Время жить

Тиа болела редко. За всю свою излишне долгую жизнь, простиравшуюся по большей мере в извечном соседстве со смертью, особенно четко она запомнила лишь несколько случаев. Переломные моменты, в которые собственная человеческая сущность, отторгнутая почти насильно со временем, ощущалась остро, как подлинная хрупкость людского тела. Первый, конечно, был связан с Перерождением. Мучительным переходом от света к иному — неизведанному, пугающему, манящему. Но запомнилась не затяжная горячка, сотрясающая мелкой дрожью всё тело, не головная боль, слепяще-красная, как раскаленный металл, не горечь снадобий и не последующая тошнота. От самого времени болезни остались лишь смазанные обрывки — не полноценные воспоминания, но набор ощущений. Прохладные ладони Ретара, что ласково гладили её рдевшие нездоровой краской щёки и покрытый испариной лоб. Морщинистые, сухие руки Тальки. Их прикосновения — знающие уверенные движения опытной Целительницы, — не даровавшие такого же блаженства, к которому хотелось бы тянуться сквозь красную мглу боли. Долгожданное пробуждение и последующая слабость. Тиа, приобщившаяся к запретной магии, тогда и не осознавала толком всей значимости свершения, несмотря на все предупреждения. В девятнадцать сложно думать о собственной смерти как о чём-то близком. Как о чём-то, что может произойти на самом деле и в миг оборвать все честолюбивые планы. Тиа не воспринимала опасность Перерождения с должной серьёзностью. Однако в полной мере осознавал это Ретар. И после обнимал Тиа, долго, с неизъяснимой нежностью, с неожиданным, пожалуй, для самого себя облегчением. Она же, беззаботная и капризная после всего пережитого, только смеялась — ну жарко же, Ретар, и щетина колючая, даже не думай об усах, как у Лея! Потом, в течение долгих лет, пронизанных беспросветным одиночеством, Тиа часто вспоминала это. Не столько восторг от новых непознанных возможностей, сколько то, что можно было счесть незначительным. Тёплые отголоски тех дней, когда опасность миновала, но Тиа всё ещё коротала дни в постели, восстанавливаясь постепенно, и Ретар навещал её. Однажды он принёс ей целую корзину ещё теплых булочек. И Тиа, надкусив румяный бок одной из них, едва не заурчала от потрясающего вкуса. Заморская пряная корица и изысканная сладость коричневого сахара таяли на языке. — До чего же вкусно! — довольно зажмурив глаза, заключила она. — У Тальки множество самых неожиданных талантов, — ответил Ретар с улыбкой. Тиа не могла сказать, что приготовление булочек сильно выбивалось из образа Тальки. Та, с лицом сморщенным, как шкурка печенного яблока, на первый взгляд и казалась добродушной старушкой. Извилистые морщинки в уголках глаз, голос, манера общения — Тиа едва не морщилась, когда слышала очередное “деточка” или “дорогуша” — легко могли ввести в заблуждение. Заставить уверовать в то, что Тальки бы печь пироги да возиться с травами, а не помышлять об обуздании тёмной искры. Но взгляд её бледно-голубых глаз был пронизывающе-острым, изучающим. Было в ней какое-то неуловимое сходство с Соритой: та же цельнокаменная твёрдость и непреклонность, лишь проступающие в отличных друг от друга формах. — Не стала бы она так стараться ради меня, — фыркнула Тиа, впрочем, не отрываясь от булочки. — Почему же ради тебя? — Ретар уже откровенно веселился, хоть и сохранял невозмутимый вид. Но она прервала его и поспешно добавила с напускной суровостью: — Хорошая попытка, но и ради тебя тоже, — Тиа выдержала короткую паузу, после чего протянула, — славный мальчик. — Неужели завидуешь, дорогуша? — не остался в долгу он, тоже наградив её одним из прозвищ, что так щедро раздавала Тальки. Тиа демонстративно насупилась, но, когда Ретар весело рассмеялся, тоже не смогла удержаться от смеха. Как же часто он веселил её. И даже тоскливые монотонные дни после болезни казалось начинали играть новыми красками. Каждый нар прекращал тянуться, будто целые сутки, и проносился стремительно, словно магическая вспышка. Беззаботность оказалась иллюзией, воплощением непостоянства, как бабочка-однодневка. Потом был Тёмный Мятеж и сокрушительное поражение. Позорный побег и тот самый трактир, где царила противная сырость. Бархатцем плесени цвели стены, и тепла, в первый момент окутавшего приятным коконом всё озябшее тело, показалось ничтожно мало. Тиа запомнила то время клочками, изодранными обрывками, обрамлёнными тесьмой боли. Будто