Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Сколько Гокудера себя помнил, его всегда кормили полуправдой. Язык белой лжи был третьим по счёту и первым по значению, самым его родным языком. Он рано понял, что называть вещи своими именами не только опасно, но и бесполезно. Умные люди вели разговоры между строк, остальные – отчаянно защищали своё право на самообман. Тому, что Цуна до последнего не знал о настоящей работе своего отца, Гокудера почти не удивился. Проведя несколько месяцев в Намимори, он и сам был готов поверить в историю о совместном бизнесе их семей где-то в Европе. Бизнесе, детали которого четырнадцатилетним пацанам не должны были быть ни понятны, ни тем более интересны. Чуть раньше, летом того года, Иемицу настоятельно советовал родителям Гокудеры уехать из страны. Либо отец Гокудеры посчитал Иемицу параноиком, либо полагался на собственные альянсы, так или иначе – он просчитался по-крупному. Гокудера чётко помнил то утро: как его в пижаме выводили из комнаты люди с автоматами, помнил злое лицо Бьянки, когда их свели на первый этаж и они смотрели, как на родителей надевают наручники. Автоматы его не пугали, не настораживала и глухая чёрная форма без нашивок, пучки стяжек на поясах, бронежилеты – он видал и получше. По-настоящему он заволновался только при появлении пары людей в гражданском, с бейджиками и тихими голосами. Тогда ему в первый раз подумалось, насколько тонка грань между людьми их круга и копами. На этом этапе родителям уже ничем не могли помочь ни Иемицу, ни Вонгола в целом, но их с Бьянки из этой истории вытащили – чёрт знает какой ценой. Бьянки была старше и умнее, поэтому подробно рассказала Иемицу, куда он может засунуть свою помощь, и сбежала, как только их выпустили из-под стражи. Как выяснилось позже, у неё были связи – патроны, друзья, покровители, любовники – как ни называй, мужчины, готовые о ней позаботиться. У неё была роскошь выбора, а у Гокудеры – билет до Японии и паспорт с фамилией его биологической матери. В Намимори его ждала квартира и агент CEDEF, который помог устроиться в новой обстановке. Гокудера стал ходить в школу, познакомился с сыном Иемицу. Он не пытался что-либо воспринимать всерьёз, почему-то был целиком уверен, что всё это временно. Нелепое приключение, о котором он скоро расскажет своим друзьям в Италии – арест, допросы, побег в другую страну… Боже, коэффициент его крутости взлетит до небес, надо только подождать пару месяцев, пока пыль не осядет, и всё станет как прежде. Они сидели у Цуны дома, когда Савада-старший заявился без предупреждения. Цуна сорвался к нему в прихожую, вне себя от радости из-за незапланированного отцовского визита. Гокудера тоже выглянул из гостиной. Иемицу бросил чемоданы, крепко обнял сына, и по взгляду, который он не успел ни спрятать, ни замаскировать, Гокудера тут же всё понял. Как прежде уже не будет никогда. Даже десять лет спустя он не мог определиться, кому тогда повезло больше – ему или Бьянки. В детстве они ненавидели друг друга, да и повзрослев не стали друзьями. Он мало знал о том, как складывалась её жизнь после ареста родителей, но подозревал, что путешествие от наследницы опозорившегося криминального клана до респектабельной социалитки не могло быть таким уж гладким. Впервые у него появилась возможность спросить её об этом спустя три года, но он спросил намного позже. Сначала ему, по правде, было плевать. Помимо безопасности, крыши над головой и финансовой поддержки, Гокудера получил несколько лет воспоминаний, которые никак не вязались ни с его детством, ни с его взрослой жизнью – как будто их вырезали из совсем другого кино и вклеили поверх испорченной плёнки; как будто оба конца порванной холщовой верёвки решили прошить канителью – предельно непрактично. Жизнь в Нами была тихой и скучной до зубовного скрежета. Каждый