Человек ко всему привыкает — истина, которую Тиа знала слишком хорошо. Её невозможно долгая жизнь научила мириться со многим: лишениями, тяготами, ошибками и их последствиями, с одиночеством. С остывшим пеплом перегоревших пожаров, когда даже ненависть — не всегда подлинное пламя, но привычка, расчёт. Попытка наделить вечность смыслом. А светлые воспоминания настолько истерты временем, что кажутся почти ненастоящими, как дымка путанного предрассветного сна, истлевающего с первыми солнечными лучами. Однако то, что к хорошему тоже придётся привыкать, стало для Тиа неожиданностью. Приходилось впитывать по каплям, собирать осторожно по крупицам и осознавать ценность едва ли не каждого мгновения, малодушно опасаясь, что это мимолетно и обманчиво. Казалось, будто новый неизведанный мир может осыпаться цветной трухой. А воссоединение — мертвые не возвращаются, да и вторые шансы не более чем сладкая ложь, — в любой момент может обернуться таким постоянно-неизменным одиночеством, ставшим константой существования Тиа. Она после пробуждений иногда замирала на несколько ун, не решаясь открыть глаза. Опасалась, что вновь окажется в любой из переломных точек собственной жизни. В уродливом теле Порка, в роскошных покоях в Сахаль-Нефуле, в походном шатре с обожженными руками и кровоточащей раной на боку. Одинаково жестокое разочарование после пережитого и пройденного.
Прошлое часто возвращалось в сновидениях. И пять сотен лет обращались в зеркальный коридор — непрерывность перетекающих одно в другое воспоминаний, анфилада минувшего. Несмотря на выдержанную последовательность событий, утомленный рассудок иногда перемешивал их, будто тасовал карты. И настоящее в такие моменты казалось слишком хорошим для того, чтобы быть реальностью, а не разгорячённой фантазией. Иногда Тиа видела кошмары. Оставленное позади щедро подкармливало тёмные полночные грёзы. Она металась среди них — бродила во мгле старых кровавых битв либо безуспешно пыталась изменить свершившееся — и по старой неистребимой привычке глухо бормотала что-то бессмысленное, обрывки без начала или конца, пока Ретар не касался легко её покрытого испариной плеча. Ладонь у него была тёплая. Никакого мертвенного оцепенения, холодного отпечатка смерти. Чаще же Тиа видела сновидения, в которых не было ни чего-то нестерпимо страшного, ни хорошего. Из них она выныривала самостоятельно. Медленно открывала глаза и убеждалась, что Ретар рядом. Но всё не могла удержаться от прикосновения к нему — осторожного, несмелого, столь непривычного после долгой разлуки. Под её ладонью размеренно вздымалась грудная клетка в такт дыхания, тихого, едва различимого в ночной тишине. Тиа изредка улавливала тот момент, когда оно сбивалось, становилось чаще и резче. Прошлое преследовало и Ретара. Возвращалось кошмарами, которые Тиа опознавала по тяжелым выдохам, по напряжению, по заострившимся чертам лица, по чуть заметному движению опущенных ресниц. И тогда уже она бережно, но достаточно ощутимо, трясла его за плечо. Об этом они не говорили при свете дня.
Днём хватало иных волнений. Сиала — с диковинными народами и столь отличающейся магией, с незнакомыми порядками и шумными городами, с таинственным волшебством Заграбы и шрамами отгремевших многочисленных войн. Она расстилалась под ногами широкими многолюдными трактами и пересечениями троп. Стала тем самым шансом начать всё с чистого, не окроплённого кровью листа. Целый мир, где за Тиа и Ретаром не тянулся, будто мерзкий след за слизняком, отголосок славы Проклятых. Под солнечным светом власть прошлого уже не обращалась гарротой — острой струной, закрученной душащей петлей вокруг шеи. И воспоминания иногда обретали словесную оболочку. Реминисценции наталкивали на мысли о совместном прошлом — истоках, первых моментах соприкосновения, вызывавших улыбки. Реже — об исходе, оставленному позади темноте.
В нынешней бродячей жизни — освоении нового мира, череде путешествий без конечного места назначения — было что-то от первого года Войны Некромантов. Тот же нескончаемый путь и грядущая неизвестность. Однако на этом сходства заканчивались. Не было самых захудалых трактиров и привкуса опасности, ощущавшегося солоновато-медным послевкусием. Никакого риска быть опознанными и вновь втянутыми в бой. В этом мире они были никем, хотя и привлекали определенное внимание: Тиа с её смуглой кожей и чёрными косами, что безлунная ночь, принимали за уроженку Гаррака, Ретар же просто иногда притягивал взгляды за счёт необычной внешности. Даром они без необходимости не пользовались. А когда приходилось, то причисляли себя к местному Ордену, путешествующим инкогнито магам. По мере возникновения потребности в звонкой монете брались за незначительную подвернувшуюся работу, с которой, благодаря дару, справлялись без особых затруднений. Привыкали к мирной жизни и заново друг к другу.