сквозь наползающие клубы тумана: вот она пыталась согреть немного мутной воды, плескавшейся в лохани, выполнявшей роль ванны. Но по искалеченным ожогами рукам прошлось не тепло искры, но жгучая, продирающая до самых костей вспышка. Слёзы — не столько от боли, сколько от злости, усталости, скорби по погибшим. От ощущения собственного бессилья. А потом Ретар помог ей подняться с пола. Голова у Тиа кружилась и наливалась тупой горячей болью, однако плечи дрожали от холода. Она едва не отбивала зубами неритмичную дробь. Ей никак не удавалось согреться даже после того, как Ретар помог ей избавиться от непросохшей одежды — собственные распухшие пальцы совершенно не слушались — и набросил ей на плечи одеяло. То неприятно кололось и пахло затхлостью, пылью. Однако на брезгливость не было сил. Озноб, казалось, усилился, сконцентрировался холодом где-то под кожей, и Тиа, сев на кровать, поджала босые ноги под себя, уткнулась подбородком в одеяло. В памяти отложилось то, как Ретар поил её каким-то тёплым напитком с ярким ароматом трав. Кружка была старая, с отколотой ручкой и зубчатыми щербинками на кайме. Ретар осторожно придерживал её, сколами к себе, чтобы Тиа случайно не поранилась. Сама бы она едва ли удержала бы кружку: ногти растрескались, кончики пальцев то и дело кровоточили. Руки Ретара тоже являли собой печальное зрелище. Ссадины и сбитые костяшки, пятна ожогов, выделявшиеся неестественной краснотой на фоне белизны кожи, воспалённые царапины на ладонях. Манжеты рубашки были запятнаны засохшими потёками крови. Кажется, это была кровь Аленари. Или того, кому повезло меньше. Погибло столько одарённых, что Альсгара должна утонуть в нескончаемых дождях. Если её до сих пор не обглодали до обугленных остовов и оплавленных камней пожары, порождённые плетениями. Ретар неловко поднялся, чуть покачнулся и уцепился подрагивающей рукой за изголовье кровати, чтобы устоять на ногах. Мятеж и последующее отступление — бегство с бойни, где так легко стать жертвой тех, кто ещё вчера врагами не считался, — тяжело дался им всем. Тиа попыталась было возразить, когда Ретар укрыл её и вторым одеялом. Однако благодатное тепло, наконец, разлилось по телу, унимая отвратительную дрожь озноба. Они вместе расположились без особого удобства на излишне узкой кровати. И Тиа прижалась щекой к плечу Ретара, поделилась частью одеяла. Заснула она едва ли не мгновенно, и сон её был тяжёл. Полон кровавых видений и алчных языков пламени: Сорита горела тем же рыжим огнём, каким вспыхивали под солнечными лучами яркие волосы Рики. В следующий раз Тиа слегла по скверной иронии судьбы, любящей уродливую замкнутую цикличность, после возвращения из Альсгары. Распоротый срикошетившим осколком бок воспалился. Рана растянулась изгибом кривой сардонической усмешки и сочилась гноем. Не проблема для сильнейшей Целительницы, коей являлась Тальки. Однако не это было худшим. Ощущение невосполнимой неохватной потери — острое, как проворачивающийся в межреберье нож, — преследовало неотступно. Тиа познала разницу между нежеланием жить и жаждой смерти. Она не искала погибели. Это было бы просто: сорвать в самоубийственно-отчаянном порыве ярость на Ходящих, напасть в открытую, без хитрости и выжидания, на Митифу и Рована — и уйти победительницей. Сломать пред смертью хлипкую шею Серой Мышки или затолкать могильному червю в глотку вместе с выбитыми зубами все мерзкие обвинения, что он бросал ей в лицо. Но и жить Тиа не хотелось. Война резко утратила сакральный смысл. За год Тиа достаточно насмотрелась на гниющие трупы — всё таинство внутреннего мира на показ, разверзнутые животы и пустые глазницы, забитые личинками. Куксы за спиной и живые изломанные игрушки Рована перед глазами. Без Ретара находить в этом тот самый первоначальный смысл — учить, творить, созидать, — было всё сложнее. Осталась злоба. Потребность отомстить — и забыться, забыться, забыться в отупляющем восторге разрушения. Тиа справилась во многом благодаря Гиноре. Не сцепилась с Рованом, несмотря на всего его провокации. Они оба потеряли Ретара. А без него не было никакой необходимости в поддержании иллюзии хрупкого перемирия. Не было нужды в лицедействе и улыбках настолько искренних, что те больше походили на угрожающую гримасу, когда так отчаянно хотелось смертоубийства. Не сорвалась на Митифу. Не понеслась обратно в Башню Альсгары, чтобы сравнять её с землёй. Не погрязла в бесплодных