***
Многие праздники в Харе имели либо историческую значимость — вспомним же о славных делах минувших дней, что ушли в разряд легенд да поверий, искажённых бесчисленными пересказами, — либо были связаны с чествованием рода Сокола да прославлением мудрой величавой семьи императора, либо носили религиозный смысл. Встреча же нового года, хоть и была задрапирована в витиеватые речи о милости Мелота да всеблагом возрождении, всё равно таила в себе нечто непостижимо чудесное. Предчувствие перемен, надежда на лучшее, та почти детская, живущая так недолго, веру в то, что возможно всё. Празднование проходило в самую длинную ночь года, после которой день начинал увеличиваться. Если для образованных в этом был заключен определённый символизм — возрождение, заключенное в непрерывном движении, — то для крестьян всё было намного более прозаично. Несмотря на то, что впереди простирались ещё два зимних месяца, в этом таилось нерушимое обещание весны, возрастание светлых наров. В Башне всегда праздновали с невиданным размахом, где пышная торжественность близко соседствовала со строгим официозом, выхолощенная пустота светских бесед с легкомысленностью танцев, скучная необходимость выражать почтение Сорите и её приближенным с возможностью повеселиться, вытерпев все формальности, внутри собственной маленькой компании. Тиа не особенно любила это. Терпимым суету делали Шалв и Рика. Они отчаянно и с немалой увлечённостью соревновались, кто преуспеет в наиболее грандиозном украшении многочисленных залов. Шумно спорили — я смогу лучше, чем ты! — метали друг в друга клубки атласных лент и с помощью плетений устраивали дожди из разноцветных искр. С ног до головы покрытые золочённой бумагой, организовывали скорее пышущий разноцветными брызгами хаос, нежели выверенную долговечную красоту. Впрочем, Шалву часто это надоедало первому, так что он сменял деятельность — один вид шутовства на иной — и самозабвенно увивался за девушками с остротами настолько нелепыми, что дамам сердца его оставалось только хохотать. Рика с показным недовольством хмурилась, мол, наградил Мелот братцем, даром, что старший, а в голове лишь ветер гуляет. Тиа смеялась. Это был первый — и она надеялась, что лишь один из многих грядущих, — новый год, который она собиралась встретить с Ретаром. От этого было так тепло и волнительно, что даже необходимость вымученно лебезить перед Соритой не вызывала приступа тошноты. Тиа прослушала — в прямом смысле, слова выветривались из сознания раньше, чем успевали отпечататься в памяти, — речь Сориты, и весь последующий вечер смазался в дрожаще золотой дымке подлинного волшебства. Она много смеялась. Танцевала с Ретаром, с сознательной дерзостью нарушая предписанное этикетом расстояние и едва не роняя ему блаженно и счастливо голову на грудь. Они пытались танцевать и до этого в качестве тренировки или развлечения: лучше отдавить друг другу ноги наедине, чем потом прилюдно. Хотя ничьи ноги, как и гордость да уверенность в собственных умениях, не пострадали. В середине вечера Ретар ловко утянул Тиа из зала гулкую тишину длинного коридора. Освещение было тусклым, после залитого светом простора темнота вынуждала щуриться. Отзвуки переливчатых мелодий оркестра доносились приглушённо, давая возможность говорить, не склонясь близко к друг другу. Тиа не думала, что кто-либо отметит её отсутствие и доложит Сорите, как её бывшая ученица пренебрегает традиционным празднеством, но всё же чувствовала в этом внезапном побеге некий восхитительный проблеск бунтарства. Ретар лишь улыбнулся и увлёк её за собой. — Пойдём. Хочу подарить тебе кое-что. — Что? — Тиа посмотрела на него с нескрываемым интересом, с восторгом ребёнка, которому посулили все чудеса мира. — Угадай, — весело ответил он, но, поймав её суровый