Credo In Sanguinem

But we laughed And we cried And we fought And we tried And we failed

But I loved you I loved you

Anathema by Anathema

      Совершенно внезапно в маленькой спаленке оказывается светло.       И кто только придумывает эти байки о вампирах, спящих в сырой темноте склепа? Стоит только ступить на порог комнаты, и глаза слепит от морозной чистоты воздуха и стен, таких же белых, как и во всём доме, но уже не увешанных пучками трав. В остальном здесь всё выглядит так, как он и представлял подходящим для Региса. Просто и строго. Настолько, что на мгновение Геральт даже задумывается, где тот хранит свои дорогие дублеты – и сразу видит единственное, что выбивается из общей обстановки.       Большой платяной шкаф стоит в самом дальнем углу комнаты, тёмный и мрачный, как гроб. Без всяких намеков на зеркало рядом, и отчего-то легко воображается, как Регис одевается почти вслепую. Маленький туалетный столик завален стопкой сложенных светлых вещей – рубашек, что ли? – и связкой ремешков для волос. Хм, а вот это, кажется, те самые карандаши для глаз; те, что напоминают сразу о сотне вещей, покалывая кожу.       Впрочем, взгляд от них сразу перебирается ближе к окну. Узкий книжный шкаф, скромно притаившийся у стены, забит под завязку толстыми фолиантами, и, разберись они с разговорами, Геральт обязательно подберётся к ним поближе: всё-таки чертовски интересно, какое там у Региса настольное чтение. Как и то, как он так тщательно заправил небольшую кровать на тонких ножках, совсем непохожую на ту роскошную громадину в прежней своей комнате. Да и в целом своей скромностью всё здесь слишком сильно отличается от той спальни, где они... любили друг друга. Холера, по-другому это и не назвать. Любили. В тягучей, томной атмосфере полумрака и тусклого сияния канделябров, так разительно инаковой от этой неприкрытой, прозрачной чистоты.       Света, проникающего будто бы под самую кожу. Искреннего. Настоящего, как и вот этого Региса. Не суккуба и не демона из снов. Вмиг ставшего печальным и будто сгорбившимся под каким-то незримым весом, проходящего медленными шагами по комнате и...       ...Твою мать, на кровати, оказывается, лежит дневник. Во всяком случае, что-то на него похожее. Раскрытый и явно недописанный – так, будто его бросили на полуслове.       – Ох, прости за этот беспорядок, – тут же спохватывается вампир, мигом сбросив оцепенение и убирая дневник в ящик тумбочки. – Боюсь, своим визитом ты застал меня врасплох, душа моя. В других условиях я бы тщательнее подготовил комнату к нашему разговору. Впрочем, я всё равно считаю, что здесь будет наиболее комфортно обсуждать подобные темы. Куда как комфортнее, – невольно хмурится он, – Чем в больничной обстановке.       Вот и снова эта тревожность, только в этот раз, кажется, возникшая по делу. И всё равно такая, что хочется успокоить. Хотя бы простым объятием или ещё одним поцелуем, и Геральт уже хочет было потянуться, но замирает под пристальным, напряжённым взглядом чёрных глаз.       Что означает, что вампир вовсе не расположен к сентиментальности – по крайней мере, сейчас.       – Холера, – не придумав ничего лучше, устало выдыхает Геральт. – Если это беспорядок, то я король Ривии, не меньше. Давай без расшаркиваний, Регис. Рассказывай всё, что собирался.       Дьявол, он нервничает, вдруг проскакивает в голове осознание, по-настоящему. В бездонной черноте радужек вспыхивает что-то неясное: не просто тревога или беспокойство, но нечто, уже похожее на страх. То, что сам Геральт забыл почти окончательно. Только всё же другое, не связанное со смертью, для Региса вовсе понятием незнакомым.       Из того, что он знает, это больше всего похоже на трепет перед бурей.       – Лучше присядь, мой дорогой, – в подтверждение его мыслям с усилием произносит Регис, сам садясь на край кровати, и, сняв и пристроив у стены оба меча, Геральт послушно следует за ним.       На подоконнике напротив он вдруг замечает ряд небольших стеклянных баночек, половина из которых оказываются пустыми. Вот чёрт, если это то, чем кажется...       – Абстиненция? Она что, усилилась? А, Регис?       Так же, как после Скеллиге, послушно подсказывает память, да и, как, наверное, после Рысьей Скалы. Всякий раз, когда нас разлучают какие-то силы, будь то моя глупость или упрямство. Или как сейчас, нечто, от нас не зависящее. Антрациты глаз поднимаются на него, смерив долгим, полным невысказанной усталости взглядом. Коротким движением Регис берёт одну из баночек, неторопливо раскупоривая и выпивая её до дна.       – И снова твоя проницательность не ведает границ, – совсем тихо отзывается он. – К сожалению, ты прав, душа моя. Однако это вовсе не то, о чем бы мне хотелось сейчас...       –...Дьявол, подожди. Это важно, – быстро перебивает Геральт. – И долго это длится? Почему ты не остановил практику? Хочешь сказать, в этот раз всё терпимо?       – Отчасти так, – кривится в ответ вампир. – В самом деле, dragul meu, это действительно не то, о чём стоит беспокоиться. В отличие от причины, по которой я позвал тебя сюда. Впрочем, продолжая тему связи... – и, вздохнув, он отводит глаза в сторону, – На твоём месте я бы задавал вопросы совершенно иного плана, Геральт. К примеру, о том, каким образом я приобрёл свою зависимость.       Странный тон его голоса так и сбивает с толку: уж о чём, а об этом Геральт думал не раз, и так зная на то ответ, во всяком случае, как ему казалось. Ошибки молодости, как любит говаривать Весемир. Которые не обходят и вампиров, в том числе и самых разумных – а сейчас, пожалуй, даже слишком разумных.       – Причём тут это? – хмурится он. – Только без загадок, Регис. Как это к нам-то относится?       – А вот теперь, мой дорогой ведьмак, я расскажу тебе одну историю, которой ты, вероятнее всего, будешь не рад.       Медленно, очень медленно Геральт переводит взгляд на того, кто сидит напротив. На того, кто сейчас звучит отчего-то совсем незнакомо; да и выглядит, честно говоря, тоже. В чёрных омутах глаз мелькает новое выражение, вообще не свойственное Регису. Не ему, но кому-то, кем он был прежде. Потерянному, но не оттого, что на миг забыл известное решение проблемы – а оттого, что решения попросту не знает. Тому, кто обнажает своё нутро, со всеми своими секретами, в чём-то, возможно, и неприглядными, но уже не видит в них смысла.       Мягким движением Регис проводит прохладной ладонью по обветренной коже его руки – и тут же отдёргивает её, убирая прядку волос за ухо.       – Всё началось ещё давно, – наконец неторопливо начинает он. – В пору своей юности, даже, скорее, детства... Я столкнулся со своего рода припадками. Эпилептического, насколько мне известно, характера. С соответствующими симптомами, которые, надеюсь, ты можешь представить. Боль была невыносимая, даже с учётом природной к ней стойкости... Настолько, что порой доходило до крика, Геральт.       Ох, чёрт. Вот к такому он точно не был готов. Не к образу крошечного Региса, заходящегося в истошном вопле в его голове. Всё в груди сжимается от непрошеной печали, и хочется... Хочется что-то сказать в ответ, просто потому, что из всех созданий Регис последний, кто подобное заслужил. Только ни черта не удаётся это сделать. Геральт уже было открывает рот, но узкие ладони крепко сжимают его запястья, жестом требуя не перебивать.       – Как ты мог догадаться, мне пришлось научиться с этим жить. Было нелегко, – вздохнув, продолжает Регис. – Особенно после того, как выяснилось, что не существует никакого лечения. Кроме... – и, поморщившись, он поясняет: – Пожалуй, только крови, от которой неприятные симптомы на время утихали, в то же время, что неудивительно, усиливая... симптомы иные.       На мгновение замолчав, вампир наклоняет голову вбок и издаёт короткий, отрывистый вздох.       – В частности, одним из таких симптомов были галлюцинации, в которых я видел одни и те же образы. Причем такие, о которых не мог и знать, потому как не встречал подобного раньше. К примеру, очень долгое время в своих припадках я видел жёлтые глаза с вытянутым зрачком, – и он делает осторожную паузу прежде, чем добавить: – Похожие на те, что вижу перед собой.       ...Что?       – Что? – потрясённый, переспрашивает вслух Геральт. – Почему ты не...       – Именно потому, что и говорю об этом сейчас, любовь моя, – быстро затыкает его Регис. – Прошу, выслушай меня до конца. Собственно, вместе с кровью эти образы проявлялись всё отчетливее, и в какой-то момент я стал рассматривать гораздо больше. Уже не просто глаза, но и их владельца тоже. Незнакомца, никогда ранее мной не виденного, с двумя мечами за спиной. И белыми волосами.       Нет, нет, нет, это невозможно, упрямо твердят остатки рассудка. Щеки вдруг касаются прохладные пальцы; длинные, пахнущие шалфеем и зверобоем пальцы, оглаживающие кожу полным нежности движением. Кажется, он начинает задыхаться; сил на вопросы больше не остаётся, так что выходит просто слушать, едва веря своим ушам.       – Довольно быстро мной завладело любопытство. Я начал пить чаще и больше, и скоро это действительно принесло свои плоды. В виде конкретных сцен всё с тем же незнакомцем. В какой-то момент мне стало хотеться узнать, почему он является в моей голове. Отчасти я уже был готов на всё, в том числе и ценой собственного безумия. Потому, как ты помнишь, дальше...       На этот раз вздох выходит долгий, безрадостный; полный не самых лучших воспоминаний.       –...Произошло то, что стало для меня уроком. Отказ от крови вернул и припадки прежней силы, – сглотнув, произносит вампир. – Впрочем, уже тогда мне было куда важнее узнать их реальную причину, и, по счастью, в тот момент у меня появился ряд догадок. Большей частью основанных на одной редкой легенде, связанной с природой моего вида. Как иронично, – невесело усмехнувшись, добавляет он, – Что раньше она казалась мне глупой выдумкой. Видно, как раз для того, чтобы убедиться в обратном.       Неожиданно он закатывает рукава балахона и начинает разматывать края плёнки – и, дьявол, вот теперь это заставляет по-настоящему насторожиться. Ладно видения, но ритуал... Чёрт, ведь всё это просто не может быть правдой. Чем угодно, но не...       – На самом деле я очень долго искал объяснение, – тем временем поясняет Регис. – По счастливой случайности встретив собратьев со схожей проблемой. Перечитал, наверное, всю Оксенфуртскую библиотеку. С кем только ни встречался, лишь бы узнать хоть что-то. Однако всё, что в конце концов стало известно, так или иначе возвращало к той самой легенде, от которой пришлось отталкиваться в дальнейшем. Рассказать тебе эту легенду, душа моя?       