фантазиях и утешительной зыби сновидений, не захлебнулась в кошмарах. В поддержке Гиноры не было жалости — как к слабой, как к поверженной. Но было подлинное внимание. И оно столь отличалось от практичного безразличия Тальки, для которой Ретар — потерянная боевая единица, мальчишка, что любил рисковать и исчерпал свой запас везения. Единственное, что Тиа сохранила в памяти из первых смутных дней, когда горячка отступила, а рана затянулась тонким рубцом, который затем бесследно изгладило время, — то, как Гинора обрезала ей волосы. На затылке опалённые завитки топорщились крупными вихрами. Часть же одной из кос была сожжена полностью, и уцелевшие пряди разнились по длине. Тиа было откровенно безразлично, как она выглядит. Тогда не хватало сил даже на то, чтобы держать лицо перед недругами, не выпячивать каждую из своих трещин. Гинора орудовала ножницами с неожиданным мастерством. Тиа отчего-то вспомнилось, что Ретару особенно нравились её волосы. То, как он гладил изгибы её кос, с какой нежностью запускал пальцы в распущенные пряди, чтобы привлечь Тиа к себе для поцелуя. И, наверное, именно в этот момент, когда жесткие темные кончики осыпались из-под лезвий ножниц, она окончательно поняла: Ретар не вернётся. Тиа не видела его смерть своими глазами. Это давало возможность для нелепых надежд, для флёра самообмана, для торга. Какого-то глупого, иррационального, неосознанного ожидания чуда. Она знала, что оно не произойдёт. Но это было нечто неподвластное рассудку. Как детские суеверия — не ступать на стыки между скрипучими досками пола, не смотреть ночью в зеркала, держаться подальше от заброшенных домов и мест, отмеченных смертью. Не думать о том, насколько безвыходная была ситуация на Орсе — им было не уйти вдвоём, Тиа подозревала, что и ей удалось сбежать только потому, что её преследовали без особого рвения. Ретар ведь остался. Когда Гинора закончила, Тиа устало тряхнула головой. Та казалась непривычно лёгкой, волосы теперь спускались немного ниже лопаток. Рука Гиноры — тыльная сторона ладони в бледных веснушках — мягко погладила Тиа по плечу. Жест, от которого непроизвольно в горле стал ком. Плакать однако не хотелось. Жить по-прежнему тоже, но нужно было. В следующий раз испытать все прелести телесных недугов Тиа довелось лишь тогда, когда её истинное тело, разодранное магией и утыканное стрелами гийяна, благополучно доедали черви. Порк в качестве временного вместилища уже был сплошным бедствием, порождающим в избытке отравляющую злость. Радости не добавляли ни урезанный потенциал “искры”, ни перспектива вот так существовать. Натягивать гнилую плоть мертвецов или перемещаться между телами юродивых. Хотя стоило довольствоваться уже тем, что её не добили, когда сорвавшийся камень временно вывел её из строя. Тиа не питала иллюзий: юный Целитель и его компания были нужны ей больше, чем она им. Ретар на памяти Тиа не болел никогда. Каким-то чудом умудрялся не мерзнуть ни в школе в Радужной Долине, ни в Башне, которые зимой будто бы обращались в замки изо льда. В жилых и часто используемых комнатах ещё поддерживалось тепло. Однако никто не желал тратить дар на обогрев бесконечных коридоров с этими, безусловно, эффектными, но непрактично высокими потолками. Ретар, казалось, легче, чем Тиа, приспосабливался и к последующим трудностям. Хотя в бытовом плане они оба умудрялись спотыкаться. Проще было спалить дотла выбранную на постой избу, брошенную хозяевами, нежели разжечь огонь в печи так, чтобы не поднять дымовую завесу. Это было даже в какой-то мере смешно: иметь силы и знания, чтобы поднять сотни мертвецов, но прилагать столько усилий для чего-то совершенно простого. В новой жизни по-прежнему возникали казусы: сожженные коврижки и беспорядок, который Ретар умудрялся разводить вокруг, даже несмотря на ограниченное количество личных вещей. Однако счастье, выстраданное, такое хрупкое, это нисколько не омрачало. Казалось, ни болезням, ни полноценным неприятностям здесь места не было. Оставались лишь неизведанный мир, беспечное путешествие и мозаика радостных моментов. Однако неслышно подкравшаяся осень вынудила временно осесть в городе. Тиа не любила сырость и прохладу. У неё мёрзли ладони и ступни. И не жаждала куда-либо двигаться по раскисшим от дождей дорогам, как и возвращаться к возне с деревенскими печами. Любое местное диво казалось менее предпочтительным, чем размеренное тихое существование