Тиа не могла точно припомнить, было ли так раньше — пять сотен лет строгой обособленности от других, отмеренной дистанции сказывались, — но замечала, что не только она тянулась за прикосновениями, чтобы раз за разом подтверждать реальность происходящего. По утрам Ретар часто утыкался лицом в её распущенные волосы, обнимал со спины, и его тёплое дыхание невесомо щекотало её шею или плавный изгиб плеча. Брал за руку, когда они направлялись куда-то вместе, как в старое время беззаботных прогулок по Альсгаре. Превращал случайные соприкосновения в намеренные, когда за завтраком они сталкивались пальцами, потянувшись к одной и той же булочке. Неожиданно целовал — бегло и легкомысленно, между сменяющими друг друга делами, — в висок, в макушку, в изящный излом перехваченного его рукой смуглого запястья, в доверчиво раскрытую ладонь. Или же просто смотрел на Тиа долгим, странно задумчивым взглядом. Она помнила, что в былые времена Ретар так замирал на некоторое время пред чистым холстом, воскрешая задумку в памяти до мельчайших технических подробностей, прежде, чем начать воплощать её, набрасывать первые штрихи. Сейчас же не было ни холста, ни даже истрепанной тетради с эскизами, где в пересечениях торопливых линий намечался наскоро лишь основной замысел композиции или несколько характерных черт натуры без намёка на детализацию, филигранную прорисовку и акценты. Он просто смотрел. Будто запоминал. Безмолвное изъявление нежности.
Безмятежность такого размеренного существования была приятна. Они двигались в сторону Заграбы, потому что о ней, чудесной и непостижимо-волшебной, говорили много, часто, увлечённо. И теперь, когда великие замыслы не служили единственным жизненным ориентиром, очарование бесцельности и множества возможностей ощущалось особенно остро, как само желание жить. Однако к Тиа время от времени просачивались, хитроумными подлыми фантомами, мысли о Харе. Она думала о Шене и Роне, таких юных, наивных, наделенных той пьянящей силой, что легко может толкнуть на путь распрей и ошибок. О Нэссе и его мёртвой жене, шансы на воссоединение с которой казались ничтожными. Но чем не шутит мироздание, детским волчком вращающееся в ловких руках Танцующего? О Митифе. Трусливой предательнице, которая оборвала её жизнь зазубренным кривым обломком обсидиана. Тиа излишне отчётливо помнила момент собственной смерти — булькающий звук крови в рассечённой глотке, жуткая агония от невозможности сделать вдох. Боль — внезапным кинжально-острым росчерком, смятым клочком красной мари, угасающим эхом. И бессильная ярость из-за несвершившейся мести. Незамутнённая ненависть всех оттенков каления.
В этот раз Тиа разбудил неясный тревожный сон о Митифе. Воспоминание о последней битве — нервная злая усмешка на грязном, в ссадинах да синяках лице, а потом удаляющаяся спина среди клубов дыма и взвеси пыли, — наложилось на ворчливый рокот приближающейся грозы. В нём Тиа почудился отзвук отгремевшего сражения. Она резко распахнула глаза. В комнате было темно и тихо. Пустоту она осознала раньше, чем провела раскрытой ладонью по другой половине постели, ещё сохранившей отпечаток тепла. Тиа поднялась. Отблески ветвистых молний освещали комнату редкими белёсо-голубоватыми вспышками. Резко очерчивали контуры обстановки, усиливали зловещие сгустки тьмы по углам. Она зажгла маленький магический огонёк в собственной ладони — ровный немигающий белый свет, неослабевающее сияние, — и направилась к двери. Не к той, что вела в узкий коридор, а дальше к извиву натужно поскрипывавшей лестницы. Но ко второй небольшой дверце, что открывала выход на балкон, примыкавший к жилому чердачному этажу, на котором они и разместились.
Прохладный порыв ветра, насыщенный мелкими капельками воды, взъерошил волосы Тиа, заставил её обхватить плечи руками. Стылый пол балкона неприятно холодил босые ступни. Она на уну остановилась, пожалев, что не позаботилась об обуви. Холод она никогда не любила, даже если это, как сейчас, была волглая свежесть дождливой летней ночи. Ретара она заметила сразу же. Он сидел на широком парапете, свесив вниз ноги, спиной к Тиа. Над его головой призрачно-бледным мерцанием распускался, как диковинный цветок, купол, защищающий от брызг усиливающегося дождя.
— Не спится? — спросила Тиа, чтобы обозначить своё присутствие. В конце концов, никто не любит, когда подкрадываются неожиданно.
Он не обернулся, но Тиа показалось, что в его голосе прозвучали те самые, почти неразличимые обертоны, позволяющие распознать улыбку.
— Нет. Извини, если разбудил.
