6.
Переходу Хибари в среднюю школу сопутствовало несколько обстоятельств: во-первых, ему исполнилось тринадцать; во-вторых, он забросил кендо; и в-третьих, в первый же год его фамилия обеспечила для него позицию школьного префекта. С бывшими одноклассниками, также попавшими в Среднюю Намимори, Хибари поленился возобновлять общение, с Ямамото, доучивавшимся последний класс в начальной, он встречался куда реже, а с родителями почти перестал разговаривать. Как следствие, у него образовалось много свободного времени. Его отец всегда говорил – тогда, когда Хибари ещё к нему прислушивался, – что прежде чем взяться за работу с усердием, нужно убедиться, что ты выбрал её с умом; поэтому вместо того, чтобы примкнуть к одному из факультативных клубов, Хибари решил капитализировать на своих обязанностях префекта и подал в школьную администрацию заявку на создание Дисциплинарного Комитета. К организации Хибари подошёл основательно. Не добившись удовлетворительных результатов от других префектов в течение первого триместра, во втором он начал рекрутировать в Комитет сам – в основном бездельников, задир и туповатых спортсменов, которым нечего было предложить школе, кроме грубой силы, и которые потом уже стали приходить к нему добровольно, стоило пойти слуху о том, что в обмен на беспрекословное подчинение Хибари раздаёт своим шестёркам некоторые привилегии. Семья Хибари была щедрым спонсором школы, это было известно всем, от директора до ночного сторожа. Не нужно было быть гением, чтобы понять – пока Хибари держался полосы уголовного кодекса, в стенах школы у него был карт-бланш на любую деятельность. Даже если поначалу администрация относилась к проекту Хибари с вежливой снисходительностью, достаточно скоро все поняли, что это всерьёз. Встречая Хибари в коридорах, учителя здоровались с ним первыми, и многие из них были действительно благодарны за то, что все потенциальные малолетние преступники теперь были сбыты с их рук и приставлены к хорошему делу; им не нужно было суетиться и тратить время на воспитательные беседы и вызовы родителей: заметив какой-нибудь откровенный перегиб, они шли напрямую к Хибари, и тот в два счёта улаживал ситуацию, ну а молчаливое потакание мелкой травле, вымогательству и третированию, они считали справедливой платой за поддержание общего порядка. Сидя в классе, Хибари всё меньше мог сконцентрироваться на уроках. С одной стороны, ему нравилось наблюдать за своей паствой издалека, ему нравилось видеть, как ученики ходят по одиночке или строгими парами, пересекая школьный двор или холл, чётко и без эксцессов, как клетки большого организма, преследуя каждый свою цель, каждая из которых в концерте подчинялась одной всепоглощающей цели: здоровой работе их школьного коллектива. С другой, находиться внутри этого процесса ему становилось просто невыносимо. Монотонные голоса учителей напрочь выключали его из реальности, его мозг больше не фиксировал их как нечто, заслуживающее внимания. Ещё хуже было на переменах, когда жизнедеятельность его одноклассников атаковала все каналы восприятия сразу – пока он пытался усидеть на месте, от всех этих разговоров, передвижений, шуршаний, восклицаний и перестуков, у него чесались кости. Атмосфера давила, как будто пресыщённая выхлопами, и он нигде не находил отдушины, пока не оставался один в тишине. Как-то, после особенно мучительного школьного дня, мать поймала его в прихожей и спросила, не заболел ли он, потому что лицо у него было прямо-таки серое. Хибари понятия не имел, как описать свою проблему, да и желания подбирать слова у него не было, поэтому просто соврал, что разболелась голова, и тогда мать стала утешать его на тему того, что это всё подростковые неприятности – в таком возрасте тело начинает резко меняться, она и сама так мучилась, только что в обморок не падала, им такое было свойственно, голова просто не поспевает за гормонами, и скоро это пройдёт, но если Хибари нужна была помощь, или совет… В этот момент она настолько взбесила его и своей неуместной инсинуацией