Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Гокудера как раз успевает прикончить завтрак, когда телефон оживает – Цуна звонит с поздравлениями первый. У него счастливый, заспанный голос, он заставляет Гокудеру смеяться в ответ, а потом передаёт трубку Кёко, которая подготовила целую речь. У неё здорово получается. В последние несколько лет она организовала столько благотворительных акций, выставок и аукционов, что уже не может без точёных формулировок, но даже так он верит каждому слову. Она бьёт Гокудеру под сердце, когда говорит, что у них с Цунаёши не было друга вернее, чем он, и что они надеются ещё много лет быть друг другу семьёй и опорой, и что ждут не дождутся увидеть его сегодня вечером. Ямамото за столом напротив пытается привлечь внимание официантки, видимо чтобы расплатиться. После бессонной ночи и литров выпитого они наели за четверых. Всё уйдёт в счёт корпоративной кредитки, зарегистрированной на их номера, но Ямамото не в курсе – Гокудера пытается как-то подать ему знак. Он не хочет перебивать Кёко, он пинает Ямамото под столом и жестами показывает, что платить не надо. Ямамото его не понимает. Только поднявшись на ноги Гокудера ощущает, до чего сильно устал. Уши закладывает ватой, он почти засыпает стоя в лифте. Его тело заплывает в номер быстрее, чем сознание, поэтому полминуты он просто пялится на спящего в его кровати Мукуро, не в силах преодолеть это логистическое препятствие. Гокудера оглядывается – Хибари тоже тут, и тоже в отключке. Его подёргивает каким-то странным предчувствием. Как будто наступил носком в холодную лужу. – Чёрт с ним, пусть спит, – говорит Ямамото, появившись в дверном проёме. – Идём. В номерах ещё не убирали, Гокудера смотрит на вчерашнюю постель Мукуро и от мысли, что придётся спать здесь, снова впадает в ступор. Он не знает, какая эмоция в этот момент отражается у него на лице, но Ямамото уже набирает ресепшн. Телефон гудит – на этот раз Иемицу. В Штатах глубокая ночь, он видимо ещё не ложился, решил вычеркнуть поздравления из списка дел, не затягивая. Когда в номер заходят две уборщицы, Гокудера запирается в ванной, ставит телефон на громкую, приоткрывает окно, накидывает в ванну полотенец, сам ложится сверху и закуривает. Иемицу долго отчитывает его, припоминает десяток разных проёбов, начиная со старенькой Тойоты, которую они с Цуной подростками у него угнали и разбили, заканчивая сделкой, провалившейся в прошлом месяце, и только потом говорит: – Не ошибается только тот, кто ничего не делает, Гокудера-кун, а ты у нас главный по просчитанным рискам. Твоим ошибкам можно обзавидоваться – так держать… Иемицу заметно к нему потеплел с тех пор, как их с Цуной факультатив начал не только отбиваться, но и приносить прибыль. Когда Цуна только выпустился из университета, его всё ещё порядком смущали предстоящие обязанности. Годом раньше всех трёх сыновей Тимотео одного за другим нашли убитыми в разных точках мира; никто из Вонголы на них не ставил, даже сам Тимотео, тем не менее наверху сильно заволновались. Доказать ничего не смогли, единственного оставшегося в живых пасынка временно отвели от дел, а Цуна оказался следующим в очереди на престол. Его это не пугало, но и не особенно радовало. Они стали чаще летать в Италию, общаться с людьми. Тимотео не собирался уходить на покой в обозримом будущем, поэтому торопиться было некуда, Гокудера понимал – начинать нужно с чего-то полегче. На мысль его навела Бьянки, вернувшаяся из Нью-Йорка с какой-то уродливой вазой, стоимостью как приличная квартира в квартале моды. Она жаловалась на то, что её подвели и она потеряла половину денег на таможне; Гокудере стало интересно, справился бы он с такой операцией. Понял, что справился бы, и тогда намекнул Цуне на потенциальные возможности торговли предметами искусства. Через полгода они отмыли пару десятков тысяч, ещё через год успешно перевели свой первый миллион от японских партнёров в Европу, и дальше дело заспорилось само собой. Цуна по-настоящему проникся идеей, увлёкся поиском талантов, Гокудера продолжил заниматься финансовой стороной – решал уравнения из подставных компаний в перерывах между учёбой, чтобы расслабить мозг. Потом останавливался, пересчитывал нули на экране. Самое удивительное было не в суммах, а в том что он мог практически целиком забыть, откуда они появлялись. На четвёртой сигарете Ямамото стучит в дверь – комната готова. Принесли поднос с фруктами и турецкими сладостями, Гокудера берёт одну, фисташковую, пока Ямамото заваривает для них два кофе. Кажется, Ямамото что-то тревожит. Он сосредоточенно размешивает сахар, а другой рукой растирает шрам на подбородке – прошлогодний подарок Мукуро. Гокудера знает, что этот шрам не единственный, но те, что остались под одеждой, он не видел. Видел только их прекурсоры – узкие и глубокие раны, некоторые рваные, некоторые чистые, из некоторых занозами торчали обломанные лезвия канцелярского ножа. Мукуро умел уходить красиво. Ран было много, и ни одного попадания во внутренний орган, что было подозрительно – ещё более подозрительно, чем сам факт сложившегося положения дел. Гокудера не стал задавать вопросов – не хотел и не мог, – и не стал навещать Ямамото в больнице. Поначалу после их расставания Гокудера получал новости о Ямамото только через Цуну или других общих друзей. Рассказывали, что он остался в Италии, сам Гокудера был с Цуной в Токио и около года не слышал