взгляд, смягчился и добавил: — То, что я обещал тебе. Тиа совершенно не могла вспомнить, что же он мог обещать ей. Обмен подарками не являлся обычаем, так что это действительно стало приятной неожиданностью. Ретар никогда не обязывался достать ей звёзды с неба, разбрасываясь громкими и пустыми посулами, как шаловливый Шалв. И Тиа нравилось это: при его весёлом нраве да умении сводить любую беседу к шуткам, в его словах не было лживой шелухи, в обещаниях — ветренности несдержанных обетов. — Я что, похожа на предсказательницу или гадалку? Ретар не ответил, но пропустил её вперёд, распахнув пред ней дверь в мастерскую. Щёлкнул пальцами, призвав множество мелких магических огней, осветивших комнату столь ярким светом, будто солнце взошло посреди ночи. Тиа замерла у мольберта, накрытого ниспадавшим до самого пола покрывалом, да так и не решилась сдёрнуть ткань. Ретар, конечно, как-то пообещал написать её портрет, но процесс застопорился в самом начале. Тиа не любила позировать, точнее ей не хватало на это терпения — соблюдать необходимую неподвижность, когда затекали конечности и от скуки накатывала зевота. И хоть ей нравилось наблюдать за Ретаром во время работы, сосредоточенным и словно отрешенным от всего, кроме холста, отвлекать его было весьма забавно. — Ну же, — мягко подтолкнул её Ретар. — Неужели неинтересно? Тиа резко дёрнула за край покрывала, обнажив скрывавшийся под ним холст. Это действительно оказался её портрет, но не наиболее простой распространённый вариант — по грудь, лицо и плечи, отсутствие сложной композиции и ракурса фигуры, то, с чем справился бы дилетант, мастерство которого ограничивается умением передать более или менее полно основное сходство. Нет, это было пойманное мгновение, неподвижное, но дающее иллюзорное ощущение, что движение может свершиться в любую уну. Что жизнь возобладает над границами, нанесёнными красками. На портрете Тиа стояла вполоборота — изящная фигура в потоке солнечного света, озарённое дымчато-охристыми проблесками лицо, мерцающие чернённым золотом глаза. Изгиб полных губ отражал лишь намёк на покоряющее обещание улыбки. — Потрясающе, — выдохнула Тиа с заметным удивлением и почувствовала, как Ретар обнял её со спины, уткнулся подбородком в её волосы. — С оригиналом не сравнится, — он тихо рассмеялся. Будто сотворить подобное — не проявление незаурядного таланта, а доступная любому самоучке, вооружённому кистями, блажь. Она не была истинным ценителем искусства, но осознание рукотворной красоты было доступно и ей. В Тиа говорило не тщеславие, разбуженное возможностью любоваться своим образом в переливах немыслимо изящных линий и мазков краски, но глубокое восхищение. — Но как тебе удалось, Ретар? — она обернулась, прильнула к нему. — Натурщица же из меня отвратительная. Он пожал плечами. — Если проявить немного хитрости и терпения, то натурщица ты прекрасная. Главное — подгадать момент. Ретар отстранился и, покопавшись в башнях бумаг, неустойчиво расположившихся на столе в совершенном беспорядке, вытянул откуда-то снизу альбом. Вся бумажная конструкция — архитектура смелее фантазий Скульптора — пошатнулась, но устояла каким-то чудом. Впрочем, Ретар на это совершенно не обратил внимания. Он протянул альбом Тиа. На страницах были наброски: как недетализированная фигура целиком, застывшая в разных позах, разложенное на фрагменты движение, так и отдельные части. Плавный излёт плеча, линия шеи, пересечённая излучиной пышной косы, несколько раз схематично изображенные руки — запястья, тонкие пальцы, нежная элегантность раскрытой ладони, будто приглашающе протянутой с листа. И множество вариантов лица, отмеченного разными выражениями, эмоциями. — За тобой интересно наблюдать, — пояснил Ретар. За окном раздался неистово-задорный