и сопоставлением со своей женской слабостью, что Хибари несколько секунд просто не мог пошевелиться, а потом из последних сил сложил на своём лице брезгливое выражение, которое давно уже подсматривал у отца, которым, он знал, тот безошибочно умел её задеть, и спросил – собирается ли она учить его мастурбировать прямо здесь, на пороге, или всё-таки ему можно было сначала разуться? По правде, мать уже много месяцев безрезультатно искала у него хоть какого-то отклика – звала на рамен в его любимом ресторане, предлагала прокатиться до Нагои, чтобы купить ему новый телефон, компьютерных игр, или что угодно ещё, чего не водилось в их скромном торговом центре, докладывала ему лишних денег на карманные расходы, в конце концов, звала посмотреть с ней вечером фильм. Ей просто хотелось иногда проводить время вместе, как раньше – в этой семье Хибари всегда был её главным другом и сообщником. Когда он был совсем маленьким и место главной хозяйки дома ещё принадлежало его бабушке, на чопорных обедах с кучей малознакомых им людей они скучали с матерью заодно; она делилась с ним искусно замаскированными взглядами, истинный посыл которых понимал только он, – вот здесь она жалуется на гадкое блюдо, здесь изнывает от неприличного смеха, а здесь не может ушам своим поверить, такую глупость сморозил какой-то из их пожилых дядюшек. Если они сидели или стояли рядом, всё мероприятие превращалось в её попытку его рассмешить – язвительными комментариями на ухо или нежными щипками. Хибари был таким серьёзным, и ей так нравилось, как сердито он улыбался. Теперь мать скучала по нему, а Хибари злился на неё, хоть уже и не помнил, за что. Конечно, он её любил, но само её присутствие вызывало в нём непомерное раздражение. Но если мать он предпочитал просто пассивно игнорировать, то досаждать отцу было прямо-таки увлекательно. Когда до отца дошли новости о Комитете – косвенно, через его знакомых, дети которых также посещали Среднюю Намимори, и поэтому в упрощённом варианте сводились они к тому, что Хибари связался с плохой компанией, – он позвал Хибари побеседовать у себя в кабинете. В течение допроса Хибари всё отрицал. Разве он был похож на хулигана? У него была идеальная посещаемость, оценки всегда на высшем уровне, ему поручили обязанности префекта, он даже в драки перестал ввязываться, всё это было позади, детство кончилось, и он относился к школе с предельной серьёзностью. Если отец в этом сомневался, ему следовало бы позвонить директору или навестить классного руководителя – и тут Хибари, конечно, блефовал, потому что любой такой разговор вскрыл бы его с потрохами: посещаемость ему уже давно дорисовывали, контрольные за него писали отличники на прикорме, а дрался он действительно реже, во-первых, потому что делегировал эту функцию своим товарищам по Комитету, во-вторых, желающих тягаться с ним было крайне мало. Хибари просто знал, что отец не станет возиться с его школьными делами, видел, что родительский долг нагоняет на него дикую тоску. Так и вышло, потому что в итоге он перепоручил этот вопрос матери, не осознавая, что к тому моменту она не имела над жизнью Хибари уже никакого контроля. В других случаях, когда Хибари всё-таки был вынужден исполнять титульную роль сына в присутствии чужих людей, он делал это с рассчитанным пренебрежением: делал вид, что не слышит отца, заставляя его повторяться, или выдерживал слишком долгую паузу, прежде чем ответить на вопрос, или по несколько раз в одном и том же разговоре переходил с формального тона на фамильярный и обратно – он собрал в своём арсенале целую коллекцию мелочей, большинство из которых были незначительны для отцовских друзей или коллег, но придавали любой ситуации настроение лёгкого подспудного напряжения, потому что самого отца, привыкшего читать своих домочадцев по изменению в осанке и наклону палочек, они приводили в тихое и неразрешимое бешенство. В результате, к концу первого года средней школы родители предоставили Хибари самому себе. На следующий год он стал ходить в школу, как на работу – отправлялся, минуя классные комнаты, сразу в кабинет Комитета; утром находил там покой, а во второй половине дня – компанию своих последователей, лица деловых посетителей или особенно провинившихся бедолаг, пока, с почти приятным удивлением, не обнаружил среди них порядком забытое лицо Ямамото.7.