На мгновение Геральт даже чувствует раздражение от бессмысленного вопроса, вот только ответить не успевает: замирает, не веря своим глазам. Блестящие мотки плёнки сдвигаются в сторону, открывая... шрамы. Бледную кожу стягивают страшные чёрные рубцы, тянущиеся от локтей к ладоням неровными кривыми линиями, от которых в стороны разбегаются синюшные сетки вен, и от этого вида по затылку невольно пробегает холодок.       Да что вообще может нанести чело... – чёрт, а Регис ещё и вампир, – кому-либо такие увечья?       – Регис, – одними губами выдыхает он. – Говори.       Говори, хочет добавить сердце, говори быстрее, потому что это уже какая-то чертовщина. Потому что я не хочу думать то, что думаю. Говори же, холера тебя дери.       Только не заставляй представлять то, что ты с собой сделал.       – В первоначальном виде, – помолчав, наконец произносит тот, – Я услышал её ещё в юном возрасте. Легенду, в которую трудно поверить любому, кто имеет рациональный склад ума. Дословно она гласит, что при рождении одного из нас по удивительной случайности на судьбе пишется кровью имя того, с кем он связан. Так называемого наречённого, Геральт.       Сердце пропускает удар; гул крови в ушах становится громче, окончательно заставив забыть про дар речи. Как он вообще мог думать о том, что что-то знал? Уходы от вопросов, пространные речи о сплетениях судеб... Ох, дьявол. Всё начинает проясняться с такой ошеломительной скоростью, что у него едва не темнеет в глазах.       – Некоторые называли это магией реликтовых форм, – продолжает Регис, не давая опомниться. – Либо же, как я не раз говорил тебе, одной из разновидностей Предназначения. В оригинале легенды упоминалось о том, что подобная связь характерна обычно лишь для вампиров, однако были и свидетельства об обратном. Тот самый близкий друг, о котором я уже говорил, видел во время схожих приступов человеческую женщину. Стало быть, в виде исключения нас было уже двое, и с помощью своего рода наставника мы начали искать подробности.       Нет, нет, это... Во рту всё пересыхает, и с усилием приходится сглотнуть, слушая дальше.       – Собственно, на момент начала поисков мы знали лишь о том, что взаимодействие наречённых действительно возможно. Насколько мне представлялось, в неком подобии мощной иллюзии, работающей за счет природного магического потенциала мне подобных. Не уверен, можно ли это назвать параллельным пространством, – и Регис задумчиво закусывает губу, – Разве что чем-то, очень к тому близким. Во всяком случае, так объяснил наставник, который предоставил все известные сведения. Как и ещё кое-что.       Неожиданно он поднимает взгляд, твёрдый и полный уверенности.       – Дневники, написанные рукой одного из собратьев. В свою очередь упоминавшего фразу, в тот момент вызвавшую у меня неподдельный интерес. Помнишь, я как-то обещал поведать тебе историю с латынью?       Точно, вдруг ударяет в памяти, холера, как же давно это было. Не в силах говорить, Геральт просто кивает, сжав в ответ бледные пальцы в своей руке.       – Удивительно, но она и привела все поиски к логическому завершению. Одна фраза на латыни, Геральт: сredo in sanguinem, quia verum. В кровь уверую, ибо в ней истина, – поясняет вампир. – На первый взгляд странное изречение для подобных мне, не слишком склонных к религиозности. Однако оно встречалось в доступных нам записях слишком часто, чтобы не обратить на неё внимания. Как и в последнем дневнике, давшем подсказку к разгадке.       Помолчав, он медленно опускает глаза на шрамы, изучая их, будто в первый раз.       – Именно в нём приводилось описание некого действа, основанного на магии крови. Позволявшего избавиться от болезненных приступов и больше всего напоминавшего процесс... привязки.       – Ритуал, – сипло произносит Геральт, – Тот самый.       – Да, мой дорогой. Как выяснилось позже, он отчасти был тем же, о чём говорилось в легенде. С помощью своего рода транса он позволял увидеть того, кто предназначен, и соответствующий момент встречи. Точку отсчёта, если угодно. На что мне и пришлось пойти, – и Регис прикрывает глаза, как перед ударом, – Чтобы убедиться в своих догадках.       Вот она, правда, которая открывает всё до конца. Настолько, что невольно становится не по себе от её мощи, и не ему одному. Потому что Регис, сидящий напротив, кажется, начинает дрожать.       Регис, который был с ним с самого начала. С собственного начала. Ребёнком, страдавшим от боли, и монстром, заливающимся кровью; видевшим в видениях, чёрт возьми, его, Геральта, всё это время. Всю свою многовековую жизнь. Искавший правду для того, чтобы потом её уберечь ради них обоих. Отдававший так много во имя... Ох, невольно думается о том, что он мог пережить за все эти долгие столетия, и от бесконечно разных оттенков чувств начинает болеть в груди.       Регис, его Регис... С развороченными в чёрное месиво руками, близкий и одновременно такой далёкий, сейчас он выглядит по-настоящему обнажённым. Куда сильнее, чем без одежды: до самого своего громадного сердца, протянутого под молчаливый суд. Сердца, бьющегося так быстро и гулко, что может сойти и за человека.       Правда, сейчас значить это может только одно.       То, что его чёртового вампира нужно взять за руку, как тот научил в своё время сам. Потому что нет ничего постыдного в страхе, особенно поделённом вместе. Так что это и остаётся сделать, и, осторожно коснувшись бледной кожи у шрамов, Геральт крепко берётся за узкую ладонь.       – Ничего не бойся, – изо всех сил по старой привычке посылает в голову он и неожиданно – после стольких дней тишины – слышит ответ.       – Я не боюсь, – отзывается мягкий голос в висках. Голос того, кто в молчании сидит напротив, изумлённо глядя на него антрацитами глаз – и тут же, будто и не изумившись вовсе, добавляет простое:       – Я ничего не боюсь рядом с тобой, dragostea mea.       – Тогда скажи это, Регис, – с готовностью отвечает он, – Просто скажи.       Почему-то в этот же миг в комнату влетает сквозняк, будто по воле чьих-то чар. Свежий и ледяной, он проносится у окна, взъерошив им волосы; подняв в воздух запахи их обоих. Едкий дух конского пота, насквозь впитавшийся в его, Геральта, одежду, и жёсткий – ржавчины на кольчуге. Горечь дешёвого мыла, которым он утром успел поскрестись в бадье. Грубые нотки кожи, которой отделаны доспехи, и шерстяной ткани штанов.       Сплетающиеся с другими, совсем иной природы. Душистого аромата полыни, шалфея и зверобоя. Мягких оттенков... кажется, волос, недавно вымытых с отваром крапивы... и, чёрт возьми, естественного запаха тела. Нечеловеческого тела. Запаха крови и мокрой земли, знакомого и привычного ему, ведьмаку. Настоящего, природного запаха смертоносной твари.       Высшего вампира, накрепко связанного с ним судьбой.       – Ты мой наречённый, Геральт, – наконец очень, очень тихо говорит Регис, – Мне очень жаль.       Жаль?! Жаль?!       Нет, ещё раз... ЖАЛЬ?!       –...Точно сдурел, – стряхивает с себя шок Геральт и начинает соображать.       Кто-то же должен. Особенно в тот момент, когда Регис уже открывает рот для, бесспорно, важных и нужных пояснений, которых не успеет сказать. Рывком Геральт наклоняется вперёд и просто-напросто впивается поцелуем в тонкие губы, надёжным способом донося то, что думает. Всё до последнего слова, что ему есть произнести в ответ.       Клятву – даже неважно, о чём именно. Просто клятву быть.       И, боги, вот теперь всё действительно становится настоящим. Реальным настолько, что кровь мигом закипает под кожей, заставив забыть обо всём. Кроме того, как Регис – его друг, его вампир, его диллингенский медик – начинает принадлежать ему окончательно. С движениями ласковых губ навстречу, со всем теплом своего шёлкового рта... И острыми краями клыков. Дёрнувшись, Геральт всё-таки режется о них, опять позабыв про осторожность, но теперь – наплевать. Потерпит, не сахарный. Не отрываясь от поцелуя, он даже не заикается о боли, потому что хватит с них на сегодня разговоров.       Впрочем, если понадобится, они всё же поговорят. Только уже не словами.       – Чёртов... псих, – мысленно бормочет Геральт, задыхаясь между поцелуями, – Упырь херов... Как додумался-то...       – Попрошу, – так же рвано отзывается в его голове вампир, обхватывая его за шею руками. – Значит, вот так ты решил отплатить за правду? Оскорблениями?       Невольно фыркнув, он касается бледных, вмиг порозовевших скул саднящими губами – и наконец тянет Региса на себя, заставив сесть на колени. В привычной позе близости и доверия; единства, в котором слышно биение двух сердец, ускоривших друг за другом бег. По позвонкам пробегает новая дрожь, и Геральт торопливо касается губами других губ, на сей раз без порезов; потому что клыки уже убраны, отозвавшись едва ощутимым напряжением в висках, и теперь... Теперь можно всё.       Столько, сколько заслуживает его чёртов вампир. Его наречённый.       – Ну, и почему ты молчал?       – Никогда... Я и не молчал, Геральт. Никогда не смел, – поцелуй, быстрый, жадный, отчаянный, – Ты и без того знал это, любовь моя. Лишь понимал... иначе.       Миг, и чувства сносят всё внутри лавиной своей новизны. Мир вокруг отчего-то становится острым, иным, будто он ощущает не собственными рефлексами, но другими, ещё более восприимчивого тела. Ощущения захлёстывают с головой, заставив обнять Региса крепче, вцепиться, вжаться в него как можно ближе. Тонкого, надломленного и открытого, и, чёрт подери, такого дорогого; своего до последнего дюйма. Того, от кого он, Геральт, теперь никогда не оторвётся в здравом уме.       Руки сами расплетают незатейливый узел, проводя по тёмным волнам волос, пахнущих крапивой и зверобоем. Теплом, домом... Зараза, да словно самой любовью. Всем, чего не хватало в видениях, но, оказывается, теперь так нужно.       –...Как ты вообще мог подумать, – отрывисто произносит в мыслях Геральт, – Что мне жаль. Имей... совесть, Регис. Я люблю тебя, а ты...       – Ох, я вовсе не то...       Ещё поцелуй: долгий, влажный, теперь глубокий. Длинные пальцы ослабляют кожаный ремешок в его волосах, оглаживая затылок и шею, и вдруг в голове неожиданно проскакивает быстрый, как молния, образ. Чужой, не принадлежащий его, Геральта, рассудку. Тёмная комнатушка и белые простыни, замоченные в хлоре... Пучки трав, медный тигель и оплывшие свечи, в свете которых рождаются мечты – о том, чтобы прикоснуться к нему вот так, здесь и сейчас, в этом лихорадочном порыве.       – Это... что, – против воли произносит Геральт вслух, на миг разорвав поцелуй. – Тоже связь? Я вижу твои мысли, что ли? Воспоминания?       – Похоже... на то, мой дорогой ведьмак. Похоже на то, – не менее поражённый, шепчет Регис – и распахивает до того прикрытые веки.       