Плащ, кинжал и позолоченная лилия

В какой-то момент Мукуро всё-таки повязывают руки, но не ради её безопасности. Сидя напротив, Наги много дней наблюдает за тем, как он ест свои пальцы. Начинает с ногтей, доходит до лунок, затем берётся за подушечки, спускается фаланга за фалангой, сверху вниз, надкусывает загрубевшую кожу, сплёвывает корочки, за полчаса справляется с обеими руками, потом возвращается к началу. Её работа – ждать, пока он заговорит, но чувствует она себя недобровольным зрителем перформативного искусства. Или скрытой камерой. Или лишним гостем на обеде для одного. Часть её думает: дерматофагия – распространённый и ожидаемый симптом, который не лечится сам по себе. Другая часть думает: сколько придётся грызть, пока ничего не останется? И что будет тогда – он снимет жировые волокна, высосет кровь из артерий, прожуёт каждый хрящик и вытянет последний нерв? Он остановится? Или продолжит? Потом его руки фиксируют у солнечного сплетения, они повисают как корни отравленного дерева на белой рубашке, и Наги думает: сколько всего ещё они смогут ему запретить? Пока он молчит, все её мысли превращаются в вопросы. Лишившись единственного занятия на их ежедневных встречах, Мукуро неохотно переключает внимание. Она – следующая в его меню. – Прошла по лезвию, – говорит он ей. Голос Мукуро не подходит его телу, он гладкий и чёткий, как будто транслируется напрямую ей в слуховой канал. Если закрыть глаза, ни за что не догадаешься ни о раскусанных пальцах, ни о высохших губах, ни о воспалённой коже вокруг левого глаза и марлевой повязке на правом. Помещение, где они сидят, похоже на комнату ожидания в частной клинике или гостиную на дисплее в мебельном магазине. Симулякр повседневной жизни. Здесь нет окон, но есть полупрозрачное зеркало и встроенный в стол микрофон, кнопку на котором она включает в начале каждой сессии. Наги должна бы начать с чего-то полегче, с какого-нибудь расслабляющего вопроса издалека, или, может, с объяснений, но она спрашивает то, что её действительно волнует. – Зачем ты это сделал? Мукуро укладывает голову поудобнее на спинку жёсткой серой софы. У него мелкое дыхание и губы почти никогда не смыкаются полностью, будто он годами шёл через пустыню и до сих пор мучается жаждой. Он говорит: – Я омыл глаза терпентином, чтобы зорче видеть. – Мигрень портила тебе зрение? Лицо Мукуро оттаивает тёплой улыбкой. – Наоборот, дурочка, – говорит он. Наги понимает, что он просто хочет добиться от неё реакции, когда говорит: – Сколько тебе было, когда он начал? Ты сумела ему отомстить? Он не может знать, он просто её прощупывает. Дешёвая уловка. Наги говорит: – У тебя есть полное право на меня злиться. – Я хочу тебе помочь, – отвечает Мукуро. – Я всё про тебя вижу. Про каждый оторванный кусок. Напомни, как тебя звали? – Наги. Наги Савада. – Я сказал звали, а не зовут. Он был тебе родным? Твой отец? – Нет, мой отец – приёмный. Ты с ним уже знаком. – Я не о нём. Был ещё один, первый. – Боюсь, ты что-то путаешь, – Наги чувствует, как пересыхает во рту. Пора менять тему. Мукуро прикрывает сохранившийся глаз, словно хочет вздремнуть, но голос его звучит по-прежнему твёрдо: – Понимаю. Власть лжи, которую мы говорим другим, чтобы выжить, радикально отличается от той, которую мы внушаем себе, чтобы не сойти с ума. – Скажи пожалуйста, – говорит Наги, – теперь голова ещё болит? Ты испытываешь прежние трудности? Плохие сны, галлюцинации, навязчивые идеи, компульсивные желания?.. – Я вернулся из ада, – перебивает он, – и принёс дары. В кабинете Ханы всегда есть, чем утешиться. Так повелось ещё со школы. Запасной блистер парацетамола, швейный набор, выкидной нож. Хана – предусмотрительный человек. Наги застаёт её уже на пороге, но стоит им встретиться взглядами, Хана снимает сумку с плеча, усаживает Наги на