никаких подробностей. Потом Цуна женился и они снова собрались все вместе в Милане, это был ужасный вечер открытий. Иемицу беззастенчиво представлял собравшимся Хибари как своего новонайденного преемника, прямо в день свадьбы родного сына, которая естественно занимала старшее поколение намного меньше, чем будущее CEDEF. Цуне было всё равно, но у Гокудеры за вечер скопился очень неприятный осадок. Тогда же он не мог не заметить, что Ямамото провёл полвечера в компании одного из офицеров Варии – это было крайне странно, никто из их клики никогда не интересовался подобными мероприятиями, и, Гокудера был уверен, не был на них вхож. Раньше, но не теперь. Он поспрашивал и в итоге получил ответ у Каваллоне: оставшись в Италии, Ямамото стал брать подряды у Варии и, судя по всему, пока что не подводил ожиданий. Гокудеру замутило от услышанного. У него почему-то сложилась другая картина, он думал, что разделавшись с ним Ямамото рано или поздно вернётся в Нами к отцу. И что дальше? – подумал он. Станет протирать столы и нарезать сашими? Звучало ещё менее правдоподобно, и всё же у Ямамото был шанс вернуться к нормальной жизни. Почему он этим шансом не воспользовался Гокудера не понимал; его это злило. Под конец вечера они разговорились с Наги. Гокудера искренне считал, что на месте Хибари должна была быть она, он так и сказал ей. Дело было не только в том, что она была приёмной сестрой Цуны и в таком случае управление CEDEF ещё надолго осталось бы под прямым контролем Савада, хотя и этих соображений было достаточно; Наги умела принимать взвешенные решения, она была сдержанным и тактичным человеком, и при этом у неё было сердце – чем Хибари похвастаться не мог. Её это смутило, она пожала плечами и сказала, что это было бы слишком большой ответственностью, на тот момент её знания о работе CEDEF были отрывочными. Она хотела спокойно закончить колледж, хотела быть полезной семье и Цунаёши, и этого достаточно, главное – оставаться вместе. По её взгляду было ясно, что она сама не до конца в это верила, но мысли Гокудеры уже ушли по другой колее. В мире сделок и альянсов матримониальные узы уступали только кровным, и то не всегда, брак был одним из самых весомых контрактов. Для Цуны этот вечер был венцом безбрежного счастья, для Кёко – началом долгого пути, из которого нельзя будет вернуться, что бы ни случилось с их отношениями дальше. Гокудера надеялся, что она осознавала, насколько сложная работа ей предстоит и какие жертвы придётся ради неё приносить. Люди, оказавшиеся в позиции Цуны, не могли позволить слабости, реальной или видимой, и судили их в первую очередь по способности поддерживать порядок в собственном доме. Когда-то мать Гокудеры недооценила силу этих негласных законов. Сам Гокудера стал живым примером того, к чему приводят сиюминутные чувства и необдуманные решения. В то время роль Гокудеры в иерархии Вонголы держалась на снисходительности Иемицу. Какой бы крепкой ни была их дружба с Цуной, Иемицу был решающим голосом в расстановке кадров, и остался бы таковым ещё много лет, за которые бог знает что могло произойти. Но вот перед ним стояла Наги – неродная, как и он, но законно принятая. Окажись они вместе, Гокудере не пришлось бы больше ходить по яичной скорлупе, он стал бы полноправным членом их семьи… Возможно, Ямамото был прав – нужно было взрослеть, думать головой, выбирать то, что полезно, а не что хочется. Это были не совсем трезвые, но холодные мысли. Наги их тоже улавливала, а может и руководствовалась какими-то собственными соображениями, в любом случае – у них ничего не вышло. Гокудера почувствовал себя полным идиотом. Он был слишком самонадеян и не смог довести дело до конца, его опалило стыдом, когда он заметил как Наги абсолютно беззвучно плачет. Он тоже сильно расстроился, но уже позже, осознав, что никогда больше не сможет заставить себя повторить подобный трюк с девушкой. Он думал, что ему будет всё равно, и снова ошибся. В этом смысле он с самого начала не мог понять Мукуро – тот был полностью всеяден, до степени, вызывающей тревогу. Когда они только приехали в Принстон, Мукуро не рвался общаться с Ямамото, поэтому приходилось собирать информацию косвенно, через студентов, с которыми Мукуро сходился на пару ночей, в их рядах не было никакой закономерности по половому или любому другому признаку, и никто из них не знал ничего полезного. При необходимости, в компании, Мукуро умел говорить очень долго, при этом не рассказывая ничего по существу. Они сдвинулись с мёртвой точки только после того, как Мукуро застал их с Ямамото в постели и проникся спортивным интересом. Такого, конечно, не было ни в планах, ни в мыслях. Ещё до истории в Принстоне они снова стали проводить много времени вместе – Ямамото присоединялся к ним с Цуной, когда они приезжали в Италию, что случалось всё чаще. Как правило, Ямамото отвечал за охрану, к тому моменту он уже неплохо привык к оружию. Стал полезным игроком, как выразился бы Иемицу, особенно когда дело касалось неформальных встреч, или тех, которые не терпели посторонних ушей. Сам Цуна и рассказал им о том, что Иемицу искал людей для задания в Штатах. Нужен был кто-то, не похожий на преступника (отпадало большинство членов Вонголы), не похожий на копа (отпадало большинство сотрудников CEDEF) и похожий на студента колледжа. Ямамото согласился быстро. Гокудера в тот год дописывал диплом, а работать мог где угодно, поэтому