Никто не мог бы упрекнуть Хибари в том, что он приложил мало усилий, пытаясь привлечь Ямамото в Комитет, но тот всё время артачился – и загруженность в бейсбольной команде, в которую он вступил с началом средней школы, была немаленькая, и с учёбой беда. Поначалу Хибари эти отнекивания раздражали, потом он разглядел в них даже нечто, достойное уважения – всё-таки большинство членов Комитета он и за людей-то не считал, Ямамото не мог этого не заметить, – что, тем не менее, в сумме для Хибари вылилось в ещё большее недовольство. Хибари было ещё только четырнадцать, а Комитет уже начинал пользоваться определённой славой далеко за пределами школьных ворот: сфера полномочий росла, даже старшеклассники и ученики соседних школ упредительно переходили дорогу, завидев их красные нашивки, и, чтобы эффективно управлять этой всё усложняющейся карательной машиной, Хибари требовался надёжный лейтенант. Хибари считал, что у Ямамото с его битой был отличный потенциал выбивать не только хоум-раны, но и лишнюю дурь из зарывавшихся порой от безнаказанности блюстителей порядка. Хибари не стал бы утруждать его вознёй на земле, он предлагал ему место, так сказать, военного полицейского, или внутреннего аудитора, или правой руки, всего лишь для поддержания авторитета самого Хибари, который, он предчувствовал, рано или поздно придётся защищать и укреплять. Так он объяснял это Ямамото чуть ли не в десятый раз – усевшись над распакованными бенто на крыше, куда они как правило теперь снова уходили обедать вместе, – и в который раз без толку. Ямамото был активным слушателем, он кивал и как будто соглашался с аргументами Хибари, никогда не спорил, просто по итогу разговора всё равно оставался при своём, крайне неубедительно обещал, что подумает, или беззастенчиво переводил тему. Однажды, например, он очень долго и внимательно рассматривал Хибари, пока тот описывал ему преимущества Комитета, а потом ни с того ни с сего спросил – как Хибари умудряется просиживать самые жаркие часы на крыше, никогда при этом не обгорая? Солнце тогда палило нещадно и сухо уже несколько недель, но кожа у него была такой же бледной, как в самом начале весны. Хибари настолько опешил от такого вопроса, что выдал правду, которая казалось ему самоочевидной: мать ещё в раннем детстве приучила его не выходить из дома без солнцезащитного крема; это была не причуда, а тактика выживания, и чтобы не сомневаться в этом Хибари хватало памяти о полыхающей красноте ожогов. Ямамото выждал пару секунд, как будто прикидывал, не издевается ли над ним Хибари, после чего мазнул ему по щеке большим пальцем на проверку, растёр маслянистую плёнку, отчего она запахла подсохшим потом с привкусом цинка, и расхохотался до того сильно, что завалился на спину. Смеялся, захлёбываясь извинениями, мол, в этом не было ничего смешного, его просто пробрало от неожиданности; и пришёл в себя только когда Хибари встал на ноги и пару раз пнул его под бока. Ему и самому едва удавалось скрыть улыбку. Ямамото и так уже знал о нём много такого, что обычным смертным было недоступно: что Хибари подсекает сенная лихорадка в конце весны, а в середине зимы, как по часам, грипп, знал его родителей и его вполне неприметное положение в прошлой школе, знал его любимые приёмы и слабые места. За год, в который Хибари дорос до совершенно иного существа – холодного и бдительного присутствия, теневого министра их школы, – для Ямамото мало что изменилось, и пауза в их общении никак не отменяла сотни часов, в течение которых они вместе тренировались, ели за одним столом, спали на соседних футонах. Тот факт, что Ямамото был лакмусовой бумажкой, выявляющей в нём вещи на стыке прошлого и настоящего, между его унаследованными