Тиа подошла, мягко обняла Ретара со спины, уткнувшись щекой в место между выступов лопаток.
— Отсюда можно разглядеть самый край Заграбы. Место, где обычный лес подсвечивает переливчатое колдовское сияние. Или шаманское. Кажется, так здесь называют одну из разновидностей магии? — Он легко накрыл её скрещенные руки своими. Тепло. — Хочешь посмотреть? Может быть, я ошибаюсь, и это всего лишь часть грозы, далёкие молнии, но это красиво. Пожалуй, за счёт изменчивости. Такое не увековечить в застывшей оправе холста и красок.
Тиа чуть отступила, улыбнулась — оказывается, она скучала и по таким разговорам, по возможности созерцать красоту без раздражения, без желания присвоить или разрушить. Ретар помог взобраться ей на парапет. Ноги неловко путались в кружевной оборке подола длинной ночной рубашки. В какой-то момент она опасно покачнулась, несильно толкнув Ретара, но всё-таки благополучно устроилась рядом с ним. Падение с подобной высоты, конечно, не грозило смертью или серьезными травмами, но и прекрасным ночным времяпрепровождением, по мнению Тиа, не считалось. Она прищурилась, смотря вдаль. Сначала в иссиня-чёрном мареве проступили близкие очертания построек, слепые пятна поблескивающих окон и вытянутые хребты крыш. Дальше — лес, колышущийся шелестящей листвой, как бесконечный тёмный океан. А затем, на едва различимой линии горизонта, где беззвёздное обсидиановое небо будто плавно перетекало в чуть более мрачную кудрявую дымку высоких древесных крон, вспыхивали дрожаще-непостоянные, суматошно подмигивающие, лукаво завлекающие огоньки. Голубоватые росчерки, быстрые, как стрелы, отправленные в полёт. И множественные точечные всполохи, окаймлённые рассеянным блеском. Словно маленькие луны, пойманные в ажурный каст свечения гало. Даже издалека, в этом подвижном иллюзорном перемигивании, ощущалось что-то непостижимое, завораживающее. Тиа зачарованно замерла. Вот оно какое — уводящее в опасные дебри притяжение Заграбы. Невозможной, чужой, как и весь мир, но влекущей, чтобы хоть на миг приобщиться к неведомому.
— Ты прав, очень красиво, — тихо, будто опасаясь разрушить эфемерно-хрупкое очарование момента, прошептала Тиа и приникла своим плечом к плечу Ретара.
Он улыбнулся. В холодном свечении, отвесно отбрасываемом куполом, его бледное лицо казалось особенно усталым, под глазами густой синью лежали тени. Но улыбка — такая открытая, искренняя, столь любимая Тиа, — сглаживала впечатление.
— Ради подобного зрелища стоило прервать сон на нар-другой... — Ретар приобнял Тиа за плечо и на миг замолк, после чего продолжил с коротким смешком, — никак не могу привыкнуть к тому, что здесь часы, а не нары.
Тиа не ответила. По уютному спокойствию момента пробежала тонкая змейка трещины, расширяясь зловещей расселиной, как глубочайший разлом. Она вспомнила о собственном сне. Прошлое — бремя, оковы из терний, гнущее к земле железо вериг. Неведение — изуверская пытка ржавыми гвоздями подозрений. Тиа верила, но хотела знать: истина, какой бы жестокой она не была, не смогла бы её сокрушить.
— Мне снилась Митифа, — твёрдо произнесла она и почувствовала, как рука Ретара напряглась на её плече. — Я так и не закончила начатое и уже не закончу. Это неважно...больше неважно, но она рассказала, что она специально заманила нас в ловушку тогда, под Альсгарой. Кто бы мог ожидать такого от нашей славной тихони, от безобидной Серой Мышки? Я вот не ожидала. И пять сотен лет даже не допускала мысли, что это была не просто трусость, а предательство. А потом поняла, что ты знал. Всё понял ещё тогда, когда мы позорно бежали после прогоревшего прорыва. Поэтому и сказал держаться Гиноры. Не только из-за Сердца Скульптора, да?
— Понял, — согласился Ретар. — Это были последствия моих ошибок. Мне следовало догадаться раньше и не втягивать в это тебя.
— Почему она так тебя ненавидела? Она говорила о детях, но это же просто чтобы разозлить меня! Эта ненависть бросалась в глаза ещё до мятежа!
— Хотел бы я, чтобы всё на самом деле было так. Но, да, всё началось раньше, и это достаточно долгая история. — Он больше не смотрел на Тиа, только вперёд — на резкие высверки молний, рассекавших, как стилеты, парчовые складки туч. Рука соскользнула с её плеча.