диван, а сама идёт смешивать мартини. Хана не уговаривает её поехать и выспаться дома, она говорит: – Давно надо было поставить капсулы для отдыха, я второй год повторяю… Знаешь что? Займусь этим прямо завтра. Закажем две, спрячем на цокольном этаже и никому не скажем. Хочешь сегодня к нам? – Спасибо, – говорит Наги. – Останусь здесь, так удобнее. От Ханы пахнет пудрой, полынью и сложными духами, которые не купишь просто так с полки. Концептуально Наги представляет себя такой же, похожей на неё, хоть в реальности это и не так. В Хане есть прохладная уверенность, ей не нужно притворяться, она всё может разложить и отмерить. Она решает чужие вопросы и не задаёт своих. Родись она мужчиной, уже бы сидела в кресле Иемицу; вместо этого она будет стоять рядом и составлять план инаугурационных встреч, когда в него сядет Хибари. Что случилось бы с ней самой, родись она мужчиной? Раньше Наги казалось, что ответ очевиден, но теперь, глядя на него… Она подтягивает под себя ноги, запахивает поплотнее слишком свободный в плечах пиджак, освобождает волосы от заколки и принимает от Ханы бокал. – Я рада, что всё почти закончилось, – говорит Хана. – Может, тебе тоже взять отпуск? – Пока не могу. Это было бы безответственно с моей стороны. – Только не жалей его, ладно? – вздыхает Хана. – Случайные люди на радары Иемицу не попадают, если он оказался здесь, значит так нужно. В определённом смысле мы делаем ему одолжение. Долгое время Наги говорила себе то же самое. Психиатр, у которого Мукуро наблюдался прежде, то ли отстал от науки на пару десятилетий, то ли просто сдался и начал выписывать ему всё подряд. Может надеялся, что тело Мукуро самостоятельно разрешит эту алхимическую задачу. Интуитивная фармакология. Скорее всего, до сих пор его здоровье просто никого не интересовало в достаточной степени, и ошибку всё равно пришлось бы исправлять. Стараниями Иемицу и Лал это произошло раньше, нежели позже. – С другой стороны, он никогда не казался мне по-настоящему… – Хана задумчиво трёт щёку, вспоминая нужное слово, – нарушенным? – Неуравновешенным, – подсказывает Наги, хотя вариант Ханы ей больше ложится на душу. – Именно. До случая с Такеши он вёл себя как обычный эксцентричный придурок, да и после тоже. Хотя я, конечно, не эксперт в этой сфере… Никто из них не эксперт. У Наги нет достаточной квалификации для принятия подобных решений, она просто собирает информацию и скармливает её специалистам, которым не обязательно знать детали досконально, чтобы давать ей подробные инструкции. – Он оставил Лал ни с чем, а это чего-то стоит, – продолжает Хана. – Меня от неё жуть берёт с другого континента, а он с ней сколько провёл? – Десять дней. – В его-то состоянии… И ни слова. – Ни словечка, – Наги чувствует, что начинает улыбаться. – Под конец я держала за него кулаки. – Зря злорадствуешь, тебе же больше работы достанется. Но я в тебя верю. У тебя есть талант слушателя, в отличие от некоторых, и ангельское терпение. – Думаешь, мы поступаем справедливо? Хана не торопится с ответом. Снимает оливку со шпажки, вдумчиво пережёвывает, не поднимая глаз от пустого бокала, потом говорит: – Нет. Если тебя это смущает, можешь вспоминать о том, сколько людей он убил, и скольким ещё попортил кровь. Голос Наги становится очень тихим, она буквально чувствует, как он растворяется в горле: – А если они этого заслуживали? – Никто не назначал его господом богом, чтобы решать. Наги хочет шагнуть дальше по скользкой тропинке, спросить: а нас? Спросить: а если у него не было выбора? Как-то Иемицу сказал ей, что всё, что он делал, он делал ради семьи. Не было ни одного поступка или решения, которое он бы не взвесил напротив блага своих близких. Если когда-нибудь ему придётся выбирать между Вонголой и CEDEF, он выберет CEDEF. Если когда-нибудь ему