от родителей привычками и собственным самоопределением, которые иначе бы остались для самого Хибари в слепом пятне, вызывал одновременно и интерес, и тревогу. К тому моменту восприятие мира Хибари уже вовсю рассекала категоричность: он умел управлять теми, кто ходил под ним, умел умилостивить тех, кто стоял выше него, но представлял всё с большим трудом, каково это – поставить другого на одну доску с самим собой. Так или иначе, Ямамото пришлось бы шагнуть в одну из этих категорий, но пока он отказывался открыто заявить свою лояльность Комитету, Хибари не мог решить ничего наверняка. Сопряжение обстоятельств, заставившее-таки Хибари принять окончательное решение, не заставило себя ждать, и отправной точкой ему послужило событие, по меркам их школы, да и всего Намимори в целом, невиданное. Осенью, прямо посреди учебного года, вопреки заложенному порядку вещей, к ним перевёлся иностранный ученик.8.
Новенький не пришёлся Хибари по вкусу, выражаясь деликатно, примерно всем: внезапным появлением, показательным пренебрежением школьным уставом, всеобщим ажиотажем, не утихнувшем вокруг него вплоть до конца года. Своим японским именем он никого не обманывал, на вид в нём не было ни капли азиатской крови, а уж от того, как неправильно он разговаривал на их языке – с взрывными согласными, с лишними певучими перемычками и топорными интонациями, – кто угодно бы на стенку полез. Мнение Хибари было таково: если не умеешь сказать правильно, лучше закрой рот. На месте новенького любой здравомыслящий человек постарался бы изо всех сил, чтобы не торчать занозой в и без того многострадальном теле Средней Намимори, – выкрасил бы волосы в приемлемый тёмный цвет, соблюдал бы дресс-код и сидел бы смирно от звонка до звонка. Но этот как будто даже и не замечал, что делает что-то неправильно. Естественно, подручные Хибари хорошенько поколотили его в первую же неделю по прибытии. Надавали ему ценных указаний о школьной жизни в Японии и напутственных гематом под одеждой. Особого эффекта это не возымело, но так как выступление было показательным, по крайней мере остальные ученики чётко поняли, что к чему, и в общей массе держались от чужака подальше, позволяя ему осесть среди прочих неудачников и безнадёжного отребья – таких, например, как Савада-младший, которого Хибари тогда и по имени-то не знал. Цуна, вот уж настоящее позорище школы, был каким-то утерянным звеном пищевой цепи: учился ужасно, спортивными достижениями не хвастался, ничем не интересовался, двух слов связать не мог, даже денег с него было толком не выбить. С точки зрения Комитета, соответственно, был абсолютно бесполезен. В их жалком дуэте парадоксальным образом было сложно понять, кто кому делал одолжение, оба были хуже, и когда Хибари видел их вдвоём – задолго до того, как он познакомился с Иемицу и был посвящён в некоторые детали истории семьи Савада, – у него закрадывалось подозрение, что и с самим Цуной что-то нечисто. Иначе почему он так охотно и в открытую сошёлся с гайдзином? Когда он озвучил этот вопрос Ямамото – скорее как праздную мысль вслух, чем что-то, что его действительно волновало, – Ямамото попросил его так не называть. У гайдзина тоже было имя. Они, как обычно, проводили обеденный перерыв на крыше, стояли, облокотившись на пыльные перила, потому что сидеть было уже холодно. Уныло затянутое небо висело над школьным двором по-зимнему низко. С их поста открывался отличный вид на площадку за спортивным залом, куда пятью минутами раньше завернули эти двое – новенький курил, Цуна ошивался рядом; спустя ещё несколько минут к ним подошли две девочки, одна пыталась затеять разговор, придерживая портфель за спиной обеими руками в позе вежливого любопытства, вторая стояла поодаль, поглядывая вполоборота, явно присматривая за менее толковой подругой. Судя по тому, как Цуна беспомощно вертел головой и, не найдя куда деть руки, принялся общипывать ближайший куст, а новенький продолжал курить, выхаркивая обрывки фраз, не двигаясь с места, – разговор не сильно клеился. Хибари