И тут же сжигает багровым пламенем радужек дотла. Маня им, как огонь глупого мотылька, и успокаивая, словно свет костра после долгого пути. Для него одного, для ведьмака, не заслужившего подобной ценности, но почему-то обретающего её раз за разом. Дьявол, а Регис прав, он действительно всё знал – когда-то давно, каким-то глубинным чувством, почти возникшим ещё в пещере у фледера и позволившим довериться незнакомцу в алом, как кровь, плаще. Руки в порыве ласки гладят стройную спину и острые лопатки, и, вздохнув, вампир сам приникает к нему губами, крепко вцепляясь узкими ладонями в плечи.       – Боги... Ты даже... не представляешь, – с трудом выговаривает откровение он, оглаживая его, Геральта, мышцы спины, – Как я хотел надеяться... Как сильно...       – Я здесь, Регис. Теперь здесь, – вздох, на минуту, чтобы сильнее сжать в объятиях в ответ. – И никуда не денусь. Даже если вздумаешь выгнать на мороз.       – Никогда... Стой, что... Вот это покалывание... Откуда?       Под кожей вдруг проносится вспышка, маленькая, едва уловимая, и тут же в ответ слышится тихий, почти смущённый стон, отзываясь волной горячих мурашек по телу. Ох, а вот этого Геральт не ожидал, и, видят боги, скажет спасибо всем своим мутагенам. За то, как теперь вампир льнёт навстречу покалываниям от прикосновений, и за то, как приятно знать, что почти все отличия от видений до удивления хороши.       – Эманации. Знаешь, что это, Регис? Ведьмачье...       Новая вспышка: сильнее, отчётливее, так, чтобы точно развеять сомнения в том, что это похоже на морок. Вздрогнув от удовольствия, Регис закусывает губу и почти неосознанно двигает бёдрами вперёд. Быстро напомнив, какой он на самом деле, каким был и будет из тысяч кусочков того, что в нём знакомо. Разным – и всякий раз настоящим. Искренним.       Видно, поэтому тело эманирует рядом с ним сильнее, чем с каждым, кто Геральта касался. Не просто же так вампир теряет мысль, отвлёкшись на ещё одну волну короткой дрожи и, видно, даже не подозревая, как сильно у него горят щёки.       – Кажется, читал... – вздохнув, вспоминает он, – Ох, Геральт... Ești dragostea vieții mele...       Чёрт возьми, а теперь становится ясно и это: не веря своим ушам, Геральт слышит неизвестный язык, как общую речь. Язык мира, канувшего в небытие, с которого больше не требуется перевод. Потому что он вдруг понимает, что раз за разом говорит Регис. Простую истину, что он, Геральт, любовь всей его жизни. Всей его долгой, многовековой жизни, которая шла к нему одному.       – Мой, – приходится просто сказать в ответ, потому что ничто не уравняет подобное по силе. – Мой. Всегда.       – Ador, – бормочут ему в виски, – Te ador*...       Без перевода. Коротко и отчаянно; о невероятной тяге сердца. Ещё один поцелуй – уже страстный, влажный, с непрекращающейся игрой двух языков. Зараза, знал бы он, как говорить о том, что чувствует, непременно выдал бы что-то красивое, сложное, достойное того, что связывает их двоих... На мгновение Геральт даже успевает об этом пожалеть, но – сразу же отвлекается. Прохладные ладони проводят по его шее и плечам, торопливо, горячечно, будто присваивая себе. И он отзывается им, прикасаясь к новому Регису. Не просто к тому, кого любит. Не к вампиру, которого знает почти всю жизнь.       К наречённому. Шут знает, как соединённому с ним, смертным, но его наречённому. Иному – и в то же время прежнему: худому, прохладному, открытому... Лишающему разума до конца.       – Дьявол, похоже, я... Вижу себя, Геральт, – вдруг удивлённо произносит в его голове Регис, слегка потянув на себя его нижнюю губу, – Твоими глазами... Неужели...       – Да, вот такой. Доволен?       – Более чем... Впрочем, мне думается, это всё же лесть... Или...       Пальцы стремительно путаются в пуговицах балахона, расстёгивая одну за другой. Так быстро, что ещё немного, и он не выдержит – и тогда, похоже, придётся рвать. Снова, что ли, вести себя, как варвар? Чёрт, а какая, вообще-то, разница... Разберутся с тряпками позже. Гораздо позже...       – Не спи, Регис, – выдыхает Геральт, заглядывая в пылающие жаром радужки, – Помоги мне, ну...       – Постой, мой дорогой. Нам не стоит, – внезапно медлит тот, замерев на мгновение. – Я всё ещё беспокоюсь...       Cлава богам, можно затыкать его и в мыслях, быстро сдвинув воротник балахона и впившись губами в изгиб плеча.       – Хватит. Думать, – пульсирует в висках короткими приказами, – Снимай это. Быстрее.       С тонких губ срывается вздох, такой, будто во всем мире больше нет воздуха. Распахнув края ворота и потянув за какой-то пояс, Регис вытряхивается из своей дурацкой одёжки, сбрасывая её на пол. Теперь он оказывается в одних штанах, узких, чёрных, контрастирующих с бледной кожей – и тут же попадает в плен его, Геральта, жадных рук.       Знакомый до боли, со всеми своими привычными чертами. С бесконечно длинными ногами и с плавным изгибом ключиц; с точёной шеей и тремя родинками на груди. С седой прядью, светящейся в волосах серебром. Родной, до самой последней чёрточки, и невозможно не принять его до конца, уже без лжи и полуправд. Без всего, что оставалось между ними незримой гранью, растворяясь в чистом воздухе январского утра.       Кажется, первым Геральт целует его челюсть, быстро спускаясь ниже; забирая всё, чем и так владел. Того, кто никогда не смог бы подчиниться другому, но теперь подчинён ему. Зубы с силой впиваются в бледную кожу, заставляя её едва заметно покраснеть, и в ответ Регис издаёт сладкий, дрожащий стон, сжав пальцы на его спине.       – Как же мне тебя не...       Чёрт, ещё один такой звук, и он точно поплывёт головой, даже неважно куда. Да и сейчас Геральт всё равно бы не сообразил, в мыслях и так всё смешивается в пылающий жар. Торопливо он ведёт пальцами по дорожке тёмных волос, спускаясь всё ниже – и вдруг получает в награду горячий, бесстыдный поцелуй в шею, оставляющий на коже влажный след.       След того, кому он принадлежит. И будет принадлежать всегда.       – Осторожнее, мастер... Регис, – отчего-то проскальзывает ехидная мысль, – Можешь задеть... Или ты так и лечишь, а?       – Дьявол, и зачем... – почти недовольно отзывается Регис, стремительно краснея и дальше, уже по шее и груди – и тут же начинает скользить рукой вниз между его ног.       Хорошо, Геральт успевает перехватить его запястье, в жёсткой хватке отводя назад – и взамен сам начинает распутывать пальцами завязки узких штанов. Теперь уже надо действовать, пока они вконец не лишились рассудка. Быстро и точно. Как в поединке с каждой встреченной бестией, только в этот раз будет не поединок. Скорее, что-то похожее на благодарность, чтобы хотя бы немного окунуть Региса в поток жара самому. Или тепла, которым тот всегда окутывал без остатка – и которое теперь точно захлестнёт его с головой.       – Ге... ральт...       – Холера, – вдруг сердито вспоминает он, проводя языком по линии ключицы, – Думал ещё о своих... грядках, пока я...       –...Отнюдь, – быстро перебивает его мягкий голос. – Я думал... Лишь об одном тебе, мой дорогой. Прости мне эту...       – Ни хрена не... прощу, Регис. Иди сюда.       Уговаривать не приходится, и они снова сливаются в сплетении ртов – так быстро и так привычно, будто именно в этой позе были созданы. Как и должны, наверное, наречённые... Кажется, будто где-то вдали рокочет Предназначение, грозясь пролиться бескрайней стеной дождя, невиданного в январе. Невиданного, как и то, что искрит между ними. Что-то нечеловечески сильное; то, что сильнее любви и даже смерти. То, что в обычных условиях должно было быть невозможным.       Но оно здесь. Случилось сейчас или нет, неважно. Уже неважно. Пока его крепко держат в хватке когтистых рук, ему...       –...Подожди, – оторвавшись от его губ, хрипло произносит Регис почему-то вслух. – Доспехи... Стоит снять хотя бы их часть, Геральт.       И, вздрогнув, мягко усмехается – так, что вмиг становится ясно, почему. Из них двоих теперь Геральт оказывается закован в целый чёртов панцирь из нагрудников и наручей, которые сразу начинают здорово раздражать.       – Щекотно, что ли? – отдышавшись, фыркает он. – Ну, тогда погоди, я...       Рука уже тянется к металлу застежки, неловко пытаясь её раскрепить – быстрее, быстрее... Credo in sanguinem, почему-то пролетает в голове фраза, и вдруг он чувствует что-то странное в груди. Вовсе не то, что должен.       Удушье, такое сильное, будто его изнутри сдавливает чья-то рука. Не в силах вздохнуть, Геральт кашляет что есть силы, лишь бы скинуть непрошеный порыв. Кашляет долго, до хрипоты, почти бессознательно прижав руку ко рту – и так же бессознательно потом её отнимает, ощущая невыносимо сильное жжение под рёбрами. И застывает на месте.       На ладони оказывается кровь. Совсем маленькое алое пятнышко, размазавшееся по мозолям от рукояти меча.       – Нет, нет... Нет! – вдруг испуганно вскрикивает мягкий голос совсем рядом.       Вскочив с его колен, Регис тут же отходит назад, прикрыв рот рукой в неверии. Благородные, дорогие черты искажает гримаса немого ужаса. И чего-то другого – куда страшнее.       Осознания, которое не заставляет себя ждать.       – Что мы наделали, – шелестят в голове чужие мысли, звеня ледяными нотками, – Не нужно было... Нет, пожалуйста!       И неожиданно Геральт понимает, без лишних объяснений и болтовни. В тот миг, когда в груди начинает жечь так сильно, что не сравнится ни с ядами, ни с ранами от когтей экиммы... ни с чем, испытанным ранее. Боль опаляет нутро так, будто прямо в него направили поток жидкого огня. Не греющего и не мирного; не того, что он привык видеть в алой глубине глаз.       На сей раз несущего смерть.       – Ре... гис, – подавившись вздохом, с трудом произносит он, – Предназна... чение? Это... оно?       Холера, ведь и не может быть это чем-то иным. Что ж, он успел хотя бы то, что мог, пока ещё было время. Или, наоборот, всё испортил, чёрт его знает. Какая теперь разница, если в лёгких становится всё меньше воздуха, и каждый вдох начинает походить на хрип.       Лица тут же касаются прохладные ладони, ласково оглаживая по щекам, и едва уловимо чувствуется, как они подрагивают от напряжения.       – Боги, – едва слышно бормочет Регис, – Геральт, ты слышишь меня?       С усилием подняв взгляд, он вдруг видит, как алое пламя радужек утихает, растворяясь в черноте антрацита – последнее, что успевает уловить, прежде чем падает в темноту. Первую из многих. Рука хватает перед собой что-то прохладное и твёрдое, изо всех сил цепляясь за последнее, что знакомо: узкую ладонь, быстро сжимающую его пальцы в ответ.       –...Регис, – с усилием выдыхают губы, – Регис, где...       Рассудок возвращается быстро. Сразу он открывает веки и теперь видит, что лежит на кровати, чувствуя, как с него всё-таки стягивают доспехи. На кровати его вампира, почему-то снова одетого в чёртов балахон. Вмиг побледневшего и поджавшего губы так, чтобы... Ох, чтобы те не дрожали.       – Я здесь, любовь моя. С тобой. Всегда с тобой, – быстро отзывается ему Регис и кладёт прохладную ладонь на лоб. – Сделай глубокий вдох, Геральт, пожалуйста. Мне нужно послушать твою трахею.       – Тра...       Дьявол, как хочется пошутить, а потом самому зайтись в похабном смешке. Вдобавок его ещё и раздевает его чёртов вампир, и совсем немного, и...       ...Боль ослепляет до белых пятен перед глазами, и пришедшая темнота вмиг заставляет забыть обо всём. Кажется, он открывает веки снова; теперь это выходит уже с трудом. Дышать становится как-то... сложно, что ли. Правда, вообще-то Геральт ведьмак, к сложностям привыкший, так что, сжав зубы, он делает вдох. Влажный, хриплый – и вдруг отзывающийся металлическим привкусом во рту, который он почти бессознательно сплёвывает куда-то в сторону.       Кровь. Как тогда, когда он впился ртом в Региса, до того, как тот убрал зубы. Как в ту секунду, когда узнал о наречённых. Как только всё стало так, как должно быть – и одновременно не должно.       – Зараза, – шёпотом произносит Геральт, – Где...       –...Здесь. Теперь вдохни ещё раз, – и мягкий голос надламывается, сорвавшись на дрожь, – Давай же, мой дорогой.       Изо всех сил приходится подчиниться, чувствуя, как ледяной воздух режет лёгкие. Что-то касается его руки, мазнув по коже лаской. Тонкие губы целуют его запястье в нежном жесте; в древнем жесте... чего же там... Ох, чёрт, думать уже становится совсем тяжело. Всё тело охватывает странная горячка, почти такая же, как далёкий жар во время Испытания травами. Ноги скручивает судорогой, и против воли Геральт издаёт надрывный, мучительный стон: в этот раз боль всё-таки оказывается сильнее.       – Регис, – вдруг отрывисто зовёт он, – Это... конец? Мы всё-таки...       – Не говори ничего, dragul meu, пожалуйста. Прошу, не сейчас.       Ладонью он неожиданно чувствует до боли знакомые очертания скулы – и тут же оглаживает их, не теряя ни минуты. Потому что, похоже, минут этих у него осталось немного. Регис не лгал и в этом, и сучье Предназначение добралось до них слишком быстро. Когда он только узнал, какой на самом деле его вампир. Его наречённый. Тот, у кого на руках можно и умереть... Только, холера, хотя бы немного попозже. Хотя бы завтра, чтобы у них была ещё ночь, а может, и не одна. Вот бы ещё раз поцеловать его, как следует... Да и поговорить обо всём с ним Геральт толком не успел, и думать об этом даже обидно, что ли.       – Ре... гис, – с усилием повторяет он и в который раз открывает тяжёлые веки.       Хорошо, вдох выходит чуть легче прежнего, и ему даже удаётся вглядеться в черты лица напротив. Регис сидит возле него совсем рядом, бледный, нервный, с какой-то тряпкой в руках, красной от крови. Взгляд цепляется за лохань на полу с розоватой водой. Какой же красивый оттенок у светлых волн в ясном свете. Почти такой же, как румянец на...       –...Послушай меня внимательно, Геральт, – неожиданно произносит вампир тихим, совсем тихим голосом, и вдруг отчётливо становится слышно, как он сдерживает рыдание.       Ох, чёрт.       – Хо... лера, – с трудом выдыхает Геральт, – Чего... паникуешь. Я же жив, Регис. Бывало... и хуже.       – Прошу тебя, выслушай меня как следует, – перебивает тот, сжав ладонями его запястья. – Буду предельно краток, душа моя. Всё, что сейчас происходит, не требует промедлений. Боюсь, у тебя... Ты...       Бледные пальцы вздрагивают от волны судороги, и, зажмурившись, Регис недолго молчит, прежде чем продолжить снова.       – Подозреваю, что это разрыв одной из легочных артерий. Не просто такой, с которым мне уже удавалось справляться. Потому как... – добавляет он каким-то охрипшим голосом, – Дело не в месте и виде конкретной травмы, и вместо этой может возникнуть и любая иная. Похоже, всё зашло слишком далеко, Геральт, и мы действительно нарушили предначертанный порядок. В самом худшем смысле слова.       Дьявол, вот и конец, мрачно проносится в голове, что ж, этого следовало ожидать. Впрочем, он знал, на что шёл, ещё тогда, когда двинулся в сторону Цинтры. Просто не выбирал... Как и всё остальное в жизни. Сучье Предназначение, отнявшее слишком много, теперь решило потребовать и его самого. Как будто Геральт мало давал ему ежедневным ведьмачьим трудом; как будто мало сдерживался, не срываясь на поиски Региса до последнего. Чёрт, лучше бы это правда кончилось там, в двенадцать, на столе в Каэр Морхене.       Не сейчас. Не после того, что он узнал.       – Есть только один способ всё остановить, – вдруг произносит Регис, заставив боль в груди утихнуть на короткий миг. – Думаю, тот, что я точно в силах использовать, если проведу один ритуал всё с той же магией крови. В котором надеюсь на твою помощь, любовь моя.       – Только без... фокусов. Зачем... ритуал?       – Для того, чтобы ты смог забыть меня, Геральт.       Ч-что?!       – Изде... ваешься, – хрипло выдыхает он. – Ты... не можешь...       – К сожалению, не просто могу, но и должен. Ради нас обоих, мой дорогой. Чтобы хоть немного вернуть связь в прежнее состояние, – и его лба неожиданно касаются горячие губы. – Посмотри на меня, Геральт, пожалуйста.       Подчинившись, он поднимает взгляд – и застаёт совсем новое выражение знакомого лица. Вернее, глаз. Ох, и сколько всего он уже видел в этой бездонной чёрной глубине... Сдержанное спокойствие и вдумчивую серьёзность. Искрящееся озорство и далёкую печаль по собственным воспоминаниям. Страсть, сжигающую дотла и удивительную, пронзающую до самого сердца нежность. Всё, что он так хорошо узнал и успел запомнить. Кроме того, что видит сейчас.       В антрацитах глаз отчетливо блестят крупные жемчужины слёз. Слёзы... Он ведь и не помнит уже, как это, ощущать их, слишком давно умерли те рецепторы в теле, что отвечали за нужный рефлекс. Чёрт, значит, Регис всё же на это способен. Его Регис, от которого он ожидал слёз во время того признания в спальне. Или на опушке березняка во время сегодняшней встречи, которая, кажется, была целую вечность назад.       Когда угодно, но не в этот миг, когда ещё недавно всё было до невозможности правильно.       – Ритуал, dragostea mea, – с усилием произносит Регис, не отводя взгляда. – Похожий на то, что ты когда-то уже перенёс. Мне придётся зачаровать собственную кровь и влить её тебе в рот. Ручаюсь, что сделаю это так осторожно, как только смогу. Пожалуйста, не сопротивляйся мне в этом, хорошо? Сразу после того ты, возможно, почувствуешь головокружение и...       Сглотнув, он моргает – и, боги, по бледным щекам бегут две светлые дорожки влаги.       – Ты... чего, – мгновенно реагирует Геральт, слыша, как стремительно сипнет голос. – Не... плачь, Регис. Я люблю тебя. Только не плачь.       Дьявол, похоже, он делает только хуже. На этот раз моргнуть у вампира выходит с трудом, потому что слёзы начинают литься быстрее, капая с подбородка куда-то вниз. Наверное, на покрывало кровати. Идеально застеленной кровати в маленьком домике в Диллингене, где у них было едва ли больше часа времени вместе.       Самого лучшего из возможных.       –...Ты забудешь меня, – дрожащим голосом произносит Регис. – И сразу же пойдёшь на поправку, как только сработают известные мне законы этой магии. Я знаю, что именно могу исправить, пока не стало слишком поздно. Ты понял меня, dragostea mea?       Тело снова бьёт судорога, заставив прогнуться в спине и стиснуть зубы. В голове вспыхивает непрошеная злость – на всё. На то, что решение снова приняли за них двоих. Вот так просто; твою мать, и опять никто не спросил его слова.       – Да я... лучше сдохну, чем забуду тебя, – сквозь жжение боли выплёвывает Геральт. – Кончай... дурить. И не плачь. Лучше...       – Ты не можешь так говорить! Пожалуйста, Геральт, – отрывисто просит вампир, оглаживая его лоб. – Я уже видел, как ты умираешь, и не хочу видеть этого снова. Не могу позволить этого эгоизма ни себе, ни тебе. Лишить нас обоих, – новый вздох, долгий и рваный, – Права на будущее.       – Почему тогда... это? Ре... гис, – подавив стон боли, шелестит он и сплёвывает кровь в сторону, на ту самую тряпку. – Разве нет... другого способа?       – Ох, если бы был, я бы использовал его первым делом. Что угодно, лишь бы всё не пришло к тому, что происходит сейчас. Прошу, доверься мне... Ради всего, что есть, мой дорогой.       Сердце пропускает удар – не от волнения, но от того, что ускоряет бег, перегоняя остатки ещё не вытекшей в брюшину крови. Совсем рядом слышится всхлип, короткий, сухой; страшный в своей новизне. Вздрогнув, Геральт скользит взглядом по уже расплывающимся очертаниям лица напротив, и поднимает руку, чтобы стереть мокрые дорожки с щёк.       Холера, это точно всё, с ужасом проносится в голове, я вот-вот потеряю его, чёрт знает, насколько. Сам не зная, когда пути наших судеб пересекутся снова, если вообще пересекутся.       – Поцелуй... меня, – из последних сил просит он. – Ну же.       И он слышит. Регис, его чёртов вампир, его слышит – и наклоняется, приникая к его губам в отчаянном, влажном от слёз поцелуе. В безмолвной просьбе простить за всё и невольном прощании. В последнем, что он будет помнить о нём, ведьмаке из Каэр Морхена. Всегда.       – Я готов, – отрывисто выдыхает Геральт. – Только... пообещай мне. Пообещай, что мы... встретимся, Регис. Как угодно.       – Встретимся, душа моя. Я видел это, – подавив рыдание, шепчет Регис, – Видел наше будущее. Что бы ни случилось, я буду с тобой до конца, Геральт. Я всегда буду рядом. Слышишь?       Видеть его таким просто невыносимо. Если бы только были силы... Обнять и прижать к себе, погладить по тёмным прядям волос... Снова вдохнуть запах трав... Правда, всё, что выходит – слабо сжать длинные пальцы, теперь почему-то горячие, как от ожога.       Чёрт, быстро становится ясно, почему. Голова начинает кружиться в безумной пляске; всё от потери крови прыгает в цветных пятнах, стирая края и формы. Кроме него одного. Региса, которому он ещё должен сказать кое-что, пока не провалился во тьму.       С трудом поднимая руки, Геральт обхватывает его лицо ладонями, стараясь сохранить в памяти каждую чёрточку.       – Не будет никакого... конца. Я найду... тебя, чёртов ты кровосос. Сделаю так, что больше... никуда не денешься. Без всяких магий.       И вдруг происходит удивительное. Украдкой утерев ладонью уголки глаз, Регис улыбается во весь рот – и, чёрт возьми, только сейчас становится ясно, чего всё это время так не хватало. В этом печальном, полном горькой правды январском дне не хватало солнца. Тепла Юга, откуда его вампир родом, и жара лета в одной-единственной клыкастой улыбке. Света, от которого вмиг на душе становится спокойно и хорошо. Потому что Регис ему никогда, никогда не лгал. Потому что... всё и правда случится так, как он скажет. Они найдут друг друга. В нужное время, как это и должно быть на самом деле.       