Она едва удержалась от того, чтобы поторопить его. Терпение никогда не было её сильной стороной, да и довольствоваться в этот раз очередным отвлекающим сплетением слов, кружевными отговорками, в которых правда — тающий мираж, облаченный в лохмотья несущественности, обманчивой ненужности, она не собиралась. Ретар предполагал подобный исход, поэтому продолжил:
— Мы когда-то дружили, пока я всё не испортил. Я совершенно не запомнил первую встречу. Ты ведь знаешь Митифу, она такая неприметная, на первый взгляд, пройдёшь мимо — и внимания не обратишь. Но, наверное, это было в библиотеке или где-то среди книг. Она среди них жила, а я находился в поисках недоступных знаний, тогда даже не столько из подлинного интереса или к тяги к новому, но из бунтарства или азарта. Однако пример Митифы был заразителен. Её больше интересовала теория, сам процесс изучения. Открытое проявление собственного таланта, мне казалось, страшило её. Мне же мало было просто знать что-то. Хотелось и применять это. Развивать и передавать другим. Это было задолго до освоения тёмной “искры”, но теперь ты отчасти понимаешь, почему я так загорелся идеей Серой Школы. С Митифой было непросто. Она постоянно будто пряталась в ракушке, но иногда мне удавалось даже втянуть её в спор.
Тиа хотелось сказать, что она понимает, что тоже дружила с Митифой, но промолчала, позволяя тишине воцариться на несколько мгновений. Ретар вздохнул и возобновил свой рассказ.
— А потом я всё испортил. Я был молод, тщеславен, глуп и избалован женским вниманием. Мне не нужно было добиваться ни одной из постоянно вьющихся поблизости девушек. Их внимание льстило, но ни одна из них по-настоящему меня не интересовала, потому что это было слишком просто. Слишком скучно. Митифа же казалась пусть не первой красавицей, но недоступной. Сложной и оттого желанной целью. При этом она значительно отличалась от тех наивных девиц, которые таяли после первого же знака внимания. Она видела фальшь насквозь и не собиралась опускаться до пункта в списке достижений какого-то самоуверенного юнца. Я же был слишком высокомерным, чтобы признать нелепость и глупость своих потуг. Не смог закончить всё на мирной ноте, зациклился и испоганил всё окончательно. Мы разругались довольно мерзким образом. Я из-за уязвленного самолюбия наговорил ей много того, что говорить не следовало. Потом остыл, но извиниться не позволяла гордыня. Да и Митифа наверняка послала бы меня в Бездну и была бы права.
— Она предупреждала меня насчёт тебя, — задумчиво произнесла Тиа. Наконец хаос фрагментов и недомолвок приобрёл смысл. Внутри не разверзлась пылко-бурлящая воронка злости, огненный смерч негодования. Не зазвенела лопнувшей струной боль — расходящаяся вибрация внутреннего надрыва. — А я тогда даже не дослушала...
— Тебе я не врал, — добавил Ретар поспешно, но твёрдо, — ни тогда, ни сейчас.
— Знаю. — В её голосе прозвучала усталость, скользящим полутоном, как диссонанс в слаженной мелодии, — то ли раздражение, то ли едкая горечь. — Но и всей правды не говорил.
Тиа поборола желание обхватить собственные плечи руками — от усилившейся ночной прохлады ли, от нервного напряжения или же от рефлекторного желания отгородиться. Дождь превратился в ливень. Уже не быстрый танец прозрачных капель, подхваченных настойчиво-непреклонными порывами ветра, но сплошные дрожащие прозрачные струи, нитями ниспадающие от неба до земли, будто стремящиеся сшить две противоположности. У тускло переливающего бледными волнами барьера водные потоки распадались, ловя снежно-голубоватые отсветы. Отлетавшие капли ничтожно короткое мгновение напоминали колотые минералы или крохотные кометы. Но волшебное сияние Заграбы померкло. Растворилось в дождливой пелене, будто обманчивый мираж. Было в этом что-то от крушения тщательно возведённых воздушных замков, зодчества безболезненно-сладких фантазий. Ретар долгие годы, полные одиночества, был для Тиа идеалом — солнечным осколком былого счастья, бережно схоронённым у самого сердца. Принимать живого человека сложнее, чем выхолощенный фантом, собранный из ненадёжных воспоминаний, приукрашенных силой горя и отчаянием от несвершившегося. Но Тиа была готова.
— Те дети, Первая Ступень, тоже не позорный грешок Серой Мышки? — безжалостно продолжила она. Тиа не поверила Митифе — отрицание по-прежнему кололось под рёбрами длинной спицей, — но нарывы следовало вскрывать, а не позволять скапливаться гнилостному содержимому.
— Это была ошибка. Мне казалось, что цель сможет оправдать средства. Но придавать смерти смысл всё равно, что искать оправдания себе. Хотя тогда я думал, что победа должна окупить всё.
— Не окупила. Мы проиграли. Неужели стоило опускаться до подобного? До бессмысленной мерзости ради... Ради чего, Ретар? Мы же хотели не этого. Ты же стремился не к этому! Тогда зачем? Из мести Митифе?