мог бы окликнуть их, но кричать, а тем более бегать за нарушителями, было куда ниже его статуса, поэтому он спокойно ждал, когда кто-нибудь из его ребят пройдёт мимо и займётся разъяснительной работой. Табак и алкоголь не были запрещены на территории школы как понятие, всё-таки Комитет снимал порядочный процент с их перепродажи между учениками, но непосредственное использование того или другого – каралось по всей строгости. Такую позицию Хибари занимал с тех пор, как пару лет назад они с Ямамото умыкнули пачку сигарет у Цуёши и честно попробовали курить, но обоим это дело жутко не понравилось и они единодушно, со справедливым высокомерием спортсменов, прониклись презрением к курящим. С другой стороны, время на месте не стояло. Вкусы менялись. Тогда Ямамото рассказал, что новенький приехал из Италии, что с семьёй Савады его отца связывал какой-то бизнес, и что мать его была наполовину японкой. И где же теперь была эта его мать, поинтересовался Хибари, ей бы стоило научить его хотя бы разговаривать по-человечески, не говоря уже… Погибла, сказал Ямамото, давно, лет десять назад. На этом месте Хибари стоило бы заткнуться, но вместо этого его заволокла зудящая брезгливость – Ямамото что, общался с гайдзином? Помолчав, Ямамото отвёл взгляд на двор, уже опустевший. Нет, не общался. Просто слышал, сказал он, и наверное уже тогда соврал, потому что через пару недель Хибари собственными глазами видел их в общей компании, а после зимних каникул весь их балаган стало и вовсе невозможно застать порознь. Предательство Ямамото Хибари не то чтобы задело, но он испытывал какую-то противную жалость на этот счёт, как если бы его товарищ, вроде бы с головой на плечах, несмотря на доходчивые предостережения, попался на дешёвый развод. Он попросту этого не понимал. Сначала ему казалось, что дело может быть в том, что вокруг Цуны и Гокудеры вечно вились девочки – тех, из их школы, Хибари даже научился различать по длине волос, настолько сильно они за пару следующих лет замылили глаза, а две другие, в чужой форме, казались совершенно неотличимыми друг от друга, – но эта теория себя не оправдывала. Ни в чём таком Ямамото замечен не был, а если бы и был, то существовало (тогда Хибари мог только предполагать) множество более целесообразных способов сближения с противоположным полом. Реальная причина заключалась в другом, и для Хибари она становилась понятной постепенно, ясней и ясней после очередной их с Ямамото ссоры, каждая из которых казалась окончательной, но при этом повторялась по заколдованному сценарию с промежутком в несколько лет, приводя раз за разом ко всё более плачевным последствиям для обоих.9.
Это Хибари к своим пятнадцати уже видел и настоящее тропическое море Окинавы, и укутанные снегом горы Саппоро; на длинные каникулы родители возили его с собой путешествовать в Китай, на следующий год – в Сингапур, на Гавайские острова, на Золотой Берег Австралии… Мир за пределами Японии был для него всегда на расстоянии вытянутой руки, ленивого желания. Шли даже разговоры о том, чтобы нарушить семейную традицию и отправить его получать высшее образование в Сеул, а не в Токийский, который заканчивали его отец и дед. Всё это было возможно, и оттого не слишком привлекательно. У Ямамото дела обстояли иначе: из Намимори он выезжал редко, а за пределы префектуры и вовсе никогда не выбирался, и никогда бы не выбрался, потому что сразу после старшей школы получил бы простенький диплом, помотался бы несколько лет по подработкам, изображая зрелость, прежде чем неизбежно и безвозвратно устроиться в ресторане Цуёши. Бейсбол стал его счастливым билетом. Пусть ненадолго, пусть всего на десяток лет стремительной спортивной карьеры, пусть с заведомым осознанием того, что рано или поздно придётся вернуться в Намимори, чтобы помогать не молодеющему отцу заботиться о семейном бизнесе, но он бы вырвался из этой заедающей его тоски по чему-то большему. Яркому, необычному, настоящему. Ямамото и не знал, насколько сильно этого хотел, пока не познакомился с Цуной и