в рамках городской жизни. Ленивое пробуждение, бытовые мелочи, изучение доступных книг — языки, история, немного о традициях, чтобы не закостенел разум и чтобы не производить извечно впечатление чужаков, — спокойные вечера, окрашенные золотыми отблесками огня в камине. Упоительно мирная жизнь. Пока стояли последние тёплые дни, Тиа с радостью соглашалась на прогулки по городу. После же, с приходом свежих осенних ветров и затяжных дождей, Ретар почти вытягивал её из дома, умело жонглируя завлекающими обещаниями, шутками, просто предложениями, которым он легко придавал особую привлекательность. Однажды они вместе посетили шумную ярмарку, где огромными бутонами распускались шатры, звучали незнакомо-певуче или шипяще-резко иноземные языки и остро пахло заморскими специями да душистыми эликсирами. Тиа даже нравилась эта суматоха. Забавляли уловки торговцев, пытавшихся продать “прекрасной девушке прекрасный бархат” или уговорить Ретара приобрести для неё ожерелье из изящно обработанных хризобериллов — жёлтых, с переливчатым бликом, придававшим им сходство с кошачьими глазами. И в этом заключалась особенная прелесть: быть обычными. В глазах сладкоголосых продавцов — просто одной из многих пар, влюблённых и готовых расстаться с деньгами в угоду мимолётным порывам. Тиа насмешливо улыбалась в ответ на сравнения её очей со сверкающими в солнечном свете гелиодорами, серьги с которыми, несомненно, должны подчеркнуть её природное очарование. Пустая шелуха красивых слов, не более. От них не вспыхивали щёки, не разливалось дурманящей волной тепло, как тогда, когда её красоту отмечал Ретар. Не тешилось даже самолюбие. Тиа чуть пожимала ладонь Ретара и переплетала свои пальцы с его. Было так легко и без шелков да каменьев. Они всё-таки купили пару заколок для волос, инкрустированных чёрной яшмой и золостистым янтарём, немного бумаги, сангину да угольные карандаши. Тиа радовало то, что Ретар вновь вернулся к своему увлечению. Было что-то умиротворительно правильное в цветных пятнышках, остававшихся на его длинных гибких пальцах. Взяли несколько книг, не всматриваясь толком в затертые названия на неприглядных обложках — не дорогие шёлк, сатин или кожа, которыми славились ценные манускрипты. Попробовали экзотические сладости из Гаррака. Продавец уверял, что Тиа сразу узнает знакомый вкус, и та не стала развеивать его непоколебимые убеждения о её принадлежности к гарракцам. Для неё это было всего лишь чудное слово, чуждый язык, неправильной формы пятно на карте неизведанного мира. И знала об этом государстве она лишь то, что жители его — темноволосы и темноглазы, а кожа их смугла. Ну и то, что гарракские сладости — куда лучше горелых коврижек и пресных местных булочек. Дом для Тиа не был каким-то местом на карте, зданием или набором материальных благ. Не воплощал собой рукотворный комфорт и благосостояние. Вся Сиала была чужой. Но Тиа чувствовала тепло пальцев Ретара, тесное соприкосновение их ладоней — и всё было хорошо. Одиночество забывалось, как дурной сон. Возвращались они под вечер. Вместе с мягкими сероватыми сумерками пришёл и неприятный осенний холод, напитанный сыростью. Набежали тучи, такие тёмные, что их было почти не различить на фоне налившегося ночной синевой неба. Лишь проступали местами серые, как свалявшиеся седые лохмы, клочки. Воздух казался застывшим в предгрозовом напряжении. Тиа почувствовала, как первая крупная капля скользнула по её щеке. Следующая разбилась, разметав крохотные брызги, о кончик носа. Она вздрогнула и уже собиралась создать защитный купол, когда почувствовала, как Ретар набросил на неё свой плащ, укрыв с головой от набирающего силу дождя, и потянул её за собой. — Поспешим, — он улыбнулся совершенно по-мальчишески, легкомысленно, и на мгновение запрокинул голову к зарокотавшим угрожающе гулко небесам. Первая молния кривым росчерком распорола полог туч; резкая слепящая вспышка придала веселью на уну какой-то диковатый оттенок — границы смазывались, когда буря поднималась и внутри, и снаружи. Тиа не успела ответить, лишь крепче сжала ладонь Ретара, когда они почти побежали сквозь спешащую укрыться от разразившейся непогоды толпу. Благо их очередное временное пристанище находилось достаточно близко. Пожалуй, таким нелепым образом они не дурачились даже в Альсгаре. Тиа против воли почувствовала, как смех прорывается через череду рваных вдохов, но сдержала его. Захлопнула