согласился тоже. Уже потом им рассказали, что задание связано с Эстранео, но отказываться было поздно. Повседневная жизнь Гокудеры сильно не изменилась – он снял квартиру недалеко от кампуса, днём работал, вечером ошивался на вечеринках и университетских мероприятиях. Несколько раз в неделю они встречались с Ямамото и тот рассказывал о своих успехах, которых не было. Ямамото это не расстраивало, скорее наоборот, Гокудера давно не видел его настолько оживлённым. Был конец недели, они сидели в кафе, и когда обсудили всё, что могли, Ямамото осторожно спросил о работе Гокудеры, но не уточнил о какой именно. Пока Гокудера соображал с чего начать, Ямамото заторопился – начало футбольного сезона, играла домашняя команда. Они поехали вместе, по дороге Гокудера в общих чертах объяснял ему теорию сверхпроводимости и налоговую политику свободных портов, потом они зашли на стадион, с трудом нашли место на заполненной трибуне, и тогда уже стал объяснять Ямамото ему – правила американского футбола, – гораздо нагляднее и эффективнее. Гокудера не запомнил, кто тогда выиграл, зато запомнил, что уже к перерыву ему стало трудно дышать: они попали во временную петлю, в карманную реальность, где всё было именно так, как они хотели. В тот вечер, вернувшись в квартиру Гокудеры, они оба понимали, что шансы на продолжение стремились к нулю, поэтому шли друг другу навстречу очень медленно, несколько часов ушло только на то, чтобы полностью раздеться, а в конце Гокудера не мог отпустить его, знал что стены вновь взойдут, стоит им только разделиться, его собственные – в первую очередь. Он хотел сразу объяснить, что это ничего не значило, но в прошлый раз всё начиналось точно так же незначительно; легче было просто молчать. Так они и молчали, и это сберегло много воздуха, когда Ямамото начал спать с Мукуро. Даже если бы у Гокудеры было право на ревность, испытывать её по отношению к Мукуро было бессмысленно и почти невозможно. Мукуро переспал бы и с ним, дай только повод, ему было действительно всё равно. Это была то ли крайняя стадия свободы, то ли отчаяния, Гокудера так и не разобрался. Главное – они стали кое-что о нём узнавать, по крупицам. Например, что он приехал из Италии, но уже давно; он никогда не говорил о родителях, хотя иногда упоминал братьев и сестёр; он получал какое-то государственное пособие, которого вечно не хватало, других доходов у него не было, но была платиновая страховка, по которой он получал нескончаемое количество таблеток. Карманы, полные фиников и изюма, так сказать; иногда он предлагал им угоститься. Для Мукуро не существовало прошлого, их прошлого в том числе. Всё падало в забытьё: и четыре последних года, в течение которых Гокудера учился обходить законы права и природы, а Ямамото – их нарушать, и год их беспорядочных подростковых страданий, и три года в Намимори до этого. Вот они – только познакомились, взошли на подмостки без сценария и без ремарок, кроме тех, которые были слышны с галёрки. С самого начала Мукуро окрестил их по своему усмотрению, он говорил Ямамото: “Покажу кое-что, когда твой парень уйдёт”, или говорил Гокудере: “Я одолжу твою половину на вечер”. Смысла поправлять его не было, для Мукуро они существовали только относительно друг друга, по крайней мере до поры. Однажды Гокудера остался ночевать у них в общежитии, они с Ямамото пили вино, а потом Мукуро дал ему ксанакс и он физически не смог дойти до машины, заснул прямо на полу между их кроватей. Сон был мягкий, как кокон, полный белизны и птичьего пения, он сидел в солнечной комнате – на застеклённой веранде в доме своей матери, ветви фруктовых деревьев оплетали выход в сад, переспелый инжир падал и разбивался о терракотовую плитку; она зашла в дом босиком с пучком мяты для чая, она заваривала его по-южному, в маленьких стаканах и очень сладко; ей было столько же лет, сколько ему, столько же, сколько было, когда он видел её в последний раз, и она сказала, что теперь он достаточно взрослый, чтобы они сыграли вместе, потом отвела его к инструменту, где уже стояли открытыми ноты Менуэта из Маленькой сюиты Дебюсси, усадила его слева от себя, откинула волосы за плечи и положила его руки на клавиши – во сне он всё ещё умел играть, – они начали вместе, но свои руки она почти сразу убрала, сложила на коленях, и стала наблюдать, хотя он по-прежнему слышал её партию, музыка звучала правильно, поэтому он продолжал ещё долго, не мог оторвать глаз от нот, не мог обернуться – чувствовал, что она остаётся рядом, только пока он не смотрит. Было беспробудно темно, когда Ямамото растолкал его. Он ничего не сказал, он смотрел в сторону Мукуро, и Гокудера быстро понял почему – тот ворочался у себя в постели, скрёб пальцами по изголовью, по стене, по воздуху. Мукуро говорил на языке, который Гокудера не мог понять спросонья, не мог даже приблизительно идентифицировать, в итальянском таких звуков точно не было. Они разбудили его, и Гокудера позвал его курить. Стоя на балконе в конце этажа, подрагивая в морозной декабрьской ночи, Мукуро сказал ему охрипшим голосом: – Слишком красивая… У тебя её глаза. Не произнеси он этих слов, многое сложилось бы иначе; это было не допущение, а медицинский факт. Гокудера просыпается в Милане, в кресле – так и не сумел добраться до кровати, – рядом стоит чашка остывшего кофе, из ванной доносится шум воды. Дверь распахивается и влетает в стенку, Мукуро заходит в комнату с зубной