Гокудерой – он рассказывал Хибари об этом намного позже, уже в Тоскане, заявивишись к Каваллоне без предупреждения и приглашения через полтора года после того, как Хибари сломал ему руку, это был первый их разговор, и первый раз, когда они пили вдвоём как взрослые, Ямамото – со злыми слезами, Хибари – со сжатыми до судороги скулами. Хибари пытался иронично улыбаться, пока Ямамото ему плакался, и как же его это бесило, ведь ждал он совершенно другого – ну кто придёт за помощью к бывшему другу, который так вероломно испоганил твою жизнь? Ямамото как будто напрашивался на жестокость сверх меры, её он в итоге и получил, но прежде успел выложить Хибари много всякого. О том, как в школе Гокудера описывал им Европу, Италию, свой дом; Гокудера говорил, что когда дела его отца наладятся, они с Цуной сразу же туда поедут, Гокудера всё ему покажет; точно так же, как Цуна стал его проводником в Японии, Гокудера будет его экспертом по европейской жизни. Хоть Цуна – из-за родства с Иемицу, из-за преданности их дружбе, несмотря на травлю в школе, из-за того, что оба они нигде не были полностью своими, – был главным объектом его интереса, потом Гокудера всё же поворачивался к внимательно слушающему рядом Ямамото и добавлял: глаза б мои тебя не видели, но так и быть, ты тоже приглашён, места у нас полно. Конечно, позже такие разговоры сошли на нет, Ямамото никто не объяснял почему – только недавно Гокудера признался в том, что на самом деле произошло с его отцом и мачехой, – и тогда он начал придумывать местечковые приключения для всей их компании. Ямамото изо всех сил старался запечатлеть их дружбу в сотне отдельных дней, связать её накрепко глупыми шутками, дурацкими идеями и ожесточёнными спорами, чтобы никто из них не мог в какой-то момент просто так через неё перешагнуть и пойти дальше. Чтобы, когда придёт время идти дальше, его не оставили позади. Ямамото так долго ходил вокруг да около, что Хибари уже не представлял, как пережить этот вечер, только цедил коллекционный коньяк Каваллоне и высверливал взглядом лиловый мрак за окном одной из маленьких гостиных, куда Каваллоне их посадил, а сам заглядывал раз в полчаса, как медсестра, проверить температуру сложной беседы, ни слова из которой он естественно не понимал, ни в тоне которой не мог сориентироваться. Кажется, всеми этими трогательными апелляциями к прошлому Ямамото пытался донести до него своё сожаление об их первой размолвке. Ему стоило бы поступиться своей упёртостью – то была привилегия Хибари, – а он должен был повести себя по-другому. Что они тогда знали друг о друге? Никто из них не был силён в разговорах по душам. И, конечно же, потом Ямамото ни за что в жизни не стал бы лезть к Хибари, если бы имел хоть малейшее представление о том, что творилось в его семье тем летом. Лёжа в больнице, ещё в самые первые дни, пока его не увезли из Намимори на более основательное лечение, он совершенно случайно услышал как сиделка, любящая посплетничать, доказывала кому-то, мол, мальчик, который его покалечил, – из такой хорошей семьи, его тоже нужно понять, через такое сейчас проходит… Ямамото попросил выяснить в чём дело у кого-то, не помнил уже даже у кого, но пришёл к нему пару дней спустя Иемицу и всё объяснил простым языком: да, у Хибари родители уже полгода в крайне нелёгком процессе развода, сам Хибари за это время фактически бросил старшую школу, и это только то, что ему, Иемицу, удалось разведать. Ямамото сначала вздохнул с облегчением, а потом понабрался свежей злости: он-то думал, что у Хибари как минимум кто-то умер. А тут подумаешь, родители разводятся, то же себе причина… Но со временем он, конечно, осознал, что невозможно просто так вникнуть в подобную ситуацию, да и вообще понять, что за беспредельно странные процессы могут происходить в голове у другого. Теперь он это чувствовал. Всё стало так сложно. Неужели, думал Хибари, он всерьёз собирался перед ним извиняться? Ямамото – перед ним? Какое же невыносимое убожество. Хибари насилу выдыхал через зубы и мечтал