дверь прежде, чем ливень хлынул в полную силу — сплошной поток колючих упругих струй — и сбросила промокший плащ. Её собственная одежда, как и волосы, не пострадали от буйства стихии, лишь подол юбки отяжелел от влаги да брызги, поднятые во время бега, впитались в шерстяные чулки. — И что это было, Ретар Ней? — поинтересовалась Тиа, скрестив руки на груди. С Ретара дождевая вода едва ли не стекала струйками. Капли срывались с кончиков волос, с белёсых ресниц, однако улыбался он так солнечно, что Тиа хотелось улыбнуться в ответ. — Я просто не хотел привлекать внимание всех этих зевак. Они везде реагируют на магию одинаково — как на представление или же на то, чего стоит опасаться. В любом случае в лишнем внимании нет ничего хорошего, — он едва заметно дёрнул плечом. — К тому же это чудесное завершение хорошего дня, как думаешь? — Я бы обошлась и без этих водных процедур, — она досадливо поморщилась, скользнула ладонью по юбке: “искра” мгновенно высушила ткань. — В Бездну этот проклятый дождь. Не хватало только заболеть для полного восторга. Ретар шагнул к Тиа, и та, поймав его задорный взгляд, отступила. — Даже не думай, — предупредила она. Однако оба прекрасно осознавали, что часть игры — шаг вперёд, шаг назад, пока Тиа с усмешкой не упёрлась спиной в стену. Ретар запустил прохладную ладонь под её кофту, пальцы пронзительной лаской прошлись по тёплому животу. Тиа шумно выдохнула. Такой резкий контраст можно было бы счесть почти неприятным, если бы не заключенная в прикосновении нежность, от которой туманом подёргивалось сознание. Пальцы Ретара, успевшие согреться, скользнули выше к рёбрам, будто он не просто гладил, выписывая касаниями незримые ветвистые узоры, а втягивал благоговейно тепло. — Заболеешь ведь, — укоризненно проворчала Тиа и накрыла ладонью его щёку. Ретар бы и сам легко высушил собственную одежду, но он просто не придавал этому никакого значения. Предпочитал безобидно дразнить Тиа, не думая ни о холоде, ни о каплях на полу. Ласка становилась более томительной, волнующей, однако неизменно распаляющей — кончики пальцев порхали у груди, но не касались её. — Лихорадка у Лихорадки? — тон его был по-прежнему легковесно-смешливым, лишенным и грана серьёзности. Старые прозвища располагали к фривольным шуткам и нелепым каламбурам на грани. Если прошлое не переиначить, то стоило научиться принимать его полностью, не опасаясь случайно сорвавшихся упоминаний. Ретар усмехнулся чуть криво, бесшабашно. — Думаешь, это возможно? — А ты хочешь проверить? — спросила Тиа, нахмурившись и отстранившись настолько, насколько это можно было сделать. Между бровей у неё залегла складка. — Простуда, конечно, станет восхитительным завершением этого дня. Но Ретар не ответил, лишь немного склонился, чтобы поцеловать Тиа. Она совершенно не возражала. Хорошим завершением дня были неторопливые поцелуи в сгустившейся до непроницаемости темноте. Шорох дождя казался особенно умиротворительным. Мрак лишь иногда рассеивали вспышки молний, не дававшие достаточно света. Тиа тянулась на ощупь, коротко мазала губами по подбородку Ретара, по шее. Тьма обостряла восприятие, и лёгкие прикосновения — от затылка к плечу, пальцы задержались на очерченных изгибах ключиц — ощущались как чистая нежность, как пробирающее тепло, как вечность, заключенная в мгновение. После они всё-таки разбирали покупки в свете мерцающих золотом магических огоньков, которые лениво плавали по комнате, подобно светлячкам. Поужинали остывшим мясным пирогом и сладостями, приобретёнными на ярмарке, сталкиваясь липкими от мёда пальцами. Дождь всё продолжался, убаюкивал своим размеренным шелестом. Ретар устроился на постели с книгой, а Тиа положила голову ему на колени. Он погладил её по щеке тыльной стороной ладони и принялся читать вслух — какая-то местная сентиментальная поэзия, воспевающая подвиги, совершенные во имя бессмертной любви, — но она не вслушивалась. Смысл ускользал, оставалось лишь звучание голоса. Она любила его голос, его улыбку — с ним смеяться хотелось и ей, — засыпать рядом с ним, и для выражения этого казалось слишком мало. К тому же Тиа привыкла лишь жалить едко, но знала, что Ретар понимал всё. Она закрыла глаза. Кошмарам в этом спокойствии не было места. Проснулась Тиа первой, что удивило её. Солнце игривыми лучами заглядывало в окно, рассыпалось по комнате золотистыми пучками нитей, похожих на канитель, узорами из которой