Наверное, потому Геральт больше не говорит ничего и просто смотрит. Смотрит, как вампир выпускает желтоватые когти и длинным разрезом вспарывает левое запястье, заставив заструиться кровь по коже. Как зачарованный, он наблюдает за красотой бегущих волн – и не противится, когда под затылок ему ложится тёплая рука, наклоняя голову под удобным углом.       – Геральт, – вдруг говорит в голове тихий, знакомый до каждой нотки голос. – Я никогда в жизни не любил так сильно. Никого, как тебя. Ты всё, что у меня было... и будет. Помни это, dragostea mea. Всегда.       – Я... – и он распахивает глаза что есть силы, зная, что должен сделать это, превозмогая боль.       Чтобы в последний раз заглянуть в бездонные омуты глаз. В те, что он видел рядом с собой слишком долго, чтобы не полюбить. И послать в ответ обещание. Сильнее любви, связи, смерти – чего угодно.       – Я... найду тебя, Регис. Найду. Делай то, что должен.       В ту же секунду на язык падают первые капли горячей крови и слышится отрывистый шёпот не то молитвы, не то заклинания... Боль в груди начинает таять, и всё кружится перед глазами, оставляя перед собой только одно лицо, мокрое от слёз. С благородными чертами, вмиг покрывающимися сеткой тонких морщин, и тёмными волнами волос, в которых начинает серебриться уже отчетливая седина.       Но всё-таки это остаётся он. Его чёртов вампир с длинным именем, знакомым до каждого слога. Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. И сокращением – коротким, привычным. Дорогим.       Регис.       Регис, которого он любит с невероятной силой. Пахнущий травами и уютом нагретого очага; не давший себя поцеловать и обрабатывающий рану на его губах. Регис, которого он почти потерял. Свет канделябров, стоны и жар влажных губ; медленные движения двух тел в одном ритме. Озеро... Лиловый камзол и очертания бледного тела под рубашкой. Изящество в завившихся змейках двух тонких кос вокруг аккуратного пучка на затылке.       Регис, обнимающий его за талию на холме возле Мучильни. Седая прядка волос, которая... Холера, да не было ж её никогда, что ещё за бред. Рысья Скала и расправляющий ужасные крылья нетопырь, оглушающий всё своим диким воплем. Суккуб в рубашке с золотой вышивкой, светящий алым пламенем глаз.       Нет, нет, откуда всё это? Не было ж никаких суккубов. И чувства эти... Вот же Регис, в Дол Блатанна. Затянутый в удивительно дорогой дублет, с букетом цветов в руках. Августовский вечер... Ох, нет, это же был июль. Холмы и река вдали... Друг, по которому он так долго скучал, и который должен увидеть, что он, Геральт, больше не сосунок.       Друг? Разве они друзья? Да это же тот странный тип из лихорадочного сна, выходящий на опушку леса в окровавленном фартуке. Бормочущий что-то об осознанных сновидениях и... Зараза, медведи, медведи...       Что? Какой лес? Вот же он, высокий мужчина в алом, как кровь, плаще, бегущий с ним рука об руку по туннелям, спасаясь от фледера. Знающий до странного много о том, что здесь происходит, но почему... Почему ему хочется доверять...       Почему? В самом деле... Каменный зал пещеры и звук воды. Незнакомец протягивает ему ладонь, виновато улыбаясь. Тот, кто ещё минуту назад задыхался на мозаичном полу...       Чёрт, кто это был?       Кто?       ...Темнота обжигает виски с неукротимой мощью, стирая в голове последние, уже смутные очертания – и отчего-то приносит совсем странные образы, которые он видит впервые. Морок, какой обычно бывает в приступе лихорадки. Иначе и не поймешь, отчего... Откуда им ещё взяться?       Высокая женщина с длинными тёмными кудрями, прижимающая в тёплом объятии к груди. Густые заросли леса и лёгкость от быстрого бега. Рыжая девочка со сложной причёской, медленно облизывающая окровавленные губы...       Мягкость батиста, струящегося в тонких пальцах. Комната, обитая красным бархатом, и движения десятков рук. Вкус сладости и терпкости на языке; тяга, животная, неутолимая, и горячечное желание под кожей. Чувство бесконечной свободы от того, как расправляются крылья в ночном воздухе...       Боль... много боли. Льдистые голубые глаза, полные презрения. Вязь мелких букв на неизвестном ему языке. И латынь, почему-то латынь. Всего одна чёткая фраза, которую он видит так ясно, будто может прочитать наяву.       Credo in sanguinem, quia verum. Ох, спросить бы, что это значит, вот только... некого. Да и он сам не особенно...       –...Милсдарь Геральт?       Открывать глаза оказывается так тяжело, будто он спал добрую сотню лет.       Моргать – тоже. Медленно с него спадает пелена дремоты, липкой, холодной, как после болезненного кошмара. Очнувшись от сна, Геральт из Ривии неторопливо осматривается вокруг. Так, видно, он в какой-то лечебнице: ряды узких коек, стоящих в ряд друг за другом, не оставляют никаких сомнений. Вспомнить бы ещё, как именно он здесь оказался. Виверна? Кладбищенская баба? Холера, он даже не может вспомнить, что было вчера, до того сильно чувствует себя разбитым. В голове густо гудит, как с похмелья, и невыносимо хочется пить.       По счастью, с последним проблема решается быстро, потому что первое, на что он по настоящему обращает внимание – стакан воды. В руках лекаря. Высокого и худого, затянутого в строгий рабочий балахон, подпоясанный белым фартуком. Напоминающего кого-то... А, от попыток думать голова начинает болеть ещё сильнее, так что он быстро бросает это дело, принимая стакан из рук и чувствуя, как льётся влага в пересохшее горло.       – Милсдарь Геральт, – обрадованный его реакции, отзывается лекарь уставшим басом. – Отрадно видеть, что вы очнулись. Ваше состояние вызывало у меня недюжинное беспокойство, и, признаюсь, я не ожидал столь скорого выздоровления.       – Как... долго? – недоумевая, выдыхает Геральт. – Давно я здесь?       – Почти неделю, если мне не изменяет память.       Почти неделю... Как следует откинув в сторону головную боль, он изо всех сил пытается вспомнить, с чем же так крепко встрял, что лежал без сознания столько дней. Что же там... Марибор, Бругге. Зачем? Кажется, он собирался в Цинтру. Какой-то контракт? Может, оно и так, вот только всё это больше не важно – не в тот момент, когда он не встанет с постели в ближайшие пару часов.       – Где я вообще нахожусь, господин лекарь? – вдруг спохватывается он. – Город?       – Вы в Аттре, – с готовностью отвечает лекарь, гулко ставя стакан на прикроватную тумбочку. – Госпиталь имени святого Клавдия. Впрочем, не удивлён вашей амнезии. Вас привезли в совершеннейшем коматозе, – прищелкнув языком, поясняет он, – Столь глубоком, что мы серьёзно тревожились за вашу жизнь. Тем приятнее видеть, что всё обошлось. Ну, у вас ещё будут вопросы, или я вас уже утомил?       Аттре. Цинтра. Значит, он всё же добрался до юга. Невольно хмурясь, изо всех сил Геральт пытается разобраться, за каким чёртом уехал так далеко, но отчего-то никак не может вспомнить ответ. Пока вдруг не цепляется за маленькую деталь.       – Кто привёз меня? Не поймите неверно, я работаю в одиночку, и...       Утомлённые глаза лекаря прищуриваются в задумчивом выражении.       – О, об этом нас осведомили сразу же при вашем поступлении. Вас доставил какой-то господин, к сожалению, не припомню имени. Сообщил, что обнаружил вас в Диллингене в критическом состоянии, и сразу привёз сюда. Кажется, он здесь чей-то протеже, но я могу и ошибаться. Это ваш друг?       Час от часу не легче. Вот уж среди кого, а среди медиков у него друзей отродясь не водилось. Ещё и из Диллингена, так далеко... Зачем? Странности, да и только; и снова такие, что в висках шумит неприятный гул.       – Друг? – совсем удивлённо отзывается Геральт, – Нет, это, похоже... какое-то недоразумение. Неважно. Где мои вещи?       – Все, что были с собой – в этой палате. Лошадь должна быть на местной конюшне, так что не стоит о том беспокоиться. В любом случае вам сейчас необходим покой, – твёрдо отрезает медик, – Покой и полноценный отдых, милсдарь Геральт. Так или иначе, я вас оставлю. Если что-то понадобится...       – Позову тотчас, – кивает он в ответ. – Благодарю за помощь, милостивый господин.       Под шаги удаляющегося лекаря он с чувством выполненного долга ложится обратно, краем глаза успев рассмотреть обстановку вокруг себя. В самом деле, на стуле рядом лежат доспехи; где-то из-под кровати видно носки сапог. У высокого шкафа стоят два меча, и на тумбочке брошены во внезапной небрежности кожаные перчатки.       Вот только, холера, и не одни они. Зацепившись взглядом за необычное зрелище, он приподнимает голову и на всякий случай шарит по тумбочке рукой, чтобы убедиться, что ему не померещилось. И тут же слышит тихий хруст сухих лепестков, тёмно-красным пеплом сыплющихся на пол.       Что совсем странно, на краю тумбочки лежат три засушенных мака.       Нахмурившись странной картине, он придвигается ближе, рассматривая их с пристальным подозрением. И откуда они здесь взялись? Январь на дворе, а ещё и сухие цветы... Только мусор один разводить, не меньше. Гул в голове вдруг стихает, отзываясь неясной, жгучей пустотой внутри – такой, будто он точно знает причину, по которой не должен избавляться от этих маков. Будто... Дьявол, а это что за тянущее ощущение в районе пупка? Такое знакомое и вместе с тем – совсем непохожее на то, что он знает о своём теле. Как знать, может, это и осложнения от непонятного «коматоза»; по крайней мере, лучше бы это были они, а не пустые чувства, сбивающие с толку.       Рассудок, а не эмоции, внезапно всплывает в голове старое наставление Весемира, и, впервые, наверное, к нему прислушавшись, Геральт в конце концов стряхивает с тумбочки маки, как следует смахнув остатки лепестков на пол. Не думать, не думать... Не так, чтобы гул в голове возвращался муторной болью. Меньше всего сейчас хочется приступа дурноты.       Так он и засыпает, не разобравшись в странных деталях происходящего и подспудной тяге внутри. Ни в чём, что кажется возникшим невесть откуда, потому что тогда точно придётся звать лекаря за обезболивающим. Нет, лучшее средство сейчас из всех – крепкий и долгий лечебный сон, ставящий всё на свои места. С остальным он будет разбираться позже.       Правда, перед тем самым мигом, как провалиться обратно в объятия темноты, он вдруг вспоминает чьё-то лицо. Бледное, точёное, но отчего-то никак не желающее принять чёткие очертания. Такое, которое, кажется, и содержит в себе ответы на все незаданные вопросы.       Вот только чьё именно, Геральт уже не узнает, потому что на следующее утро забывает его без следа.