— Из мести? — В вопросе прозвучало неподдельное удивление. — Нет. На самом деле это была случайность. Мы знали, что светлые покинули Долину, но всё равно опасались. Нервничали и соблюдали осторожность. Ты же знаешь, что светлыми они были только на словах, так что можно было ожидать любой гнусной подлости. Они не церемонились ни с пленными, ни с теми, кого только подозревали в пособничестве. Я видел трупы, которые оставили воронью. Поверь мне, зрелище не из приятных. Как, впрочем, и смерть этих людей. Едва ли она была быстрой и безболезненной.
— Мы тоже... — начала Тиа.
— Да, я и не оправдываюсь. Мы тоже платили той же монетой. Может быть, поэтому и проиграли. В соревнованиях на жестокость переплюнули их, но упустили то, что цель-то была не в этом, — Ретар дернул уголком рта. — Но ты же сейчас совсем не это хочешь услышать, верно? Мы с Митифой пробирались по коридорам. Нервы и без того сдавали, слишком многое было на кону. А тут ещё и внезапно услышали шум какой-то. Если война и научила нас чему-то, то тому, что на территории врага стоит сначала бить, — на всякий случай, лишним не будет, — а потом уже спрашивать. Швырнули плетения мы одновременно. Понимаешь, мы не ожидали, что там будут дети. Кто вообще смог бы предположить, что Ходящие побегут, как крысы с тонущего корабля, и заберут кучу всякого бесполезного хлама, но не детей? — вопрос не требовал ответа, но Ретар сделал гнетущую паузу, что была красноречивее любых слов. — Они оказались не в том месте и не в то время. Некоторые попали под плетение, другие оказались погребены под рухнувшими от удара колонами. А с уцелевшими я не знал, что делать. Да и малодушно не хотел знать, не желал искать решение. Мы не могли оставить их там. Всё равно, что обречь на мучительную смерть от полученных ран или от голода. Не могли взять с собой. Они тогда казались балластом. Да и без помощи лекаря или Целительницы они долго не протянули бы. Пришлось решать проблему самым простым способом.
— Ты их убил?
— Нет, но их смерть на моей совести. Я расписал Митифе все возможные исходы в наиболее тёмных тонах и предложил избавить их от страданий. Если бы я хотел, по-настоящему хотел бы, думаю, мы могли бы хотя бы попытаться их спасти. Но целый год бесплодных боёв не способствует милосердию. Пожалуй, больше всего в жизни я сожалею именно об этом решении. И даже не из-за того, что оно привело к такому бесславному концу. Это было жестоко, глупо и бессмысленно, сколько бы я не убеждал себя потом в том, что так нужно было. И бесчеловечно по отношению к Митифе.
Тиа накрыла его ладонь своей. Осуждать было бы лицемерием. За пять сотен лет она не только замарала руки кровью, она испачкалась в ней вся. Из мести, со злости, без цели или с оправданием в виде сонмища химер грядущего благоденствия, возведённого на чужих костях. Никогда — ради развлечения, как Рован, но часто и без великой нужды, почти случайно, будто муравьёв, попавших под ноги. Ей с этим жить.
— Прости, — как-то устало произнёс Ретар. В этом неопределённом извинении звучала необратимость — прошлое не изменить, последствия настигли всех — и тоскливая недосказанность: прости меня, чтобы я смог простить самого себя.
Тиа влюбилась в него, непогрешимого и знающего ответы на все вопросы, неспособного на заблуждения, ещё во времена обучения. Ретар влюбился в девчонку, что беспечно носилась босиком по золотистому песку взморья и не желала смерти даже такой твари, как Сорита. С тех пор они оба сильно изменились. Померкли идеалы. Легли на плечи ошибки и сожаления. Однако им дан был второй шанс, возможность прожить жизнь на этот раз правильно, без боли и крови, пролитой пусть и во славу возвышенных порывов. Принимать друг друга со всеми сколами и несовершенствами, ночными кошмарами и застарелой виной.
— Не мне тебя прощать, — Тиа невесело усмехнулась. — Ни я, ни ты не можем ничего исправить. Давай не исковеркаем всё в этот раз?
Ретар благодарно сжал её ладонь. Гроза зло шумела, скрывая завесой далекие текучие переливы огней таинственного чужого леса.
***
Хлопья гари витали в воздухе, как чёрные снежинки. Густой дым исходил от развороченных ошмётков того, что должно было стать коврижкой. Тиа сердито пыталась стряхнуть с кос и макушки остатки муки, горелые кусочки корочки, сухие пряные травы, ставшие невольными жертвами воцарившегося хаоса, но всё это лишь путалось в переплетениях прядей — без гребня не справиться. Сама коврижка некой губчато-коричневой, как трутовик, бесформенной массой прилипла к потолку, зловредно источая неприятный смрад тщательно обугленного теста. Ничего общего с мягкой золотистой корочкой, что так приятно макать в жидкий мёд. Кухня таверны, которую они всеми правдами и неправдами временно захватили, теперь напоминала оставленное поле битвы.