день начинался и заканчивался одинаково, никто не срывался из дома после ночных звонков, не увозил его на другой конец страны посреди семестра, не было неожиданных гостей, не было стихийных гуляний дионисийского размаха, начинающихся по невесть какому поводу в среду с утра и повергающих весь следующий месяц в лавину непредсказуемых событий. Распорядок дня, расписание уроков, правила поведения – все социальные контракты, которые раньше для Гокудеры существовали только по названию, внезапно стали абсолютно реальными ориентирами ежедневной рутины, и подчинялись им не только дети, но и взрослые. Когда он в первую же их встречу предложил Цуне стащить с кухни ящик пива, тот посмотрел на него со смесью страха и благоговения. Потом согласился, хотя, естественно, до этого алкоголь даже на язык не пробовал. Гокудера было решил, что застрял здесь с сопливым комнатным мальчиком на много трудных, отупляюще длинных месяцев – и оказался неправ. Цуна был готов портиться – достаточно, чтобы Гокудера не заскучал, но не настолько сильно, чтобы они оба заработали себе серьёзные проблемы с Савадой-старшим. Здоровый баланс. Дружба с ним давала Цуне головокружительную фору по социальным очкам. Ему казалось, у Цуны всегда было полно друзей, но много лет спустя, уже после помолвки, Кёко призналась, что стала гулять с ними только из-за того, что втрескалась в Гокудеру. За Кёко потянулись остальные и к тому времени, когда влюблённость прошла, все фишки домино уже упали на свои места. Кёко чувствовала, что должна была рассказать ему об этом. По её словам, не столько чтобы снять камень с души, сколько чтобы поблагодарить – без Гокудеры ничего бы не вышло. Тогда же у него обнаружился талант к учёбе, стоило всего-то начать ходить в нормальную школу и не пропускать хотя бы половину уроков. Общими усилиями его отучили вызвериваться на учителей, и он стал таким круглым отличником, что было даже как-то боязно за свою репутацию. Когда у них появилась Наги, он с радостью передал ей титул главного умника компании. Ему хотелось быть тем, к кому приходят не за помощью, а за приключениями на их коллективную задницу, но поздно спохватился – позиция была уже прочно занята. Ямамото любили все – либо хотели быть с ним, либо как он. Родители мечтали, чтобы их дети на него равнялись. Взрослым он внушал поразительный градус доверия, особенно учитывая его ответственность за примерно сто процентов всех их плохих идей. Шишки летели на других, когда он подбивал их прогуливать школу, чтобы тайком сходить в кино на сеанс для взрослых, или съездить в соседнюю префектуру за каким-то непонятным хреном – спуститься с платформы, выпить банку холодного кофе из автомата в незнакомом городе и быстренько вернуться обратно, пока их отсутствие не заметили. Почему нет, говорил Ямамото, разберёмся на месте. Мир был такой огромный – для него. Ямамото не позволял им просто сидеть на месте и тратить лучшие годы впустую. Гокудера в душе не ведал, куда он так торопится, но, как и все, не пойти вместе с ним тоже не мог. Поэтому они садились в поезд, или на выклянченный у старшеклассников мопед, залезали на водонапорную башню, записывались на марафон, сбегали ночью на концерты, гуляли по кладбищам, разжигали костры в неположенных местах, перелезали через заборы со знаком “запрещено”, нарывались на драки. Всё нужно было попробовать хотя бы один раз, пока это могло сойти с рук, и им сходило каждый раз, кроме самого последнего. К шестнадцати Ямамото вышел в пятёрку самых перспективных игроков малой лиги в префектуре, его стали обхаживать скауты, он буквально поселился на бейсбольном поле. Другому это бы ударило в голову, но энтузиазм Ямамото как будто распределялся между ними поровну: они ходили на матчи всей толпой, девочки рисовали плакаты, Цуна с Рёхеем срывали голоса, когда их команда проигрывала, а когда