Если же и после сего не послушаете Меня и пойдете против Меня, то и Я в ярости пойду против вас и накажу вас всемеро за грехи ваши, и будете есть плоть сынов ваших, и плоть дочерей ваших будете есть (Лев. 26: 27-29)
***
Я помню, что поднялся на второй этаж, где и находилась моя комната, ощупывая рукой деревянные, немного шершавые стены, тихо шлепая босыми ногами по деревянной голой лестнице, осматривая интерьер самого дома, пока похититель хозяйничал на кухне. Сама обстановка второго этажа была… Специфичной. Было ощущение, что ты находишься в отеле — белые стены, бардовая дорожка, по стенам развешаны картины на абсолютно любую тематику. В конце коридора был письменный стол, где была пара гусиных перьев, одна баночка с чернилами, пару листов бумаги и фиолетовая веточка сирени в ящике. Возможно она была там от запаха… Кто знает, кто знает. Узнал же я сейчас, что фиолетовая сирень означает «мое сердце принадлежит тебе» или что-то подобное, но сморщится меня заставило, вспоминая знаки внимания Рейха к себе. Я любил сирень, белую так очень… После этого я не думаю, что смогу как-то спокойно относиться к ней. Да и к многому чему, если честно. Я сминал пальцы ног, ходя по поверхности хоть немного теплого ковра, уже подмерзнув. Забыл вам сказать — из одежды на мне были мои слабо великоватые для моих худых тогда бедер трусы, и чужая рубашка, что была уж слишком большой и немного уже забрызгана водой, неприятно прилипая. Эти места были холодные, заставляя меня покрываться редко мурашками и обнимать те места спереди, где были мокрые пятна — так я хоть как-то мог согреться. Единственной теплой комнатой в этом доме был зал, где практически всегда горел камин, кроме раннего утра, когда он потухал. Сначала разжигал его Ру, а потом и я, что уже переросло в привычку. Даже сейчас, очень редко, но встаю, идя к выходу из комнаты, проходя в зал, паническим и рассеянным одновременно взглядом ища камин и дрова, что-бы зажечь его. Ру был сильно недоволен, когда я не делал этого — он любил пить утреннее теплое горькое кофе с утра в теплом зале, сидя в излюбленном кресле, заставляя меня сидеть на кухне, распивая горячее, еле сладкое кофе и заедая черным хлебом, бедно поджимая под себя ноги, практически садясь на ступни, чтобы те не замерзли. Кофе мог быть и без сахара вовсе, Рейх его брал не так часто, практически лично для меня. Приходилось растягивать на некоторые недели, даже на месяцы, чего уж, ведь просить его взять что-то — слишком уж было низко и неприятно для меня. Иногда он мог взять меня к себе, садя на свои колени, медленно гладя по спине — я же должен был ожидать когда он допьет кофе, разрешая мне поесть. Честно, не люблю кофе, даже сейчас — слишком он горький и невкусный, даже с сахаром… Не для меня, в общем. Но тогда приходилось, моему желудку нужно было пить что-то горячее. Могу вспомнить, что у меня потом после такого очень болел живот, а потом и голова разбаливалась, трескаясь пополам. Я помню шум с первого этажа — там Ру мыл посуду, достаточно громко, толи злобно, толи он так делал всегда, я уже даже не вспомню. Я медленно ходил, оглядывая весь этаж, задирая голову вверх и распахнув глаза. Я ощущал, что моя голова болит, но интерес перебивал боль, перебивал шум, оставляя мысли, которые постоянно забивали мою голову, перебивая друг-друга, мешаясь, скатываясь в большую кашу, от которой голова трещала лишь сильней. Я помню несколько своих мыслей. Возможно они были слишком частыми и навязчивыми, но их было слишком трудно не вспомнить: «Неужто никто не придет и не спасет меня? Скажет ли кому-либо Америка о том, что я потерялся по «его вине»? Неужто бог меня так сильно наказывает за что-то? Будет ли он меня слушать, если я взмолюсь к нему?… В моем сердце уже было отчаяние, но оставляло месте надежде, что редко, но охватывала мое уже расцарапанное в свои горячие руки, приятно обжигая и заставляя подниматься, заставляя идти, есть, спать — давая надежду на завтрашний день. Надежду, что все когда-нибудь станет как прежде… Это очень тяжело вспоминать, не только из-за того, что я забыл очень многое, но и из-за груза на сердце. Я снова ощущаю ту пустоту, то отчаяние, когда понимаешь — тебя не вернут обратно. Ты возможно никогда не увидишь своего любимого отца, не ощутишь его руки на лице, что ласково утирают твои слезы с глаз от радости, не увидишь друзей, одноклассников… Свою вторую половинку. Ты будешь здесь вещью — ведь похититель, это не человек, а монстр, что будет исполнять все свои желания в двинутой голове на тебе, ставя на тебе, твоей жизни и психике очень жирный крест. Мой мозг понимал это тогда, сердце бушевало, как море при шторме, мои пальцы дрожали. Ноги подкашивались, но я продолжал идти — впереди меня была библиотека, огромную дверь которой я вскоре приоткрыл, заглядывая внутрь, тихо отдыхиваясь от обдавшего меня напряжения по всему телу, будто током ударило. Помещение было большое, огромное для маленького меня, размером примерно со столовую. Потолки были здесь странные, намного более низкие — когда Ру ходил здесь, между его головой и потолком он мог вставить одну свою вертикально стоящую ладонь. Мне же места хватало, причем всегда — ростом я не особо выходил. В самой комнате были огромные стеллажи, уже на которых стояли книги, причем самые разные, но могу из них вспомнить только те, которые я чаще всего