щёткой во рту, на секунду вынимает её и говорит: – Прости, пришлось взять твою, – садится на край кровати и возвращается к чистке зубов, когда на пороге возникает Хибари. Окинув пространство взглядом дохлой рыбы, Хибари спрашивает Гокудеру по-японски: в котором часу ужин и кого ему нужно убить, чтобы не ехать туда сегодня. – Забей, – говорит Гокудера. Он чувствует надвигающийся спектакль и будет рад, если хотя бы Хибари на нём присутствовать не станет. – В штаб? Хибари утвердительно кивает и удаляется. – Кое-кто проспал будильник, – объясняет Мукуро. – Ужасно, правда? На часах ещё нет четырёх, Гокудера отпивает холодного кофе, и день катится дальше, спотыкаясь на поворотах. В номере становится душно, он хочет собраться по-быстрому и выйти – хоть куда-нибудь, – но Мукуро двигается с поистине итальянской размеренностью. Гокудера успевает принять душ, одеться и выпить ещё два кофе, а Мукуро только-только трогается с места. Он не запирает дверь в ванную, продолжает болтать, пока они с Ямамото ждут его в полной готовности. – Он меня заинтриговал, – говорит Мукуро, – ваш Цунаёши. Весь из себя инженю, но сразу даёт понять, что это его мир, а мы в нём просто живём. Несладко наверное с таким отцом, как у него. С другой стороны, у него хоть есть отец… Мукуро говорит по-итальянски, быстро, вряд ли Ямамото понимает его. Гокудера отдаёт должное его стратегии, хоть и не видит в ней закономерности; что бы он такого ни сказал, секретом между ними это не останется. – Цунаёши сказал мне, что ты у него что-то вроде правой руки, – продолжает Мукуро. – Это правда? У меня такого впечатления не сложилось. Куда в таком случае вписывается Кёя, разве не он у вас за главного? – Нет. Разные департаменты, – отвечает Гокудера. – Скажи, ты можешь задавать свои тупые вопросы по дороге? Или от двух дел сразу перегреешься? – Ну-ну, не переживай,– Мукуро показывается из-за двери и что-то ему протягивает: – Держи конфетку. Гокудера разглядывает пилюлю у себя на ладони, но точно не узнаёт; какой-то транк, не иначе. – Денег у меня нет, так что подарить тебе ничего не могу, – говорит Мукуро, – кроме хорошо проведённого времени. Из дальнего угла комнаты Ямамото наблюдает за ними, не то чтобы осуждающе, просто принимает к сведению. Пусть смотрит, хуже не будет. В конце концов, у Гокудеры день рождения. Подумав ещё пару секунд, он принимает подарок. Уже в машине Ямамото заявляет, что ему нужно заехать по делу, а Мукуро – что ему срочно нужен горячий обед, он не притрагивался к еде с прошлого вечера. – Отлично, – говорит Ямамото. – Убьём двух зайцев. Гокудера моментально догадывается, куда именно Ямамото собрался их везти, и хочет очень убедительно возразить, но на полуслове его прерывает очередной звонок. Он выслушивает поздравления от Наги, коротко и ясно, а потом она спрашивает: – У него всё в порядке? Обычно таким тоном и в таком ключе она справляется о делах Цуны, но теперь, учитывая все события, Гокудера склоняется к тому, что вопрос не о нём. На всякий случай уточняет: – У Мукуро? Насколько это вообще возможно… Услышав своё имя с заднего сидения, он выпрямляется и внимательно следит за телефоном у Гокудеры в руке: – Это Наги? Поставь на громкую. Наги говорит: – Не стоит, – ещё раз желает Гокудере хорошо провести вечер и отключается. – Ты её достал, – улыбается Гокудера, обернувшись к Мукуро. – Пусть хотя бы год отдохнёт, как мы, потом может и поговорите. Проехав вдоль канала, они останавливаются у ресторана на тихой тупиковой улице, наполовину закрытой строительными лесами. Гокудера начинает чувствовать первые эффекты: тело обкатывает теплом, узелки в животе развязываются, лишнее пространство между внешним миром и его восприятием сужается, становится куда более интимным. Они проходят сквозь пустой зал с баром, Ямамото уходит наверх по лестнице для персонала, им с Мукуро выделяют кабинку в задней части заведения. Мукуро заказывает сразу на двоих, хотя Гокудера ничего не просил, потом официант опускает портьеры, отделяющие кабинку от зала, и уходит. В кабинке тускло и прохладно, окон нет, как будто они в подводной капсуле бутылочного цвета, и опускаются всё ниже. Мукуро снимает солнечные очки. – Ты их носишь ради комфорта или чтобы окружающих не пугать? – спрашивает Гокудера. Мукуро фыркает, не отвечает, вместо этого говорит: – Пока никто не мешает, скажи мне одну вещь – Такеши тебе нужен? – В каком смысле? – Гокудера чувствует, как к горлу подкатывает смех. Мукуро выглядит очень по-деловому, как будто сейчас вытащит из-под стола контракт на пятьдесят страниц и заставит его подписывать акт купли-продажи. – В онтологическом, Хаято. – Не язви. Слушай, я к тебе не лезу… – Я к тебе тоже. К ним заглядывает официант и расставляет напитки с закусками, Мукуро вынужденно берёт короткую паузу, потом продолжает: – Я не из праздного любопытства спрашиваю. Мне кажется, ты должен внести ясность, сейчас самое время, – он откусывает брускетту, стряхивает томатный сок с пальцев. – Думаешь я не понимаю, кого он представляет на моём месте? Он мучается, Хаято. А ты? Гокудера совсем не голоден, но запах свежего чесночного хлеба завладевает сознанием. Он тянется за ломтиком и говорит: – А я вообще-то здесь, представлять не обязательно. – Уверен? Точно здесь? – Мукуро с напускной серьёзностью щупает его за плечо. – Ты ему хоть слово сказал за два дня? Я не слышал. – С каких пор тебя это озаботило? И с каких пор… – Гокудера