протиснуться сквозь вельвет кресла куда-нибудь в другое измерение; Ямамото всё пил, никак не пьянея, ронял слёзы себе в стакан и опять запивал их, и болтал, болтал без умолку. Сколько это могло продолжаться?.. Весь последний год они жили в Риме, вплоть до самого конца, когда Иемицу встретил Ямамото после последней консультации у врача, чтобы поговорить о будущем. Ямамото согласился взять у него в долг на лечение, потому что был уверен – сможет вернуть с лихвой, когда вернётся в спорт, да и выбора, в общем-то, другого не было. Иемицу обрисовал ему ситуацию: полгода в лучшей токийской больнице, год – реабилитация в Риме, расходы на жильё, обслуживание, еду… Счёт выходил немаленький, точнее, такой заоблачный, что, когда Иемицу назвал сумму в евро, Ямамото решил, что это в иенах. Выставил себя полным дураком. Отец это плохо воспримет, но ничего другого не оставалось, кроме как возвращаться домой, искать работу, искать какой-то выход. Иемицу же гнул в другую сторону – хотел, чтобы Ямамото остался в Италии, какую-нибудь работу они уж ему подыщут, тем более намного прибыльней, чем любая неквалифицированная работа в Намимори. Ямамото ведь не хотел положить всю жизнь за этот долг? Верно, а так – честным трудом и всего за пару лет. Иемицу настаивал и Ямамото, учитывая то, что Гокудера успел ему про Иемицу рассказать, начинал его бояться. Ни на чём конкретном они пока так и не сошлись, с тех пор Ямамото только и делал, что думал и думал, думал так много, что мысли становились опасными, губительными для здоровья, уводящими прямиком в кромешный ад. Если у Хибари сложилось впечатление, что ему легко было вот так приехать к нему, то оно было ошибочным. Он просто не видел другого варианта, он хотел просить его об одолжении, огромном, единственно спасительном: он хотел, чтобы Хибари поговорил со своим отцом. Если тот согласится выкупить его долг, Ямамото сможет вернуться в Намимори с чистой совестью, и сможет со спокойной душой отрабатывать свой долг перед ним, дома. Он знал, что отец Хибари – суровый, но рассудительный и надёжный человек. К тому же, разве Хибари не был теперь в хороших отношениях с Иемицу? Уладить такое дело будет трудно, но стоило хотя бы попробовать… А что же, спросил Хибари охрипшим от алкоголя и многочасового молчания голосом, твои друзья? Не прибегут на помощь? Проглотив эту стрелу с храброй готовностью, Ямамото сказал, что Иемицу дал понять в недвусмысленных выражениях, что Цуну в это лучше не впутывать. Савада-младший к их договорённостям не имел отношения, сейчас у него было своих забот по горло – в том году он только поступил в Токийский, и вот-вот должен был сделать своей девушке предложение; не стоило его беспокоить, в целом Ямамото это мнение разделял. Что же касалось Гокудеры… Господи, эта тема была последней, которую Ямамото хотелось бы обсуждать, но кроме Хибари у него здесь всё равно никого не было, и выпили они оба к тому моменту уже достаточно. Правда была в том, что Ямамото не смог ни о чём из этого Гокудере рассказать, да и к чему бы это привело? Своих денег у Гокудеры так и так не водилось, а те методы, которыми он в последние месяцы пытался их доставать, только усугубляли их положение. Хибари ведь видел Гокудеру прошлым летом, знал, что тот употреблял – не так много, как год назад, и вообще Ямамото был уверен, что они уже прошли этот этап, но теперь всё завелось по новой. Новость о том, что со спортивной карьерой Ямамото покончено, Гокудера принял поначалу вроде бы не так плохо, а потом оказалось, что победа была преждевременной, он снова почти перестал есть: завтракал сигаретами, обедал порошком, ужинал алкоголем. И сказать на это Ямамото ему ничего не мог, он боялся, если проговорится, не того, что Гокудера отнесётся к его беде с безразличием, а того, что уничтожит себя в попытке ему помочь. Это было ясно как день. Худшее, что Ямамото сделал в своей жизни, и лучшее, что он мог сделать в этой ситуации, уже произошло: сделал Гокудере так больно, чтобы тот сам собрал вещи и уехал обратно к сестре. Иначе