***

      Он почти не помнит, как возвращается домой.       Зима подходит к концу, но отчего-то его тянет в Каэр Морхен – за каким-то призрачным успокоением, так, будто там он сможет узнать, что за чертовщина случилась. Хотя, если вдуматься, ну и чушь же это выходит: откуда Весемиру и тем более остальным что-то об этом знать. Вот только отчего-то внутри болезненно ноет, отзываясь горьким вкусом во рту; так, будто он утратил нечто, сам и не зная, что. Почти как в той байке о Предназначении, только вывернутой наизнанку.       О чём-то подобном он и думает, когда пересекает Яругу и проезжает по тракту, перебиваясь заказами то на призраков, то на гулей – отчего-то ему везёт на кладбищенских тварей больше обычного. В Бодроге он даже делает привал на пару дней, чтобы дать себе отдых от медленно утихающей головной боли. Правда, в один из вечеров она возвращается, стоит услышать обрывки странного разговора.       –...А в Диллингене-то, слыхали, чевой случилось? Лекарь тамошний взял и поседел, как лунь, за одну ночь!       – Брешут! Где ж это видано, чтоб такое бывало-то?       – Э, нет, брат! Там, грят, беда случилась у него. Помер кто поди... Был-то молодой, а постарел годков на десяток за миг. Во как жизня бьёт!       Диллинген, опять Диллинген, нахмурившись, задумывается Геральт и честно пытается пошерстить в памяти. Вот только не может. В висках опять начинает гудеть с новой силой, да так, что настроение сразу становится отвратительнее некуда, и хочется выпить какую-нибудь дрянь, лишь бы отвлечься от вернувшегося жжения внутри. Смутное чувство совсем не приносит радости, так что он быстро от него отвлекается – и приказывает себе перестать думать о том, что творилось неделю назад. В Диллингене или нет, наплевать.       В любом случае у него теперь одна дорога: на север.       Но на этом неясности не заканчиваются. Ни сейчас, ни ещё долго после остатков уходящей зимы. Ощущение непрошеной потери никак не желает уходить и поневоле злит, как вечно зудящая рана, настолько, что это неожиданно замечают все обитатели Каэр Морхена. Даже Ламберт... Особенно Ламберт, и неудивительно, что из всех первым реагирует именно он.       – О, гляньте! – как-то бросает он за общим обедом после очередной попойки. – Опять он со своей кислой рожей. Что, бросила всё-таки?       – Ламберт, – раскатистым басом перебивает Эскель. – Прекрати уже. И так тошно, а ещё ты со своим трёпом. В морду хочешь, что ли?       – Кому от трёпа тошно, а мне вот от этого, – указывает тот пальцем на Геральта. – Ну, признавайся, седой. Или так и будешь дальше заливаться?       Что странно, в этот раз он и не успевает как следует взбеситься из-за Ламберта. Внимание вдруг улавливает два слова: бросила и заливаться. И если со вторым ещё можно поспорить, хотя не так уж он много вчера и...       – Отъебись, – наконец угрюмо отзывается Геральт. – Не твоё собачье дело.       Не говорить же ему, что он и не помнит, кто там его бросал и куда. Опять эта неделя в Аттре... В голове снова начинает гудеть, и отчего-то его пробирает глухая злость.       – У-у, – неожиданно произносит Ламберт таким тоном, будто в чем-то его раскусил. – Как всё запущено. Да не распускай ты сопли, Геральт. Даст тебе ещё твоя...       –...Сказал же, отъебись! – вконец взбешённый, вскакивает Геральт, – По-хорошему не понимаешь, что ли? Напомнить, как по-другому?       Что ж, два раза Ламберту повторять не приходится, и он быстро проглатывает язык, вмиг заставив задуматься о другом. О том, что с этого момента Геральт внезапно понимает: что-то в нем изменилось.       Притом и он сам, и мир вокруг, словно чьей-то рукой стёрли часть прежних красок. Он ведь помнил Каэр Морхен не настолько сырым и унылым, и эти каменные стены никогда не казались ему тюрьмой. Да и не было настолько колючего раздражения внутри при виде лиц друзей, которые тут же начинают изводить его расспросами. Холера, будто он двинулся головой, так много вещей он почему-то ощущает незнакомыми и, если подумать, совсем ему не свойственными.       Взять ту же алхимию, которую он всю жизнь терпеть не мог, но когда-то стал понимать за короткий миг. Будто кто-то ему нашептал, как правильно разбираться с эликсирами, и научил всем тонкостям мастерства. Не Весемир же, в самом деле? Вон, у того же Эскеля порой до сих пор не сразу выходит простейшая Чайка, а он, Геральт, с лёгкостью может сделать все десять контрольных из десяти. Но ладно алхимия... Есть ещё и латынь. Латынь, которую он знает, но как-то не до конца. Так, словно кто-то стёр часть знаний в его голове, заменив их на тупую боль, обжигающую затылок. Радует, что хоть с мастерством боя всё по-прежнему в порядке: мышечная память рефлексов не подводит его никогда.       Так и проходит полная смутных открытий весна, а за ней – лето. Первое, третье... Много бегущих их друг за другом, каждое одинаковое в своей блёклой и глухой пустоте. Пустоте, разъедающей изнутри, которую он так и пытается чем-то заполнить – заказами, пьянками, случайными связями... Всем, что, кажется, когда-то могло удовлетворить, но теперь не может.       Иногда он даже ловит себя на мысли, что утратил что-то в духе того, что называется тем высокопарным словосочетанием. Смысл жизни, который каждый определяет сам, вот только он, Геральт, определить никак не может. Вдобавок чуть позже рождается и совсем странное чувство: что на самом-то деле он знает его, этот смысл, но никак не может уловить. Как знакомое слово на неизвестном, давно позабытом языке.       Стареет он, что ли?       Наверное, потому и вышла та передряга с Йеннифер. Хотя всё началось ещё раньше, с того дуралея Лютика, которого он вытащил из лап совершенно жутких чудовищ: ищущих возмездия братьев одной прехорошенькой девицы. Н-да, спроси Геральт себя раньше, стоит ли заниматься такой благотворительностью, он бы крепко подумал, но в тот миг... Всё показалось правильным, будто по-другому поступить он и не может. Словом, теперь к нему прилип этот бард, неотрывно преследуя в пути, и – вот уж совсем неожиданно – стал другом. Да таким, что непрошеная пустота в груди едва заметно стала утихать, на короткие мгновения дав снова почувствовать себя собой, и Геральт стал заново учиться быть хоть немного живым.       По крайней мере, какое-то время это работало. До тех пор, пока не случилась Йеннифер.       Йеннифер... Фиалковые глаза, запах сирени и крыжовника... Белая блузка против чёрных чулков и чёрных кудрей. Вроде ему всегда нравились вьющиеся волосы, только немного не такие, что ли, но эти тоже были прекрасны. Как и вся она. Даже вопреки нраву и золотистым молниям, которые метала с пальцев. Дьявол, да он стоял там, в Ринде, очарованный, как дурак, пока она вволю хохотала над его глупостью... И просто не мог поверить своим глазам. Растеряться перед женщиной, как мальчишка? Да ещё и в миг, когда задыхающийся от магии джинна Лютик вот-вот отправится в мир иной? Воистину творилась какая-то бесовщина. Захватившая, впрочем, не его одного, потому что, отсмеявшись, Йеннифер всё-таки решила ему помочь, сразу приступив к спасению его друга – и это тоже, как оказалось, вовсе ей не было свойственно.       Мы похожи, проскользнула в тот короткий миг мысль, тем, что привыкли не медлить, а действовать. Даже забавно, насколько это оказалось правдой. Ведьмак и чародейка, подумать только. Он, высокий, неуклюжий и затянутый в старые доспехи, вечно грязный и ворчащий на отросшую поросль на щеках – и она, маленькая, быстрая, решительная, бесстрашная и сама подобная молнии.       Да и, холера, попросту красивая до невозможности. Никогда раньше он не видел таких удивительных глаз, так и притягивающих к себе необычным цветом. Фиолетовый, противоположный его собственным жёлтым... Чёрные кудри против его белых, прямых, как сосульки, прядей; бледная, гладкая кожа против неровного загара и шрамов. Всё в ней было инаковое, но, чёрт возьми, манило, манило к себе, как невидимый аркан, и на секунду... На одну маленькую секунду он позволил себе надеяться.       Что, если это и есть единственная возможность избавиться от пустоты внутри?       В следующую секунду он уже бросился навстречу джинну и выкрикнул третье, последнее желание, привязав к себе эту невозможную чародейку. Йеннифер... Фиалки, сирень и крыжовник... Только вот странно: отчего-то сосущее чувство под рёбрами ушло лишь на время – и неумолимо вернулось, приводя за собой уж вовсе непонятную мысль. Не те цветы, почему-то произнёс в голове голос, не те запахи. Кажется, вот тогда он впервые крепко подумал о собственном сумасшествии: правда, чего ещё-то теперь надо? Чутьё всегда вело Геральта верно, не подводя ни разу, и он привык доверять ему в чем-то даже сильнее рассудка. Магия или нет, но Йеннифер со всей своей вздорностью ему нравилась, и отчасти он был даже рад этой странной связи.       Но это было, похоже, не то. Чувство ошибки порой до сих пор саднит под рёбрами, а ведь прошло уже... Чёрт возьми, сколько прошло-то после Аттре? Пять лет? Семь? Да, кажется, так, и уж в таком-то возрасте позволять себе оступаться попросту не к чести. Впрочем, однажды в мыслях всплыла чья-то фраза о том, что своя ошибка всегда воспринимается куда болезненнее. Знать бы ещё, чья именно... Или плевать, потому что в тот же миг возвращается жгучий гул в висках. Может, он её вычитал в книжках Йеннифер, порой позволяющей себе перебиваться на глубокомысленные романчики. Может, вообще придумал после очередной из пьянок. Думать о многом становится временами слишком опасно, и лишь в некоторые минуты Геральт по-настоящему смотрит на то, кем стал.       На клыкастую пасть пустоты, исподтишка грызущей под рёбрами, он предпочитает закрывать глаза.       