украшали дорогую парчу. Один из отсветов скользил по плечу Ретара. Обвести бы губами это подрагивающее пятнышко, почувствовать тепло кожи. От невыразимой нежности внутри что-то сжалось — не больно, не горько, но почти блаженно. Мысли о будущем нисколько не страшили. Она представила дальнейшее: совместный быт с редкими спорами из-за разбросанных вещей или каких-нибудь ещё незначительных глупостей, в котором им всё равно не удалось бы погрязнуть — слишком сильна была тяга к жизни, любопытство и открытость миру, отвращение к разрушению. Урок про то, что цель не оправдывает средства, усвоен. Учтены ошибки. Впрочем, представить, что эта близость — возможность прикоснуться в любой момент, ткнуться губами в плечо — станет чем-то обыденным и несущественным через много лет, не получалось. В этой бесхитростной распахнутости и исключительном доверии, ей казалось, всегда будет присутствовать некое откровение. Тиа всё же подалась ближе, приникла к спине Ретара и почувствовала исходивший от неё болезненный жар. Волнение ощутимо кольнуло. Ещё не страх, погребённый под тонким покровом исцеления, но нечто хладно-тревожное, как ладонь на горле, способная пережать трахею в любой момент. Тиа приподнялась и накрыла ладонью лоб Ретара. Жар. Всё-таки она не ошиблась. — Доброе утро. — Ретар открыл глаза, посмотрел на неё с весёлым любопытством. Голос его звучал чуть хрипло. — Что ты делаешь? — У тебя жар. — Тиа хотелось зло прибавить, что она же говорила, но это было бы мелочно и глупо. — Не вставай. Я приготовлю чай, а потом найду какого-нибудь лекаря. — Не стоит. — Он всё же сел в постели и опёрся лбом о собственную ладонь, взъерошив упавшие на лицо волосы. Улыбнулся, хотя вид у него бы нездоровый: привычная бледность кожи казалась почти землистой серостью. — Не волнуйся... Ретар хотел было добавить что-то ещё, но зашёлся долгим кашлем. — Да, я вижу, насколько тебе не нужен лекарь, — вздохнула Тиа. Парадокс невероятных возможностей. Скверные последствия уверенности в собственной силе, дарованной после принятия тёмной “искры”: когда получаешь бессмертие, невольно начинаешь верить в собственную неуязвимость — пред временем, недугами, мечом. Большая часть из них, Проклятых, на этом и прогорели. Ретар и Тиа — в ловушке под Альсгарой. После уже одна Тиа, когда её лишили тела двое недоучек и наёмник без дара. Даже Рован, что мнил себя едва ли не равным богам да приносил сам себе кровавые жертвы, даже Тальки, которая всегда дёргала за нити и плела тенеты ловче опытной паучихи, погибли столь глупо, от руки тех, кого мнили букашками: раздавишь сотню за день — не заметишь. Так почему убить не могла болезнь, не стоившая волнения на первый взгляд? Тиа не знала, послужила ли прогулка под дождём причиной болезни или всё было сложнее и запутаннее. Не ведала ничего о местных недугах и лекарях. Её разбаловала не только долгая жизнь, но и Тальки. Старуха могла быть скользкой, будто увёртливая речная рыба, и более смертоносной, чем аспид, однако Тиа знала, что в случае чего можно будет искать у неё помощи. Как понимала и то, что если в Тальки когда-то и была подлинная добродетель, а не распылённые лживые заигрывания с личиной милой заботливой старушки — отвратительно пушистые наглые коты извечно тёрлись у её ног, — то ничего не осталось. Был расчёт, отскоблённый от хлипкого налёта чувств. Проклятые были нужны Тальки — как фигуры на доске, жертвовать которыми можно, но с большой осторожностью. Она им — как суровая рука, удерживающая их от кровопролитной междоусобицы. Или же как преграда на пути к власти. Однако в искусстве исцеления с ней мог соперничать только Шен, который, впрочем, не настолько постиг все тонкости работы человеческого тела, чтобы не только лечить, но и убивать, насылая болезни. Тиа не отказалась бы от услуг хоть кого-нибудь из них. Ретару, пока она искала лекаря — хорошо хоть, что они не застряли в какой-нибудь деревне, где найти можно было бы в лучшем повитуху или знахарку, — стало хуже. Сначала он забылся беспокойным сном. Затем начал бредить. Он что-то бормотал путанно и почти беззвучно. Руки его, что стали белее, чем полотно, лишь синева вен придавала им стылый голубоватый оттенок, неуемно метались, комкали одеяло. Тиа склонилась над ним и обхватила обеими ладонями его кисть. Та была на ощупь холодной, будто у покойника. — Не смей, — произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь, однако