— Будем снимать или оставим на память о нашем визите этот образец выпечки по рецептам Хары хозяину таверны? — невозмутимо поинтересовался Ретар, тоже с ног до головы в горелом крошеве. Несмотря на показное безразличие, Тиа знала, что он сдерживал смех — веселье просачивалось в шутливо-насмешливом взгляде.
— Думаешь, он оценит? — Тиа позволила коврижке спикировать с грохотом падения булыжника на стол, вынула гребень, скреплявший косы на затылке, и принялась распускать одну из них. Теперь, когда чёрный снегопад завершился, появилась возможность хотя бы частично избавиться от мусора в волосах. Хотя горячая ванна никогда не бывает лишней.
— Всё, что ты готовишь, радость моя, должно быть принято с благодарностью, как величайший дар, — он всё-таки рассмеялся, когда Тиа возмущённо скрестила руки на груди.
— Ох, Ретар Ней, ты явно преуменьшаешь свой вклад! — воскликнула она. — Спалил её именно ты!
Ретар пожал плечами, мол, так получилось, и примирительно поднял ладони.
— Использовать плетение для приготовления коврижки было не самой лучшей идеей. Это всё-таки более тонкий процесс, нежели искры для разведения огня. — Он сел прямо на пол. Всё равно по степени чистоты тот ничем не отличался от других поверхностей. — Иди ко мне. Будем спасать твои волосы. А потом уже решим, что делать со всем остальным.
Тиа села рядом и протянула ему гребень, который был скорее украшением и отличался длинными тонкими зубцами. Ретар распустил вторую её косу и на мгновение зарылся лицом в её волосы.
— Пахнешь розмарином и шалфеем, — улыбнулся он.
— И угольками? — с долей весёлого лукавства поинтересовалась она, не оборачиваясь, пока он бережно водил гребнем по её завивающимся густым прядям, вытягивая запутавшиеся в них засушенные травы. — Почему существуют плетения для того, чтобы быстро создавать фрески — ну или чем там ещё Скульптор занимался? — но ничего для простых коврижек! Это же великое упущение.
— Может быть, существуют. Просто нам они неизвестны. Или маги прошлого действительно не распылялись на подобные глупости. Хотя в нашем случае скорее я не рассчитал силу. Быстрее не всегда значит лучше. Однажды в детстве мы с Рованом... — он осёкся, но потом всё-таки продолжил, — развели костёр, чтобы испечь картошку на углях. Путём нехитрых рассуждений мы пришли к выводу, что угли — это долго и скучно. Поэтому просто покидали её в прямо в пламя. В итоге сгоревшую картошку от углей мы так и не смогли отличить. Вот к чему приводит нетерпение.
Тиа не могла представить Рована не из числа тех детей, что с малых лет душат котят и задирают младших. Она помнила только чудовище, которое привыкла ненавидеть яростно, отчаянно, до бесконтрольной дрожи отвращения. Для Ретара же он был братом — одна кровь, семья. И всё-таки смогут ли они когда-нибудь вспоминать прошлое без ощущения потери, без подспудного омерзения, вины или тоски по своему миру?
— Ты рад быть здесь? — спросила Тиа и подтянула колени к груди, обхватив их руками. Собственные слова казались какими-то неуклюжими, невыразительными, не способными вместить всю глубину вопроса. Ей не хотелось совместного сосуществования от безысходности — разновидности паразитирования на друг друге. — Или предпочёл бы что-то вроде Счастливых Садов?
Ретар мягко обнял её, опёрся подбородком о её плечо.
— Вечное блаженство — миф. Люди привыкают ко всему. И отсутствие изменений порождает скуку. Скука выплёскивается либо в уныние, либо в тягу к безумствам, которые в определённый момент начинают казаться лучшим решением, чем монотонное существование. А потом то, что казалось счастьем, превращается в бремя — и нести тяжело, и выбросить не получается. Тебе ли не знать всех тягот вечности?
Тиа знала. Её пять сотен лет — вечность для людей — не были наполнены слепящим счастьем, лишь одиночеством. Но это был просто иной вид однообразия.
— Мне кажется, вся прелесть жизни — в изменчивости. В мимолётных моментах, ради которых и стоит жить. Иногда их ценность осознаёшь сразу же, а иногда намного позже, когда оглядываешься назад, — продолжил Ретар. — Смешно, я когда-то считал жизнь разменной монетой на пути к победе. Я рад, что ты ушла тогда, под Альсгарой.
— А я жалела, что не осталась, — призналась Тиа.
Он нежно поцеловал её в висок, заправил непокорную тёмную прядь, соскользнувшую длинным завитком на лицо, ей за ухо.
— Было бы о чём жалеть. К тому же всё сложилось лучшим образом.