видит, как Мукуро делает щедрый глоток белого, – слушай, не надо. Мукуро морщится, достаёт из кармана баночку с лекарствами: – Не притворяйся, Хаято, со мной не стоит. Меняемся на вечер, – он ставит баночку на стол рядом с Гокудерой. – Я сегодня тоже навёрстываю упущенное, не забывай. – Мне придётся об этом рассказать. – Кому? – Мукуро улыбается и опустошает бокал, подливает ещё. – Такеши? Кёе? Или сразу вашему папочке? Иемицу собрал вокруг себя хороший питомник, раз даже ты готов ему стучать по пустякам. Твой отец такого бы не одобрил, он был конечно сволочью, но не стукачом. Как же его… Гокудера не вполне осознаёт происходящее, пока Мукуро щёлкает пальцами, силясь что-то вспомнить, а потом произносит имя его отца, настоящую фамилию Гокудеры, с идеальным лигурийским выговором. – Откуда… – выдавливает Гокудера, иррациональный страх бьёт кровью по вискам. – О, так это секрет? Повезло, что я больше никому не рассказывал. Хотя Такеши наверняка было бы интересно узнать, благодаря каким обстоятельствам ты оказался у Савада. Я имею в виду – в подробностях. Наследие твоего рода. Важно знать, с кем имеешь дело, верно? В публичном доступе такую информацию не найти, люди вроде Иемицу распространяться не станут. Но совсем другое дело, когда есть прямой свидетель событий. Кто-то, кому пришлось давать показания… Мукуро собирает оставшиеся кусочки томата с предельной внимательностью, водит по тарелке хлебной коркой, оставляя розовые разводы, потом оглядывается на Гокудеру и начинает смеяться: – Боже, видел бы ты себя! Я же шучу. О таком не шутят, думает Гокудера. Он не вспоминал об этом много лет, не строил догадок, Иемицу не рассказывал ему полной правды, и Гокудера был ему за это благодарен. С людьми их профессии такое случается, они попадают в тюрьму и, бывает, не выходят оттуда. Иногда им приписывают больше, чем они заслужили, иногда меньше, но важно лишь одно – станет ли попавшийся тянуть за собой остальных. Отец Гокудеры не стал, поэтому Вонгола дали им с Бьянки шанс. Гокудера никогда прежде не слышал о связи с Эстранео, хотя хронология совпадала, и какого чёрта Мукуро мог знать его имя… – Ладно, возвращаясь к моему первому вопросу, – говорит Мукуро. – Да или нет? Теперь это звучит как загадка сфинкса. Гокудера совершенно не понимает, что Мукуро хочет от него услышать, поэтому выбирает ответ, не нарушающий статус кво: – Нет, не нужен. – Врёшь. Но так и быть, я поверю. Немногим позже одна портьера отъезжает в сторону и Ямамото зовёт их с собой. Гокудера не знает, успел ли он убрать лекарства со стола достаточно быстро; когда Ямамото и Мукуро уходят вперёд, он откручивает крышку – внутри целый ассортимент, он берёт одну наугад и глотает. Тогда, в Принстоне, Гокудера всё-таки решился спросить у Ямамото, зачем тот связался с Варией. Они были одни, не в общежитии, а у Гокудеры в квартире; к началу января у него накопилось много работы, он сидел за компьютером весь день и до поздней ночи, а Ямамото проспал почти всё это время на диване в гостиной, вечером сходил за едой навынос, и снова свалился спать. К трём ночи, когда Гокудера наконец освободился, он почти забыл о его присутствии. За окном намело, вывеска круглосуточного супермаркета напротив красила гостиную красноватым светом, на журнальном столике стояла тарелка с подсохшим за пару часов чоу-мейном и закрытая банка газировки – для него. Гокудера сел на диван рядом и стал думать о том, как они здесь оказались. Про себя он всё давно понял, но не про него. Жестокость была неотложной частью жизни, и если кому-то выдавалась возможность иметь на неё монополию, отказываться было глупо; Гокудера не тешил себя иллюзиями о том, что может быть по-другому, но он выбрал сферу бескровных жертв, равно как и Цуна, и Кёко, и многие другие. Рано или поздно это изменится, он знал наверняка, но это была проблема для будущего, только вот когда он смотрел на Ямамото, то не мог отделить это будущее ни от прошлого, ни от настоящего момента. Отец Гокудеры убивал людей – иногда при нём, – и Гокудера не терял из-за этого сна; Иемицу убивал людей и даже хуже, от этого они не уважали его меньше; Хибари убивал людей, но это была совсем другая история. Мысль о том, что Ямамото завязнет в чём-то подобном, если уже не завяз, жгла его сердце, хотя он не был вправе судить или указывать, как ему жить, но про себя думал – пусть с Мукуро, пусть с кем угодно ещё, главное чтобы эта отсрочка продолжалась как можно дольше. Глупое, детское отчаяние подвывало в нём, как сквозняк, он спрятал лицо в руках, а когда снова открыл, Ямамото уже проснулся. Тогда-то Гокудера спросил его, и Ямамото ответил – не всем посчастливилось зарабатывать деньги головой. Вот так просто, и никаких терзаний. Гокудера мог озвучить миллион возражений, но не стал, его это не касалось. Они поднимаются по узкой лестнице в тесный офис, где к счастью Гокудеры встречают всего одного человека. В своё время Гокудера так и не понял, в каком роде следует обращаться к Вайпер, а потом уже боялся спросить, поэтому остановился на женском – сама Вайпер никогда не поправляла. Её чёрная фигура выглядит слишком лощёной на фоне пыльных полок с документами и протёртой мебели, её лицо не меняет выражения, когда она скользит мутным взглядом по Мукуро, снизу вверх. Карточка щёлкает у неё между пальцев, она протягивает её Мукуро и говорит: – Позвони, когда наиграешься, – и тут же отмахивается от них, мгновенно