выигрывала – победа была общей. Будущее Ямамото было тоже общим, потому что у него первого оно всходило на горизонте таким блестящим и осязаемым. Пока они были рядом с ним и старались так же усердно, всё было возможно. Даже сам Гокудера какое-то время в это верил – не мог отрицать, что Ямамото выезжал не просто на таланте или удаче. Он умел работать. Всю неделю он тренировался с командой, а по выходным тащил их с Цуной играть в ближайший парк. Конечно, настоящей игрой это назвать нельзя было: Ямамото отрабатывал удар, а они были рады присутствовать. В тот день Гокудера стоял на питчерской горке, видел как высоко взлетел мяч, как на секунду он пропал в кроне дерева и приземлился в противоположном углу парка. Они следили за его полётом втроём, и поэтому увидели Хибари одновременно. Тот просто сидел на спинке скамейки, в своём дебильном чёрном пиджаке, несмотря на почти тридцатиградусную жару; он даже не смотрел в их сторону. Потом Гокудера спрашивал себя – из всех холмов, на которых можно было умереть, почему Ямамото выбрал именно этот? Хибари был тот ещё ублюдок, раньше им часто доставалось от него и его подпевал, бессчётное количество синяков и отобранных карманных денег. На Хибари не было управы, его папаша сидел в городском совете, и что-то Гокудере подсказывало, что это была только половина истории. Но, говоря откровенно, он уже давно их не трогал, может потому что потерял интерес, может потому, что к шестнадцати они здорово вымахали, даже Цуна. Хибари, в свою очередь, казался прежним. Простейшая правда была в том, что Ямамото всегда нравилось играть в тупые игры, просто он никогда не ожидал нарваться на настолько тупой приз. Ямамото прошёл мимо Гокудеры, вроде чтобы подобрать улетевший мяч, но по неторопливой походке и слабой улыбке он всё понял. Он кинул ему в спину: – Только не доёбывайся. – Позову играть с нами, – Ямамото развернулся к Гокудере светящимся лицом на пару секунд, с битой наперевес, не останавливаясь. – Он скучает один. Они с Цуной стояли поодаль и не слышали, что Ямамото говорил. Он долго не затыкался, в своей обычной приятельской манере; кто знает, какую чушь он втирал Хибари, может действительно хотел оставить их стычки позади и подружиться, это было в его духе. Хибари поначалу не поднимал на него взгляд, но когда поднял, начал смотреть очень внимательно – не в лицо, а на биту в руке, которую Ямамото то вскидывал, то ставил на землю, то раскачивал как маятник на запястье, туда-сюда. Потом Ямамото начал замахиваться, как обычно делал, прежде чем положить биту себе на плечо. То ли у Хибари нервы сдали, то ли он увидел в жесте Ямамото что-то, чего не увидели они с Цуной, но в следующий момент Ямамото жевал песок с выкрученной к небу правой рукой. Гокудера не знал, что бы случилось, сорвись они с Цуной с места секундой позже – головой понимал, что начисто оторвать человеку руку не так-то просто, особенно если он сложен как Ямамото. Но Хибари упёрся ногой ему между лопаток и у него был хороший рычаг, поэтому в моменте такая возможность не казалась совсем уж невероятной. Они повисли на Хибари с обеих сторон, сам Гокудера словил носом его локоть и отлетел почти сразу. Цуна сражался отчаянно, таким злым он его не видел никогда. По тем временам для Цуны это было примерно как полезть на бога с кулаками, ему очень повезло отделаться парой сломанных рёбер. Всё закончилось быстро – когда первая волна боли откатила и Гокудера начал вставать на ноги, Хибари уже отошёл от валявшегося на земле Цуны и присел на корточки рядом с Ямамото. Тот видимо отрубился от шока, только-только начал ловить ртом воздух, глаза крутились и ничего не видели. Стало очень тихо, как в глазу урагана. Хибари приподнял Ямамото за волосы. Гокудера подумал – чтобы добить каким-нибудь оскорблением, но оказалось, чтобы лучше прицелиться и схаркнуть ему