грохот, небо осветилось распускающимися вспышками, будто раскололось и излилось изнутри ярким светом. Необычный способ применения плетений для создания фейерверка, ставший традицией. Тиа схватила Ретара за руку и увлекла за собой резким порывом, приникла к окну, наблюдая за развернувшейся красочной феерией. Свободной ладонью прильнула к холодному оконному стеклу, слегка посеребрённому инистыми завитками, расплывшимися под тёплыми пальцами. Снаружи раскалывался небосвод, рокотал, иссеченный искрами, и, казалось, осыпался. Падал на землю тёмно-синими осколками, бесконечно собираясь вновь и вновь из разбитого на причудливые куски. — Я люблю тебя, Ретар Ней, — прошептала Тиа, сжав его пальцы. Уходящий год был замечательным, и она надеялась, что следующий будет таким же. Если перемены, то только к лучшему. Спустя несколько недель Тиа начала изучать возможности “тёмной искры”.***
— Эй, это уже четвёртая веточка! — возмутилась Тиа, когда Ретар вновь притянул её к себе, поймал в объятия, взъерошенную, разрумянившуюся от лёгкого морозца, укутавшуюся в шарф, и обхватил её лицо ладонями. Впрочем, когда он скользнул сухими тёплыми губами по её щеке, она не возражала. Сама поддалась навстречу искренним порывом, непродуманным, жаждущим. Поцелуй получился короткий — лёгкое соприкосновение губ, мимолётное торжество ласки, отдающееся пульсацией тепла под рёбрами. Блаженно единение влюблённых. Ретар довольно усмехнулся. — Это не я придумал, это старая традиция. И спорить с этим было сложно. Обмениваться поцелуями под веточками с жемчужно-белыми, как затянутые дымчатой поволокой льдинки, ягодами — часть старых ритуалов, уходящих корнями в забытые века. Современные служители Мелота не особенно жаловали подобную распущенность, не затянутое в саван показного целомудрия проявление чувств даже между супругами или помолвленными. Ретар смеялся и целовал Тиа у каждой встречавшейся им на пути ветви. Это значительно замедляло их, но сам путь — беспечная прогулка — являлся целью, а не бременем. На исходе этого года они предпочли не тратить время на праздник в Башне, решив погулять по извивающимся, подобно бесконечным путям в лабиринте, улицам Альсгары, которые в новой части города менялись так быстро да резко, что, казалось, моргнёшь — и новые переулки уже вьются перекрученным змеиным клубком. Праздничный шум — разговоры и пьяное веселье — уже гудел размеренно, будто на одной ноте. Это успокаивало. В Башне Тиа иногда одолевала особенно отвратительная тревога, подкрадывающаяся внезапно на мягких лапках, коварно, словно приметившая мышь кошка. Увидев единожды могущество, источаемое Бездной, сложно было обратиться к свету, что теперь производил впечатление не слепящего светоча, но тусклого пламени свечи, колышимого ветром. И всё же с отброшенной ограниченностью ушла и её защита. Ренегаты — вероотступники, клятвопреступники, чужие для каждого из полярных полюсов. Мерзость и гниль, для которой в былые времена сооружали на площадях костры. Достойные лишь смерти, как бы красиво да ладно не звучали их мотивы. Если Сорита узнала бы о них, взрастивших в себе тёмную “искру”, то исход был бы предрешен — ни суда, ни следствия. За пределами Башни напряжение отступало. — Не жалеешь, что мы пропустим поздравительную речь достопочтенной Матери? — поинтересовался Ретар, когда они вышли на площадь, весьма оживлённую, несмотря на поздний час и начавший слабый снегопад. Снежинки скользили в воздухе, редкие, но крупные, мягко-пушистые. — Смеёшься? — Тиа вскинула голову, состроив презрительную гримасу. — Всегда терпеть её не могла. — Сориту или речь? — Теперь он откровенно веселился. — Зло или великое зло? Ты действительно предлагаешь выбирать между этими вариантами? — поддержала она шутку, но всё же задумалась: возможно, это