потеряв интерес. Внизу лестницы Ямамото забирает у Мукуро визитку с номером, тот смеётся и говорит: – Напрасно, у меня хорошая зрительная память. Они возвращаются в кабинку, куда уже занесли основные блюда. Гокудера ещё несколько раз отвлекается на звонки, пару раз выходит курить; на улице жарко, в воздухе вьются мухи и цементное крошево. Под конец Мукуро заказывает три десерта, и когда они с Ямамото отказываются к нему присоединиться, откусывает от каждого понемногу. Платить им здесь не обязательно, но Гокудера всё равно платит, не хочет испытывать судьбу. У них в запасе минимум час свободного времени и Мукуро уговаривает их заехать в бар. Ямамото спрашивает что-то, обращаясь с Гокудере, но реплика пролетает мимо ушей. Гокудера кивает. Он чувствует, как обмякшие под занавес дня лучи солнца дробятся сквозь череду крыш и деревьев, и гладят его поверх глаз, пока Ямамото везёт их куда-то – предположительно к чёрту. В баре достаточно тихо, музыка играет в полгромкости, Гокудера заказывает три шота текилы у стойки и Мукуро опрокидывает их, пока Ямамото не смотрит. Мукуро оказывается очень близко, Гокудера видит его покрасневшие губы в излишних подробностях, когда он говорит: – Я не хотел задеть за живое, просто дразнил… Я хочу, чтобы ты понял, что мы друзья, Хаято, и у нас не должно быть секретов. Мы с тобой похожи, поэтому ты мне нравишься больше всех. Мы с тобой понимаем то, чего им не понять, верно? Мукуро кладёт руки ему на шею для пущей убедительности, потом отпускает и куда-то отходит. Гокудера и сам уже не понимает, из-за чего так сильно разволновался, может, просто от неожиданности; что бы Мукуро ни скрывал, это было давно и к Гокудере отношения не имело. Его наконец-то придавливает глыбой спокойствия, искрящегося в груди удовлетворения, мягкими формами, складывающимися в предметы и звуки, некоторые из которых живы. Он оглядывается: Мукуро пристроился к кому-то за стол, завёл беседу; Гокудера очень рад, что не ему приходится его выслушивать. Поле зрения обрывается, перед ним возникает Ямамото и говорит: – Это тебе, – и протягивает конверт, внутри что-то плотное и плоское. – Открой, когда будешь один, хорошо? С днём рождения. Гокудера не знает, что сказать; он хмурится и прячет конверт во внутренний карман пиджака. В поместье их встречают горячо, если не сказать горячечно. Цуна и Кёко обнимают его, он чувствует отпечатки их тел в своих объятиях. Цуна говорит, что специально настоял на том, чтобы собралась только семья, и выводит их в зал с накрытым столом, где ждут Рёхей и Хана. Они прилетели из Штатов буквально на полдня, Гокудера говорит: – Не стоило… Действительно не стоило, он надеялся на публику вроде вчерашней, был готов к тому, что его заставят сказать тост и задуть свечи, а потом дадут до конца вечера раствориться в толпе. Рёхей говорит, что отсюда они уезжают сразу в свадебное путешествие, с короткой остановкой в Нами; Хана добавляет, что в ближайший месяц все административные вопросы CEDEF можно будет решать через Наги, было очень мило с её стороны согласиться прийти на подмену. Гокудера садится рядом с Цуной, напротив Кёко, и временно теряет всех остальных из виду; они начинают рассказывать о каком-то коллекционере, потрясающе скрытном человеке, по совместительству владельце медицинского концерна, набирающего обороты в Европе, на которого им удалось выйти благодаря благотворительным фондам Кёко, и если всё сложится удачно, Гокудере тоже стоит с ним встретиться как можно скорее. Под звон столовых приборов и разрозненных голосов проходит час, потом другой, Гокудера по-прежнему не голоден, но очень хочет пить, внутри всё пересыхает от языка до желудка, и каждый раз когда он тянется за бокалом, в нём оказывается что-то новое, подлитое невидимой рукой. Кёко оборачивается к Хане, Цуна переключается на Мукуро – они подбирают разговор с того места, где остановились вчера. Цуна вцепился в него, как только узнал, что Мукуро учился на гуманитарном факультете – то ли на классике, то ли на истории искусств, то ли на антропологии – Мукуро менял направления раз пять только на его памяти. Так или иначе, Гокудера не вникает в их спор, он переводит взгляд с одного лица на другое, выхватывает блеск серебряного ножа у Мукуро в левой руке, потом улыбку Ямамото – немного сжатую, напряжённую в губах. Ямамото замечает его взгляд и на секунду улыбка полностью исчезает, он смотрит прямо в глаза, растерявшись, как будто хочет что-то сказать, но стол между ними слишком широкий, слишком много чужих рук, ваз с альстромериями, незажжённых свечей и бутылочных горлышек. Гокудера выходит на террасу с сигаретой в руке, но курить не торопится, он достаёт таблетки и выбирает пару тех, которые ещё не пробовал. Нащупывает в кармане конверт, разрывает его, вытряхивает содержимое: паспорт и права. Лицо на фотографиях Гокудеры, а имя нет, он перечитывает его несколько раз, подходит к обклеенной мотыльками лампе, разглядывает на свет. Тщетно. Ну вот, думает он, последняя доза точно была лишней. Гокудера возвращается к столу и проходит минут тридцать или сорок, пока до него наконец доходит. Он долго ждёт подходящего момента; Ямамото сидит как вкопанный и больше в его сторону не смотрит, поэтому Гокудера встаёт вслед за Мукуро, говорит, что покажет ему дорогу до уборной. В холле приглушён свет и непривычно гулко, Гокудера говорит быстро и тихо, как ему кажется: – Ты знал? Что это вообще