Дотла

«Не прибавляй огонь к огню».

      Не делай так никогда, если хочешь жить.       Везде есть правила, которым нужно подчиняться, даже если ты маленький бунтарь, посылающий эту пустившую корни систему, ни шага от толстого свода ограничений, записанных на бумаге, понятно? Это не потому что так кому-то хочется, всё ради твоей же безопасности.              Но если ты объединяешь два огонька забавы ради – будь готов, что один большой костёр тебя сожжёт.       То, что у полицейских не бывает плохих детей – Прокопенко знала с самого детства. Саша не была плохой, беспомощной – возможно. Особенно когда день идёт совсем не так, как планировался. Утро было болезненно одиноким, рассвет расставил всё по своим местам, твердя, что так нельзя. Сергея рядом не оказалось, неудивительно, ведь проснулась девушка настолько поздно, что проспала две пары живописи со строгой преподавательницей, которая потом спросит с неё больше, чем требовалась. А затем ей пришлось зажиматься в переполненном метро, вцепившись в пакеты с едой, потому что мама резко решила, что с последней встречи Серёжа сильно похудел и это нужно исправить.       Александра раздражённо опирается о стену быстрого лифта, игнорируя механический голос приветствующей её Марго. Пакет вот-вот лопнет от бесконечных контейнеров с маминым фирменным блюдами. Девушка раздражённо стучит ногой, в который раз думая о итоговом задании по рисунку, в котором нужно нарисовать то, что считаешь красивым. Елена Викторовна, эта строгая гроза всех студентов первых курсов, под конец задала такое простое задание, но, как оказалось потом, ни красивые закаты, ни расцветающие под окнами пионы – не впечатлили женщину, а она всё повторяла своим сухим голосом «душой и сердцем рисуйте, а не головой». А что если всё, что хочет душа Саши – это выть, рыдать и корчиться в истерики от усталости и очередного недосыпа, а не рисовать безликие композиции отколотых ваз и декоративного винограда?       Среди сплошного счастья она выбирает горе.       Спокойный, как смерть, Разумовский сейчас дико раздражал, особенно тем, что позволил ей быть такой жалкой той ночью. Он сидел взъерошенный в своём офисе с включенной везде техникой и явно неготовый в свои двадцать три терпеть чрезмерную опеку матери.       — Мама сказала не уходить, пока всё не съешь, — вместо приветствия.       Одинокий офис встречает её неприветливой прохладой и застывшим искусством. Когда Саша была здесь в первый раз, то чуть не задохнулась от восторга, долго рассматривая «Рождение Венеры» во всю стену.       — И тебе привет, — тон у него ниже вчерашнего, какой-то въедливый. Таким тоном змей шептал Еве сорвать с дерева плод греха. Он раздражённо хлопает крышкой ноутбука, словно прячет там самое сокровенное, и болезненно произносит то, что никогда себе не позволял. — Я просил не приезжать без предупреждения.       — А ты тон смени и я, может быть, тебя услышу, — ёрничает, ощетинившись, как загнанный в угол зверёк, которого вот-вот слопают. И отчего-то ей кажется, что Разумовскому сейчас ничего не стоит сожрать её целиком, не подавившись. Но она лишь пакетом шуршит показушно громко, саму себя раздражая этим звуком. — Ты язву желудка так сильно хочешь… — и замирает посреди предложения, впервые за сегодня посмотрев на Сергея. Закатное солнце мягко касается его профиля, падая на чёрную водолазку поглощающим рефлексом. Фитиль волос поджигается и вспыхивает приятными тёплыми оттенками, полыхая при новом свете. Сергей ярким пятном выделялся в этом стерильно-чистом офисе.       Он. Был. Таким. Чёрт. Возьми. Красивым. Что Саша забыла, как правильно дышать.       Подушечки пальцев невыносимо покалывает от вдохновения, если она не зарисует его сейчас, то просто сойдёт с ума.       — Не надо мне угрожать, — по-прежнему небрежно и вкрадчиво, свысока. Он встаёт со своего места, напрягая всё тело. Словно один сплошной комок нерв, который только ждёт своего часа, чтобы взорваться. Лениво и неспешно, как будто играючи красуясь и держа путь поближе к окну. Демонстративно отворачивается, словно за одно мгновение потерял интерес, её время вышло, больше не достойна ни грамма его драгоценного внимания.       У Саши волна гнева поднимает свою уродливую голову, смотрит на Разумовского, прищурив глаза, и вот-вот готовится броситься. Удивление фоном проскальзывает в сознании, ведь её Серёжа едва ли за всё время ей что-то грубое сказал.       Можно было бы сделать вид, что она его не слышит. Сделать вид, что его вообще здесь нет. Прокопенко всегда умела отличать провокацию от обычных слов. И Сергей провоцировал её сейчас с таким напором, что нечем было дышать от скопившегося возмущения и наэлектризованного раздражения.       На провокацию Саша всегда отвечала чистейшей провокацией.       Александра как спичка: маленькая и хрупкая, такую переломать настолько просто, что становится страшно. Горит легко и едва заметно, всего от одного порыва ветра потухая. Такую зажигать только в самом крайнем случае, когда совсем под рукой ничего не найдётся, она же обуглится от собственного огонька в два счёта, без возможности вернуться в первоначальное состояние.       А Серёжа тот самый костёр, который греет, когда холодно, полыхает, когда страшно и сжигает всё к чертям, когда ненавистно. Состоит из таких вот маленьких спичек и сухих веток, из всего, что хорошо горит и что можно без сожаления кинуть в костёр. Разумовского нужно контролировать, пока есть возможность, иначе весь город подожжёт, перекинувшись от дома к дому.       — А на тебя только угрозы действуют? – скептически приподняв бровь и отложив истерзанный пакет в сторону, девушка обогнула широкую софу, поясницей опираясь о мягкую обивку задней стенки. Расслабленности в её позе нет ни грамма. — Если разрешишь себя нарисовать, то ты прощён.       Серёжа поворачивается вполоборота, смотрит так насмешливо-любопытно, лениво скользит взглядом, будто видит в первый раз. Что-то среднее между живым интересом и пошла-отсюда-нахер.       — Я похож на человека, который любит живопись?       Дождавшись, когда он на неё посмотрит, девушка демонстративно обвела взглядом офис, задерживаясь на картине во всю стену больше положенного. Венера как-то удручающе смотрела на неё в ответ, устало приподняв брови. Понимающе так, будто знает то, что не знает Прокопенко, но всё равно молчит, потому что самые страшные скелеты в шкафу там и должны оставаться.       — Да, очевидно, что ты не поклонник живописи, — насмешливость тегуче скользит в каждом слове, намереваясь задеть Сергея.       Но всё мимо.       Александра то ли хуёво стреляет, не прицелившись, то ли у парня в запасе чёртов бронированный костюм.       Она уставилась в окно, за которым ещё немного и начнёт темнеть, мрачными тенями обступая высотку. У Разумовского, из-за тлеющего на фоне заката, профиль приобретает что-то по-птичьи хищное. Сашу необъяснимая дрожь пробирает с оглушающе громко вопящим инстинктом убежать куда подальше.       Всё в порядке, это же безобидный Серёжа. Тот самый Серёжа, который в школьной тетрадке по алгебре выводил ей значения функций, тихо хмыкая, когда с полей приходилось стирать карикатурные портреты. Тот самый Серёжа, с которым они однажды все летние каникулы просидели за просмотром нового сезона «Ходячих мертвецов» и оставшиеся ночи засыпали только с переплетёнными пальцами, чтобы было не так страшно. Тот самый Серёжа, который осторожно дул ей на разбитую коленку, щедро намазанную зелёнкой.       У её Серёжи и в мыслях не было ей навредить.       — Хочешь, чтобы вместо работы я тратил время на позирование тебе? Отдохни немного, переучилась.       Своими словами Сергей будто достал спичку и наконец-то поджёг её, даже не думая о том, какие последствия его ждут. А девушка от софы отталкивается резко, задохнувшись возмущением.       — Ты сейчас мне об отдыхе говоришь? – каждое слово становится, если потрогать, из выплавленной стали, звеняще отталкивается от стен и врезается в них двоих. Шаг за шагом, всё ближе, от злости толкая брата в плечо и заслоняя собой возможность избежать фактор назревающей крупной ссоры. Настолько близко, что костёр разгорается ярче, и уже не греет, а обжигает. — Я о семье не забываю, когда учусь. Хватит, доработался так, что тебя Гром в серийном убийстве, как какого-то конченного психопата, обвиняет.       Она видела его каждый долбаный день на протяжении длительного периода времени, но каждый раз замечала в нём что-то новое. Как и сегодня, Сергей показал какую-то новую сторону себя, которая совершенно не пришлась ей по душе.       Он этим наслаждается, молча, с прохладным интересом впитывает её злость в себя через воздух, чтобы гадко усмехнуться.       — Не нужно убеждать меня своими словами в том, что ты настоящий говнюк, я и без них это вижу, — даже на носочки пришлось привстать, чтобы казаться на одном уровне, но ни черта не вышло. — Ты должен мне всё то время, когда тебя не было, так что ты либо сам его восполнишь, либо я тебя заставлю. Выбирай.       Когда речь шла о том, чтобы не прибавлять огонь к огню — это и имелось в виду.       А ведь Сашу с детства учили с огнём не играть, ведь велика вероятность сгореть заживо. Она слушала внимательно, голову с интересом в бок наклоняя, пока сухие строгие слова касались ушей и впитывались на подкорку.       «Пламя – это страшно», — поняла маленькая Прокопенко. «Очень».       Но мама с папой ей никогда не говорили, что человек тоже может быть огнём. А это в сто раз опаснее. Потому что если сунуть руку в костёр – пламя повредит кожные покровы, мерзко запахнет палённой плотью. Если сунуть человека-огня в сердце – все органы сгорят к чертям.       А Саша суёт, даже не думая, ведь мама с папой не учили её, что нужно бояться людей больше, чем пламени.       Он закрывает глаза, втягивая носом раскалённый воздух. Глубже, прямо в себя, как если бы пытался успокоиться, но у него ни черта не получилось. Она не знает, что вывело его из себя больше всего: слова или то, что кто-то посмел его толкнуть. Чуть позже ей будет казаться, что здесь не было правильного ответа — к чему бы она ни пришла, он всё равно бы так поступил.       Прокопенко даже вскрикнуть не успевает, ударяясь о стену. Всё происходит настолько стремительно, что мозг не успевает среагировать. Контраст холодного керамзитобетонного блока с внезапно горячим телом брата, что ощущалось даже сквозь одежду, вызывал обжигающую волну внутри. Он, блять, толкнул её. Прижал к стене с видом довольного кота, поймавшего мельтешащую добычу. Довольного, но голодного, давно мечтающего её сожрать.       Дыхание перемешивается с чужим, и Саша всем телом ощущает лопнувшее напряжение между ними, такое острое, что больно бьёт по оголённым участкам кожи. Страх смешивается со злостью, желатиновыми шариками забивая лёгкие.       — Что ты себе позволяешь? — дышит глубоко, словно старается как можно больше вдохнуть её запах в себя, и смотрит так дохуя внимательно, чуть склонив голову. — Я предупреждал, что не надо мне угрожать.       Горячо, так, чёрт возьми, горячо, будто всем телом наваливаешься на раскалённую плиту. Девушка прижимается ближе к холодной стене, вбиваясь в неё до скрежета зубов, мечтая слиться, потому что впереди, о Боже, впереди практически живой огонь, поглощающий без остатка.       Его сухи губы задевают кожу на шее, стоит ему только наклониться, это действует, как катализатор чего-то странного, огнём проходясь по нутру.       — Отойди, — голос как в бреду, невыносимо тихий и дрожащий. Прокопенко хочет храбрее казаться, но в панике только руку между ними просовывает, чтобы Серёжа ещё больше непозволительно ближе не подошёл. Ладонь касается чужой груди, сквозь тонкую ткань водолазки впитывая пышущий жар сердца.       