была последняя речь Сориты на посту Матери Ходящих. Последний традиционный праздник в Башне, застывшей на пороге перемен — лишь один шаг за предел, за грань, который сделали уже столь многие. Тиа твёрдо знала, что как бы не раскинулась сеть будущего — череда событий непредсказуемых, — по речам Сориты, что та цедила сквозь стиснутые зубы, будто бессильные проклятия, она скучать не будет. Мир уверенно шагал в новый год, времени были недоступны любые сомнения и тревоги. Когда первый взблеск, хвостатый, как комета, рассёк небосвод, оставив медленно тающий след, Тиа обхватила шею Ретара руками, чтобы он склонился для поцелуя. И было совсем неважно, что поблизости не было никаких веточек.***
Тиа не скучала по речам Сориты, по рамкам и необходимости вписывать себя в иерархическую цепь, будто в замкнутое пространство со сдвигающимися стенами. Однако тосковала по определённости жизни: когда чётко представляешь, каким может быть завтрашний день, когда знаешь, что он наступит неумолимо, неотвратимо, подвластный размеренному течению бытия. Изнывала по комфорту, покою не только для теля, но и для разума. Казалось бы, всё беспомощное, слабое, давно должно было отболеть, отторгнуться, как воспалённая плоть, и покрыться нечувствительными рубцами ещё после Тёмного Мятежа. Там хватало и крови, и трупов. Было время привыкнуть, что сила в руках — всего лишь орудие или оружие. Зависит от того, как решись использовать сам или как тебя заставит действовать мир. Условное деление на добро и зло, извечная дихотомия света и тьмы — не более чем повод для оправдания истинных причин. Война шла не за веру — не во имя веры горят города, — но за власть. Любые перемены расшатывали трон Матери Ходящих, а власть всегда была самым сладким плодом. Пусть Сорита была мертва, её приспешники, среди которых подлинных фанатиков было ничтожно мало, не жаждали расстаться с занятыми позициями и связанным с ними престижем. И всё же иногда настигала вина, печаль, ощущение непоправимости, будто от совершенной ошибки, которую не можешь отследить. Часто это обретало форму кошмаров — в ночные часы власть над собственным разумом так немыслимо легко утратить, выпустить из рук, словно тончайшую нить. Такой сон не приносил отдыха, лишь терзал рассудок. И день потом проходил словно в тумане, в отупляющем мареве раздражительности, безысходной усталости. Реже совладать с собой не удавалось под солнечным светом. Не в момент боя, но после, когда задор успевает схлынуть, и вокруг — мертвецы, оторванные головы, распоротые животы, развороченные грудные клетки, обожжённые груды плоти. Тошно. И раненные кричат, воют, возносят молитвы или крепкой, захлёбывающейся бранью призывают оборвать их страдания. Собрать бы себя — кусочек к кусочку до иллюзии целостности — и вздохнуть, да только времени никогда нет. Нужно действовать, а не рыдать в уголке. С каждым разом становилось не легче, но проще, всё меньше вытягивало вдоль хребта, как толстым кнутом, ужасом. Перегорало всё. Пропаганда била точно. Башне мало было объявить их отступниками, обозвать Проклятыми, приписать столько вероломства, сколько не свойственно и тварям из Бездны, нужно было сделать их истребление священной миссией. Заставить обычных людей бояться их настолько, чтобы никто из сердобольных не вздумал приютить их, протянуть краюху хлеба, умолчать о них. Проповедники не нуждались в амвоках, чтобы метать, словно отравленные стрелы, филиппики. И страх прорастал в сердцах, мутной взвесью опутывал умы. Вреда от этого было больше, чем пользы для самих подстрекателей. Отчаянные крестьяне с вилами не могли навредить, но нападение — это повод, а естественная самозащита — убийство вне зависимости от мотивов. Дурная слава множилась, расползалась, будто масляная плёнка по поверхности