бы не заставил, и по-другому из той гнилой ямы, в которую они друг друга закапывали, было не выбраться. Ямамото расскажет ему обо всём когда-нибудь, когда это уже не будет нести угрозы, если сам Гокудера ещё захочет его услышать, а пока – он остался один. Хибари не знал, что сказать. Ямамото вложил в его обойму столько патронов, что он мог бы расстреливать его до самого рассвета. Хибари был прав во всём с самого начала, он ему говорил, у него был нюх, как у собаки на рак, а от этой компании воняло за милю уже в школе. Хибари ответил, что со своим отцом он больше не общался и не собирался начинать – тем более ради Ямамото; Ямамото мог связаться с ним сам, если так хотел, их домашний номер был прежним, и если отец его вспомнит, может чем-то и поможет. Пусть делает что хочет, откровенно, Хибари было плевать, совсем не обязательно было тащиться в такую даль и портить им с Каваллоне вечер. А его хорошие, как Ямамото их назвал, отношения с Иемицу никого не касались и ни на кого больше не распространялись. Да, покивал Ямамото, другого он и не ждал, но попытаться должен был. Тогда, сказал он, уже поднявшись, чтобы уходить – возвысившись над Хибари каким-то призрачным и печальным монументом, – у него была другая просьба. Хибари хоть и сломал ему руку, но брать деньги у Иемицу не заставлял, что правда, то правда, это решение и ответственность за ошибку Ямамото брал на себя целиком; и в то же время, львиная доля вины принадлежала Хибари, за всё то месиво страданий среди людей, о которых он и понятия не имел. Поэтому Хибари должен был снизойти до по крайней мере одного хорошего дела: Ямамото оставит ему адрес и телефон Гокудеры; Ямамото верил, что сестра не даст ему пропасть, но когда сам он уедет обратно в Японию, убедиться в этом у него не будет возможности. Гокудера хорошо умел скрывать истинное положение вещей. Ямамото просил Хибари присмотреть за ним – придумать предлог, съездить туда через какое-то время… Хорошо, сказал Хибари, хорошо, так и быть. Он съездит посмотреть, как его драгоценный Гокудера вконец снюхивается, удовлетворит нездоровое любопытство, и если Ямамото хорошо попросит, то пришлёт ему фотографии с похорон… Удара Хибари почти и не ощутил, алкогольный морок его сгладил, заметил только, как его качнуло назад, кресло встало на дыбы, замерло в шатком равновесии, потом громко опустилось на место. Ямамото, необдуманно выпавшему увечной рукой, было больнее. Когда Каваллоне пришёл развести их по углам, Ямамото успел накричать Хибари о том, что и до него очередь дойдёт, если он не спустится с небес, если он считает себя избранным, то он ещё тупее, чем сам Ямамото. Потом всё стихло и Хибари довёл своё тело до кровати, путаясь в жидкой паутине электрического света, гула в ушах, липкой одежды, он лёг и не вставал до полудня. Принесли обед, но есть не хотелось, и он снова лёг. Проснулся в прохладных, грязно-розовых сумерках то ли вечера, то ли следующего утра, вышел на балкон – было так красиво, зима здесь ему нравилась куда больше, чем вся эта развратная избыточность летних месяцев, – и понял, что нужно звонить отцу. Чёрт с ним со всем, наигрались, пусть заберёт их отсюда обоих. И Гокудеру, и каких бы ещё поганых друзей Ямамото ни успел себе нажить, потом уж разберутся, но сначала нужно было убраться отсюда подальше – куда-то, где получилось бы обдумать всё на трезвую голову. Хибари был готов. Когда он спустился к Каваллоне спросить, куда тот дел Ямамото, Каваллоне поджал губы – ответ Хибари не понравится. Дино собирался устроить Ямамото в ближайшей гостинице, но было видно, что парень совсем на исходе, цеплялся за самый край верёвки, поэтому они проговорили на ломаном английском в машине всю ночь, а утром Дино отвёз его к Сквало. И он согласился? Хибари ведь знал Сквало, спрос у него не строгий, была бы большая часть конечностей на месте, а остальному можно научить… Да нет же – Ямамото согласился? А что, Хибари имел что-то против? Нет, Хибари ничего против не имел. Совершенно ничего против. Этот случай был безнадёжен.