юноша с портрета, только значительно старше – и в светло-карих глазах, окружённых маленькой сеткой морщин, прожитые столетия отражаются головокружительной глубиной.       – Вижу, дорога была непростой, – вдруг произносит незнакомец. – Ваш конь здорово устал. Я приказал позаботиться о нём как можно скорее, а то, неровен час, бедняга протянул бы ноги.       – Благодарю за заботу, – учтиво говорит Регис, стараясь звучать вежливо. – Предусмотрительно с вашей стороны.       – Прошу, давайте без лишних сантиментов. Чувствуйте себя, как дома. В конце концов, мы ожидали вас сразу же, как только получили ворона.       В копилку будущих вопросов к подсвечникам тут же мысленно добавляется это загадочное мы. Регис тихо прочищает горло.       – Так вы и есть автор письма?       – Верно. Что до сокращения имени, – незнакомец подходит ближе, – Я называю себя Гуманистом. Впрочем, в отличие от вас, мне прекрасно известно, кого я ждал. Как предпочитаете к вам обращаться, юный друг?       По телу пробегает короткая дрожь: впервые после стольких лет ему придётся назваться другим именем. Именем, которое он выбрал сам.       – Зовите меня Регисом.       Гуманист согласно кивает в ответ.       – Что ж, Регис, полагаю, мы закончили обмен любезностями. На сегодня этого, пожалуй, достаточно. Сейчас вам показаны горячая ванна и свежая постель. Если позволите, – и, склонившись в коротком полупоклоне, поясняет: – Пора разбудить горничных. Прошу меня извинить.       Когда он уже разворачивается, собираясь выйти из гостиной, Регис вдруг окликает его в дверном проёме. Чтобы задать последний вопрос. Всего один, который мучает его с того самого момента, как он прочёл письмо.       – Постойте, – осторожно говорит он, – Мне нужно знать ещё кое-что. Кто просил обо мне?       Воцаряется недолгое молчание; наконец, наклонив голову, Гуманист неожиданно усмехается, коротко сверкнув клыками.       – И почему я не удивлён, – вполголоса произносит он, непонятно к кому обращаясь. – Вы могли подождать до утра, но хотите узнать это сейчас. Ну, что же, извольте.       Как завороженный, Регис смотрит, как его мощная фигура возвращается в гостиную и останавливается у камина. Внимательно рассмотрев его полку, отделанную бежевым мрамором, Гуманист касается рукой какой-то детали – и наклоняется, чтобы достать что-то из выскочившего отсека. Это оказывается старый, пожелтевший от времени листок пергамента. Регис замирает в ожидании; светло-карие, почти ореховые глаза, прищурившись, смеряют его взглядом.       – Пятьдесят лет назад мне пришла весточка, в которой одна особа молила меня отыскать как можно скорее некого вампира, страдающего от непреодолимой тяги к выпивке. Вампир этот, по её словам, исчез в неизвестном направлении после того, как здорово поссорился с собственным отцом. И, по стечению обстоятельств, мужем данной особы.       Осознание обрушивается лавиной. Прошло пятьдесят лет, и всё это время…       – Моя мать искала меня? – поражённо выдыхает Регис.       – Именно. Госпожа Терзиефф-Годфрой написала сразу, как только прошел слух, что вы пропали, – говорит Гуманист, – Признаюсь, содержание письма меня удивило. Просьба – тем более. Однако так сложилось, что нас связывает старая дружба, – поясняет он, – Так что я не смог отказать ей. Можно сказать, по долгу чести.       – Так это вы тот самый профессор? Кметы, освободившие меня, говорили...       – О да, подозреваю, о чем могли говорить те, кто таскали мне десятками хоть мало-мальски хорошо сохранившиеся трупы и выдавали их за, как они изволили выразиться, упырей. Эти люди были уверены, что я собираюсь ставить на телах эксперименты. Иронично, но они недалеко ушли от истины – природа наших собратьев и в самом деле лежит в области моих исследовательских интересов.       – Исследовательских интересов? – взбудораженный новостями, спрашивает Регис – и спохватывается: – Прошу простить, вы не обязаны...       – Отнюдь, мой юный друг, – едва заметно улыбается Гуманист. – Ваше любопытство мне только льстит, и я с радостью его удовлетворю. Однако всему своё время. Я лишь подкинул вам пищу для размышлений, чтобы развеять хотя бы часть сомнений относительно моих мотивов. Что до остального, мы продолжим с этим позже. Думаю, за обедом, – подумав, добавляет он. – А теперь, если не возражаете, я всё-таки позову горничных.       Кажется, Регис уже не слышит, как он уходит из гостиной, чёрной тенью растворяясь во мраке коридора. Не слышит, как по второму этажу раздаётся топот горничных, спешно готовящих ему постель. Не слышит, как его зовёт голос Гуманиста. Точнее, на самом-то деле он всё это слышит – но уже не вслушивается; только двигается послушно, как марионетка, по лестнице наверх.       Он едва помнит, как добирается до своих покоев – маленькой комнатки с кроватью, шкафом из белого ясеня и окном, выходящим в переулок. Стоит оказаться одному, как мысли в голове начинают жужжать с утроенной силой: вспоминается то Боклер, то родительское поместье, то жестокие слова отца, врезавшиеся в память жгучим клеймом. И материнские глаза, антрацитово-чёрные, всегда полные тихой грусти. Он ведь унаследовал её глаза; по крайней мере, Регис слышал это всю жизнь. Правда, едва ли ребёнком он нес в себе столь же много печали.       Может, мы наконец стали по-настоящему похожи, мама, с тоской думает он, зарываясь лицом в подушку. Постельное бельё неуловимо пахнет лавандой и розмарином, и запах трав постепенно успокаивает потревоженное сердце. Засыпая, Регис загадывает не видеть снов.       К счастью, желание не сбывается. Ему снится ведьмак. Не видится – снится, улыбаясь тепло и ласково, как прежде. В жёлтых глазах янтарными искорками танцуют отблески костра, и на душе от этого образа становится спокойно и хорошо.       Так хорошо, что, проснувшись, Регис отмечает, что от былой усталости не осталось и следа.

***

      – Регис? Почему вы стоите столбом в проходе, друг мой?       От звука собственного имени он вздрагивает, не в силах оторваться от того, что видит.       – Для кого этот пир?       Гуманист подкрадывается к нему совсем близко, заглядывая через его плечо на накрытый стол.       – Это – наш обед, – непринуждённо отвечает он. – Как вам, нравится?       – Право, не нужно было, – хрипло выдыхает Регис. – Это слишком... Слишком...       – В самый раз для того, чтобы отметить приятную встречу, – тяжёлая рука ложится на плечо, отрезая пути к отступлению. – К тому же я приказал подать обед, достойный моего гостя. Только и всего.       – В самом деле? Но я...       – Ещё возражение, и я начну думать, что вы хотите оскорбить моё гостеприимство, – в голосе Гуманиста появляются сердитые нотки, – А это, знаете ли, здорово портит аппетит. Ваша скромность сейчас очень невовремя, – уже мягко добавляет он. – Прошу к столу. И даже не надейтесь уйти отсюда на пустой желудок!       Похоже, сопротивляться бесполезно. Поборов собственную неловкость, Регис вздыхает и безропотно идёт за ним след в след. Если с Цинтрой ожидания оправдались, то с обедом у Гуманиста выходит ровно наоборот. Почему-то ему казалось, что всё пройдёт скромно и чинно, без изысков: в конце концов, кроме картин и чуть большего, чем надо, количества подсвечников, жилище Гуманиста никак не отличалось предметами роскоши. Так что, когда Регис, поплутав по особняку, наконец нашёл гигантского размера столовую и увидел ломящийся от разнообразия блюд стол, он так и начал пятиться назад, подумав, что ошибся. Тут-то его и встретил Гуманист. Какая, всё-таки, нелепость.       Отличное начало для серьёзного разговора, с досадой думает Регис, усаживаясь по правую руку от хозяина дома.       – Не знаю, как вы, – весело говорит тот, взяв в руки столовые приборы, – А я намерен отобедать как следует. Только взгляните на рябчиков! Красота, ничего не скажешь. Настоятельно рекомендую, друг мой. И ещё, пожалуй, суп с фрикадельками – это телятина, местная, цинтрийская порода. Вы когда-нибудь пробовали? То-то же, не стесняйтесь, берите побольше. О, и не вздумайте отказываться от тех черничных пирожных, – он указывает пальцем на маленький поднос, – Боюсь, сегодня повара превзошли самих себя.       Никогда ещё в жизни Регис не был так с кем-то согласен. Подчинившись, он пробует и рябчиков, и фрикадельки, и много других блюд – и чуть не мычит в голос от того, каким всё оказывается вкусным. Гуманист откупоривает бутылку вина и ловко разливает его по бокалам. Это оказывается Эст-Эст пятидесятилетней выдержки, урожая, собранного в год, когда кметы учинили свою нехитрую, но действенную расправу. Что ж, для вина год и правда был славный. Сочное, бархатное, оно раскрывается фруктовыми и пряными нотками, так и греющими всё тело изнутри.       Наконец доходит черёд до пирожных. Как и всё остальное, они просто превосходны, и он, наверное, одолевает в пару укусов целый их десяток.       – И вы ещё отказывались, – довольно отмечает Гуманист, с усмешкой наблюдая, как Регис откидывается на спинку стула.       – Я и понятия не имел, от чего, – парирует тот. Говорить трудновато. Ох, больше он никогда не будет столько есть. Особенно черничных пирожных.       – Что ж, вот вам и маленький жизненный урок: никогда не отступайте от того, что уготовано.       – Неплохое изречение. Впрочем, не всегда действенное. Всё-таки жизнь и пирожные отличаются друг от друга больше, чем кажется.       – Как верно подмечено, – кивает ему Гуманист, отпивая из своего бокала, – У вас, Регис, удивительная способность улавливать настроение разговора. За которым мы, собственно, здесь и собрались. Думаю, для него самое время, если только вы не планируете...       – Не планирую, – коротко перебивает Регис, и его собеседник насмешливо смотрит на него в ответ.       – Рад слышать.       Некоторое время оба они молчат; Гуманист – видимо, подбирая нужные слова, Регис – пытаясь отдышаться.       – Смею предположить, что вас, юный друг, прежде всего интересует, почему вы здесь, – наконец произносит Гуманист.       – Непременно.       – Чтобы ответить на этот вопрос, начнём вот с чего. С более, так скажем, абстрактных понятий. Например, с престранных характеристик вашей персоны, о которых я наслышан.       Где-то под рёбрами начинает скрестись смутное беспокойство.       – Сомневаюсь, что они имеют отношение к настоящему моменту, – говорит Регис.       – Как ни странно, имеют, и самое прямое. Чему вы удивляетесь? Я, между прочим, говорю отнюдь не о ваших личностных качествах, мальчик мой. Нет, здесь надобно говорить о материях куда более тонких. Более древних.       Взгляд ореховых глаз пристально исследует его лицо, будто стараясь как следует прочесть. Гуманист отодвигает стул, предоставив себе немного свободы, и кладет левую руку на подлокотник. Правой же он поднимает бокал и прокручивает его, долго рассматривая, как рубиново-красные дорожки стекают по хрустальным стенкам.       – Что ж, не буду больше мучать вас неведением. Видите ли, я, по счастливому стечению обстоятельств, много лет изучаю разного рода кровные узы. Это, можно сказать, моя специализация. Те самые исследовательские интересы, которые особенно вас захватили.       По затылку начинают бежать мурашки; это никак не может быть совпадением.       – И всё же… Я до сих не понимаю, каким образом это касается моей персоны.       – Это я должен спросить у вас, друг мой, – ох, и странный тон у его собеседника. – Но подойдём к этому иначе. Я намекну, а вы, я думаю, догадаетесь и сами. В письме, которое пришло сюда пятьдесят лет назад, меня предупредили, что процесс вашего... освобождения от зависимости может осложниться из-за рода причин, побуждающих вас пить. Как мне помнится, шла речь о человеческом наречённом.       В столовой внезапно становится очень, очень тихо. Потому что Регис не может выдавить из себя ни звука.       Этого никто не мог знать. Никто. Дьявол, он и сам толком ничего не знает, а тут – всё это звучит, как приговор без права на обжалование. Безоговорочный и безвозвратный. Слова душат его изнутри, но получается только сиплое:       – Как...       – И снова – вопрос к вам, – тихо отвечает Гуманист. – Впрочем, судя по вашей реакции, факты несколько не соответствуют действительности. Однако должен быть какой-то путь, по которому это стало известно.       В задумчивости закусив губу, Регис опускает голову.       – Абсолютно исключено. Наречённый, – он произносит это слово с усилием, чувствуя, как окатывает холодом по позвоночнику, – По счастью, является исключительно в моих видениях.       – Видениях?       – С малых лет я был склонен к своего рода… припадкам. Эпилептического, насколько мне известно, характера. Во время них ко мне приходят образы, поначалу искажённые, потом более отчётливые, – вздохнув, поясняет он, – Правда, едва ли имеющие отношение к реальности.       – Откуда такие выводы?       – Я сам ощущал себя в них... другим. Всё это напоминало – и напоминает до сих пор – какой-то обман разума, галлюцинации. То, чего никогда не случалось.       Светлые глаза Гуманиста так и впиваются в него взглядом; сейчас он особенно похож на охотника, обнаружившего добычу.       – Любопытно. Ваша семья когда-нибудь присутствовала при этих припадках?       Семья... Ох, точно. Первая кровь, раздражённый взгляд отца, галерея, сад...       – Пожалуй, в раннем детстве, – подумав, говорит Регис. – Мои припадки бывали публичными, но... никому не было известно об их содержании, никогда.       – Очевидно, всё-таки было.       В ушах начинает шуметь.       – Это просто невозможно, – ничего не понимая, возражает он, – Да mamă и виду не подавала, что что-то знает!       Гуманист многозначительно поглядывает на него из-за кромки бокала.       – Простите вашей матушке напрасную осторожность. К тому же, она до последнего не подозревала, что причина в делах сердечных. Полагаю, ей сообщил об этом некто, пользующийся фактом знания этой тайны и, следовательно, вашим безграничным доверием.       О, теперь пазл складывается воедино. Регис кривится от досады: он отлично знает, кто мог такое сделать. Наверняка Ориана посчитала это прямо-таки священным долгом. Наконец, вспомнив, что от него ждут реакции, он просто кивает, и Гуманист задумчиво хмыкает в ответ.       – Выходит, вопрос источника мы прояснили. Тогда – вернёмся к вопросу о наречённых. В частности, к кровным узам. Вы ведь наверняка знаете, что это такое, Регис?       – Отчасти, – мрачно отвечает тот. – В рамках обывательского понимания.       Его собеседник приподнимает уголки губ – и салютует бокалом.       – Не могу не похвалить очередную точность. В рамках обывательского, как вы сказали, понимания кровные узы возникают между членами одной семьи, в результате бракосочетания либо же спасения ближнего своего. Верно, друг мой?       – Верно.       – Так думал и ваш покорный слуга. До тех пор, пока не столкнулся лично с явлением, скажем так, исключительно неординарным. Прошу за мной.       Он встаёт из-за стола и неспешно выходит в сторону прихожей. Растерянный, Регис следует за ним, уже зная, куда они идут. К портрету юноши в голубом дублете – и девушки в закрытом чёрном платье, своей экзотической красотой похожей на диковинный цветок.       – Впервые я увидел её, когда мне было едва ли за первую сотню, – неторопливо начинает Гуманист. – Во сне. Юное создание, бегущее навстречу, со всей дури сбило меня с ног. Что удивительно, она сразу же извинилась и спросила, в порядке ли я. Конечно, я был в порядке, о чём не преминул сообщить. И она меня услышала.       Краем сознания Регис отмечает, что затаил дыхание; его собеседник вздыхает и поднимает глаза к картине.       – Мы начали общаться – это было что-то вроде миражей, удивительных иллюзий рассудка. Мне захотелось найти эту девушку сразу же, как только я узнал её имя. Уж простите мне этот тон премудрого старца, но молодость порой бывает излишне горяча в поступках. Я не знал ровным счётом ничего, кроме имени и того, что она из Зеррикании, но всё равно начал её искать. И, к несчастью, нашёл.       – К несчастью? – удивлённый, отзывается Регис.       – Именно. Стоило нам встретиться, как спустя время моя избранница начала страдать от разного рода… поражений. Лихорадок. Кровотечений. Словом, стала чахнуть на глазах. Я перебрал все способы лечения, вызвал всех прославленных лекарей и профессоров, но не успел. Представьте себе сам факт того, что нечто может уничтожить высшего вампира изнутри. Я не хотел в это верить, и возможно, так и не поверил до конца.       – Сожалею, милостивый господин.       – Благодарю, друг мой. Как вы можете себе представить, горе моё было бесконечным. И стало ещё сильнее, когда я стал искать сведения о том, с чем столкнулся, – со скорбью произносит Гуманист. – Годы поисков дали свои плоды. Мне удалось узнать не так много. Лишь редкую легенду, о которой, должно быть, слышали и вы. О том, что по роковой случайности при рождении высшего вампира на его судьбе кровью пишется имя наречённого. Правда, в легенде ни слова не говорится о других ограничениях. Например, о точке отсчёта.       Вздрогнув, Регис едва замечает, как, пошатнувшись, опирается рукой о стену.       – Что?       – Вы не ослышались. По невероятной удаче в одном из вариантов легенды я увидел пометку, что есть некая точка во времени, с которой можно сближаться с избранником. По словам заметок, эту точку устанавливает сама судьба, что означает, что с наречённым нельзя встретиться раньше положенного момента. Правда, когда он должен наступить – загадка, – и Гуманист отворачивается, пряча лицо. – За отгадку которой платишь слишком дорогой ценой.       Медленными шагами он, не говоря ни слова, уходит в гостиную, и Регис идёт за его массивной фигурой, стараясь ступать особенно неслышно. Они садятся на всё тот же диван перед камином. Нервным жестом Гуманист сцепляет руки в замок и долгим, невидящим взглядом смотрит на пустой очаг.       – Из того, что мне известно, – глухо произносит он, – Оригинал легенды повествует о связи исключительно двух вампиров. Однако в ней есть допущение. В самом деле, в некоторых версиях существует оговорка о связи вампира и человека, впрочем, с теми же ограничениями. Смею предположить, что, раз исходная легенда работает в полной мере, разновидность связи с человеческим наречённым тоже вполне жизнеспособна.       – Похоже, что в этом варианте она работает более… односторонне, – задумчиво произносит Регис. – Так или иначе, мне ни разу не удалось действовать в видениях по своей воле.       – Как ни странно, но это логично. Если отталкиваться от базовой идеи легенды, то двое, соединённые связью, способны видеть друг друга именно потому, что их влечет схожая природа нашего вида. Отсюда можно предположить, что из-за биологической разницы в вашем случае энергии связи не удаётся найти выход с одного конца к другому, – поясняет Гуманист. – Но это только на первый взгляд. Вероятнее всего, мальчик мой, всё может быть так ещё и потому, что ваш наречённый просто-напросто ещё не родился.       Очередная догадка сразу же укрепляется в сознании.       – Поэтому и приходит боль, – вздыхает Регис.       – Очевидно, что так. Мне жаль, но едва ли это можно будет изменить до тех пор, пока ваш партнёр не появится на свет. По крайней мере, этого стоит ожидать.       Недолгое молчание повисает в гостиной, тягостное и безрадостное. Все это время у него действительно был наречённый. Предназначенный ему человек, который когда-то может стать не больше, чем отрывком среди вечности. И долгим ли? О, боги, в очередной раз возвращается волнение за судьбу его ведьмака. Люди так уязвимы ко всему, что на первый взгляд не может даже и принести вреда. Значит, все может оборваться так же стремительно, как и зародилось.       Невольно Регис представляет, как навсегда теряет возможность снова увидеть знакомые резковатые черты. Горло тут же сжимает неясная ломота; сердце бьётся в груди так гулко, что кажется, его стук слышит вся Цинтра.       – Подводя итог всему, что я тут наговорил: я хочу помочь вам, Регис. И не только вам. У меня уже есть подопечный со схожей... проблемой. Что удивительно, он тоже зависим, – между тем говорит Гуманист. – Правда, в несколько ином роде, но, как и у вас, связь совершенно очевидна. Так вот, я хочу помочь вам обоим. Лишь потому, что мне в своё время не помогли. Я надеюсь восстановить легенду в первозданном облике и найти способ определить этот момент встречи. Ту самую точку отсчёта, если угодно.       – Спасибо, – просто отзывается Регис, не зная, какими словами выразить всё то, что чувствует. – Спасибо вам. Я и представить не мог, что...       – О, право. Давайте оставим тему, которая для нас в тягость, – вздыхает его собеседник. – Я лишь постарался донести до вас общую суть моей мотивации. Надеюсь, мои разъяснения были исчерпывающими?       Помолчав, Регис медленно кивает.       – Более чем. Правда, принять их будет непросто, – признаётся он. – Думаю, мне понадобится на это время.       – Что вполне естественно, – и Гуманист делает пространный жест рукой. – Мой второй подопечный испытывал аналогичные терзания чувств. Впрочем... О, мне стоит вас познакомить! – вдруг поднимается он, – Пойдёмте же, друг мой, не будем терять время. Представлю вам вашего товарища по несчастью.       Только этого не хватало. Он едва успевает встать с дивана, как Гуманист уже спешит вверх по лестнице, и приходится резво бежать по ступенькам за тем по пятам.       – Возможно, сейчас не лучшее время, – мягко пытается намекнуть Регис, догоняя хозяина дома, – Ваш подопечный может быть не рад...       –…Умоляю, Регис! Что я говорил о том, что никогда нельзя отступать от уготованного? Уверен, вы сразу же найдёте общий язык. Он такой же юный и пылкий, правда, может быть несколько застенчив, но, я думаю, это быстро пройдёт. Вы ведь умеете расположить к себе, а Детлаффу абсолютно точно не помешает компания.       Регис хочет было сказать, что совсем не готов быть компанией для какого-то незнакомца, но Гуманист уже сворачивает к предпоследней двери в конце коридора и негромко стучит, прислушиваясь к ответному шуму.       – Детлафф, мальчик мой, – радостно произносит он, – Будь добр, выйди на минутку. Мне хотелось бы кое с кем тебя познакомить.       Кажется, за дверью слышится недовольное бормотание. Регис мысленно усмехается; что ж, не он один не рад такому повороту событий. Потом слышится грохот, какой-то стук передвигаемой мебели, и наконец дверь со скрипом открывается. Гуманист одобрительно улыбается, приоткрывая её шире и являя миру своего подопечного.       Неожиданно Регис приподнимает брови: он узнает этого вампира.       – О, – поясняет он своё удивление, когда видит вопросительный взгляд Гуманиста, – Мы встречались.       Это он, незнакомец из темноты плюща, живое воплощение ханжеского благородства. Мальчишка с колючими льдинками в глазах. Регис оглядывает его с головы до ног: он помнит того сопляком в мешковатом дублете, а теперь видит перед собой молодого мужчину, облачённого в строгий пурпурный камзол. И не может не подмечать отличий. Смутно знакомые черты вытянулись и изменились, став из угловатых гармоничными и изящными. Появились высокие очерченные скулы и волевой подбородок. Вдобавок юнец укоротил волосы, и теперь они чёрными змеями рассыпаются по плечам. Плечи тоже изменились, стали шире и массивнее. Вампир подходит ближе, и оказывается, что теперь он куда как крупнее всегда худощавого Региса.       Во всем его облике теперь нет несдержанной нервозности: только уверенное спокойствие хищника, готового к прыжку. Неизменными остаются лишь пронзительные голубые глаза. Всё такие же холодные, как прежде.       – Не ожидал, что мы будем представлены друг другу в таких обстоятельствах, – не может удержаться Регис.       В ледяных глазах одно за другим мелькают узнавание, горькая усмешка и наконец – смирение.       – Детлафф ван дер Эретайн, – низким, глубоким баритоном произносит знакомый незнакомец. Оказывается, у него назаирский акцент. В прошлую их встречу Регис этого не отметил.       – Думается, ты мог быть наслышан о моем имени, – говорит он, и спустя пару мгновений Детлафф кивает, – Но я напомню. Меня зовут Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Можешь звать меня Регисом.       Мимолетной тенью на лице Детлаффа появляется лёгкое удивление и тут же исчезает. Они обмениваются скромными полупоклонами, как того требует этикет.       – Ну и ну, – качает головой Гуманист, – В который раз убеждаюсь, что судьба бывает щедра на иронию. Однако ж это нам только на руку, раз придётся действовать вместе. На этой, безусловно, счастливой ноте я вас, пожалуй, оставлю, – и, усмехнувшись, он вдруг подмигивает Регису, словно тот должен что-то этим понять, – Надеюсь, вы в полной мере осознаёте, что лучше обойтись без конфликтов. Мы работаем в общих интересах нашей команды. Команды, – подчеркивает он голосом, – Прошу меня извинить, господа.       С легким хлопком он превращается в сизое облачко тумана и стремительно улетучивается из коридора через окно. Регис так и смотрит на это зрелище, не веря своим глазам – и, медленно поворачиваясь, обнаруживает в лице Детлаффа такое же недоумение от произошедшего.       Которое, впрочем, сразу сменяется раздражением.       – Слушай, Детлафф, – заметив это, покладисто начинает Регис. – Думаю, нужно кое-что прояснить. Мы и в самом деле когда-то встретили друг друга не в лучших обстоятельствах. Но сейчас...       – Говори за себя, – бросает Детлафф, даже его не слушая.       Потрясающее везение, думает про себя Регис, из всех вампиров на свете мне придётся каждый день видеть того, кто, едва узнав моё имя, уже готов раздавать зуботычины.       – Понимаю, – он мирно поднимает руки. – Про тебя ни слова. Я всего лишь хочу отметить, что мы, кажется, начали общение не с той ноги. Ты со мной не согласен?       И без того мрачный, Детлафф хмурит брови ещё сильнее.       – Допустим.       – Отлично, – кивает Регис. – Рад, что мы уже нашли взаимопонимание. Послушай, Детлафф, если ты не против, мы могли бы...       – Не могли бы, – перебивает Детлафф. – Терпеть я тебя смогу, но навязывания в друзья не вынесу. Знаю, что у тебя на уме. А теперь убирайся с глаз моих, – ледяным тоном добавляет он, – И не вздумай даже подходить к моей комнате.       Регис даже моргнуть не успевает, как с тихим стуком тот плотно затворяет дверь и, кажется, запирает её изнутри, потому что слышится скрежет щеколды. Не одной, нескольких. Раз-два-три – и как не бывало их разговора. Вот и нашли, что называется, общий язык.       Далёкое воспоминание исподтишка укалывает под лопатками. Этот суровый тон, эти голубые глаза, от взгляда которых пробегает давно забытый мороз по коже… Всё это кажется таким до боли знакомым, словно и не было пятидесяти лет под землёй. Словно они оба снова стали детьми.       Невольно он чувствует, как по лицу расползается широкая, шельмовская ухмылка. Ох, как давно он так не улыбался. Прикрыв глаза, Регис не скрывает тихого смешка – и, не сумев остановиться, разражается громким, неудержимым хохотом на весь этаж.       – Детлафф, – давится он смехом, – Ха-х-ха-ха, боги, Детлафф! Это же ты!       – Уходи отсюда, – доносится из-за двери, – Ненормальный! Оставь меня в покое!       Но Регис не может – он все смеётся и смеётся, прислонившись спиной к стене. Не обращая внимания на ворчание за дверью, краем уха он слышит, как та распахивается; Детлафф высовывается из-за рамки проёма и смотрит на него, как на безумца.       – Ну? – понуро спрашивает он. – И чего ты устроил? Шёл бы в свою комнату, там бы смеялся, сколько угодно. Ты мне мешаешь!       –...Ах-хаха-хаа-хах, Детлафф, – вместо этого силится произнести Регис, – Ты-хаха-вообще-ахааха-не изменился! Ни капельки, хахаа-ха! Поверить не могу!       Чудовищным усилием воли ему удаётся остановиться. Утерев выступившие слёзы, Регис делает глубокий вдох, и грудная клетка перестаёт трястись от отзвуков хохота. Он открывает глаза и внезапно понимает, что всё это время Детлафф не отрывал от него удивлённого взгляда. Не сердитого, не обозлённого; просто взгляда недоумевающего юнца.       На языке вертится миллион извинений, но тут происходит совсем уж неожиданное. Едва заметным движением Детлафф приподнимает уголки губ – и это в самом деле похоже на маленькую, робкую улыбку. Регис уже хочет спросить, в чём дело, как вдруг тот открывает рот. И говорит, совсем тихо, даже застенчиво. Отчасти как незнакомый ему мужчина с назаирским акцентом. Отчасти как мальчишка, когда-то не побоявшийся выйти из тени плюща и назвать его идиотом.       – Как и ты, Регис. Как и ты.       На мгновение даже кажется, будто этого достаточно, чтобы лёд между ними наконец тронулся.