воды. Тиа видела семью, сведённую с ума страхом, что бросилась бежать из деревни, заслышав об их приближении. Лучше погибнуть от холода, заблудившись во взъярённом буране. Их тела так и застыли, занесённые снегом, подобно статуям — немой укор смерти. Сбившиеся в кучку обледенелые силуэты, впрочем, детские фигуры всё равно угадывались слишком отчётливо. Тиа не находила сил, чтобы поговорить с Митифой. Недосказанность — молчание как заточенный нож — простиралось меж ними, Тиа, Ретаром и Митифой, словно нечто осязаемое, способное в самом деле ранить. Каждый из них избегал соприкосновения, как настоящие враги. Раскол ощущался чем-то необратимым, слишком уж многое было повязано на вине да умалчивании. Когда Митифа отбыла, Тиа смогла вздохнуть свободнее — под пальцами призраком памяти чувствовалось ссутуленное плечо, неправильная жесткость, в голове вертелась новость про детей в Долине. И Ретар, казалось, тоже испытал облегчение. Его показная весёлость отдавала горечью острой, превосходящей просто усталость. Тиа знала, что он утаивал подлинную причину, но не хотела давить, выцарапывать болезненное, не зная, как излечить.Она позволяла ему забыться, устало уткнувшись щекой в её колени. Она позволяла забыться себе, гладя его по волосам. В ночь, знаменующую приход нового года, Тиа не спалось. Не было ни фейерверков, ни всеобщей радости, лишь вдали где-то ей чудился грохот разрушительных плетений. Казалось, стоит взглянуть на небосвод — и он в той стороне будет сверкать едкими отсветами в разрыве обескровлено-серых облаков. Она поворочалась в постели, прижалась к боку лежавшего рядом Ретара. Он обнял её за плечи. — Когда это закончится? — выдохнула Тиа едва слышно. Ночь ослабляла цепи, скрывала пологом темноты лица. — Я не знаю, — и это был самый честный ответ, на который Ретар был способен в данный момент. — Главное, чтобы всё, что мы сделали, не оказалось напрасным. Она не стала уточнять заложенный в слова смысл, только безмолвно накрыла его ладонь своей. В ближайшее время никаких фейерверков — только вспышки магии. До следующего же праздника Ретару дожить было не суждено.***
Любовь сильнее смерти. Гнев Тиа — жерло вулкана во время извержения, потоки магмы, прожорливое пламя. Именно от него трепетала земля, дрожало, расходясь ветвистыми разломами небо, осыпались стены. Из-под разорванных облаков, казалось, падал не снег — серый пепел. И лицо шавки Совета, искривлённое уродливой маской ужаса, раздувалось лопающимися волдырями, рот был распахнут в надрывном крике. Кости же, наоборот, хрустнули почти беззвучно. Тиа запрокинула голову, тяжело, с усилием втягивая разгоряченный воздух. В небесах исчезали последние цветные всполохи.***
Зима в Авендуме была особенно отвратительна. Со стороны бесконечной глади Холодного моря — название подходило ему идеально — напирали ветра, тянулись тяжёлые, грязно-серые тучи с рваными краями. Весь Валиостр производил впечатление на самого приятного места, однако столица особенно выделялась. Воришки всех мастей и рангов — от сопливых грязных мальчишек, проворно подрезающих кошельки в толпе, до истинных мастеров, что действовали так ловко, будто владели неизвестной магией, — вились по его улицам. То и дело кого-то преследовала с попеременным успехом городская стража, распространяя непередаваемую какофонию шума да неожиданно витиеватой ругани — некоторые, кляня воров на все лады, умудрялись ни разу не повториться. Дополняли эту кутерьму и приезжие, диковинные, чуждые расы. Доралиссцы произвели неизгладимое впечатление на Тиа не столько своей глупостью — даже самые дубовые набаторские вояки по сравнению с ними казались едва ли не учёными мужами, — сколько общим абсурдом. Что за нелепая фантасмагория — козлолюди, разводящие прекрасных скакунов? Среди людей