такое? Твоя уёбищная идея… – Понимаю, – говорит Мукуро. – Перебрал, да? С непривычки бывает, скоро пройдёт, главное дыши и больше не пей. – Если я узнаю, что ты к этому имеешь отношение, – Гокудера вытаскивает конверт и наскоро прячет, когда Мукуро тянется к нему рукой, – на этом твоя история закончится. Не в Вонголе, не в CEDEF, а вообще. – Понятия не имею, о чём ты, но теперь мне очень хочется узнать. Можно подняться наверх? Я там ещё не был. Мукуро вскакивает на лестницу и поднимается на второй этаж быстрее, чем Гокудера успевает среагировать. Приходится подниматься за ним, и только тогда Гокудера замечает, как колотится в груди. – Я не верю, что ты ни при чём, Мукуро. Неприятно признавать, но тут Хибари оказался прав, не зря обходит тебя за три метра, как заразу… Мукуро успел уйти до середины центрального коридора, его смех эхом отбивается от стен. Он не открывает дверей, хотя в этом крыле их не запирают, здесь давно никто не живёт; он находит одну, которая уже открыта, и заглядывает с порога. Гокудера двигается за ним, как во сне. – Ты опять разнервничался, – Мукуро обшагивает комнату и включает настольную лампу, трогает занавески, выдвигает шуфлядки, поддевает ковёр носком ботинка. – Расскажи в чём дело, и я постараюсь помочь. Даю слово. Нехотя Гокудера садится на край софы. Достаёт и показывает. – Поддельные документы, – констатирует Мукуро. Он вертит их в руках пару секунд, задумчиво, потом отдаёт обратно и говорит: – Очень романтично. И что дальше? А дальше то – что это непрозрачный намёк, приглашение к побегу и предательству. Гокудера открывает рот и снова закрывает. Здесь столько всего неправильного, но наверное спокойному отношению Мукуро удивляться как раз и не стоит. Мукуро садится рядом и тянет: – Хаято… Подумаешь об этом завтра, хорошо? Может вы друг друга неправильно поняли, такое знаешь ли бывает, если не разговаривать. Посмотри на себя, – Мукуро двигается ближе и поворачивает его лицо к себе. – Сегодня твой день, зачем ты так упорно его портишь? “Зачем ты сам себя бьёшь?!” – визжала Бьянки, когда Гокудере было лет шесть. Хватала его за запястья и хлестала собственными руками по лицу. Тогда смеялась она, теперь смеётся Гокудера. Ладони Мукуро обтекают его щёки, плавятся за ушами, чертят одностороннюю линию до разогнавшегося сердца. Гокудера готов прямо сейчас и уснуть, и взорваться; он отплывает, чувствует лоб Мукуро – прохладный, когда тот касается его лба, горячего. – Ну, так лучше, – говорит Мукуро. – Дыши. Мукуро медленно, шумно вдыхает, и он за ним, несколько раз, перестаёт чувствовать свои пальцы, потом лицо. Что-то шипит и поддерживает его в вязкой темноте, он знает это чувство и отдаётся ему – покой, бесконечный сладкий выдох. Его голова падает с чужого плеча, и тут же отскакивает вверх, когда он слышит голос Ямамото: – Что вы тут делаете? Мукуро шевелится под ним, вокруг него, в целом где-то рядом, говорит: – Пора ехать. Гокудера открывает глаза в машине, за ними закрываются ворота, и вспоминает как только что стоял перед Цуной навытяжку и жаловался, мол, он начал праздновать ещё вчера и дико устал, а Кёко прибежала с картонной коробкой и заставила его взять огромный кусок торта. Торт посадили на пассажирское сидение впереди. – Ложись, – говорит Мукуро и кладёт его голову себе на колени, хотя наваждение уже отступает, в темноте Гокудера видит на удивление хорошо, как Мукуро говорит одними губами: – Я знаю, – и потом закрывает ему глаза рукой: – Голова закружится. Он слышит шёпот их голосов издалека; его страшно мутит, он давно не чувствовал себя настолько счастливым. Дальше ему не нужно ни за что отвечать. Его подталкивают из машины, он хочет остановиться у входа в отель покурить, но осознаёт слишком поздно, уже оказавшись в лифте. Он смотрит на своё отражение и будто бы приходит в норму, больше не слышит ни звона в ушах, ни пульса в горле. Проверяет карманы: конверт по-прежнему при нём, а таблетки пропали. Гокудера не знает, в чей номер они заходят, он лежит лицом на шершавом покрывале, теряя восприятие гравитации – дверь открывается с потолка, чьи-то ноги ходят по стенам, кто-то тянет его за пиджак, Мукуро помогает ему разуться, он очень услужлив, но Ямамото его зачем-то осекает и уводит. Стоит ему остаться в одиночестве, настроение резко ухудшается, поэтому он приподнимается, садится ровнее, спиной к стене, и слушает, как они спорят за ней. Возможно он даже засыпает ненадолго, потому что в следующий раз от Мукуро пахнет мылом и на нём меньше одежды, он вставляет ему между губ сигарету и чиркает зажигалкой, и единственное, о чём Гокудера может в этот момент подумать – если они в комнате Хибари, то он их убьёт. – Падём смертью воинов, – говорит Мукуро и наклоняется к нему: – Иди, он тебя ждёт. Могу помочь вам, могу поучаствовать. Я знаю, что ты хочешь. Гокудере нужно сильно сощуриться, чтобы увидеть его целиком, он говорит: – Нихуя ты не знаешь. Я скорее сдохну, чем свяжусь с такой дешёвой блядью, как ты. – Громкие слова, – улыбается Мукуро, – от выблядка-полукровки. Они оба смеются в голос, и Мукуро снова исчезает. Возможно Гокудера кривит душой, возможно он и представлял нечто подобное: две пары рук, в два раза быстрее; возможно он согласится, если Мукуро спросит ещё раз. Он закидывает голову и пытается увидеть, но вместо этого видит только, как бежит. Выскользает за дверь, как вор, летит в конец коридора, вниз по лестнице петлёй