***

      Ладно, возможно, он погорячился, посчитав, что у них с Детлаффом появился шанс установить хоть какой-то хрупкий мир.       Его новый знакомый оказывается ещё тяжелее на подъём, чем кажется на первый взгляд. Обманчивое впечатление его расположения к Регису быстро рассеивается за первым совместным ужином. Тем же вечером они втроём с Гуманистом собираются в столовой, и, пока Регис всеми силами пытается поддержать разговор с хозяином дома, Детлафф упорно хранит гробовое молчание, после сразу же удаляясь к себе. На вопросительный взгляд Региса Гуманист только снисходительно улыбается.       – Детлафф... не самый простой юноша. Так получилось, что в силу сложных жизненных обстоятельств его социализация оставляет желать лучшего. Но не стоит отчаиваться, – мягко добавляет он, – Дайте ему время, друг мой, и, вот увидите, вы поладите как следует.       Стоит ли говорить, что он действительно даёт Детлаффу время. Неделя, вторая, третья проходят без изменений. Изредка они пересекаются в коридоре, так и сохраняя дистанцию и только обмениваясь короткими, неловкими взглядами, либо видятся за ужином, и тогда Детлафф снова угрюмо молчит, а Регис, стараясь не отвлекаться от разговора с Гуманистом, делает вид, что всё так и должно быть. Возможно, всё и должно быть так на самом деле, если остальных это устраивает. На всякий случай он ещё раз пробует как-то позвать Детлаффа на прогулку, постучав к нему в комнату – и в ответ получает только глухое ворчание из-за двери, грозящееся перейти в полноценные ругательства. Вздохнув, Регис только пожимает на это плечами.       Что ж, сближения не вышло, но он, в отличие от второго вампира, хотя бы попытался. Впрочем, может быть, даже к лучшему, что они держатся друг от друга на расстоянии. Скрытность Детлаффа делает его абсолютно недосягаемым для понимания, а у Региса и так не очень-то много сил, чтобы тратить их ещё и на разгадывание чужих загадок. Так или иначе, он быстро перестаёт об этом думать. В сущности, ему и дела нет до того, почему Детлафф так нелюдим – у него и без того оказывается полным-полно забот.       В своём обещании помочь Гуманист не солгал ни на йоту. После первого разговора о кровных узах он на следующий же день вызывает Региса к себе – на личную аудиенцию, как тому сообщают слуги.       – Мне хотелось бы поговорить с вами о дальнейшем плане действий, друг мой, – без обиняков заявляет он, стоит Регису ступить на порог его просторного, даже пустоватого кабинета, в котором из всей мебели оказывается только рабочий стол, несколько кушеток и пара книжных шкафов.       Твёрдая решимость хозяина дома невольно заставляет обратить на себя внимание.       – Что за план? – не скрывая удивления, спрашивает Регис.       – О, очень простой, к тому же логически продолжающий тему нашего предыдущего разговора. – Гуманист поднимается из-за резного дубового стола и начинает расхаживать по комнате. – Видите ли, в последнее время я связывался со старейшинами других кланов, делал запросы в Офир и Зангвебар. Вчера пришёл ворон с ответом, надо думать, они готовы дать мне какую-то информацию. Правда, при одном условии: необходима личная встреча. Мне придётся уехать на какое-то время, не сейчас, позже. Но, прежде чем я это сделаю, – и вдруг он обращает на Региса пристальный взгляд ореховых глаз, – Мне нужно быть уверенным в том, что вы, друг мой, в полной мере владеете собой и не станете повторять ошибок юности. Надеюсь, вы простите мне эти опасения.       Коротко кивнув, Регис внимательно слушает своего – покровителя? опекуна? – нет... Наставника.       – Прекрасно это понимаю, – искренне отвечает он.       – Как обстоят дела с вашей жаждой?       – По-разному. Не могу сказать, что в последнее время терял контроль. Правда, возникают некоторые... тревожные признаки.       – Похвально, – отрывисто кивает Гуманист. – Часто ли они возникают, эти признаки?       – Несколько раз в час.       Признание даётся нелегко, но Регис не лукавит ни капли. Он давно заметил, что ему и в самом деле становится всё труднее даже открывать окно: с улицы тянет людьми, кровью, жаждой. Искушением. Таким сильным, что у него ноют дёсна от невозможности кого-нибудь выпить.       Похоже, для Гуманиста это тоже не лучшее известие.       – Какой тяжёлый случай, – выдыхает он. – Хорошо, что вы сообщили об этом сейчас, мальчик мой, а не позже, когда уничтожили бы половину квартала. С такой частотой симптоматики стоило бы этого ожидать.       По позвоночнику бегут мурашки: от сладкого предвкушения того, что он был бы только рад вытворить подобное – и от последующего ужаса.       – Что мне с этим делать? – тихо говорит Регис, стараясь не выдать дрожь в голосе.       – Трудно сказать однозначно. Излечение от зависимости – долгий и многофакторный процесс. По моему опыту, – задумавшись, его наставник поднимает глаза к потолку, – Вам стоило бы начать с приема эликсиров-заменителей. Беда в том, что у меня как раз закончилась их партия, а с их заказом есть определённые... сложности.       Сердце ухает куда-то в желудок вниз.       – Пожалуйста, милостивый господин, – Регис подшагивает к Гуманисту ближе. – Может быть, есть другое средство...       В ореховых глазах вдруг загорается огонёк озарения.       – Знаете, что, Регис? Оно и в самом деле есть. Аналог заменителя из более доступных ингредиентов. Точнее, не так – оно есть, но пока что его нет. Потому что я изготовлю вам несколько образцов, а потом вы сами его сварите.       – Что? Но... – он не верит своим ушам, – Каким образом? Я никогда не занимался эликсирами!       – Не волнуйтесь, друг мой, вы же не будете делать этого в одиночку. Вот как мы поступим.       Широкими шагами Гуманист пересекает комнату и подходит к книжному шкафу, изучая корешки фолиантов.       – Начнём обучение сегодня же. Примерно двух недель, – он достаёт несколько книг с верхней полки, – Для базового уровня будет достаточно. После, – с нижней полки прибавляется ещё парочка томов, – Выйдем на продвинутый курс, чтобы, в случае чего, вы могли себя обезопасить. Эликсиры, которыми вы займётесь, – стопка книг передаётся Регису в руки, и он невольно охает от тяжести, – Достаточно сильны, чтобы на первое время сдержать влечение к крови. Но только на первое время. Параллельно необходим и умственный труд.       – О чём вы? – удивлённый, спрашивает Регис, высовывая голову из-за книжной башни в руках.       – О переоценке ценностей, конечно, – как само собой разумеющееся, бросает Гуманист. – Но это позже. Сначала мы должны привести вас в должную форму. В здоровом теле здоровый дух, мальчик мой, и никак иначе! Что скажете насчёт того, чтобы посмотреть мою лабораторию?       Смотреть лабораторию приходится в подвале дома, слушая, как за кирпичными стенками тихо шебуршат мыши. Там же, пока Гуманист неторопливо погружает разные травы и эссенции в медный тигель, у них как раз рождается план действий. Практика, говорит его наставник, для наглядности параллельно с теорией. Рецепт эликсира оказывается таким: несколько видов полевых трав, по счастью, нашедшихся в запасах, и два сложных, неизвестных Регису вещества – гидраген и квебрит, которые обычно закупаются у местного алхимика. Об этом не стоит беспокоиться, уверяет Гуманист, ваша задача, мальчик мой, учиться. Прежде всего, ради самого себя.       И он учится, с самого же первого дня. Лаборатория быстро становится вторым домом, и тяга к крови немного утихает – просто потому, что он сутками напролёт торчит в подвале, где пахнет только сырой землей, травами и мышиным помётом. Раз за разом Регис подбирается к тигелю, пробуя смешать составляющие эликсира в нужной пропорции – и как-то раз обнаруживает, что от запаха кипучей смеси в горле в самом деле перестаёт першить от вечной жажды.       Всё бы ничего, если бы дело ограничилось только зельеварением. Теперь на повестке дня у Региса штудирование алхимических трудов, да таких нудных, что, когда он только берётся за первую книгу, уже на предисловии у него начинают закрываться глаза. Однажды в лабораторию приходит Детлафф и, ничего не говоря, позволяет себе ехидную улыбку, и Регису так и хочется запустить в него каким-нибудь фолиантом. Дьявол, да он в жизни столько не учился, сколько за эти две недели.       Интересно, кстати, отчего Детлафф не занимается эликсирами наравне с ним. Научился? Почему тогда ему бы не заниматься их приготовлением? Почему Регису нужно лично это уметь? Он так и хочет спросить это у Гуманиста, но не осмеливается – наверняка тот опять скажет что-то про уготованное судьбой. А потом Регис уже не успевает ничего: в один день его наставник просто исчезает.       – Уехал? Куда?       – Понятия не имею, – нехотя отзывается Детлафф, когда за завтраком Регис обнаруживает стол, накрытый только на них двоих.       И начинает волноваться. Честно говоря, на сегодня у Региса были большие планы. С первой вариацией эликсира покончено, и он надеялся приступить к следующей, более сложной, на которую нужны другие пропорции веществ. Правда, было бы неплохо показать Гуманисту уже готовые образцы. Желательно – вчера.       – Надолго?       – Я же сказал, что не знаю.       – Но о том, что он уехал, ты знаешь, – настаивает Регис.       – Только и всего! – и Детлафф закатывает глаза, – Ты что, прирос к нему уже? И дня сам не проживёшь?       О, наконец-то он слышит от Детлаффа больше, чем два предложения подряд.       – На твоём месте, – фыркает Регис, – Прежде чем так выражаться, я бы постарался вспомнить, сколько мне лет.       Ответ не заставляет себя ждать. Медленно Детлафф поднимается из-за стола и, с демонстративным лязганьем сложив приборы на тарелке, исчезает из столовой, оставляя Региса наедине со звенящей тишиной.       Хорошо, что он не видит насмешливой улыбки вслед.       Поговорив – если можно назвать разговором этот обмен колкостями – с Детлаффом, после завтрака Регис не придумывает ничего лучше, как вернуться в лабораторию, чтобы всё-таки начать то, что планировал. Конечно, собственная дерзость не может не волновать. Нет никаких гарантий, что он делает всё правильно, но ему думается, что лучше куда-то двигаться со смутной целью, чем без цели стоять на месте. Так что после привычного штудирования фолиантов, вздохнув, Регис приступает к усложнённой вариации эликсира, подготовив тигель и щепотку нужных трав.       Он уже разжигает было огонь, как вдруг понимает, что у него нет ни гидрагена, ни квебрита.       Как не вовремя. Осмотревшись по углам, Регис морщится: кажется, их скудные запасы совсем подошли к концу. Выходит, ему придётся послать слуг к алхимику? Ох, нет. На фоне подобной наглости его эксперименты будут выглядеть просто детским лепетом. Пользоваться чужими слугами без ведома хозяина – просто вопиющий моветон. Нет, незачем эти заботы: он сходит к алхимику сам. Благо, Регис уже как-то бывал в его лавке, сопровождая своего учителя и помогая тому с закупками. Правда, в тот раз он был не один и поэтому чувствовал себя совершенно спокойно. Теперь… Всё куда сложнее.       В груди незаметно пощипывает от затаившейся тревоги. Путь к лавке алхимика лежал сначала через оживлённый торговый квартал, потом – через крупную площадь. Огромные скопления людей. Что означает неминуемую жажду.       Жажда. Незримый демон, царапающий кожу цепкой хваткой когтей. Тень ночной птицы, поймавшей зазевавшегося грызуна и несущей его в своё логово.       Эликсир не подведёт, говорит себе Регис, поднимая с полки маленькую бутылочку и выпивая её до дна. У него проверенное действие. Мне уже легче, так ведь? Верно. Я могу свободно вздохнуть. Я никого не трону. Прищурившись, он оценивает обстановку – и на всякий случай сгребает в свою сумку для покупок все бутылочки, оказавшиеся на полке. Весь запас того, что он сварил. Мне уже легче, мысленно повторяет он, уже выходя на улицу, и выпивает вторую бутылочку.       После подвального мрака Цинтра встречает его шумом, гамом и карминно-оранжевым предвечерним солнцем. Бодро шагая к лавке алхимика, Регис скоро расслабляется, подставляя лицо ласковым лучам и чуть ли не мурлыкая какую-то мелодию себе под нос. Настроение быстро становится лучше некуда. Где-то по дороге к площади он выпивает ещё одну бутылочку… Или две. К середине пути он уже не помнит, сколько выпил, но в голове приятно гудит, и Регис сам не замечает, как усыпляет собственную бдительность. Ему легко и привольно, он свободен, и кажется, что демон чуть выпускает его из своих коготков, улетая прочь.       До тех пор, пока не воплощается на углу площади у овощного прилавка.       – Дяденька, купите яблок? – слышит он и резко оборачивается на странный звук.       Это оказывается лоточник. Мальчонка, лет, наверное, десяти по человеческим меркам. Через тонкую шейку у него перекинут шнурок, к которому привязан деревянный ящик. В нём – разноцветные шарики яблок. Красных, наливных, приторно-сладких, как мёд. Медно-оранжевых, почти пресных. Зелёных, кислых до звёздочек в глазах. Янтарно-жёлтых, кисло-сладких, с нотками пряностей в послевкусии. Самых лучших.       Но Регис не смотрит на яблоки. Незаметно он тянет носом, вдыхая запах детского тельца, и аромат крови, пульсирующей в маленьких венках, кажется ему куда слаще любой фруктовой мякоти.       Ты должен, бормочет голос внутри, должен выпить его. Ну же, чего ты медлишь? Мальчишка совсем рядом. Протяни руку – он твой. Разве ты забыл, как от этого кружится голова? Разве ты не хочешь вспомнить?       – Дяденька, – колокольчиком звенит детский голос, – Вам нехорошо?       Убей мальчишку. Распробуй его на вкус. Чего ты боишься? Да во всей площади не найдётся того, кто сможет тебе противостоять. Начни с ребёнка, а затем...       – Так берёте яблоки или нет? Эй, дядь?       ...Тебе же ничего не стоит вырезать свидетелей. Пусть даже всю эту толпу. Кто они против высшего вампира? Ничтожные, убогие смертные. Рой мух, бесполезных однодневок. Одним больше, одним меньше. Почему ты до сих пор...       – Уходи, мальчик, – вдруг грохочет баритон над самым ухом. – Мы ничего не будем брать.       – А вы откуда взялись, дяденька? Это ваш друг? Он хотел...       – Он ничего не хотел. Мы уже уходим. Ну же, – твёрдая рука хватает его за плечо и с силой уводит от лотка и запаха мальчишки. – Шевелись. Быстро.       ...Он не сможет удержать тебя надолго. Укуси же, укуси, пока...       – Да стой смирно! – его встряхивают так, что Регис шипит от неожиданной боли. – Посмотри на меня!       Холодная ладонь сжимает его подбородок, заставив поднять голову. С едва слышным рыком Регис нехотя подчиняется. И вздрагивает: стальные иглы в голубых глазах прошивают его насквозь.       – Что ты себе позволяешь?! – сквозь зубы цедит Детлафф, – Зачем пошёл в толпу? Зачем подошёл к мальчишке?       Кожу обжигает едкое раздражение, так резко, что Регис едва удерживается на ногах. Но Детлафф не даёт ему упасть: чужая рука вцепляется в его плечо прямо-таки мёртвой хваткой.       – Я тебя насквозь вижу. Хотел по-тихому, да?       – Может, и хотел, – обозленно рычит Регис, – Если бы ты не помешал.       – Идиот, – Детлафф снова с силой встряхивает его за плечи; изящные черты лица искажает гримаса негодования. – Ты хоть представляешь, какие бы у нас были из-за этого неприятности? У всех нас!       – Откуда...       Затылок будто окатывает ведром ледяной воды. Он хотел выпить ни в чем не повинного ребёнка. И всю площадь остальных людей. Вырезать всех, как скот. Как в старые добрые времена, услужливо подсказывает голос в голове, и из лёгких будто разом выбивает весь воздух. Нет, нет, нет. Всемилостивые боги. Это не может быть так... сильно привязано к нему, словно оковы. Он же...       Вздрогнув, Регис вырывается из крепкой хватки и, скользнув за угол, быстро превращается в фиолетовое облако тумана. Чтобы исчезнуть из поля зрения Детлаффа – и оказаться в собственной комнате. Подальше от людей. Подальше от осуждающих голубых глаз. От образа вздувшейся венки на детской шее.       Неуклюже падая на кровать, он вжимается лицом в ткань белоснежных простыней, пытаясь забыться. Не видеть жуткой картины перед глазами – зверя с искажёнными чертами, обнажающего острые зубы. Монстра из людских сказок, навевающего ночные кошмары. Не видеть собственного образа в ясных голубых радужках, льдисто-прозрачных от ярости.       Это твоя природа, услужливо шепчет голос далеко в голове, твоя истинная суть. Ты только зря борешься с ней, хотя уже знаешь, что проиграл. Что это, если не предательство? Тело парализует ужас, затягивая в свои ртутно-жидкие волны. Регис сжимается в комок и, подняв руку к лицу, с силой впивается в неё, чтобы не закричать. Нет, нет... Это невозможно. Этого не должно было случиться.       Отражение чудовища смотрит из самого нутра черепной коробки, сверкая чёрными склерами глаз.       – Нет! – надсадно мычит Регис, что есть силы прокусывая ладонь, лишь бы не завыть в голос. Острая боль рвёт тонкую кожу и почему-то отзывается стуком в висках. Пульс подскакивает в такт бормотанию сиплого голоса в голове, учащаясь всё быстрее, превращаясь в жидкий свет и...       ...Вспышка.       В серебристую гладь реки медленно опускается пышущее огнём закатное солнце, бросая на поверхность воды оранжевые блики. На небольшой полянке посреди острова, единственном открытом месте среди разросшихся кругом кустарников и редких деревьев, дымит небольшой костерок. Ведьмак обнаруживается в стороне от него, сидящий на песке между ивами и невесело разглядывающий бакланов, устроившимися в ветвях аккурат у него над головой.       Он даже не оборачивается, когда Регис подходит ближе.       – Ты злоупотребляешь моим терпением, Регис, – говорит хриплый голос.       Тело, двигаясь против воли, усаживается на песок рядом. Регис поворачивает голову и долго рассматривает грубые черты.       – Надо сменить поэту повязку, – отчётливо произносит его собственный рот.       – Ну так иди к нему. И держись от меня подальше.       