придётся выбирать между CEDEF и семьёй, он выберет их – Нану, Цунаёши, её. Всегда, без раздумий. Он сказал это незадолго до начала её работы, в тот день, когда Наги узнала, что её отец – их с Цунаёши отец, муж её матери, любимый человек двух самых близких ей людей, – убивает за деньги. Помимо других вещей. В такие моменты ей отчаянно хотелось поменяться местами с Ханой. Чёрт, она согласилась бы даже залезть в шкуру Хибари на пару часов, лишь бы всё снова стало на свои места. Ясно и хладнокровно. Не плохо и не хорошо, просто здесь правильно, а здесь – нет. Технически. Почему одного наказывали за то, за что другого любили? Хана великодушно даёт ей помолчать, потом говорит: – Я читала твои отчёты, похоже в последнее время ему значительно лучше. – Такое бывает, если изначально был поставлен неправильный диагноз. Всё, что мы видели вначале… возможно, это был психоз на фоне абстинентного синдрома, а не обострение болезни. Лето уже входит в зенит, но финальный вариант медикаментозного коктейля ещё не подобран. – То есть он стабильнее, чем мы думали? – спрашивает Хана. – Наги, надо было начинать с хороших новостей! Наги нравится смотреть на то, как Хана искренне радуется. Она показывает свою радость нечасто, но когда показывает – они будто падают в прошлое, где всё было намного страшнее, но куда понятнее. – Это пока не точно… Пока что Наги отщипывает понемногу из старых запасов – и его, и своих, – пара таблеток лития здесь, пригоршня валиума там. Она подсовывает их в карман спортивных штанов, провожая его до комнаты. Она не знает, принимает ли Мукуро их. Может просто смывает в унитаз, может разжёвывает все сразу. Для неё это не столь важно. “Я хочу тебе помочь.” – Значит, скоро и ты отдохнёшь, – Хана зажимает её руку в своей. – Ты права, – улыбается Наги. – Вы уже выбрали место для медового месяца? *** – Прости, – говорит Дино, – у меня тут помойка, гостей сегодня не ждал. Его комментарий – превентивного характера, чтобы умилостивить Хибари. На самом деле в лофте идеально чисто, если только не считать бардаком тошнотворное смешение стилей и эпох: мебель мид-сенчери на фоне непокрытого кирпича, персидский ковёр посреди чёрной эмалированной кухни, смертоносная хрустальная люстра ампир. Хибари здесь раньше не бывал – должно быть, новое приобретение. Не лофт, а весь пятиэтажный реновированный дом. Не пройдя и трёх метров, Дино спотыкается о ящик, оставленный на полпути к обеденному столу. – Вовремя успели с доставкой, – говорит он. – Я уже не надеялся. Открывает, отряхивает стружку, достаёт одну из бутылок и идёт за стаканом. Смочив язык, закатывает глаза и подсовывает стакан Хибари: – Попробуй. Ну, понюхай хотя бы. Миндаль, чернослив, камфора, холодная зола… Хибари абсолютно уверен, что Дино выдумывает на ходу. Виски – одно из его последних хобби, с тех пор как он увлёкся семейным ресторанным бизнесом, вслед за скачками и перепродажей недвижимости. Чего Хибари никогда не мог понять, так это глубокой духовной привязанности к прачечному бизнесу среди молодых наследников. Цуна из той же породы. Наверное, это создавало благоприятный имидж. Занимало время. Может, убаюкивало совесть. – Спасибо, – говорит Хибари. – Пахнет как керосин. Дино набирает для него обжигающе горячую ванну и сидит рядом на бархатной оттоманке, пока Хибари размокает в густом шалфейном пару. Рассказывает о том, как провёл последний год, каким паршивым выдался урожай винограда прошлой осенью, какая жаркая была зима в Мозамбике и какое холодное лето в Рейкьявике; Дино живёт на отдельной планете и наслаждается этим. Хибари слушает его вполуха, растворяясь под обволакивающей массой воды, даёт нервам передышку – пчелиный рой под кожей постепенно засыпает, но в голове по-прежнему шипит эхо, как анальгетик в стакане воды, и тяжелое металлическое гудение, и