здесь процветало многобожие — выбери себе покровителя по вкусу, способностям или намерениям и проси то, чего жего желаешь. Может быть, тебя услышат или даже ответят, заставив страшиться своих мечтаний, если зерно чаяний прорастёт не в Свете, но во Тьме. Новый год в Валиостре отмечали весной, когда наступало время Сильны, олицетворявшей плодородие. Она благоволила обильным урожаям, и травы, по легендам, вырастали буйной зеленью там, куда ступали её босые ступни. Под лёгкими касаниями её пальцев наливались тяжёлым золотом колосья пшеницы, спелой сладостью зрели плоды. Она покровительствовала женщинам, позволяя новой жизни зародиться в их чреве, облагодетельствовала мужчин, молящихся о наследниках, продолжении рода. Она кружила головы дыханием весны, пьянящим и сладостным, беспечным юнцам. Смешливо шептала невинным девушкам сказки, заставлявшие алеть щёки. С ней приходило возрождение после долгой зимы, жизнь пускалась в новый виток, продолжало цикличное вращение колесо года. Ни о каких фейерверках зимой, конечно, речи не шло. Устраивать самим салют в пределах города было чревато тем, что на представление могла стянуться вся стража, причём не в самом благодушном настроении. Да и не стоило привлекать внимание местных магов. Просто некие путешественники — одно дело. Чужеземцы же, владеющие волшебством, не схожим ни с чем привычным этому миру, — абсолютно другое. Пусть последняя крупная война — наступление Неназываемого с армией орков — и отгремела пару десятков лет назад, но живы были ещё свидетели тех смутных времён. Урок о том, во что могут превратиться те, кто слишком заигрался с силами, превосходящими человеческие, был усвоен родом людским. Можно было, конечно, выбраться за городскую черту, однако погода не способствовала тяги к путешествиям. Да и наткнуться на всякое можно было. От бродячих гниющих трупов, навевающих Тиа мысли о прошлой специализации, до любителей данными трупами полакомиться. Эти твари, гхолы, точно понравились бы Ровану, как родственные души с общим интересом к тухлой, вздувшейся на солнце зловонными газами мертвечинке. После минувшихся сражений, когда поля были завалены трупами и напитаны кровью, сия мерзость опять расплодилась, хотя местный Орден периодически резко сокращал их численность. В любом случае любоваться распускающимися в небе огнями, попутно пяткой отбиваясь от вцепившейся в сапог клыкастой гадины, — удовольствие ниже среднего. А уж романтично-то как. Визг голодных гхолов — что трели экзотических птиц. — Если даже нарвёмся на эту гадость, то быстро справимся с ней, — предложил Ретар с привычной легкомысленностью и весёлым интересом. Но Тиа только покачала головой. Дело было не в этом. Истинные причины залегали глубже: тоска по привычному и осознание его безвозвратной утраты, попробуешь воспроизвести — получишь лишь бледный призрак, истертую фреску с осыпающейся выцветшей краской, из-за чего можно угадать лишь общие очертания, но не различить детали. По-настоящему ценен подлинник картины, а не многочисленные репродукции и отражения в работах подражателей. По-настоящему хорош отдельный неповторимый момент, а не последующая попытка в неподходящих условиях возродить минувшее, унесённое потоком времени. Следовало не воскрешать оставленное позади, но заполнять яркими цветами каждый следующий шаг. Поэтому Тиа, подхватив под руку Ретара, предпочла посвятить вечер прогулке по городу. Опыт блужданий по улицам Авендума уже научил опасаться всяких случайных столкновений и топографических идиотов, интересующихся, как пройти куда-то, тем временем орудуя уверенной рукой в кармане выбранной жертвы. Так что, когда в Тиа врезался, на бегу невразумительно извинившись, мальчишка, она сразу потянулась к кошелю. Тот, разумеется, бесследно исчез. Она по старой