Кажется, у кое-кого совершенно дурное настроение, отмечает про себя Регис. Интересно, что же его так задело? Видение, впрочем, не даёт никаких ответов.       – Я только что слышал ваш разговор с Мильвой и Лютиком, – спокойно говорит его альтер-эго. – Надо признать, у тебя истинный талант привлекать на свою сторону людей. Хоть весь мир «покушается на твою добродетель», ты пренебрегаешь и союзниками, и товарищами, которые стараются тебе помочь.       Медленным движением ведьмак оборачивается к нему, сверкнув своими янтарными глазами, в которых так и искрится далёкий отзвук гнева.       – Мир перевернулся! Вампир принимается меня учить, как мне поступать с людьми. Что тебе известно о людях, Регис? Единственное, что ты знаешь, это вкус их крови. Дьявольщина, я начал с тобой разговаривать?       – Начал. Мир перевернулся, – против воли отзывается Регис и замечает, как его собеседник кривит губы. – Так, может, захочешь и совет выслушать?       По красивому, резковатому лицу пробегает тень раздражения. Ведьмак уже собирается ему ответить, но что-то вдруг тянет Региса за загривок, и...       ...По затылку словно стукают ребром ладони – он вдруг понимает, что это звук распахнувшейся двери.       – Где он? О, мальчик мой! – тёмная тень подлетает к нему, неразличимая в дымке сознания. – Детлафф, почему ты не сказал?       – Я не успел, – и в самом деле голос Детлаффа. – Он исчез прежде, чем...       – У него ломка, – взволнованный силуэт наклоняется над ним, заслоняя свет. – Иди в лабораторию, быстро. Колба на верхней полке, ты помнишь, как она подписана. Иди же!       Стук двери, звук тяжёлых шагов – и снова тишина.       – Посмотрите на меня, Регис. Что у вас с рукой? – жёсткие пальцы касаются его запястья, – Боги всемилостивые, зачем вы это сделали? Причинять себе вред – думали, это облегчит жажду?       – Это сильнее меня, – вдруг вырывается из горла, – Сильнее!       Это и есть ты, подсказывает голос из темноты, смерть, прекрасная в своей безобразности. Воплощение всех людских страхов. Ты только зря тратишь время, чтобы этому противостоять.       – Кровь... – его бьёт крупными судорогами, – Я чуть было не...       – Знаю, юный друг, знаю. А вот и ты, Детлафф! – вторая тень подбирается к первой. – Ну-с, держи его, мальчик мой. А вы, Регис, позвольте-ка открыть рот... Вот так, отлично... Теперь потерпите, вкус у этой эссенции весьма своеобразный. Ну же...       Вязкие капли падают на язык, и внутренности рвёт на тысячи клочков, подбрасывая вверх грудную клетку. Рот против воли открывается, делая рваный вдох. Он открывает глаза, смаргивая непрошеную пелену, и видит, как на него внимательно смотрят двое. Гуманист – тревожно и расстроенно. Детлафф – огорчённо и зло.       Разочарованно.       – Как вы? – тихо спрашивает его наставник.       – Уже... лучше. Кажется, жажда ушла.       – Детлафф сказал, вы чуть не бросились на мальчика?       С трудом Регис кивает, прикрыв веки от жгучего стыда.       – Вам очень повезло, Регис. Безмерно, – в мягком голосе Гуманиста неожиданно слышится печаль. – Абстинентный синдром... Ещё немного, и могло бы случиться непоправимое.       В голове вдруг молнией проносится осознание: это и правда был настоящий срыв. Мог бы быть, если бы... Если бы не Детлафф. Медленно повернув голову, Регис осторожно заглядывает в голубые льдинки его глаз.       – Ты спас меня, – едва слышно произносит он. – Спасибо, Детлафф. Я тебе благодарен.       – Я... – тот открывает было рот, но не находит слов и захлопывает его обратно, смешно вращая глазами.       – В самом деле, Детлафф, – Гуманист ободряюще треплет его по плечу. – Ты спас нас всех, мальчик мой! И ты более чем вправе этим гордиться.       – Я не мог иначе, – наконец выдавливает Детлафф.       – Совершенно неудивительно. Я тоже благодарен тебе от всей души, – Гуманист расплывается в широкой улыбке и – о чудо! – ласково гладит Детлаффа по голове, от чего тот совершенно смущается и совсем становится похож на застенчивого ребёнка. Регис позволяет себе тихий смешок. Если сейчас закрыть глаза, то можно представить, будто ничего и не случилось; будто их наставник никуда не уезжал, и сейчас Регис отведет его в лабораторию, чтобы показать плоды своих трудов, будто...       На задворках сознания рождается предательски отчётливая мысль: нет, он бы ни за что не хотел отказаться от того, что испытал. Даже несмотря на такую близкую кромку безумия – он бы всё равно пережил это. Чтобы увидеть, как далеко способен зайти. Чтобы увидеть своего ведьмака.       Что тебе известно о людях, Регис? Единственное, что ты знаешь, это вкус их крови.       – Мне хотелось бы побыть одному, – устало выдыхает он. Былое умиротворение рассеивается, и две пары глаз мгновенно поднимают взгляды к его лицу.       – Не думаю, что вам стоит оставаться наедине с собой, – неожиданно холодным, безапелляционным тоном говорит Гуманист. – Взгляните, что у вас с рукой.       Он послушно переводит взгляд – и замирает: прямо в середине его ладони страшная, рваная рана. По форме зубов. Конечно, она затягивается на глазах, и всё же... Это и правда был сильный укус. Такой, что от вида собственной разорванной плоти становится не по себе.       – Тяга к саморазрушению, – заключает Гуманист. – Вполне обычное явление для борющихся с зависимостью. По счастью, я знаю, как вас от неё отвлечь. Идёмте же, Регис. Мне бы хотелось потолковать с вами кое о чём – желательно с чашечкой чая в руках. Ты с нами, Детлафф?       В ответ тот коротко мотает головой.       – Не хочу слушать это снова.       Гуманист вздыхает, глубоко и протяжно, и Регису кажется, что за этим вздохом кроется что-то личное.       – Хорошо. Что ж, Регис, если вам уже лучше, предлагаю отправиться в гостиную. Отдыхай, Детлафф. Ты придёшь к ужину?       – Приду.       – Славно. И не засиживайся в мастерской! – но Детлафф уже исчезает, растворяясь в облаке красного дыма, так что слова просто повисают в воздухе, не найдя ответа.       Медленно поднявшись, Регис отирает пот со лба.       – У Детлаффа есть мастерская?       – Он в ней живёт, – коротко усмехнувшись, отвечает Гуманист. – Хрупкая душа творца не выдерживает долгой разлуки с собственной музой. Детлафф пишет картины, – поясняет он, видя, как у Региса округляются глаза. – Если хотите, можете как-нибудь напроситься на просмотр его работ. Похвале он рад куда больше, чем светским разговорам.       – Это многое объясняет. Почему рисование?       – Искусство отвлекает его. Вы видите своего наречённого под влиянием припадков, у Детлаффа схожие образы проявляются несколько… иным способом. Прошу, только не спрашивайте, каким. В моем понимании делиться подробностями жизни своего подопечного крайне неэтично.       – Что вы, – поспешно заверяет Регис. – Я полностью разделяю мнение, что врачебная тайна должна оставаться тайной.       Гуманист смотрит на него долгим, оценивающим взглядом.       – Вы, впрочем, можете узнать у него об этом сами. Удивлены? Знаете, Регис, как опекун, я делаю всё, что в моих силах, чтобы избавить его от страданий, однако этого мало. Детлаффу не хватает дружеского плеча. Одиночество гложет его и лишает сил на восстановление.       – Гложет? – хмыкает Регис, – Я бы так не сказал.       – Иногда, друг мой, нужно уметь заглянуть в суть явления под правильным углом, – пространно отвечает его наставник, – Порой за самой неприступной стеной кроется нежное сердце, готовое разбиться от малейшего удара. Детлафф слаб, но ваше общество может придать ему сил. Даже освободить в какой-то мере. Думаю, он и сам теперь готов пойти навстречу куда больше, чем раньше.       Невольно Регис вздыхает. Идиот, говорит мальчишка в его голове. Я не мог иначе, вторит ему мужской баритон с назаирским акцентом.       – В таком случае сделаю всё, что в моих силах, – наконец обещает он.       На лице Гуманиста расцветает добродушная улыбка.       – Право, это не может не радовать. Но мы уже пришли, мальчик мой. Располагайтесь поудобнее, а я распоряжусь о чае.       Близится ночь, и свет окон из дома напротив падает на стены гостиной косыми росчерками, рассекая розоватый сумрак. Регис скромно садится на диван перед камином. Чай приносят быстро: пара слуг ставит поднос с посудой на низенький столик и разливает душистый напиток по чашкам. Отпустив их, Гуманист склоняется и разводит камин. Скоро поленья начинают искрить и потрескивать, и атмосфера комнаты становится сонно-умиротворённой.       Обманчивой.       – Что ж, – наконец поворачивается его наставник, – Смею предположить, что разговор нас ждёт долгий.       Раненая рука вздрагивает, и Регис едва не выплескивает чай прямо себе на брюки. Почему-то сейчас он особенно сильно чувствует себя на месте каждого, кто когда-то становился его добычей. От теории к практике, так и читается в ореховых глазах напротив, максимально наглядно, максимально просто.       Призрачные коготки демона медленно выпускают его плечи, и он думает, что, наконец, время пришло.