слишком яркий свет, и многосотенная глоссолалия… Хибари задерживает дыхание и сползает под воду с головой, а когда выныривает, Дино в ванной уже нет. Опустив ноги на подогретый пол, Хибари ждёт пару минут, пока влага стечёт с волос, потом приоткрывает высокое окно и стоит так, пока свежий ночной воздух не высушивает кожу до конца. Слушает благодарный перезвон по всему телу. На крючке висит несколько полотенец и халат из скользкого шёлка, но он не хочет заставлять себя трогать ничего лишнего, он хочет чуть дольше побыть в идеальном балансе совершенного ничто, поэтому просто подбирает свою одежду и шагает за дверь. Он поднимается по сбитой из тонких деревянных дощечек лестнице на верхний ярус. Единственный источник света – от настенного проектора. Дино наблюдает из-под прикрытых век, как на экране взрывается упырья голова и кровь бьёт праздничным фонтаном, но отвлекается, стоит Хибари подойти к кровати. Стонет что-то себе под нос и освобождает место рядом. – Не холодно? – единственное, что он спрашивает внятно. Хибари раскладывает одежду так, чтобы можно было быстро одеться в темноте, и опускается на кровать ничком. – Не разговаривай со мной, хорошо? – Хибари просит беззлобно. Их отношения всегда были транзакционного порядка. Он не принимал это близко к сердцу тогда, Дино не станет сейчас. Первое прикосновение к спине продирает его по длине позвоночника; он вытягивает руки вперёд, но там только стена, ухватиться не за что, разве что за собственные запястья. Устроившись на боку, одной рукой Дино разглаживает его кожу, другой подносит ко рту стакан – стекло блестит, на его грани Хибари видит проекцию проекции, искажённое лицо главного героя, уменьшенное в тысячу раз. Хибари утыкается в подушку и закрывает глаза. Хибари не был ни с кем три месяца. Тогда, в последний раз, они ничего не успели. Он хотел дать ему ещё один день, просто потому что казалось, что Рокудо наконец расслабился. Наги говорила, что в спокойном состоянии ему будет легче перенести стресс. Привычная обстановка. Атмосфера доверия. Хибари в таких вещах не разбирался, ему это напоминало методы забоя скота – чем тише и неожиданнее смерть, тем вкуснее будет мясо. Если бы Хибари размышлял обо всём, что не поддавалось его пониманию, то давно бы застрелился. Многое он просто принимал к сведению и откладывал на дальнюю полку. Рокудо не был исключением; у Хибари не было ни кровного интереса, ни личной ответственности за его благополучие. Откуда ни посмотри, он вёл себя мерзко. Думал только о себе, при этом не умея брать за себя ответственность. Строил близкие связи исключительно через постель. Очаровывал, потом подставлялся самой жалкой своей стороной, чтобы все вокруг рвались его спасать. Какой бы ни была его история, его это не оправдывало. Проще всего с ним было, когда он спал. По правде, Хибари был свидетелем его ночных срывов только раз или два, в середине зимы, хотя Наги постоянно его об этом спрашивала. Ямамото рассказывал ей о них годом раньше, Гокудера подтверждал его слова. Эм говорила то же самое, но её пересказ рисовал куда более жуткую картину. Иногда Хибари специально бодрствовал полночи, чтобы убедиться – и в самом начале, и когда Рокудо посыпался без таблеток, и уже потом, когда вновь пришёл в себя. Когда они стали спать рядом, Рокудо сворачивался у него за спиной или под боком уже будучи в глубоком сне, но никогда не будил его криками или резкими движениями. Когда они стали спать вместе, от его близости нельзя было отделаться, и Хибари, скрепя сердце, терпел, как майка пропитывалась его дыханием, как его волосы тёрлись о шею, как вжимались его руки, будто ещё чуть-чуть, и их тела продавятся друг сквозь друга… Если бы ему было по-настоящему плохо, Хибари узнал бы об этом первым. Рокудо просто хотел внимания, он жил ради театра