привычке хотела метнуть юному воришке вслед плетение — не смертоносное, просто, чтобы сбить с ног да приложить лицом о землю урока ради. Но Ретар с улыбкой поймал её занесённую ладонь. — Не стоит. Тиа высвободила руку и всё же бросилась за удирающим мальчишкой. Её волновали не монеты, коих всё равно было немного, а невиданная наглость. — Стой, гадёныш! Но он, поняв, что за ним ведётся погоня, припустил ещё быстрее. Только пятки сверкали. Мальчишка каким-то чудом умудрялся не оскальзываться на покрытой наледью дороге, только вздымал ногами снежинки. Тиа не хватало его проворства. Она пару удержалась в последний момент от падения, однако, когда воришка прошмыгнул, резко свернув в какой-то переулок, неловко рухнула на колени. Успела выставить руку вперёд — запястье коротко прострелило болью — и лишь благодаря этому не прокатилась носом по льду. Подоспевший Ретар протянул ей ладонь, помогая подняться. — Ты как? Цела? — с беспокойством спросил он. Тиа пошевелила кистью. Тупая боль разливалась по запястью, но кости точно были целы. — Пострадала только моя гордость, — она рассерженно выдохнула, спрятав подбородок под шарф. — Так ещё и из-за какого-то оборванца! Из сугроба, в который Тиа едва не угодила, раздалось слабое жалкое мяуканье. Настолько тихое, что пришлось прислушаться, чтобы отчётливо различить его. Тиа склонилась и осторожно за шкирку вытянула из снега котёнка — тощего, с шерстью сбитой колтунами. Явно не чей-то разжиревший на объедках с кухни сытый любимец. Он рассерженно зашипел так, будто его вполне устраивало пребывание в сугробе и столь бесцеремонное вмешательство он терпеть был не намерен. Тиа без всякой щепетильности опустила кота на землю, и он всё-таки без хвалённой кошачьей грации оскорбленно взмахнул выпущенными когтями. Она едва успела отдёрнуть руку. — Ещё один злобный поганец, — проворчала Тиа. Котов она никогда не любила. У Тальки эти наглые пушистые комки были в почёте. И навестить славную старушку, не оказавшись потом с ног до головы, в шерсти, представлялось делом почти невозможным. Коты платили Тиа взаимностью и вскарабкивались грузно ей на колени только зачем, чтобы испортить одежду. Злобный поганец же времени зря не терял и просяще, демонстрируя всё возможное очарование — хотя какое очарование может быть у этого чёрного уличного кошмара, кишащего блохами? — начал виться вокруг ног Ретара. Тот склонился, медленно почесал пальцами за рваным ухом кота. В ответ раздалось неуверенное тихое мурчание. — А ты по-прежнему дамский угодник, — пошутила Тиа. Ретар засмеялся. — С чего ты решила, что это кошка? — Разве это не очевидно? — она не стала пояснять, что по нему всегда вздыхали девицы. — Перед моей добротой могла устоять только женщина. — Может покажешь вершину своей милости и тогда она не устоит? — Кошка уже более смело мурчала, тёрлась о его ноги, почти просилась на руки. Ретар же смотрел на Тиа, оживление читалось в каждой черте его лица, в светлом взгляде, в улыбке — неизменно красивой. У неё же от щемящей нежности едва не перехватывало дыхание. — Возьмём её себе? Тиа обречённо кивнула. — И как назовём это чудовище с примесью доралисских кровей? — Не слушай её, — совершенно серьёзно предупредил Ретар кошку, что таки забралась к нему на руки. — Уверен, в твоём роду не было всяких безумных козлов. Кошка только блеснула золотистыми глазами и довольно зажмурилась. Тиа же взяла Ретара за руку, предусмотрительно держась подальше от их новой любимицы, переплела с ним пальцы. — Прогулка в компании гхолов по сравнению с этим уже не кажется мне такой плохой идеей. — Она подняла голову и посмотрела на тёмное небо. Никаких цветных росчерков. Прошлое к прошлому. И добавила задорно: — Давай только будем превращать это в традицию. Так чужой мир становился домом.