— Как думаешь, это один из таких моментов? Тех, ради которых стоит жить? — спросила Тиа, развернулась всем телом и озорно улыбнулась. Солнечный свет пылко-жёлтыми отблесками оседал на её чёрных ресницах. В её взгляде — золотистое подрагивание искорок на фоне тёмной радужки — Ретару чудилось знакомое затаённое плутовство.
Он обвёл взглядом последствия их неудачной попытки постичь пекарское искусство и подавил очередной приступ смеха. Коврижка — уродливый нарост с семью навершиями, похожий на развороченную скорлупу яйца какого-нибудь сказочного чудовища, — с немым укором громоздилась на столе. Будто следствие некого жестокого преступления или его жертва. От неё тянулись угольной трухой отколовшиеся жжённые корки. На потолке темнело отчётливо и обличающее грязное пятно. Пол устилал всевозможный сор.
— Если мы не будем пытаться есть это, то возможно. — Ретар легко поднялся и протянул руку Тиа. — Волосы спасли, теперь давай спасать кухню. Хозяин будет очень долго причитать про бесстыжих магов Ордена, если увидит это. У настоящих орденских магов наверняка будут гореть уши после этого.
Она охотно приняла помощь. Встала, безуспешно отряхнула юбку, подолом которой невольно собрала часть грязи и гари с пола.
— Кто-то, помнится мне, хвастался, что в былые время “отрабатывал в гордом одиночестве очистительные плетения”. Да, Ретар?
***
Лето дышало палящим зноем, теплым пыльным ветром, сладким дурманом луговых трав и редко — предгрозовой душной неподвижностью воздуха, затянувшимся ожиданием свежести дождя. Пестрело красками: пронзительная нереальная голубизна неба, редкие белые мазки облаков, зелень листьев, тонко подкрашенная солнечным светом до едва заметной желтизны. До времени сбора урожая было ещё долго. Но среди трав можно было заметить спелые красные огоньки земляники, которой Тиа охотно лакомилась в пути. Ретара же завораживала красота несжатых полей пшеницы — живые золотые переливы, вспыхивающие почти нестерпимо-ярко в переплетениях солнечных лучей. То, как сияние проходило волной, когда игривый ветер тревожил колосья и те чуть склонялись. Ему хотелось попробовать запечатлеть это на холсте. Поймать энигматичную игру света, отразить её в валёрах — светотень в изменчиво-жёлтом блеске нечёткого перехода. Он не был уверен, что ему удалось бы достаточно изящно справиться с лессировкой. С красками Ретар работал последний раз в прошлой жизни ещё до войны. В его случае это не было шутливым преувеличением. К тому же он всегда был беспечным любителем, пишущим лишь ради собственного удовольствия. Ни таланта Гиноры, ни её упорства. В нынешней же жизни не было даже привычной тетради для беглых эскизов и сангиновых мелков, обеспечивающих мягкую плавность линий. Сейчас всё ограничивалось резкими росчерками углём на подвернувшейся бумаге. Даже не баловство, а бездумные и кривые выплески. Налёт памяти о раздробленных пальцах.
На ночь они остановились в небольшой деревне Пограничья. Местные готовились к какому-то празднику: украшали жилища венками и зеленью, желтыми яркими цветами и душистыми травами. А с наступлением бархатистых синих сумерек — ночь была светлая, будто плавный переход от заката к рассвету без подлинной тьмы, — готовились к разведению костров. Музыка звучала будто бы отовсюду. Звонкий перебор струн лютни и задорные простенькие мелодии флейты накладывались друг на друга. Сливались с отрывочными песнями — в основном звучали высокие девичьи голоса — смехом, разговорами, суматошным шумом разудалого веселья в единый гимн жизни. Спать в такую ночью было бы не столько невозможно, сколько кощунственно.
Ретар и Тиа решили за праздником понаблюдать. Но когда вспыхнули костры — высокие, брызжущие снопами оранжевых искр в звёздное небо, и низкие, дымные, в которых тлели ароматные сырые ветви и травы, — Тиа увлекли в свой пёстрый хоровод деревенские девчонки. Она, непривычно растерянная, попыталась отказаться поначалу, но — невиданное событие! — оказалась совершенно бессильна. И Тиа затерялась среди танцующих. Она в тёплом свете извивающегося пламени казалась совсем юной, как ещё одна из семнадцати-восемнадцатилетних девчонок, безудержно живых и беззаботных. Ретар, устроившись чуть поодаль по старой привычке держаться в тени, выхватывал взглядом её фигуру и пышные чёрные косы среди непрерывной пляски, задорной, яркой. Мелькали растрепавшиеся локоны — золото и медь в огненных отблесках. И взметнувшиеся подолы цветастых юбок напоминали опадающие цветочные лепестки.