застывший за её спиной лекарь дёрнулся как-то нервно. И повторила с неожиданной злостью, беспредметной, горячной, почти безотчётной: — Не смей так поступать со мной. Гнев звенел внутри туго натянутой струной. С Ретаром ничего не случится, твердила мысленно Тиа. Не может счастье оказаться лишь цезурой — краткой паузой, воспоминания о которой будут приходить лишь во снах, пока не износятся до туманной полупрозрачности. Тиа была уже далеко не в том возрасте, когда искренне веришь, что не сможешь без кого-либо жить. Она смогла бы. Жила уже. Но моменты покоя содрали с неё привычную броню ожесточенности. Лекарь оттеснил Тиа и завозился, как ей показалось, суетливо, с волнением. В движениях его рук, отмеченных старческими пятнами, мерещилась чуть заметная дрожь. Тиа отчего-то раздражало это. От неизвестности и неопределённости почти мутило: прогорклый привкус страха — от неё не зависело совершенно ничего. — Что с ним? — голос её не дрогнул, звучал сурово и требовательно. Тиа, не раздумывая, отдала бы все оставшиеся монеты, если от лекаря будет польза, и равнодушно-зло, без настоящей неприязни, свернула бы ему шею за обманутые надежды. — Ничего смертельно опасного. — Врачеватель поднял седую голову и отступил от постели. Неловко подался вперёд, протянув руку так, будто собирался по-отечески погладить Тиа по плечу, но так и не окончил движение, когда поймал взглядом хмурое выражение её лица. Вертикальные складки на лбу, резкий излом бровей и плотно сомкнутые губы делали её существом без возраста, гладкое юное лицо с такой несвойственной ему маской и какой-то древней усталостью в слегка сощуренных — гневно или презрительно? — глазах. — Всего лишь бледная лихорадка. С наступлением холодов здесь то и дело появляются заболевшие. В Гарраке она не встречается? — Не знаю, — честно, но излишне резко ответила Тиа. Да пусть хоть чума и оспа засыпают города Гаррака трупами и заполняют пеплом костров, на которых сжигали бы спешно в немощных попытках остановить мор мертвецов. Плевать. — Ты можешь помочь ему? Лекарь едва заметно поджал тонкие губы: не привык к подобной фамильярности о тех, кто по возрасту ему во внучки годится. Но списал это, видимо, на волнение. — Конечно. Говорю же, болезнь довольно безобидная, хоть и может напугать несведущего. — Он растянул губы в улыбке, которая разбежалась сетью мелких лучистых морщинок по всему его старчески-добродушному лицу. Казалось, улыбается каждая чёрточка. — Я оставлю травы для настоя. Поможет снять жар. Слабость после может сохраняться ещё несколько дней, но это не страшно. Главное — покой и тепло. Не переживайте, всё будет хорошо. Тиа внимательно выслушала все наказы и рекомендации лекаря и быстро расплатилась с ним, пока он не предпринял очередную попытку утешить её или завязать пустую беседу о Гарраке, болезнях и собственном целительском мастерстве. Заварила травы горячей водой и остудила настолько, чтобы жидкость не обжигала. Простые действия немного успокаивали, давали шатко-хрупкую иллюзию контроля. Ретар больше не ворочался, наоборот, застыл почти неподвижно, лишь дыхание угадывалось по частым движениям грудной клетки. Характерный румянец лихорадки не расцвечивал его лицо. То казалось совершенно белым, лишь тёмные тени от ресниц ложились на щёки настолько поразительным контрастом, что казались нацарапанными чёрным грифелем. Тиа вспомнился мёртвый Рован. Момент, когда она пинком — и откуда столько сил взялось? — перевернула его на спину, торжествующе водрузила ногу на погнутый доспех и склонилась, чтобы, наконец, плюнуть в его лицо. Заострившиеся безжизненно черты. Проклятое семейное сходство между человеком, которого она любила больше, чем кого-либо, и безумной тварью, что вызывала лишь презрение да ненависть. Это оцепенение усиливало похожесть. Пугало тем, что невольно заставляло сличать смерть и болезнь, искать во второй признаки первой. — Ретар. — Тиа мягко провела по его горячей щеке и, опустив ладонь, потрясла легонько за плечо. Нужно было напоить его настоем, и было бы намного проще, если бы он хоть чуть-чуть помог бы ей в этом. Ретар в первый миг после пробуждения отшатнулся от её руки. Взор его был мутным, неосмысленным, затуманенным. Тиа даже почудился в этом резком порыве отстраниться и диком взгляде из-под полуопущенных ресниц некий вид страха, инстинктивный оскал загнанного зверя. Что же он видел в тот момент? — Тише, это я, любимый, — она не