ровно в лицо, что по всем меркам было намного хуже. Там, откуда Гокудера был родом, за такое убивали в абсолютно буквальном смысле, не только тебя, но и пару ближайших членов семьи в довесок. Ни в одном из своих пересказов он про это не заикался. Хибари посмотрел на него вопросительно, прежде чем уйти, дал пару секунд на решение, потом улыбнулся – знал, что Гокудера поднялся на ноги для виду и шага дальше не сделает. Гокудера позвонил в скорую, позвонил Иемицу, и когда Ямамото с Цуной увезли, поднял с песка биту и поплёлся к Ямамото домой, раскрашивая дорогу кровавым пунктиром из разбитого носа. Как гонцу с плохими вестями, ему досталось ото всех по порядку. Отец Ямамото чуть не пришиб на месте. Иемицу долго молчал, растирая пальцами лоб, потом сказал, что ошибся в нём. У его сына уже были сильные друзья, и Иемицу думал, что наконец-то появился хоть один умный. В его словах не было ни грамма справедливости, но и поспорить с ними Гокудера не мог. Ничто не могло стать как прежде, а потом вдруг стало. В Италии Иемицу вышел на контакт с Бьянки и оставил Гокудеру у неё на пороге. Дом, где она жила, был куда скромнее их семейной усадьбы, но даже так в нём можно было жить, практически не пересекаясь. Бьянки уезжала по делам надолго, иногда на несколько недель подряд, оставляла ему пачку денег и пару охранников. Он не спрашивал, откуда деньги – она не спрашивала, на что он их тратил. Теперь всё было точь-в-точь как в детстве. Лето закончилось, в начале сентября ему исполнилось семнадцать, он сдал экзамены за предпоследний класс экстерном, а последний год решил заканчивать дистанционно. После Нами думать о школе и одноклассниках было противно. Он заперся у себя в комнате на полтора месяца и сделал всю работу на год вперёд. Оставалось только дожить до майских экзаменов, а что потом – он не знал. У него в запасе было много времени, чтобы отучиться об этом думать. Через охранников он без труда доставал всё необходимое – аддералл для учебных марафонов, травку для отдыха после них. Потом он стал уезжать в Милан на все выходные, где ему предлагали вещи поинтереснее. В другие дни в основном пил и спал, поэтому мало что запомнил из того отрезка своей жизни. Должно быть, он испытывал какие-то неприятные чувства, но не хотел в них разбираться ни тогда, ни позже. Цуна строчил сообщения, рассказывал про жизнь дома. Гокудера редко отвечал. Поддерживать фасад становилось сложнее, особенно когда Цуна слал фотографии, где они ужинают всей их обмельчавшей, но ещё сохранившейся компанией, а Гокудера только продирал глаза и трясущимися руками по три минуты не мог зажечь сигарету, плёлся в заблёванную ванную, решал что лучше – опохмелиться или сразу занюхать. Потом, ближе к новому году, ему позвонил Ямамото. После операций в Токио, одной крупной и нескольких вспомогательных, его привезли в Италию на реабилитацию. Ему было дико скучно, он ни черта не понимал по-итальянски и умолял Гокудеру приехать к нему в Рим. Гокудера не думал, что Иемицу разрешит, но Ямамото уломал Иемицу ещё до того, как позвонить ему. Конечно, в согласии Гокудеры он не сомневался. Ямамото вообще редко кто отказывал. Гокудера не стал менять своих привычек. Большую часть времени Ямамото и сам был накачан обезболом по уши. Гокудера ложился на больничную койку слева от него, включал телевизор и они вместе раскуривали косяк, пока охранники объяснялись с больничным персоналом. Деньги, которые Вонгола отдавали за палату, покрывали любые выходки. Вопреки ожиданиям, Ямамото был полон оптимизма. Тогда ему ещё не сказали, что он не сможет вернуться в большой спорт – это случилось только через год, – а пока он продолжал строить планы. Рассказывал Гокудере, как собирается навёрстывать упущенное, когда выйдет из больницы, вплоть до почасового расписания тренировок и упражнений. Заставлял Гокудеру подыгрывать, тоже