собственной травмы, чёртов оппортунист… Забрав всё возможное жалостью, добирал остальное хитростью. В последний день Хибари почти позволил ему залезть в голову – наверное, потому что уже взял контроль над ситуацией, был на своей территории. И всё-таки Рокудо влез куда-то, где ему было не место. Его присутствие стало подавляющим, как никогда прежде. Лучше Хибари объяснить это не мог, в памяти осталось только ощущение свободного падения и бесплотного голода. Хотелось отбиваться – только не было ясно, от чего. Хотелось не отрываться ото рта, пока в нём ничего не останется. Разломать и раскрошить. Истереть и выварить. Доскрестись до костного мозга, и чтобы горячий жир лился по локтям, собирать его губами пополам с пеплом… Хибари возвращается в настоящий момент от мокрого поцелуя в загривок, когда вокруг уже темно и тихо. Чувствует десятки мягких и требовательных прикосновений сразу – всё, что пропустил, заблудившись в мыслях. Функции тела включаются с панической скоростью, по команде. Он двигает бёдрами, чтобы лечь удобнее, и Дино принимает это за сигнал к действию – перемещается назад, приподнимает его вверх. Чем меньше Хибари видит, тем ярче чувствует – как Дино раздвигает его ноги, обводит кожу пальцами, намеренно не задевая самые отзывчивые места. И только потом кладёт на него горячий язык, щедрым долгим движением от мошонки до копчика. Волна стыда поднимается внутри, но не успевает ударить в голову, моментально превращается в неразбавленное возбуждение. Обычно они играют на выдержку. Хибари проигрывает, если подаёт звук, Дино – если дотрагивается до себя. Они умеют блефовать часами, но сейчас Хибари понимает, что растерял практику. Дино вылизывает его усердно и тщательно, раздвигает и массирует ягодицы, обдаёт вздрагивающие мышцы холодным дыханием. Отвлекается, чтобы нашептать ему на ухо о том, как сильно скучал по своему красивому, стойкому мальчику, и сразу возвращается назад. Он снова здесь, и ничего не изменилось. Хибари чувствует слишком остро, на грани отвратительного, как по нему стекает слюна, и не может сдержать всхлип, когда Дино медленно проводит рукой по его члену, смешивая её со смазкой. Оказавшись на спине, Хибари не хочет затягивать представление. Он видит Дино смутно, фонарный свет пробивается через венецианские жалюзи и режет его кусками. Полоска подбородка, полоска изгиба плеча, полоска напряжённого торса. Он подаётся вперёд. – Нет, Кёя, дай мне… Будет больно… Каждый раз, когда Дино говорит что-то подобное, ему хочется ответить – это всего лишь тело. Больно будет в любом случае. Разве не в этом смысл? – Обещаешь? – Хибари рывком перекатывается вверх, зажимает его ногами и опрокидывает на лопатки. Дино очень везёт, что у кровати нет твёрдого изножья, иначе прямо сейчас он рисковал бы разбить о него голову. Он шепчет что-то в знак протеста, но в то же время поддерживает свой член рукой и помогает найти правильный угол. Почему он никогда не стоит на своём? Хибари было бы очень интересно посмотреть на это хоть раз. Вместе они продираются сквозь первые минуты дискомфорта, потом Хибари снимает его руки со своих боков и начинает двигаться сам, резко, целенаправленно, пока не размякают мышцы бёдер. Выдохшись, позволяет Дино довести их до последней черты – тот вбивается в него быстрее и глубже, до искр в глазах, как Хибари не смог бы. Едва ему становится совсем хорошо, Дино выходит, обхватывает их обоих ладонью, и под его блаженный стон, через несколько завершающих движений, Хибари приходит вторым. Не сразу, но открывает глаза. Из одной пустоты в другую. До утра осталось недолго и он почти что решает скоротать время прямо здесь, но телефонный звонок подсекает его план. Гокудера на том конце – в полной прострации, просит забрать их откуда-то, потому что они надрались и просадили последнюю