Ещё и Предназначение... Надо было догадаться с самого начала, ещё при разговоре с кастеляном. Жареным пахло, и пахло явственно настолько, что можно было подумать о заваленном лосе, не меньше. Как говорится, Magna bestia**, которую так любят подавать на пирах, хоть Геральт даже и не помышлял, насколько Magna. В конце концов, с латынью у него до сих пор отношения чуть лучше, чем с Йеннифер: то любовь, то война, бес их разберёшь. Так что на пир он всё-таки пошёл, и даже не наперекор внутреннему ощущению подвоха. Впрочем, это могло быть и любопытство, сгубившее его куда сильнее ожидаемого, но притом возродившее вновь.       Правда, в тот миг, когда он заглянул в изумрудно-зелёные глаза принцессы Паветты, это было вовсе не любопытство. Это было безумие.       Безумие, и ничто иное. Пустота в груди начала жечь так сильно, что он позабыл и про то, что сам попал в Каэр Морхен по Праву Неожиданности, и про то, что нужно думать прежде, чем говоришь... Холера, кажется, в тот момент он забыл и про собственное имя. Будто ведомый чьей-то слепой волей, направленной лишь на одно: убрать жжение под рёбрами, от которого он вот-вот задохнётся, любой ценой. Пусть того не сделал джинн и не смогла убрать Йеннифер – как знать, может, сейчас он наконец-то не ошибётся. Словом, тогда он снова поддался странной надежде, которую быстро прикрыл убеждением в справедливой награде. И потребовал, без лишних раздумий. Лишь бы хоть немного позволить себе вздохнуть.       Да и, в конце концов, всё решил старый добрый вопрос цены, которая на самом деле оказалась долгом.       Куда большим, чем могло представляться. Чёрт знает, сколько лет спустя, но у него вдруг появляется новая головная боль. Маленькая, тощая и вертлявая, со светлыми, мышино-серыми волосами и огромными изумрудами глаз. Чертёнок, которого он впервые увидел в лесу Брокилона, приняв за дриаду – и как был рад ошибиться. Цири, малютка Цири... Не то, чтобы он особенно любил детей, но она вызвала в нём, в Геральте, во взрослом мужике, какое-то подспудное желание её защитить. Обнять и прижать к себе.       Ха, если б только она ещё далась в руки: характер у этого найдёныша оказался похлеще, чем у Йеннифер, но почему-то сразу стал ему понятен, как белый день. Да и скоро прояснилось, почему. Он ведь был точно таким же мелким поганцем.       С Цири они оказались похожи настолько, что он даже подумал было тогда, что она просто отпочковалась от него. Была хрупким побегом, а потом – р-раз – и пустила корни совсем рядом, как это бывает у деревьев. Правда, всё ещё будучи связанной с ним общими переплетениями тканей и коры. Сучье Предназначение наконец начало работать, хотели они этого оба или нет, и, кажется, уже ничего нельзя было поделать. Это Геральт понял сразу же, как только она засопела под боком, укрытая его курткой, и причмокнула губами во сне. Понял – но, видят боги, до последнего не был готов признать.       Цири, малявка Цири... Изумрудная зелень глаз и светлые прядки тонких, как шёлк, волос. Тёплый, воробьиный запах детства, отчаянно напоминающий дух парного молока. Сырость мокрого леса, шумящего над головой густыми кронами сосен, и ароматы душистых трав вокруг. Сладость аренарии, горькие нотки папоротника и волчьей травы... И ещё чего-то очень, очень знакомого. Настолько, что в тот далёкий миг в Брокилоне Геральт вдруг снова ловит тянущее тепло возле пупка – и ловит себя на том, что его бьёт дрожь.       Предназначение, проскакивает в мыслях быстро, как рыбка в чистой глади вод лесных речушек. Моё Предназначение здесь, вот только дело не просто в Цири. Чутьё не подводит и в этот раз: всё оборачивается с ног на голову, несколько раз перекувыркнувшись в воздухе, и замирает, стоит услышать слова Эитнэ, Повелительницы Брокилона.       – Гвинблейдд, – произносит её голос в отзвуках размытой пелены, – Смотри внимательно, не закрывай глаза, это тебе не поможет. Смотри, смотри на твоё Предназначение. Ты помнишь?       Ты помнишь, шепчут шелестом дубовые листья, помнишь, но не сможешь вспомнить сам. Женщина с пепельными волосами зовёт его, прося вернуться за тем, кто будет ждать. Кровь тонкой струйкой течёт у неё изо рта, но она не молчит. Говорит, говорит, бормоча отрывистые слова и обличая суть.       – У Меча Предназначения два острия, – с усилием произносит королева Калантэ, мать принцессы Паветты, пообещавшей ему ребёнка-Неожиданность, – Одно из них – ты. Другое – смерть.       Хрип, страшный, надрывный... Его собственный. Чёрная тьма леса, кружащегося в дикой пляске... Пятна, пятна, пятна... Удушье и влажный привкус металла во рту. Запахи... Неожиданно он узнает этот запах, отзывающийся тягой возле пупка: чёрт, это же зверобой. Гиперикум лекарственный, всплывает непрошено в голове, помогает против симптомов acedia и... Что это? Откуда это? Ясная зелень глаз – и тут же вспышка алого пламени, от жара которого он отрывается от земли. И летит. Летит во темноту, сквозь бескрайнюю пелену неба и сотен осколков звёзд, раскрывая массивные кожистые крылья, но почему-то...       ...Первое, что он видит, проснувшись от долгого сна – маленькую фигурку Цири возле кровати, и в этот миг понимает, что пустота в груди и в самом деле утихла сильнее прежнего.       Пусть и не до конца, но достаточно, чтобы справиться. В конце концов, он ведьмак, не боящийся боли, а уж теперь жжение в рёбрах становится хотя бы сносным. Да и больше как-то не до него. Теперь – точно.       Теперь у него есть дитя-Неожиданность. Цири, внучка королевы Калантэ, быстро становится всем, что держит его в рассудке. Дьявол, когда до него доходят слухи о горящей Цинтре, Геральт впервые чувствует, что это такое – когда сердце уходит в пятки. Вмиг стало неважно всё, что было в те короткие месяцы: Йеннифер и майская ночь Беллетэйна, дриады, Содденский холм... Стоило только увидеть, как дрожат губы у Лютика, едва выговаривающего то, что потом войдёт в историю...       Предназначение, в тысячный раз скользит тогда в голове, выбор теперь за тобой. Предназначение или... нечто большее. И странным образом это срабатывает: так, что он даже задумывается, есть ли на этом свете боги. По крайней мере, будет в Элландере – спросит у Нэннеке, кому стоит молиться.       За всё, что теперь осталось. За стремительно бегущую к нему Цири, Львёнка из Цинтры, найденную невесть как, по странному везению, граничащему с чертовщиной. За то, как крепко маленькие ручки обвивают его за шею в порыве отчаяния и невысказанного, невыплаканного ужаса одиночества и потери. От которого только и остаётся, что обнять за тонкие плечики и прижать к себе, сильно, крепко, пообещав самому себе, что это всё, что он должен теперь беречь.       И он бережёт. Изо всех сил, как может. Жертвуя и преодолевая себя, показав малявке Каэр Морхен, его родной дом. Отдав ей всё, что умеет сам, и научив всем нужным финтам и вольтам; чувствуя, что теперь наступило время ему, Геральту, отдавать Предназначению долг.       Вот только всё снова идёт наперекосяк, потому что Предназначение, какое бы ни было, остаётся сучьим.       Прежняя жизнь рушится так же быстро, как он её и воздвиг. Наверное, с той самой минуты, как он привозит Цири в Элландер, предварительно попросив помощи с её обучением у Йеннифер. Отчего-то возникают далёкие воспоминания о том, что в этом маленьком городишке он попал в какой-то переплёт, но он снова никак не может вспомнить, в какой. Да и забывает: в воздухе скоро начинает витать такое напряжение, что можно учуять носом. Цири может грозить опасность, и это всё, что теперь его волнует, пусть хоть утянет в небытие эта сосущая пустота в груди.       Так он думает, пока не происходит бунт на Танедде.       Зараза, ещё въезжая туда, он чувствовал, чувствовал же, что надо быть начеку... Но не ожидал, с кем именно. Не ожидал, что всё же пригрел скорпиона в цветах, и Йеннифер, которой он с трудом, но научился доверять, пойдёт на подобный шаг. Всё закручивается в сложный узел переплетений имён и мотивов: Риенс, Вильгефорц, Башня Чайки... Кровь, текущая из носа и попадающая в рот, влажность во рту и металлический привкус на языке... Отчего-то – на самом деле ли? – в тот миг рядом каркает ворон и с шелестом чёрных крыльев уносится в бушующий рокот бури.       Тёплые руки и пламя, пламя... Ох, кажется, ему что-то говорит Трисс, чародейка с каштановыми волосами. Значит, вот кто спас его от неминуемой гибели в этот раз. Не то, что когда-то давно, что почему-то отскакивает смутным образом в висках. Да, тогда было иное. Холод осеннего утра и серебристая прядь. Чья? Откуда это? Дьявол, горячечный бред захватывает рассудок так быстро, что Геральт просто ему поддаётся, падая в тёплую вату морока и – неожиданно улавливая на краю сознания странный голос, словно вырванный из далёких, незнакомых воспоминаний. Мягкий, убаюкивающий, бормочущий раз за разом ласковые слова.       –...Любовь моя, – неожиданно открыто произносит он, – Как многое мне хотелось бы рассказать тебе... о том, что я ощущаю, Геральт. Насколько ты мне дорог. Насколько... воплощаешь в себе весь свет, что есть в этом мире. Всё, что мне было и будет нужно. Самое ценное, что существует...       Чёрт его знает, что это такое было. В какой-то миг Геральт вообще перестаёт волноваться о правдивости настоящего. Так что он просто слушает приятный голос... и сразу же забывает, что тот говорил, просыпаясь в Брокилоне от ослепительной боли в ноге. Восстановление идёт долго, но он едва ли чувствует то, что должен, даже прежнюю жгучую пустоту. Цири исчезла, и при одной мысли об этом его так и накрывает ярость.       Впрочем, не только она. Страх... Сколько себя помнит Геральт, он не привык бояться ни за свою жизнь, ни за жизни других ведьмаков. Но теперь ему страшно, так сильно, что даже, наверное, стоило бы чувствовать стыд. Только уже наплевать. Да и в страхе нет ничего постыдного, особенно, если он боится за жизнь своего ребёнка-Неожиданности.       