1.
В течение первых лет жизни в Италии Хибари узнал о своём отце много такого, о чём никогда не смог бы узнать, если бы не уехал из Намимори. Их разговор с Иемицу начался невыносимо знойным днём, стоило Хибари сойти с самолёта в Перетоле, и на протяжении многих месяцев, разбросанный среди деловых поездок и поздних ужинов у Каваллоне, дополнялся выцветшими вставками и вкладышами – как найденный на чердаке альбом, снимающий шлейф таинственности с того неправдоподобного времени, когда его родители ещё не были родителями, когда они принадлежали только самим себе. Из-за того, что Хибари слушал отстранённо и никогда не задавал вопросов, Иемицу приходил к выводу, что тот не горел интересом – в конце концов, Хибари было семнадцать, худший возраст для сопереживания собственному отцу, особенно только что разведённому. Иемицу подшучивал на этот счёт, но темы не менял. Казалось, он очень давно ждал подходящего слушателя. Когда Каваллоне уже позже спрашивал – как же так вышло, что семья Хибари запросто разрешила Иемицу увезти его, ещё несовершеннолетнего, на другой конец света, Хибари отвечал, не меняясь в лице, что-нибудь вроде: “проиграли меня в го”. Самого Хибари куда больше озадачивала другая сторона вопроса – какой прок от этого Иемицу? Можно было подумать, что он взял шефство над Хибари лишь для того, чтобы иметь под рукой человека, с которым мог бы бесконечно обсуждать Хибари-старшего и быть при этом уверенным, что для собеседника он настолько же реален и значителен, как и для самого Иемицу.2.
Иемицу познакомился с отцом Хибари в Токио – в пору, которая была студенческой для отца Хибари. Сам Иемицу не был студентом, поэтому для него это время не было обременено никакими обязательствами, но полным возможностей, больших рисков и больших денег. Иемицу рос городской крысой, полугайдзином, хоть и отрицал это, не закончившим старшую школу, поскрёбышем со дна бочки, слишком рано связавшимся и слишком легко вписавшимся к якудза; если когда-то ему и было суждено вырваться наверх, то только в преддверии набухающего экономического пузыря. Он был в активном поиске инвесторов для финансовых схем, которые понимал скорее чутьём, чем мозгами, и отец Хибари – наследник состоятельной семьи, желательно провинциальной, желательно никогда не знавшей острых зубов долгов и коллекторов – был лакомой жертвой, за тем только исключением, что таковой он не стал. Отец Хибари не был просто богатым, он происходил из семьи, чьё богатство изначально было неотъемлемо от политики, проще говоря – он был умён; с другой стороны, Иемицу умел располагать к себе людей и видеть потенциал даже в проигрышных ситуациях, поэтому между ними завязалось знакомство. Со временем это знакомство переросло в партнёрство, и, в конце концов, в дружбу. Вместе они заработали немало денег; как именно – Иемицу не рассказывал, во-первых потому, что Хибари не спрашивал, во-вторых, по его же ироничным словам, срок давности некоторых эпизодов его молодости ещё не истёк. Вместо этого он рассказывал о том стиле жизни, который эти деньги позволяли им вести: о бесконечной череде джаз-баров и шикарных ресторанов, о заграничной выпивке, итальянских костюмах, дорогих женщинах, селебрити, с которыми они тёрлись локтями и танцевали на закрытых вечеринках. Их имена Хибари ни о чём не говорили, даже когда Иемицу мечтательно вспоминал о какой-нибудь давно вышедшей в тираж певице и уверял, что она вполне могла бы стать его матерью, если бы отец Хибари был чуть менее аккуратен. Хибари побрезговал бы такими выражениями, если бы мог вообразить их частью своей реальности. Не то чтобы он не верил Иемицу, просто думал, что тот сильно преувеличивает и романтизирует эпоху, к которой многие люди его возраста относились с особой горькой нежностью; но однажды Иемицу показал ему карточку, где сам он улыбался под глянцем двадцатилетней давности, под руку с незнакомкой, среди свечей и сигаретной взвеси, а за столом позади него, обернувшись