задумывалась о произнесённом, слова сливались в глухой шёпот, в котором важен был тон, а не значение, — это я, я здесь, рядом, всё хорошо. Ты должен выпить это. Это лекарство. Тиа поднесла Ретару чашку, и он, обхватив её слабыми пальцами, медленно выпил настой. С усталым безразличием и заметным трудом, будто это простое действие отнимало последние силы. На Тиа он не смотрел. Словно не замечал её присутствие или не верил в него до конца, увязая в топком иле наваждений, где у красных чернил кошмаров и пепла прошлого было больше власти над разумом, чем у настоящего. После упал навзничь на подушку и сомкнул веки. Тиа провела рядом остаток дня и всю ночь. Средство лекаря действительно помогло: где-то через половину нара холодная бесцветность кожи сменилась более типичными розоватыми пятнами, свойственными лихорадке, а спустя ещё нар-другой исчезли и они. Потеплели ладони, пропала мелкая дрожь озноба, выравнилось дыхание. Лоб больше не пылал огнём. И Тиа с удовлетворением отметила, что болезненное забытьё сменилось глубоким спокойным сном. Сама она смогла заснуть, приткнувшись на краю постели, не сразу. В голове было звеняще пусто, лишь липко-холодные пальцы тревоги всё ещё лежали поперёк горла ненужной тяжестью. Она не знала, сколько проспала. Это был тот тяжёлый сон без сновидений, что не приносит подлинного отдохновения: голова после него налита свинцом, а мысли столь путаны, как нити в клубке, которым играла кошка. Однако, когда Тиа открыла глаза, солнечный свет, по-осеннему мерклый, лился в окно. Ретар уже не спал. Он сидел в постели, листал книгу и, поймав взгляд Тиа, улыбнулся ей. — Как ты себя чувствуешь? — спросила она и коснулась его лба ладонью. Жара не было. — Хорошо, — ответил Ретар беспечно. — А ты, радость моя, испугалась? Не стоило. Тиа знала в этом был весь он: низводить проблему, низводить опасность, низводить собственную жизнь до фарса да череды эскапад. Превращать в повод для потешного острословия. Ей самой мучительно тяжело было признать, насколько мягкотелой её сделала мирная жизнь. — Местные поэты говорят, что идеальное место для сна — это могила какого-нибудь любимого человека. Думаю, у тебя ещё нескоро появится возможность проверить это. Голос Ретара был наполнен ободряющей весёлостью. Однако Тиа от самой мысли о могилах отчего-то окатило холодом, страх всё-таки стиснул её шею. А затем прорвалась привычным ответом злость. — Не было у тебя могилы, — прошипела она рассерженно и вскочила с кровати так резко, что Ретар даже не успел удержать её. Лишь скользнул пальцами по её запястью. Было бы что хоронить, подумал он, но ничего не сказал. Память во время бреда вытягивала на поверхность то, о чём он предпочёл бы не помнить. Не думать, пока то, что было после Орсы, не станет восприниматься как морок, как минувшая горячка. В этих воспоминаниях полностью отсутствовало осознание течения времени. Рассудок его, распятый, измученный, вздыбленный, то и дело угасал в этом мрачном безвременье. Из беспамятства его выдёргивали холодной водой. Хватали за волосы на затылке и окунали в ведро, вынуждая после содрогаться в кашле, от которого горели сломанные рёбра. Позже, чтобы он не посмел сдохнуть раньше времени, захлебнувшись, просто выплёскивали воду ему в лицо. Пить хотелось так сильно, что жажда казалась ещё одной разновидностью боли. Сознание плыло, и Ретар слизывал сбегающие по растрескавшимся губам мутные капли воды. На вкус — прохладная кровь. От этого спазмами сводило горло — ни сглотнуть, ни вздохнуть. Ретар помнил, как болели пальцы — будто оголённую плоть глодало пламя — и как он, с трудом разлепив веки, увидел, что пальцев больше нет. Желтовато-белые отломки костей в прижённых ошмётках кожи и запёкшейся крови. Помнил многое — размыто-карминовая извечность, всецело отданная боли, — и знал, что под конец от него осталось нечто освежеванное, обескровленное, не похожее на человека. Конечные мучения за столь же конечные преступления? Возложено на весы — и обнаружена бессмысленность любой жестокости. На той войне у многих не было могил. Он предпочитал не помнить о том, что и у него тоже. Тиа вернулась с кружкой в руках. — Пей. — Она резко передала её ему, чудом не расплескав тёплый настой. — Я предпочитаю спать с тобой, а не на твоей могиле. Ретар улыбнулся: действительно зачем думать о могилах раньше времени? И Тиа почувствовала, как холодная тяжесть окончательно исчезла с её шеи.