читал: «Камо грядеши», «Дети капитана Гранта», «Униженные и оскорбленные», «Гордость и предубеждение»… И вроде как, но там была и «Собака Баскервилей». Все это было переведено, причем лично Рейхом, на немецкий, но как-то более... Искажённо? Неправильно? Не знаю как это объяснить, я учился в то время по этим книгам немецкому вместе с Ру, я все понимал, что он мне объясняет — но когда я услышал настоящую немецкую речь, я мог понять лишь малюсенькую часть от всего разговора. Многие слова, когда Ру учил меня, заставлял меня проглатывать, иногда шипеть на некоторых звуках, некоторые слова вообще были не пойми чем, что я еле мог выговорить их… А часть слов имела вообще другое значение или неправильно употреблялась, что очень путало меня при чтении книг и при понимании настоящего немецкого языка. По моей памяти, именно перевод «Собака Баскервилей» стала лебединой песней Рейхоугольника. Тут стояла уж очень старая печатная машинка, которой пользоваться я не мог, но был обязан вытирать от пыли каждый день. Наверное на ней Ру и делал перевод всех книг, что были здесь… По середине стоял круглый стол, вокруг которого были обшитые обивкой стулья с немного кривыми ножками, на которых я изредка любил качаться, пока не сломал один из них и не получил выговор от Рейха за это. Я медленно ходил по ней, я слабо щурился, смотря на верх стеллажей, где стояло очень мало книг, наверное самые неинтересные, как думала моя детская голова. Она была забита вообще много чем, заглушая все постороннее — я не слышал звуки вокруг себя, не ощущал холода, других эмоций. Была лишь странная грусть, перемешанная с непониманием и апатией. Непонимание — зачем я нужен здесь? Могу отметить, что над кроватями я никогда не видел крестов, на моей шее крестика не было, как и на шее Ру. Он никогда не молился перед едой, говорил что женщины грешны, и любить их нельзя, ибо они и сорвали запретный плод, обрекая мужчин и себя на вечное страдание — что те мужчины, что бьют своих жен, делают правильные вещи, ведь из них это выбивает всю дурь, заложенную Евой, когда нога или рука «невиновного» прикасается к «греху человечества всего»… Я не разделял его ненависти к женскому полу, я не видел в девушках чего-то настолько ужасного, чего видел он и хотел изничтожить. Я не ощутил, как чужие, грубые от моющего средства руки легли на мою поясницу, немного сжав ее и заставляя меня завизжать подобно девчонке, хватаясь за мужские пальцы и пытаясь их с себя содрать. Сверху послышался рокочущий смех, заливший всю библиотеку и мою голову, прямо как противный и липкий сироп, заставляя смотреть изумленными глазами на Рейха, впервые заливающегося от смеха передо мной. Я чувствовал странное ощущение угрозы передо мной, будто у того было оружие, возможно какие-то плохие таблетки, в то же время расслабляясь одновременно. -Я думаю, что таким маленьким деткам как ты, уже нужно спать, моя дорогая… Его взгляд смотрел на меня, с лаской, любовью и нежностью, со слабой и приятной, немного усталой улыбкой на лице — это все было ненастоящее, поддельное, но настолько правдоподобное, заставляя мои органы внутри содрогаться, глаза расширятся, будто в гипнозе от его лица. Он поместил мою руку в одну свою, слабо сжав, переплетая наши пальцы, встав передо мной на колено и положив руку на мою щеку, нежно проводя большим пальцем по моей щеке — это был и вправду гипноз, из-за которого я не мог отвести взгляда от лица Рейха. Неожиданно раздавшийся гром вернул меня в сознание, прерывая тот сеанс, заставив мое сердце вздрогнуть, сжаться и утихнуть — я понял, в какой ситуации нахожусь, как близко ко мне мужчина. Я начал отталкивать его, что оказалось удачным, отходя от изменившегося в лице хозяина на несколько шагов, обняв свои плечи, учащенно задышав от испуга. Он встал, медленно мня свои кулаки, как-будто бы собираясь ударить по мне, но сдерживаясь, вновь вернув на лицо улыбку. Он… Сказал что-то, на том искаженном немецком. Я не могу вспомнить, он вывалил на меня так много текста тогда, а я, трус, от страха не мог запомнить его — а потом крутил в голове, крутил, крутил то, что мог вспомнить… «Ich» — я, «Mädchen» — девочка, «Hingabe» — страсть, «Wunsch» — желание. Я всеми силами пытаюсь вспомнить, какой был точный текст сообщения, что хотел сказать мне мужчина — но это было что-то однозначно отвратительное, от которого потом я испытывал бы отвращение от самого себя, что мне не очень уж и надобно было. Я оказался в своей новой, практически пустой комнате, по полу которой шел холод от дождя, а дверь заперлась, будто на пару замков. Интерьер был простой — белые стены, небольшой комод, где и вещей не лежало, так как их у меня не было. Немного скрипучая кровать, на которой я проснулся, скоро засну, и буду делать так по кругу… О, да, забыл упомянуть, здесь была одна шатающаяся доска, которую я поднял однажды и нашел гору маленьких косточек — наверное от крыс или мышей. Жил на тот момент здесь уже лет так 5-6. Был в непередаваемом шоке от этого, хоть и противного запаха тухлятины, и разложения, что присуще трупам, особенно в таком количестве… Извините, извините, это неприятно, знаю. Дальше не было ничего необычного — я прямо в рубашке лег на кровать, накрываясь тонкой простыней и зарывшись в нее, целую ночь не смыкая глаз, слушая стук волнующегося сердца и замки, что могли открыться мужской рукой.