профилем, сидел отец Хибари. На нём был тёмный пиджак, и тёмные, в тон ему, рубашка с ослабленным галстуком, поверх которых даже на старой карточке был различим пижонский узор, отливающий сеткой, как змеиной чешуёй, в медовитом освещении ресторана или гостиной, в которой они сидели; волосы его были немного длиннее, чем Хибари к тому привык, и зачёсаны назад и вбок так, как Хибари никогда не видел; он ещё не носил очков и был чинно выбрит. На первый взгляд он выглядел крайне самодовольным, но присмотревшись получше можно было предположить, что он просто доволен собой и сценой, разворачивающейся вокруг него – он смотрел на кого-то, отрезанного рамкой кадра, с другой стороны стола, возможно, слушал расхожий анекдот, возможно, дешёвый комплимент, или непристойное предложение, из-за которого его судьба вот-вот должна была повернуться под невероятным углом, начисто исключающим существование Хибари. Иемицу предложил Хибари оставить фотографию – бог знает, у него были копии, – но Хибари её не взял. Она вызывала в нём странное чувство искажения. Конечно, иногда отец упоминал о годах, проведённых в Токио. С некоторыми из его друзей-однокурсников Хибари даже был знаком, отец приглашал их с семьями в гости по праздникам; родители устраивали настоящие приёмы, только для того, чтобы в конце вечера отец мог уединиться с соответствующим главой семейства для обсуждения какой-нибудь политической услуги или финансового совета. Отец Хибари никогда не опустился бы до того, чтобы решать вопросы, ставящие его в положение просящего, по телефону, и самому Хибари надлежало принимать участие в этих церемониях по крайней мере для того, чтобы учиться искусству сохранения достоинства. Наложить на отца, которого Хибари знал, тот оборотный образ, который рисовал Иемицу, было сложно. Хотя после того, как отец позволил матери от него уйти, ничто уже не представлялось такой уж космической невозможностью. Со слов Иемицу было легко проникнуться впечатлением, что их с отцом Хибари вольные и опасные годы в Токио исчислялись десятилетиями, но на самом деле они были знакомы всего около трёх лет, а тесно общались и того меньше. Выпуск отца Хибари примерно совпал с первыми волнами экономического обвала. Момент перемены приливов возбуждал Иемицу как ничто больше: впервые его европейские корни служили преимуществом, а не мишенью на спине; прислушавшись к людям, куда более сведущим, чем он сам, в том числе и к отцу Хибари, Иемицу начал выводить накопленное за границу и таким образом, пока большинство теряло и горело, он приумножал и готовился взлететь. Тогда же он смог заявить о себе в Милане – не на правах бедного родственника сомнительного происхождения, а в качестве перспективного бизнесмена, молодого профессионала своего дела. Весь мир раскрывался перед ним как сочная устрица, у него было всё – ресурсы, харизма и достаточно энергии, чтобы поджечь небеса; поэтому, естественно, отказ отца Хибари войти с ним в долю и продолжить завоевание мира вместе он воспринял крайне болезненно. Иемицу привык рассчитывать на его холодный ум и здоровую консервативность – конечно, чаще чем нет, они выводили его из себя, но именно поэтому были так отчаянно нужны. Они были отличными партнёрами. Непреклонное намерение отца Хибари вернуться в свою дыру, после всего, чем они наслаждались в столице, снова жить с родителями, в стране, резервы которой были выжаты досуха на ближайшие несколько десятилетий, – было выше его понимания. Отца Хибари тем временем ждал Намимори – скромный и терпеливый, слишком далёкий от префектурной столицы, чтобы быть по-настоящему задетым кризисом. Его ждали родители – дедушка и бабушка Хибари, – гордые академическими достижениями своего сына, и в то же время строго отсчитывающие дни до его возвращения на место, которое принадлежало ему не только по праву, но и по долгу. Для отца Хибари Токио был удовольствием со сроком годности. Он не говорил этого напрямую, но амбициям Иемицу