Так, что и думает он быстрее обычного, вмиг собираясь в путь. Даже не удивляясь, как скоро собирает вокруг себя безумную троицу: трепача Лютика с его бесконечной болтовнёй и хмурую, нелюдимую Мильву, привыкшую, как и он, решать некоторые вопросы без слов. Правда, вместо меча у неё хорошо срабатывает колчан стрел, и уж в этом Геральт воздает ей должное сполна. Холера, и есть ещё нильфгаардец... Непрошеный нильфгаардец, которого хочется просто прибить за то, что тот сделал с Цири – но почему-то теперь он тащится тенью за ними вслед. Хорошо, удаётся быстро его прогнать, только надолго ли?       А, к дьяволу всё, пока у него есть цель.       Вот уж чего Геральт вовсе не ожидает, что в пути от войны они на свою голову присоединятся к целой толпе краснолюдов. Да ещё и с компанией баб с детьми, как потом ему объясняют, беженцев. Впрочем, их предводитель, Золтан, крепкий и кряжистый краснолюд с попугаем на плече, кажется свойским типом, да ещё и проявляет внезапную для военного времени доброту. Как-то так они и вливаются в эту странную вереницу людей и нелюдей, вместе двигаясь в удивительно совпадающем направлении: к югу. К югу, при приближении к которому Геральт опять чувствует жгучую тягу возле пупка.       Так, будто близится что-то, что он давно искал, но о чём не знал. Нечто большее, чем просто Предназначение. То, что сильнее любой магии и, наверное, даже самой смерти. Странное ощущение не даёт покоя долго, до самого правого притока Хотли, усиливаясь и напоминая о себе всё время, пока он в седле – даже в тот миг, когда они подбираются к эльфьему кладбищу, окутанному туманом в вечерних сумерках.       Особенно в этот миг.       – М-да, ничего не скажешь, – угрюмым басом ворчит Золтан, отчаянно вертя головой по сторонам. – В хорошенькое местечко ты нас завёл, Персиваль! Лучше некуда!       – Фэн Карн, – виновато отзывается Персиваль Шуттенбах, гном, всё это время направлявший их по пути. – Выгон Курганов... Всегда пытался понять, откуда такое название...       – Теперь понял? Курганы тут пасутся. На выгоне, стало быть.       Что ж, замечание выходит на редкость точное. Просторная низменность перед глазами и в самом деле напоминает поле, из которого там и сям торчат древние, как сам мир, могильные холмы и монолиты. Странно, но сердце не беспокоится, как всегда, стоит почуять запах смерти; здесь мирно и даже спокойно, как в бесконечно долгом целительном сне. Туман окутывает менгиры и обелиски плотным сизым одеялом, и поневоле Геральт задумывается о том, что пора побыстрее искать место им на ночлег.       Хотя бы и здесь, в Фэн Карне, на кладбище, где находиться никто не рад. Выбора у них нет: далеко на юге светится зарево близкого пожара фронта, и вести безоружных баб с детьми под нильфские стрелы как-то совсем не радует. Правда, едва ли не лучше нильфов будет...       –...Гуль, гуль! – вдруг отрывисто вскрикивает Персиваль Шуттенбах, когда они, сгрудившись в кружок с Мильвой и Золтаном, с жаром обсуждают свойства серебра.       Чего и можно было ожидать. Кладбищенских тварей, по опыту Геральта, всегда в избытке, и встретить такого здесь было лишь вопросом времени. Жаль только, что сейчас, когда ему уже здорово хочется спать – большей частью от того, как сильно замучила вернувшаяся под рёбра пустота.       – Стойте здесь, – подумав, произносит он, быстро вытаскивая меч из ножен, – Стерегите баб и следите за лошадьми. Если гули нападут, животные сбесятся. Я пойду проверю, что это было.       – Один не пойдёшь, – мигом подскакивает к нему Золтан. – Тогда, на мызе, я позволил тебе одному пойти, потому как оспы испугался. И две ночи кряду не мог уснуть от срама, – неловко признаётся он, напоминая о случае, когда они наткнулись на почти вымершую от оспы деревушку. – Больше никогда! Персиваль, а ты куда? На тылы? Ты же вроде бы чуду увидел, значит, теперь авангардом пойдёшь. Не боись, я иду следом.       Так они и двигаются – наверное, на редкость потешной компанией, взгляни на них кто со стороны. Ведьмак с серебряным мечом наперевес, то и дело заправляющий падающие на глаза волосы под кожаный ремешок на лбу. Маленький, согнутый в три погибели гном, едва не теряющийся в высокой траве. Краснолюд с сигиллем, на котором выгравировано «На погибель сукинсынам», о чём он уже успел похвастаться не без гордости. Словом, таким отрядом по зачистке они и идут меж курганов, следуя за уверенно шагающим на какие-то свои ощущения Персивалем Шуттенбахом.       – Никого тут нет, – прищуриваясь, наконец изрекает Золтан. – Ни живого духа. Надо думать, привиделось тебе, Персиваль. Ложная тревога, – прищелкнув языком, сердито добавляет он. – Напрасно только страху на нас нагнал. Да, положено тебе за это дать пинка под зад.       – Видел! – тут же взвинчивается гном, задетый за живое. – Видел, как между камнями проскакивал. Худой, чёрный, как сборщик податей...       Чего-чего, успевает нахмуриться Геральт, не слишком-то это похоже на гуля... Ох, стоит об этом подумать, как возле пупка начинает прямо-таки гореть огнём, и по спине невольно ползут мурашки. Вот только совсем неясно, от напряжения или чего-то иного.       – Заткнись, гном дурной, не то я тебе... – замахивается было Золтан, как вдруг они замирают. Все трое.       Потому что чувствуют невесть откуда возникший аромат, уж совсем не из тех, что можно встретить на кладбище, тянущийся от одного из дольменов.       – Что за странный запах? – принюхавшись, медленно произносит Геральт, – Не чуете?       – А то верно, – потянув носом, соглашается краснолюд. – Странно воняет.       – Травы. Полынь, камфорный базилик, шалфей, анис... Корица? Какого чёрта?       – А чем воняют гули, Геральт?       Твою мать, это точно не гуль, стремительно проносится в голове. Жжение в груди усиливается с ошеломительной скоростью и – боги, он чувствует ещё кое-что. Зверобой и крапива. Дух чего-то давно забытого, тёплого и далёкого, как какое-то полузабытое воспоминание, от которого неожиданно сжимается сердце.       Так, как точно не пахнет опасность, о которой ему вроде задали вопрос.       –...Трупами, – с усилием выдохнув, вспоминает он.       И вдруг понимает, что надо действовать. Кто-то же должен. Гуль или не гуль, а надо бы поскорее разобраться с этим незваным гостем. Быстро окинув взглядом следы в траве, Геральт прикидывает несколько шагов наперёд и возвращается к дольмену, осторожно постучав плоскостью меча по камню. Дышать отчего-то становится трудно, так трудно, будто он вот-вот задохнётся в этом густом духе трав, и едва ощутимо начинает кружиться голова.       – Вылезай, – изо всех сил стряхивая с себя странные ощущения, шипит он в сторону входа. – Знаю, что ты там. А ну живо, не то ткну в дыру железом.       Почему-то в ответ ему доносится только мягкое, глухое урчание откуда-то из замаскированной под камнем норы. И воцаряется тишина. Долгая, мирная, нарушаемая только стрёкотом сверчков в высокой траве и пыхтением Золтана неподалёку. Холера, кто бы там ни был, он, кажется, чего-то выжидает. Или... попросту боится угрозы? Они ведь даже не знают, кто там урчит, а это может быть и вовсе не враг.       – Вылезай, – ещё раз повторяет Геральт. – Мы ничего тебе не сделаем.       – Волос у тебя с головы не упадет, – добавляет Золтан, видно, думая, что может внушить доверие, и одновременно поднимает над входом в дольмен меч. – Выходи смело!       Чёрт, а вообще-то сейчас лишняя компания ему ни к чему. Нахмурившись, Геральт показывает краснолюду знак рукой, чтобы тот не мешал – и даже не потому, что хочет разобраться во всём сам. Вся эта секунда кажется словно затишьем перед какой-то растущей мощью. Перед какой-то силой, которая вот-вот обрушится с неба, как проливной дождь. Перед огнём, наполняющим всё тело острой, звонкой щекоткой по коже, отзывающейся горячей дрожью между лопаток. Пламенем, тянущим к себе глупых мотыльков, и в то же время – тёплым, ласковым, как искры костра на привале после долгого пути.       Не в силах пошевелиться, он просто замирает и ждёт, пока вход дольмена открывается, и оттуда появляется... человек.       Высокий и худощавый, с прямой осанкой и узкими, как у аристократа, запястьями, он с любопытством выглядывает наружу. Трудно сказать, сколько ему зим, но старым он точно не выглядит – вероятнее всего, ему около сорока. Вьющиеся волосы, видно, когда-то были тёмно-пепельными, но теперь почти полностью переплетаются с серебристыми нитями седины. Собранные в узел, они открывают такого же цвета бакенбарды на бледных щеках и резкие, благородные черты лица: высокие, острые скулы, породистый нос с горбинкой и тонкие губы, изогнутые в маленькой, мягкой улыбке.       Такой, что все сомнения и беспокойства отпадают вмиг, и неожиданно Геральт чувствует, как пустота в груди начинает затягиваться по-настоящему. Ошеломлённый, он таращится на незнакомого мужчину, не в силах поверить ощущениям, и подмечает мелочи, одну за другой. Аромат зверобоя и недавно вымытых с крапивой волос. Тонкие пальцы, касающиеся каменной стены в осторожном жесте. Изгиб длинной шеи и воротник чёрного балахона. Тяга в районе пупка полыхает яростным пламенем, и, совсем ничего не соображая, Геральт отходит в сторону, опуская меч, чтобы наконец – в поисках ответов? – заглянуть человеку прямо в глаза.       И задыхается в ту же секунду, потому что тот с готовностью ловит его взгляд. Антрацитово-чёрные, с длинными ресницами, глаза незнакомца так и светятся тысячей неясных эмоций: волнением, почему-то далёкой, затаённой печалью, удивлением и... невероятной силы облегчением. Но среди них, едва заметное, кроется и ещё кое-что.       Нечто большее. Тепло, бесконечное, бескрайнее и проникающее до самого сердца. Окончательно заживляющее дыру в груди по одной только воле этих глаз.       Удивительных, бездонных глаз, так и утягивающих в свою глубину, и отчего-то кажущихся... смутно знакомыми. ____________________________________________ *Обожаю тебя (рум.) **Большой зверь (лат.), целиком зажаренный лось