наличку. Бросает трубку прежде, чем Хибари успевает ответить, и присылает адрес. Последних часов будто не было – его снова наэлектризовывает. Вариантов несколько. Первый: они напились с Ямамото, а у Рокудо нет прав, что было бы логично, у него забрали всё вплоть до телефона. Делая скидку на непроходимую безответственность, этот вариант – приемлемый. Второй: они напились втроём, в таком случае… последняя капля, и да поможет им господь. Одевшись, Хибари сходит вниз как раз в тот момент, когда Дино появляется из ванной, показывает ему сообщение. – Да, это недалеко, – Дино кивает и идёт к вешалке, на которой остался его пиджак. – Возьми мою, я завтра всё равно уезжаю, – отдаёт ему брелок от машины и кольцо ключей: – От квартиры тоже бери, на всякий случай. Потом оставишь консьержу. О, и вот это… Дино достаёт непочатую бутылку из ящика и всовывает Хибари в руки. – Подаришь кому-нибудь. У Гокудеры вроде на днях день рождения. Боже, он-то откуда знает… На прощание, поддавшись моменту, он тянется к Дино. Подставляет губы и получает страстный, охотный ответ. И нет, это совсем не так. В тот раз ему просто показалось. Хибари отстраняется и обещает себе больше так не делать. В гараже он смотрит на чёрный матированный Камаро – из новых, – и всерьёз раздумывает над тем, чтобы плюнуть и взять такси. Типично для Каваллоне. В любой другой день сесть за руль такого и накормить кого-нибудь пылью было бы заманчивой перспективой, но сегодня… Хибари буквально слышит их реакцию. Протерев глаза, проверяет время. Шестой час. С этого момента он открывает ментальный регистр услуг, которые Гокудера ему задолжал. Город продолжает жить бурно и весело – Хибари тратит немало времени, чтобы проехать по запруженным улицам. Успевает и разозлиться, и обратно успокоиться, когда навигатор выводит его к грязной, разрисованной граффити стене. Вывесок не видно, но есть полуподвальные окна, дребезжащие от музыки, и что-то вроде двери, из которой выпадают их силуэты сплошной трёхголовой массой. Хибари сигналит. Ямамото подходит к пассажирской двери первым, хлопает по крыше, свешивается к окну и спрашивает: – На чём эта красавица ездит, на твоих комплексах? Что это вообще такое? – Фургон для клоунов, – Хибари откидывает пассажирское кресло и машет на заднее сидение: – Полезай. Ямамото это удаётся с трудом, место для ног отсутствует как понятие. Хибари видит, как Гокудера останавливает Рокудо у капота и что-то старательно ему выговаривает. По Ямамото не скажешь, но этот – точно в хлам. Машет руками, обсыпает пиджак Рокудо пеплом, строит серьёзное лицо, но срывается на истеричный смех через каждые два слова, потому что лицо у Рокудо ещё серьёзнее и дебильнее – он поддакивает, словно ничего интереснее в жизни не слышал, приваливается на капот, отбирает сигарету. – Как будто вернулись в Принстон, – говорит Хибари. – Ты и я запомнили Принстон по-разному. Хибари не различает Ямамото в зеркале заднего вида, там сплошная тень, но хорошо чувствует толчок в спинку сидения. – Не уверен, что это повод для гордости, – Хибари снова сигналит, но те видимо пошли ещё на один круг. – Если вы разрешили ему пить… – Тебя это больше не касается, – ровно говорит Ямамото. – Думал, что не нужно озвучивать. – Верно. Не нужно. Мяч на твоём поле, – Хибари оборачивается к нему, медленно, улыбается: – С одним наркоманом не сложилось, с этим – точно получится. Места катастрофически мало, Рокудо вползает на заднее сидение почти что на четвереньках: – Кёя, ты куда-то спешишь? На конференцию мудаков с маленькими членами? Гокудера толкает пассажирское кресло обратно в стойку, слишком сильно, падает внутрь и закрывает наконец за собой дверь. Прежде чем тронуться с места, Хибари достаёт виски и вручает ему: – Держи. С нотами макадамии, персика, нефти и оленьего дерьма. С днём