выдумывать себе будущее. В тугом наркотическом мареве это было не так уж сложно: он поступит в политехнический в Милане, на высшую математику например, или на физику твёрдого тела, будет работать над новым поколением кевлара или разрабатывать оружие дальнего поражения – нет, водородную бомбу – нет, уедет на Аляску в HAARP, будет заведующим по контролю сознания – нет, откроет чёрную дыру посередине Европы, пробьёт червоточину между мирами, изобретёт машину времени… Часть времени между процедурами и физиотерапией они проводили в съёмной квартире, в тихом пригороде Рима. Начались зимние дожди. Обстановка давила на расположение духа, и Гокудера пытался минимизировать потери любыми доступными средствами. Когда Ямамото первый раз увидел его без майки, посмотрел задумчиво и рассказал поучительную историю про своего одноклассника, который год питался только желатиновыми мишками и заработал себе цингу. Тогда Гокудера ощетинился на него, но в свете всего, что случилось между ними после, понял – это было одним из первых проявлений заботы, которую он никогда не умел распознать вовремя. Переменные степени интоксикации давали простор для правдоподобного отрицания. Ну кто не смотрел порно за компанию с приятелем? И что, если иногда они помогали друг другу руками? Гокудера отсосал ему намного раньше, чем позволил себя поцеловать, потому что всё это было не в счёт, пока свет был выключен. Как и в больничной койке, в постели он инстинктивно держался слева, чтобы не задевать больное плечо, не мог избавиться от этой привычки ещё долго. Неидеальную темноту ночи изредка прерывали обрывки дневного света или всполохи на телефоне, намёки на реальность. Когда им звонил кто-то из Нами, он особенно явно чувствовал, какое надругательство творит над собой и над ним. От этого становилось горько и весело. Как хорошо, что его вовремя выслали и никто больше не попал под перекрёстный обстрел. Гокудера уже почти нащупал дно, но весной начался настоящий кошмар – Ямамото не отпускал его из-под одеяла до рассвета, и намного позже, когда наступала ослепительная трезвость и прятаться было некуда, пересчитывал языком все его рёбра и позвонки, выцеловывал пальцы, уговаривал позавтракать. Они стали звать друг друга по имени – сначала шёпотом, захлёбываясь от удовольствия, затем громче, распробывая на вкус как тёплую пищу, и в конце концов – совершенно спокойно, при посторонних, на улице, в кафе, в галереях, в коридорах больницы, как будто так было всегда. Гокудера осторожно разминал ему мышцы вокруг правого плеча и Ямамото клялся, что боль отступает. Ямамото верил, что всё будет хорошо, и хоть у Гокудеры не хватало смелости поумерить его оптимизм, купиться на него полностью он тоже не мог. Он шёл на уступки. Ему было нужно время. Летом их ждали в Нами. Гокудера предполагал, что на этом всё и закончится. В компании с Цуной и девочками они пытались себя не выдавать – и всё же задумавшись, Ямамото искал его рукой, одёргивался в самый последний момент. Раньше времени обрывал свои встречи со старыми друзьями и бывшими товарищами по команде, чтобы скорее вернуться домой. К нему. Когда к ним присоединился Хибари, атмосфера ожидаемо накалилась. Они знали о его ситуации в общих чертах, но не думали, что Иемицу действительно заставит их налаживать контакт. В первый раз они сошлись на каком-то общем обеде, где были не только все привычные лица, но и несколько гостей Иемицу из Италии. Понаблюдав за Хибари полчаса – за тем, как он передавал салатницу, как спокойно улыбался, отвечая на чей-то вопрос, как легко, почти заигрывающе разговаривал с Кёко, которую стратегически посадили поблизости – он не сдержался, наклонился к Ямамото и негромко спросил: – Что они с ним сделали? Ямамото немного подумал и ответил, не без удовольствия: – Выхолостили. Кажется, Ямамото был этим удовлетворён, хотя