пролётов, как тень, замирающая от посторонних шорохов, опалённая светом, и дальше – на воздух, на синюю остывающую улицу; их придушит от страха и восторга, когда они сядут в свой первый поезд, станция здесь совсем недалеко, он рисует карту у себя в голове, и слышит стук колёс, запах разогретой резины, и его глаза перед собой, блестящие от волнения, неспокойные пальцы, бессонные ночи и тысяча пересадок, пока они не окажутся там, где их больше нет, – место позади жизни, где их первое лето никогда не кончилось. – Еле догнал, – говорит Мукуро и одёргивает его за рукав, отводит к широким серым креслам, подальше от стойки регистрации. В лобби отеля полно людей, оказывается ещё нет и одиннадцати вечера. – Мне нужно подышать, – говорит Гокудера. – Пойдём подышим в сторону бара. Они садятся у окна и начинают пить. Теперь Мукуро молчит, то и дело оглядываясь, вертит головой, как спятившая сова. Ему приносят целую тарелку мараскиновых вишен, он ест их и запивает аперолем. Гокудера не может понять, не может облечь свой назревший внутренний вопрос в нормальные слова, поэтому говорит: – Откуда ты вообще взялся? – Вопрос на миллион, Хаято. Мысли? – Север Италии, это все уже слышали. – Хаято, – Мукуро мучительно вздыхает, – по-твоему я похож на итальянца? – Ты на человека не очень похож, но на итальянца – вполне. – Спасибо, – Мукуро приподнимает свой стакан, потом резко ставит обратно: – Мы торт в машине оставили. – Хуй с ним. – Ты меня не понял. Он мне нужен. Ну сколько можно, думает Гокудера, когда они тащатся на улицу, и тут же радуется возможности глотнуть похолодевшего, пробензиненного воздуха. Мукуро останавливает его, даже не дав сойти с каменной лестницы, он говорит: – Подыграй мне, – и бьёт в лицо. Если это шутка, то Гокудера не знает, в каком месте должно быть смешно. Он с трудом сохраняет равновесие, машинально тянется рукой ко рту, он думает что Мукуро остановится, но тот бьёт ещё раз и сильнее, приходится защищаться; Мукуро принимает его удары спокойно, пока костяшки пальцев не задевает первой кровью, а потом начинает смеяться. Гокудера искренне рад, когда его оттаскивают в сторону. – Всё в порядке, – говорит Хибари кому-то. – Они друзья. Гокудера хочет сказать что-то в своё оправдание, но сейчас явно не время. В лифте ему становится по-настоящему плохо, в номере становится совсем чернó, он доходит до ванной и садится на пол. Через открытую дверь видит спину Хибари, стоящего на пороге в другую комнату, и по ту сторону – Ямамото. Частью сознания пытается зацепиться за их голоса. – … хотя бы держать своих сук на привязи… – … это, Хибари, взрослые люди, которых ты не можешь… – Это, – лает Хибари и тычет пальцем в его сторону, – мой прямой контакт с Савадой. А вот то, – показывает куда-то за дверь, – актив CEDEF. И меня не ебёт, каким образом… Хибари распаляется так долго, что Гокудера снова отъезжает в страну грёз, где бесполые ангелы гладят его волосы, ведут по золотому сечению, показывают тайные станции на карте миланского метро… Он вздрагивает, и только потом раздаётся хлопок двери. Хибари заходит в ванную, закрывает замок, что-то скрипит, гудит и льётся, потом обжигает щёку. Гокудера открывает глаза, но всё равно ничего не видит. – Что он тебе давал? – спрашивает Хибари, и в то же мгновение о зубы Гокудеры бьётся стакан с водой. Он сначала захлёбывается, затем начинает пить. – Я думал, что апперы. – Хуя с два, Гокудера. Откуда у него могли быть апперы? Пей. Хибари приносит ему ещё один стакан, потом третий. Гокудера чувствует, что потерял заднюю часть черепа – её откусили и всё, что было в нём, просочилось наружу, вмешалось в атмосферу и теперь утекает по вентиляции. Оттуда, из-под потолка, он слышит: – … я не знаю, что именно, поэтому спрашиваю тебя. Да, в сознании. Нет, Наги, сами они мне ничего не скажут… Пей. Его снова захлёстывает водой, она в лёгких и в носу, давит изнутри шеи, раздувает лимфатические узлы; над ним – бойкое течение, рыбы щиплют веки, пока от них ничего не остаётся, и тогда он наконец видит – сияние. Роскошь желтоватых переливов, и песни сирен. Его накормили жемчугом, он выпадает изо рта вместе с зубами. Гокудера открывает глаза и оказывается лицом к лицу с раковиной, ноги держат его прямо, он даже может идти. Легче ничего в своей жизни не делал. – Не умрёт, а жалко, – говорит Хибари и выталкивает его за порог комнаты. – Попустителя ко мне. Когда Мукуро уходит, становится тихо, и теперь Гокудера осознаёт, что тот всю дорогу смеялся – то на самом деле, то в его воображении. – Здорово вы его взбесили, – говорит Ямамото. – Почти как в старые добрые… Он видит руку Ямамото очень близко от своего лица, пытается увернуться. Ямамото говорит: – Линзы, – и поддевает одну безымянным пальцем с нижнего века. Потом вторую. Должно быть выпали, пока Гокудеру рвало. Гокудера кладёт свою руку поверх его и говорит: – Я ничего не видел, Ямамото, а ты мне ничего не давал. Понял? Гокудера не может его толком разглядеть, не может разгадать его эмоций, но после долгой паузы Ямамото говорит ровным голосом: – Хорошо. Всю ночь Гокудера спит неспокойно, попадает в сны с двойным дном, спорит с кем-то, бежит на месте, липнет от пота, поэтому просыпается злым и уставшим, в пустой комнате. Он поднимает одежду с пола, проверяет все карманы, заглядывает в шкаф, в сейф, под кровать, так и не находит вчерашний подарок Ямамото, и тогда наконец осознаёт, что больше его не увидит.