рождения. – Благодарю, – Гокудера сразу же отвинчивает крышку и тянется к приборной панели включить музыку. Когда динамики просыпаются, кривится: – Господи, что это? – Лесли Гор, – Рокудо подаёт голос. – Нет, не смей переключать. Это наша вечеринка, и мы будем плакать, если захотим. Подожди… Хаято, у тебя реально день рождения? – Завтра, – отвечают Гокудера и Ямамото в унисон. В нависшей паузе они выезжают на широкую объездную дорогу. Гокудера делает два глотка в полный рот, обливая подбородок, и передаёт бутылку назад. – То есть технически уже сегодня? Мы должны отпраздновать вместе, – оплетая руками кресло Гокудеры, Рокудо тянет: – Я свой пропустил. Не было подходящей компании. Да, в штабе CEDEF компания так себе. – Сколько тебе, пять? – Знаешь, я не уверен… Свой пятый я не помню. И десятый… Про пятнадцатый что-то смутно припоминаю. Но кто считает, верно? Хибари видит боковым зрением, как Гокудера каменеет, не решаясь ни высвободиться из рук, ни ответить. Вот и хорошо. Сам напросился. – Ладно… Рокудо хлопает его по плечам и радостно откидывается назад. Притормозив на красный, Хибари ловит в зеркале, как он берёт бутылку из рук Ямамото, запрокидывает голову, полощет рот, затем выплёвывает обратно в горлышко. Хоть с этим разобрались. На улице уже почти светло, когда они докатываются до отеля. Хибари выпускает их, а сам задерживается в машине – хочет позвонить в штаб и попросить Хану взять ему билеты на завтра прямо сейчас. Он готов лететь хоть в экономе, хоть в багажном отделении. Потом понимает, что в Вашингтоне полночь, и дело не настолько срочное, чтобы её будить. Он выдыхает пару раз, нагоняет их в лобби. Вот-вот должен начаться завтрак, Хибари ловит конец разговора: – … но только ради бога без аспартама, – говорит Рокудо, и показывает пальцем на него. – Вот, он меня проводит. Идите вперёд. Гокудера и Ямамото сворачивают в сторону ресторана, Рокудо увязывается за ним. Когда двери лифта открываются, их обдаёт клинически ярким светом, и Рокудо достаёт из кармана солнечные очки. Одна линза треснула, но не выпала. – Таблетки в номере, – объясняет он, – надо пить по расписанию. Рокудо прислоняется к панели с кнопками этажей, так что до своего они едут с лишними остановками. Хибари замечает, что на правом плече пиджак Рокудо разошёлся по шву. – Твоё расписание опоздало на несколько лет. – М… можешь лучше, – говорит Рокудо. – Попробуй ещё. На выходе из лифта Рокудо специально пропускает Хибари первым, только чтобы в тот же момент втиснуться в проём и задеть плечом. Детский сад. Он шаркает следом по коридору, не затыкаясь: – Знаешь, я представлял его другим… старше и темнее, что ли. Не таким легкомысленным. Почему нас не представили? – С кем? – Хибари вставляет карточку в замок. – С тем, кто увёз тебя трахаться посреди торжественного вечера. Так некрасиво, Кёя… – Рокудо не торопится в свой номер. – Такеши мне потом объяснил. Думаю ты удивишься, какому количеству людей в подробностях известно о твоей половой жизни. Не осуждаю, но для твоего статуса это явно… – Мне кажется, – говорит Хибари, – твои попытки меня задеть становятся предсказуемы. Он открывает дверь в соседний номер и выжидающе смотрит на Рокудо. Пять минут с ним – утомительнее, чем джет-лаг, приём в поместье и секс вместе взятые. Хибари хотел сразу забрать лаптоп и уехать на весь день в миланский офис, но теперь чувствует, что придётся лечь, хотя бы до восьми. Полтора часа, или три? Если заснуть прямо сейчас, успеет все три, и тогда точно протянет до вечера без головной боли. Хибари пытается высчитать оптимальный вариант, пока Рокудо заходит к себе, достаёт и проглатывает таблетки. – Готов? Тогда на выход. Я звоню Гокудере и жду, пока ты спустишься к ним. Рокудо замирает на полпути к двери, смотрит в его сторону растерянно, потом начинает посмеиваться: – Знаешь, что это напоминает? Групповой дом, где я жил, когда только приехал в Штаты. Какое-то немыслимое дежавю… Ни вздоха без расписки, круговая порука, контроль за младшими спихивают на старших. Я думал, что сбегу оттуда во взрослую жизнь, где каждый будет отвечать за свои решения, но в итоге вляпался в то же дерьмо. Слова Рокудо начинают звучать как слова нормального человека, и Хибари это нравится ещё меньше. Рокудо садится на кровать, снимает очки. Он выглядит очень уставшим, в сто раз более уставшим, чем минуту назад. – Скажи Кёя, тебя это не гнетёт? Это когда-нибудь закончится? – Зависит. – Я передумал, – говорит Рокудо. – Одолжи телефон, надо сказать Хаято. Хибари даёт ему трубку и слушает, как Рокудо извиняется и уверяет Гокудеру, что они обязательно отпразднуют, начнут вечером и не будут останавливаться несколько дней. Он не переходит на итальянский, чтобы у Хибари не возникло сомнений. Потом протягивает телефон обратно, поднимает на него свои невыносимые глаза. – Можно я посплю с тобой? Вот оно, началось. – Нет, – говорит Хибари. Рокудо выдыхает и поднимается, говорит: – Я много что вспомнил за последние месяцы. Разные вещи, о которых никому не расскажешь, и делать больше было нечего, кроме как думать о них, заново и опять, много раз, – Рокудо подходит к окну и вжимается лбом в стекло, рассматривает что-то на соседней крыше. – Каждый вечер я сидел и не мог понять, что не так? Бывало и хуже, но почему сейчас паршиво как-то по-особенному? Потом дошло – у меня никогда раньше не было своей комнаты. В общежитии всегда кто-то был рядом, до общежития были съёмные квартиры с соседями, до них – групповой дом, где никогда не хватало места, до него… В общем, там я тоже никогда не спал один. Так и есть, манипуляция чистой воды. – Десять минут, – говорит Хибари. – И не трогай меня. Они переодеваются в разных комнатах, Хибари ложится под одеяло, Рокудо ложится рядом, поверх, к нему лицом. – Не представляю, – говорит Рокудо, – как можно быть таким великодушным и вероломным одновременно. – Не дыши, пахнет дымом, – Хибари кладёт телефон между ними и закрывает глаза. – Как от пепельницы или как от костра? – Да. Погребального. Рокудо согласно мычит, потом замолкает на несколько минут. Становится слышен далёкий шум за окном, как будто горная вода, и гудение мини-бара. – Ты не передумал? – Нет. Насчёт чего? – Извинений. Хибари молчит. Ему не за что извиняться, он не делал ничего, кроме своей работы. – Ясно, значит придётся мстить. Я уже решил как – заберу у тебя всё. Твою семью, друзей, девчонку, репутацию, работу, деньги, любовников, одежду с твоего плеча, мелочь из карманов, здоровье, право голоса, рассудок… – В молоко, – говорит Хибари. – У меня ничего такого нет. А что есть – к тому он не испытывает особой привязанности. – Завидная позиция, но я всё равно что-нибудь придумаю, – Рокудо выпускает долгий, сладкий выдох. – Способ, который даже для тебя будет иметь значение. – Покажешь мне ужас в пригоршне праха, я понял. Хибари приоткрывает веки и видит, что лицо Рокудо наполнилось умиротворением. Всё, кроме обожжённого глаза. От его мёртвого взгляда у Хибари начинает покалывать в животе и груди, какой-то базовый отклик, эхо эмпатии из лобных долей. Где-то он слышал, что способность сочувствовать напрямую связана с эволюцией человека, что мозг учится не столько наблюдая, сколько примеряя на себя, и что кожа – единственный барьер между физической реальностью и миром бесконечных страданий. Даже если так, Хибари считал, не без оснований, что от этого рудимента природа его уберегла. Телефон подаёт сигнал – десять минут закончились. – Не части так, моё сердце… – Рокудо смотрит на него, не моргая. Хибари готовится к очередному спору, но Рокудо послушно переползает на кровать Гокудеры и больше ничего не говорит.