А он её не слушает, не хочет слушать, резко ближе прижимаясь, когда, казалось, ближе некуда. Его запах душит её своим напором, беззастенчиво впиваясь прямо в сердце.       И Саша з а д ы х а е т с я.       Разумовский собой всё пространство заполняет, проникает куда-то под кожу, не желая отдаляться.       Шёпот его вибрирующе раздирает кости, теплится внутри и, кажется, до самого нутра достаёт. До всего того, что нужно. Прокопенко так, чёрт возьми, страшно от переполняющего внутри непонятного чувства, резко возникшего внизу живота, что за плечо мужчины хватается, то ли ещё ближе прижимая, почти сливая с собой, то ли слабо отталкивая. Внутри неё если не пожар, то точно вспыхнувшая спичка, сильнее распаляющаяся от каждого его слова и прерывистого выдоха, мешающегося с её в неразборчивую химию чувств.       Саша облизывает вмиг пересохшие губы, в бок отстраняясь, когда его дыхание щекочуще касается шеи, вызывая предательские мурашки. Немилосердно дёргается, жадно вдыхая кислород, лишь бы очнуться от этого наваждения.       Всё это было просто с л и ш к о м.       Слишком горячо.       Слишком опасно.       Слишком неправильно.       Его пряжка от ремня больно впивается в голый участок кожи на животе. Холод металла одновременно отрезвляет и притупляет внезапный страх.       Сергея хочется победить в его же игре, заставить отдалиться, сбросить с себя эту удивительно появившуюся уверенность, вновь возвращаясь к застенчивой неловкости, трогательно откликающейся прямо в сердце.       Её учили не играть с огнём, а она с ним бороться пытается.       И убежать бы. Так хочется позорно убежать, не смотря на пустившее корни упрямство. Убежать и больше не возвращаться, не оглядываться, даже на секунду не позволить себе повернуться, потому что всего одно промедление — и тебя сцапает зверь, клацнет жвалами прямо возле уха.       А она так чертовски не хочет умирать.       Сергею только словно это и надо было — питаться её страхом, впитывать его, употреблять непозволительно большими дозами вовнутрь. Он нарочно касался, задевал щекой кожу, невесомо проходился по шеи, обжигая редкими, дразнящими прикосновениями сухих губ. Делал всё то, от чего хотелось задохнуться, сползти по холодной стене и о с т а н о в и т ь с я.       — А если не отойду? Что тогда? — холодная рука давит на шею, не сильно, нет, так, как кот придавливает лапой бабочку, чтобы позволить ей трепыхаться и не потерять сладкую надежду на спасение. Висок опаляет чужое дыхание. Шёпот у Серёжи странный — с нотками раздражения и непривычной грубости. Спрятаться бы от него и от его неправильных касаний, закрыть уши, зажмуриться, выветрить из жизни так, словно его никогда и не было. Его и этого чёртового волнения, смешанного с постыдным страхом. Он говорил насмешливо, слегка тягуче, так, как, кажется, не умел никто. Слова лились рекой, а Прокопенко в них захлебывалась, даже не замечая, что не в воде тонет, а в кипящей смоле.       Сил для отпора не остаётся, не упасть бы, когда он отпустит. Если отпустит. Саша только упрямо в глаза смотрит, с удивлением отмечая неестественно ярко-жёлтый оттенок. Хитрый птичий прищур, пугающий до дрожи. Ублюдское освещение.       — Отойди от меня, пожалуйста, — выходит напористее. Ей так нужно вдохнуть прохладного майского воздуха, потому что единственное, что сейчас попадает ей в лёгкие – дым от костра.       Сама не замечает, как он её отпускает резко и болезненно, будто что-то его отталкивает. Замирает и выпрямляется, наконец-то с чем-то справившись внутри себя, просовывает руки в карманы тёмных джинс и кривится, детально рассматривая её застывшую фигуру. Сучий негодник.       — Можешь пожаловаться папочке, что плохой Серёжа тебя обижает, — в другом случае девушка бы всенепременно ответила на выпад, но у него в глазах что-то такое предупреждающее, что заставляет сорваться с места.       Игры с огнём никогда не доводили до добра. Саша не признается себе, что ей это понравилось.