***

      Разговор Гуманист начинает, по сложившейся традиции, издалека.       – Вам знакомо имя Эзехиля Хильдегарда?       – К несчастью, не припоминаю, – после некоторого молчания произносит Регис.       – К несчастью? О, – Гуманист тонко усмехается какой-то своей мысли, – Поверьте, господин Хильдегард был бы безмерно рад узнать, что новое поколение не слышало о нём ни слова.       – Странный повод для радости.       – Вовсе нет, друг мой. Но вы поймёте это, как только узнаете чуть больше о том, какой след в истории оставили различные исключительные представители нашего рода. А господин Хильдегард, безусловно, был из таких.       Он присаживается рядом, тоже принимаясь за чай, и сервиз в его больших ладонях выглядит прямо-таки игрушечным.       – Видите ли, Регис, ввиду возраста вы едва ли поймёте всю силу потрясения наших собратьев от Сопряжения Сфер. Другой мир слишком сильно отличался от того, в котором они привыкли существовать, и, более того, его пришлось делить с соседями. Эльфами, краснолюдами, драконами... И людьми. Смертными созданиями, наполненными...       – Прошу, – тихо шепчет Регис, чтобы не слышать следующего слова, и Гуманист так и вздрагивает от неожиданности.       – Извините, мальчик мой, я что-то увлёкся. Ещё чаю?       – Благодарю.       – И не судите строго старого вампира, – виновато улыбается его наставник, наполняя чашку. – Вернёмся же к теме разговора. Кто знает, возможно, столкновений можно было бы избежать, но факт остаётся фактом: вопрос, если грубо выразиться, делёжки добычи возник сам собой. Можете себе представить, в какой хаос погрузились некогда сплочённые кланы. Перенося на современные реалии, это было нечто вроде междоусобных войн, которым не было ни конца, ни края. Войн, к слову, разрушительных и для самых кланов. Но вдруг случается неожиданное: одному вампиру приходит в голову идея, как их остановить. Идея несложная и гениальная в своей простоте.       – Значит, вот чем известен господин Хильдегард?       – Отчасти. То, что он предложил, изменило отношение к людям на многие, многие столетия. Эзехиль Хильдегард считал, что нет нужды бороться за дефицитный ресурс, если можно создать его самостоятельно. Проще говоря, он предложил заниматься разведением людей в лабораторных условиях. В рамках систематизированного подхода, разумеется.       В натопленной комнате тепло, но по коже всё равно пробегает холодок мурашек.       – И ему это удалось? – тихо предполагает Регис.       – Совершенно верно. В своей лаборатории он успешно провел ряд опытов, показавших, что выведение людей в искусственных условиях вполне осуществимо. К нему прислушались – и в самом деле отвели определённую территорию под исследования и последующую поставку... сами понимаете, чего.       Гуманист поднимается, и его внушительная фигура, окутанная мягким свечением от языков пламени, подбирается к книжным полкам у камина.       – Здесь-то и начинается переломный момент. В силу личного знакомства с господином Хильдегардом я, бывало, навещал его лабораторию столетиями позже – конечно, тогда уже не осталось и следа от его экспериментов. Но обнаружилось кое-что другое. Взгляните, мальчик мой.       На чайный столик ложится небольшая стопка тонких книг; Регис осторожно открывает первую страницу самой верхней и вдруг понимает, что может прочитать лишь часть слов. Некоторые предложения написаны на старом вампирском наречии. Языке мёртвого, давно утраченного мира.       – Рабочие заметки?       – Скорее, дневники, – кивает Гуманист. – Не спешите, вчитайтесь в записи как следует. Хотя бы ради того, чтобы понять личную философию господина Хильдегарда. Это должно быть для вас особенно интересно. Читайте, Регис. Внимательно.       Он подчиняется просьбе. Первая, да и следующие десяток страниц оказываются полны рецептов эликсиров, заметок о неудачных попытках собрать алхимическое оборудование и прочей чепухе. Следующий десяток делится пространными рассуждениями о Сопряжении Сфер и месте вампира в мире. О природе охотника и жертвы.       «Человек», пишет рука Эзехиля Хильдегарда, «есть существо примитивное, управляемое инстинктами, бессознательной волей, так как воля внутренняя, свойственная высшим существам, ему попросту не доступна. Человек слаб, потому что им двигают низменные чувства страха перед болью и смертью. Человек говорит: мы любим ближнего своего, но из всех испытуемых ни один не помог ближнему, когда я выпустил им кишки. Нет, умирая, они клялись, что отдадут всё в обмен на свою жалкую жизнь. Жизнь, которая продлилась бы пару мгновений. Увидев это, я только больше удостоверился во мнении, что человеческая природа ничем не лучше животной».       Страница, ещё страница...       «Человек обманывает себя, веря, что он превосходит стадо в своём хлеву. Жаль, что ему не объяснить, что есть только одна совершенная форма существования. Сотворённая кропотливым трудом эволюции и давно освобождённая от её оков».       Мороз, бегущий по коже, становится всё ощутимее. Хлёсткие, жестокие слова врезаются в память и отзываются диким пожаром внутри, первобытным воплем бестии, запертой в клетке. Регис вдыхает, стараясь совладать с чувствами, и берётся за второй дневник. И чуть не роняет его из рук.       «Факторы, влияющие на качество гемоглобина, чаще всего стандартны: наличие полноценного питания, сна, регулярных половых контактов, словом, наличие условий для полноценной выработки дофамина. Всё оказалось слишком просто, думал я поначалу. Слишком примитивно, под стать людям. Однако любопытство моё не утихало. В рамках исследования я взял на себя роль природы, отобрав лучший материал. В результате скрещивания начало появляться первое потомство, и решено было исследовать его на предмет сопротивляемости холоду и боли и отсеять наиболее стойкие образцы. В самом деле, в таких условиях вкусовые свойства их жидкостей стали превосходными. Планируется провести исследование на беременных особях, чтобы выяснить, можно ли влиять на качества гемоглобина ещё в утробе. Я ожидаю в высшей мере многообещающего результата».       Пальцы дрожат, скользя по чернильным буквам. Во рту становится сухо; затылок начинает стремительно жечь.       – Я должен...       – Дочитать до конца, мой дорогой друг. Дочитать до конца.       «Продуктивный на события день. Переговоры со старейшинами прошли в высшей степени успешно. Ходят слухи, что моё исследование имело успех в определенных кругах и некоторые уже готовы сделать индивидуальный заказ. Не могу сказать точно, когда смогу к ним приступить: разведение скота на местности отнимает все силы. Впрочем, труд приносит свои плоды. Пара близнецов из новой партии оказалась вполне достойной на вкус. Правда, моя ошибка была в том, что я попробовал их на глазах у их матери, и та, конечно, вошла в состояние аффекта. Пришлось избавиться от неё, а жаль. Я ожидал от неё по крайней мере ещё пять или десять приплодов».       Жжение усиливается. Сглотнув, Регис залпом осушает чашку с чаем, чтобы хоть как-то отвлечься от образов перед глазами. Лаборатории с заточёнными в ней людьми. Бьющейся в агонии женщины, на глазах у которой убивают её детей. Клеток и опытов. Разведения скота.       «В последнее время замечаю, что после рабочего дня чувствую себя хуже обычного. Правда, не думаю, что есть повод для серьёзного беспокойства. Кровь на время притупляет неприятные ощущения, поэтому всё моё лечение заключается в потреблении чуть большего количества выпитого, чем необходимо. Нужно будет вернуться к этому вопросу позже, когда я смогу себе это позволить. Когда у меня будет достаточно времени».       Чашка, подрагивая в руках, поспешно возвращается на столик.       – Вы видели это?       – Само собой. Прошу, Регис, не отвлекайтесь, иначе у вас не сложится в голове полной картины.       Оцепенение, до этого сковавшее тело, немного спадает и превращается в волнение, зудящее под кожей. Неожиданно видеть, как хладнокровный учёный признается в собственных проблемах со здоровьем. Регис пробегает глазами абзацы текста и вдруг замечает, что дочитывает последний дневник из стопки.       Он переворачивает следующую страницу.       «Я совершил чудовищную ошибку. Непростительную как для исследователя, так и для вампира. Моё состояние ухудшается всё сильнее. Виной тому постоянное присутствие людей рядом, постоянная работа с кровью. Возможно, я мог бы найти себе преемника, однако из всех, кого я нанимал, мало у кого хватало выдержки хотя бы на десяток лет. Похоже, что день, когда я начал работать над проектом, стал для меня роковым.       Поэтому я пошёл на отчаянный шаг. Стал искать помощи. По счастью, в своих поисках я наткнулся на запись о некоем ритуале, который должен избавить от порядком утомивших хлопот. По словам этого источника, необходимо сделать на руках продольные надрезы в направлениях v. cephalica* таким образом, чтобы их полости были полностью раскрыты, и дать крови вытечь на поверхность, несущую в себе определённый магический потенциал. Кроме того, упоминается и некий текст, который необходимо произнести, но мне думается, что это нечто из разряда эффектных трюков для пущего устрашения. В целом вся эта затея звучит сомнительно, но – признаюсь – я готов пойти на что угодно, лишь бы освободиться от того, что чувствую. Необходимо узнать о ритуале больше, пока у меня есть силы держать себя в руках.       Вынужден признать, что на время закрою лабораторию, так как, по всей видимости, придётся уехать. Пока трудно сказать, куда. Возможно, это напрасная трата времени.       Возможно, я обречён вечно терпеть эти мучения».       Хорошо, что он отставил чашку. От волнения подскакивает пульс. Затаив дыхание, Регис касается уголка последней страницы дневника Эзехиля Хильдегарда – и раскрывает её, чтобы увидеть... пустоту.       Точнее, не так. Здесь нет ни ровных, как по линейке, строчек, ни аккуратных завитушек заглавных букв – только лихорадочно разбросанные на белизне бумаги фразы. Одна фраза, эхом повторяющаяся по всему листку.       – Credo in sanguinem, quia verum, – он наклоняет голову так, чтобы было удобнее читать расплывающиеся буквы. – В кровь уверую, ибо в ней истина. Сорок три раза, если меня не подвёл счет.       В воцарившемся молчании слышно только, как невесть откуда взявшийся сквозняк шелестит пожелтевшими страницами, и как громко стучит кровь в ушах.       – Здесь... явно меньше того, что произошло на самом деле, – тихо говорит Регис.       – Так и есть. Помните, с чего начался наш разговор? С неуместной теоретической радости. И эта бессмыслица, – Гуманист указывает на странную фразу, – Лучшее подтверждение тому, почему её автор хотел бы быть забытым. Эзехиль Хильдегард сошёл с ума, – резко добавляет он. – Вы, верно, поняли, о чем говорила его последняя осмысленная запись? По неизвестным причинам он был зависим, причём куда сильнее, чем кто-либо, и скрывал этот факт, чтобы продолжать работать как можно дольше. Поддаться искушению значило бы, что все усилия по созданию идеальной породы людей пошли прахом, а, как вы заметили, в дело уже вмешались заинтересованные лица. Думаю, он прекрасно представлял масштаб возможной катастрофы. Впрочем, свои планы Хильдегард доверял только дневнику. Можете вообразить моё удивление, когда я узнал, что он бросил своё детище, исчезнув в неизвестном направлении.       – Вы искали его?       – О, нет. Это было уже невозможно. Да и, откровенно говоря, несвоевременно.       – Значит, проект всё-таки рухнул?       – Иначе и быть не могло. Система управления в лаборатории, мягко скажем, была непродуманной, так что лаборанты быстро выпустили всё из-под контроля. «Образцы» обрели долгожданную свободу – и не преминули сообщить обо всём своим собратьям.       – И началась охота, – вдруг понимает Регис. – На всех вампиров, вне зависимости от вида и разумности. Та самая охота, после которой...       –...Мы отступили в тень и выбрали уединение. Так всё и пришло к тому порядку, который царит и по сей день. Кроме того, в это же время многие наконец-то осознали, что те самые люди, которых они считали чуть лучше животных, давно уже не уступают по разумности лучшим из нас.       Вздохнув, Регис прикрывает глаза ладонью.       – Не могу не улавливать намёка.       – И правильно делаете, друг мой, – кивает Гуманист. – Затем я и захотел поговорить с вами об этом. Вы ведь прошли через схожий опыт. Знаете, как развивается эмбрион? Он повторяет все прежние стадии эволюции. Развивается от лягушки к ящерице, от ящерицы к птице, от птицы к крысе и, наконец, к младенцу. Рождаясь, мы все, по сути, движемся по давным-давно пройденному пути, который всегда находит логическое завершение.       – На какой же стадии я? – грустно усмехается Регис.       – О, это целиком и полностью зависит от вас. Однако, признаться, для меня расклад вполне очевиден. У вас уже была возможность пойти по стопам господина Хильдегарда и кануть в небытие, но вы поступили иначе.       – Как и вы, милостивый господин. Вы ведь были очевидцем этих событий, но никак не вмешивались в них. Стало быть, вы тоже изменили мнение.       – В другой обстановке я бы посоветовал вам, Регис, быть осторожнее в своих словах, но сейчас прощу дерзость. Что до меня, то… Возможно, не случись истории с Эзехилем, я бы так и не подверг критике свою систему ценностей. И всё же это произошло. Я действительно стал считать неправильным уничтожать людей просто ради прихоти, – выделяет голосом Гуманист, – Прихоти, а не выживания. Ибо, будучи существом высшего порядка, неразумно поддаваться подобной слабости.       Осторожно отклонившись на спинку дивана, Регис пристально вглядывается в ореховые глаза.       – Существом высшего порядка? Как же заявления о людской разумности?       – Не путайте, мальчик мой. Бесспорно, в развитии своей цивилизации люди давно шагнули вперёд, но вы же не станете отрицать, что это случилось по одной простой причине: их век недолог. Мир стремительно изменился лишь потому, что человек – создание исключительно хрупкое в своей смертности. Однако Эзехиль Хильдегард ошибался, считая, что физическое превосходство вампиров уравнивает их с божествами. Неуязвимость не даёт нам права вершить людские судьбы. Так я думаю. Ну, скажите же, как считаете вы.       За окном начинает накрапывать мелкий дождь. Первые капли ударяют по стеклу, расползаясь в светлые полоски. Мгновение Регис смотрит, как они скользят вниз, и позволяет себе короткие вспышки воспоминаний. Малышей на хуторе у Франколара; блондинку с разорванной шеей среди пушистых шапочек анемонов; много, много других людей, которых он пил самозабвенно, считая, что ему причитается по праву.       Маленького лоточника и яблоки. Красные, зеленые, жёлтые. Жёлтые, как глаза ведьмака в его кровавых видениях. Из-за которых всё и началось… и теперь закончилось. Должно закончиться, иначе он потеряет контроль окончательно.       – Думаю, – негромко произносит Регис, – Я готов с этим согласиться. Не в полной мере, не сейчас. Но когда-нибудь позже – соглашусь целиком.       – Могу я поинтересоваться, почему?       Дождь усиливается, теперь барабаня с отчетливой силой. Гуманист подходит к окну и отдёргивает шторы. Коричневатые тени рассеиваются, уступая место серебристой дымке тумана на деревянных рамах.       – Возможно, я уже принял нечто подобное сразу, как только покончил с регенерацией.       – Ох, я совершенно не удивлён. Но это хороший знак. Определённо, хороший знак.       Вздохнув, Регис встаёт с дивана и присоединяется к наставнику. От стёкол тянет сыростью и мокрым деревом, и этот запах неожиданно успокаивает, куда больше, чем потрескивание камина.       – Это нелегко, – неожиданно признаётся он. – Всё это – жажда, видения... Я...       – Понимаю, – мягко говорит Гуманист. – Не стоит стыдиться своих чувств, дорогой друг, и уж тем более не стоит бороться с их грузом в одиночку. Поведайте мне всё, если считаете это нужным.       – Что, если я не смогу устоять? Что, если рядом не окажется того, кто меня удержит?       – Этого не случится, попросту потому, что именно над этим мы и работаем. Оставьте лишние опасения. Думаю, через какое-то время вы сами им удивитесь.       – Но как же поступить с видениями? В таком случае я ничего не смогу узнать про наречённого.       – Право, Регис, не искажайте всей правды. Если я правильно понял, выпивкой вы лишь ослабляли симптоматику приступов, но никак не стимулировали сами образы. Не в той мере, чтобы напрямую сопоставить их с количеством выпитой крови.       –...Может, и так.       – В таком случае выход один: ждать и искать информацию, только и всего. Повторюсь, вы напрасно беспокоитесь, что вернетесь к разгульной жизни. Этого больше не случится, – слова падают на сердце, как топор палача. – Никогда. Вы, друг мой, уже никогда не станете тем, кем были прежде.       Подавленный, он кивает. На душе тяжело от событий дня, от образов в дневнике, от воспоминаний и чувств – и даже от фразы, повторившейся ровно сорок три раза на пожелтевшем листке.       – Хотите ещё чаю? – услужливо говорит его наставник.       – Пожалуй, не стоит.       – Узнаю этот тон. К вам пришла меланхолия?       – Просто усталость от разговоров, – вздыхает Регис, потирая виски.       – В таком случае я знаю, что вас отвлечёт. Порой лучшее лекарство от усталости – хорошая книга, – мягко говорит Гуманист и поворачивается к нему вполоборота. – Хотите взглянуть на библиотеку?       Не то чтобы он этого хочет – сейчас кажется правильным скрючиться в углу своей комнаты, дав поглотить себя внутренней буре. Но отказ кажется невежливым, и он просто кивает, позволяя вести себя куда-то вверх по винтовой лестнице. Стоит уже глубокая ночь, – сколько они проговорили? – так что, когда они заходят в узкую, длинную комнату с высокими окнами, её почти полностью скрывает в себе бархатная темнота.       Впрочем, она ничуть не мешает Регису так и замереть на месте от восхищения.       Мало того, что библиотека огромна – она разделена на секции с четкими указателями по темам. Научным темам. Сердце пропускает удар, когда Регис замечает раздел Ars Medicina. Стремительным шагом он походит к дубовому стеллажу и теряется в головокружительном изобилии книг.       От предвкушения покалывает кончики пальцев. Он касается ближайшей полки, рассматривая узорчатые корешки томов. Оказывается, здесь есть «Materia medica» и «Chirurgia Magna», судя по всему, последней редакции, а ещё дополнение «Herbarius», которое он ещё не читал. Неудивительно, не очень удобно делать это без головы, лёжа в гробу. Спустя пятьдесят лет в науке наверняка изменилось многое, и ему не терпится узнать, что именно. Регис пробегает глазами по полкам, поднимает взгляд выше… и ахает.       На самой верхней хранятся атласы и, похоже, с натурными зарисовками. Он достаёт один и тут же открывает, обнаруживая нечто поразительное: на больших листах в мельчайших подробностях изображены человеческие мышцы, кости, кровеносные сосуды, даже некоторые органы. Детальность рисунков поражает, и Регис с упоением рассматривает их, забыв обо всём остальном.       – Интересуетесь человеческой медициной? – вкрадчиво спрашивает Гуманист, заметив атлас у него в руках. – Необычный выбор для представителя нашего вида.       – Кто делал эти зарисовки? – вопросом на вопрос отвечает Регис. – Никогда не видел подобной точности.       – Я, друг мой.       Удивлённый, он отрывает голову от страниц атласа.       – Вы?       В ответ его наставник сдержанно кивает.       – Не ожидал, что кто-то сможет оценить их по достоинству. В своё время я как-то увлекся хирургией и даже, бывало, посещал местный анатомический театр. Так и родились эти работы. Жаль, увлечение было мимолётным. А что же ваше, Регис?       – Я... – он не может сдержать восхищенного вздоха, – Поверить не могу, что столкнулся с этим сейчас. После стольких лет.       – Ну и ну, госпожа судьба снова изволит иронизировать. В свою очередь, вы тоже меня приятно удивили. Пытливый ум – не столь часто встречающееся качество в наши дни.       Смущённый, Регис опускает взгляд обратно к схемам мышц и костей. Он пытается охватить их взглядом, запомнить, выжечь в памяти, как нечто ценное – потому что ему и в самом деле нравится узнавать каждый маленький кусочек тела. Человеческого тела, которое раньше он знал лишь на вкус, но теперь видит изнутри.       Его не покидает ощущение открывшегося таинства. Волшебства, доступного только избранным. Чувство захватывает, отправляя в полёт сердце, и невольно на языке у Региса начинает вертеться очередной – возможно, лишний – вопрос.       – Вижу, вы так и намереваетесь о чем-то меня спросить, – замечает это его наставник. – Так спрашивайте же. Любопытство есть сама суть знания. Задавайте свой вопрос, мальчик мой.       Шум в груди стихает. Россыпи терминов и зарисовок замирают в памяти. Тихо вздохнув, Регис закрывает атлас и неловким жестом заправляет за ухо прядку волос.       – Милостивый господин, – осторожно говорит он, – Мне кажется, эти... материалы могут по-настоящему отвлечь меня от жажды. Будь это возможно, я с радостью прочёл бы их все. Если вы не возражаете, конечно.       Неожиданно Гуманист улыбается ему широкой, добродушной улыбкой – во весь рот, обнажая зубы. Как улыбаются тем, к кому расположены. Тем, кому доверяют. Произнося невероятное:       – Думается, возражать в моём случае будет преступлением.       Почти наверняка он слышит, как в ответ в тишине библиотеки сердце Региса отчётливо пропускает удар. ____________________________________ *Латеральная подкожная вена руки (лат.)