Ретару казалось, что некая необычная магия разлита прямо в воздухе, как жар, исходивший от огня. И нет различий между знакомым даром и волшебством этого мира. Всё сплетено в единый безупречный ритм, в один гармонический узор. Знакомое тепло “искры”, тянущиеся к бездонному небу, и выдержанная точность плетений накладывались на лихие движения пляски, в которой так много от шаманства. И тени покачивались среди примятых трав, будто отдельно от своих обладателей. Будто тоже танцевали. В этом мерещилось проявление силы более первобытной, древней, изначальной, нежели каждый отдельный всплеск любой разновидности магии.
Ретар отвлёкся, когда мимо пробежала девочка-подросток, бросив на него взгляд, наполненный то ли любопытством, то ли опаской. Её тонкая рука была унизана многочисленными браслетами, охватывавшими почти всё предплечье. И при каждом её движении они забавно звенели, когда сталкивались друг с другом. Звук почти приятный, не лишённый мелодичности. Ретар вспомнил руки Митифы — по три тонких полоски серебра на каждом запястье — и тот меланхоличный тихий перезвон, который иногда оповещал о её приближении. Память медленно и беспощадно продолжила неспешно раскручивать ленту минувшего. Не в картинах, но в звуках, цветах, призраках ощущений. Дребезжание серебра, когда рука Митифы отчаянно взметнулась для пощёчины. Тот задушенный звук — не всхлип, глаза у неё были сухие и тревожно-злые, — который она поймала в прижатую ко рту ладонь. Ложь, звонкая и сладкозвучная, сдобренная улыбкой. Нарастающий гул усталости в собственной голове, и стоять прямо, не шатаясь, получалось лишь за счёт немалых усилий. После — ускользающие во тьму обрывки, прошитые красными нитями боли: перебитая левая рука свисала плетью. Скрежет несмазанных петель. Издевательское бряцанье перебираемых инструментов пред началом пытки. Отблески калённого металла — пышущий алый жар, врезающийся под ключицу нестерпимой жгучей болью. Собственный крик, и ржавый багрянец, расползающийся пульсацией под плотно сомкнутыми веками. В пойманных проблесках мысли лишь желание, чтобы всё закончилось скорее.
— Скучаешь? — Тиа, разгоряченная, с нежным румянцем на щеках, с мелкими капельками влаги над верхней губой, с выбившимися прядями волос, извилистыми спиралями прильнувшими к шее, прервала погружение в прошлое.
Среди извивов кос у неё запутались какие-то мелкие белые лепестки с зубчатыми краями, похожие на упавшие звёзды. От неё пахло дымом и вербеной. А глаза искрились золотистыми бликами. Ретар улыбнулся, склонился и протянул ей руку:
— Потанцуем, радость моя?
Тиа со смешком вложила пальцы в его ладонь. Они чуть отошли от шумного празднования, к самому краю поляны, куда долетали лишь отзвуки веселья. И легко закружились в старинном танце, которым славились балы аристократов Корунна. Без музыки, без начищенного до зеркального блеска пола под ногами, среди прохладных стеблей травы. Ретар помнил: они уже танцевали так. Хотя тогда скорее дурачились, ломая весь ритмический узор танца, и кружились, скользили — пол в коридорах Башни не был приспособлен для бега или плясок, — смеялись. В какой-то момент замерли, чтобы отдышаться. Тиа заливисто хохотала, бессильно уткнувшись лицом в его грудь. А Ретар гладил её подрагивающие плечи, а потом — целовал её, долго и самозабвенно, с иступлённой нежностью. Теперь, оглядываясь назад, он осознавал, что это был он — момент полного, незамутнённого счастья. Как и многие другие, совершенно несвязанные ни с обретённым могуществом, ни с грандиозными планами по перекройке мироустройства. Прогулка по песчаному берегу Устричного моря да Тиа, которая тогда сдёрнула с Ретара широкополую шляпу и, дразня, убежала вперёд. Тиа в его рубашке, босая и с ниспадающими ниже пояса густыми волосами, в пятнах розовато-бронзового закатного света. Совместные пробуждения. Ретар всегда просыпался раньше и мог понаблюдать, как Тиа спит — смешной клубок, укутавшийся в одеяло, как в кокон. Снаружи — лишь голова и её вечно мёрзнущие ступни, которые она время от времени грела о него. То, как она жарко шептала его имя, дробя на слоги прерывистым тихим вдохом. Тысячи моментов: нежных, трогательных и смешных, как та шутливая угроза — “Если ты вздумаешь исполнять серенады, то я перестану с тобой разговаривать, Ретар Ней!” И тёмные времена, когда оба держались не столько на надежде, сколько на взаимной поддержке.
Ретар обнял Тиа. Они уже не танцевали, просто стояли, прижавшись к друг другу в крепком, нерасторжимом объятии. И не нужно было ни прыжков через костры, ни раскладов изукрашенных гадальных карт, чтобы подтвердить тесное сплетение их планид. Единство, над которым не властна оказалась смерть.
О смерти Ретар предпочёл больше не думать. Пришло время жить.