бы на время. Гокудера, с другой стороны, сильно сомневался в том, что Хибари изменился, и когда ему выдалась возможность понаблюдать за ним и Каваллоне поближе, он точно понял – волшебных трансформаций не бывает, Хибари просто научился мимикрировать. Всю дорогу он не мог отделаться от ощущения зловещей долины. Возможно, для постороннего взгляда Хибари выглядел и вёл себя абсолютно нормально, но Гокудере живо вспомнилось его лицо в тот день, год назад. Налёт цивильности шёл Хибари так же, как улыбка роботу или поводок волку. Жалко, бесполезно. Потенциально опасно. Но остальные, казалось, этого не замечали. Может, и глядя на них с Ямамото они не замечали ничего необычного; а если замечали, то просто вежливо позволяли им уйти безнаказанными. Может, всё действительно складывалось так, как должно. Гокудера постепенно переставал об этом беспокоиться. К сожалению, зря. Из всех вещей, которые могли сблизить его с сестрой, сердечные проблемы стояли на последнем месте в списке, но вот он был здесь – на ночном автобусе из Рима обратно в Ломбардию. В конце лета врачи поставили Ямамото перед фактом. После года операций ему предстояло ещё немало месяцев восстановления, но о спорте можно было забыть. Лучше уже не будет. Гокудера готовился к этому моменту, думал что справится, держался несколько месяцев, пока земля крошилась под ногами. Как любой человек, служивший маяком надежды для всех вокруг слишком долго и слишком искренне, Ямамото погас и разуверился в момент, оставил после себя только радиоактивные осадки. Гокудера был готов и к этому, потому что сам тогда уже поверил – не в выздоровление, а во всё остальное. Между римских улиц и влажных простыней они построили столько планов, по три запасных на каждый из возможных, но вышло так, что ни один из них не выдержал воды, когда ложное основание наконец просело и обвалилось. Гокудера мог быть рядом сколько угодно, и сколько угодно раз слушать, как Ямамото ледяным тоном просит его отъебаться; не мог только слушать о том, что весь последний год был ошибкой, и что им нужно остаться друзьями, попробовать завести отношения с кем-то другим. Здоровые, на этот раз. Бьянки оказалась дома – ему повезло. Она сразу всё поняла, усадила его на кухне, закрутила косяк и долго распалялась на тему того, какие все мужчины твари, и как хорошо, что он ушёл вовремя. Потом всю ночь рассказывала про свои душераздирающие романы. Они здорово посмеялись. Под утро, промолчав в расслабленной дымке не меньше получаса, Бьянки сказала: – Возвращайся к ним. Мне нечего тебе предложить, в отличие от Иемицу. Ему нужны толковые головы, и пять лет назад были нужны, и сейчас тем более. Он просто вымораживает тебя, поверь, на самом деле ты можешь назначить любую цену. Если где-то и есть безопасное место, то оно рядом с его сынишкой. И потом… – она сделала долгий, густой выдох, глянула на него с хитрой ухмылкой. – Настанет день, когда этот сраный бейсболист окажется на твоём месте. Встретит кого-то, кого не сможет получить. Если ты будешь рядом, то будешь первым, к кому он приползёт, по-другому это не работает. Сможешь забрать его себе, или послать нахуй, или подтолкнуть с обрыва… Там решишь. В любом случае, это будет приятно. Гокудера принял первую часть её совета без оговорок. Следующие несколько лет дались ему нелегко, но он выбрал лучшие куски из тех дурацких фантазий, в которых Ямамото ему отказал. Поступил в политехнический, взял несколько дистанционных курсов, бросил употреблять, вернулся к Цуне и начал вливаться в работу Вонголы. Второй части он попросту не поверил. Думал, Бьянки сказала что-то, просто чтобы сказать – может, чтобы утешить его, или чтобы рассмешить. Ещё через три года, в Принстоне, он наконец понял, что она была полностью права. С устрашающей точностью. Ошиблась только в одном – это было ни черта не приятно.