в его будущем не находилось подходящей роли, а рассмотреть всерьёз возможность самому стать частью того будущего, о котором мечтал Иемицу, ему бы и в голову не пришло. В своей оптимистичной наивности Иемицу был уверен, что отец Хибари скоро передумает. Вместо этого, буквально через несколько месяцев по возвращении в Намимори, отец Хибари женился. Иемицу считал договорные браки варварским пережитком, но приглашение на свадьбу принял; знакомство с матерью Хибари заставило его если и не проглотить своё осуждение, то точно кардинально в нём усомниться. Невеста была не только устрашающе образованной и идеально воспитанной, но и богически красивой, остроумной новой женщиной, танцующей на грани традиций с акробатической сноровкой. В Токио таких не делали. Через год у них родился сын, и Иемицу пришлось признать, что он потерял отца Хибари навсегда. Ещё через год – и об этом Иемицу говорил вскользь, как о чём-то параллельном, но Хибари безусловно видел закономерность, а потом и закономерность зловещую, – Иемицу привёз в Намимори собственную красавицу-жену и новорождённого сына. Купил неброский коттедж, куда ниже доступных ему средств, так, чтобы они ни в чём не нуждались, но и не привлекали лишнего внимания, нередко присущего маленьким городам, пока сам Иемицу продолжал строить карьеру на Западе. В то время он как раз обосновался внутри CEDEF и вплотную занялся их международными связями; за несколько лет ему удалось настолько кардинально реорганизовать структуру вашингтонского штаба, и обзавестись поддержкой в штабе миланском, что вскоре его позиция лидера CEDEF стала безоговорочной, даже если на тот момент её номинально занимали другие люди. Циничной части сознания Хибари казалось, что таким образом Иемицу хотел оставить за собой то ли возможность бывать в Намимори настолько часто, насколько ему вздумается, то ли живое напоминание о себе там, где отец Хибари всегда бы его видел, как самоочевидное подтверждение тому, что отцу Хибари совсем не обязательно было отказываться от чего-то одного в пользу чего-то другого… Но, вероятнее всего, в его поступке не было ничего неблаговидного. Так Хибари объяснил это себе раз и навсегда, слишком глубоко не закапываясь, – Иемицу просто уважал его отца, и решение создать семью в месте, ради которого отец Хибари пожертвовал их дружбой, было данью этому уважению. И всё-таки, уже после переезда Хибари в Штаты, Иемицу начал приоткрывать реальность собственных чувств, от которых Хибари упорно пытался отводить глаза – как от чего-то погранично незаконного, как от плачущего взрослого мужчины. Иемицу нередко называл Хибари сыном – насмешливо прикусывая язык, превращая это слово в шутку для избранных. Для Хибари оно ничего не значило. Для Хибари, по мере собственного взросления, Иемицу превращался из абстрактного человека в кого-то вроде старшего товарища; их общение ладилось слишком легко, он обращался с Хибари слишком непринуждённо, отдавал ему своё внимание слишком щедро, чтобы Хибари мог всерьёз увидеть в нём отцовскую фигуру. Иемицу твердил не первый год, что готовит для Хибари место главы CEDEF; Иемицу говорил откровенно, что даже если Хибари никогда не станет для Цунаёши близким другом, тот факт, что они сумели стать партнёрами, он считал одним из своих важнейших достижений. Всё это беспрепятственно опускалось на дно сознания Хибари – кому как не ему было знать, что произнесённые вслух слова Иемицу далеко не всегда вязались с его настоящими мыслями или планами. До того вечера, когда Иемицу, основательно выпив за успех очередной сделки, попросил Хибари подбросить его до своей вашингтонской квартиры, а прощаясь – поблагодарил его по имени. Иемицу никогда не называл его Кёей, не назвал и в тот раз. Имя отца Хибари сорвалось у него случайно и естественно, он даже не успел исправиться; может, осознал свою оговорку уже на лестнице, а может и вовсе не заметил. Хибари было двадцать с небольшим – тот возраст, в котором Иемицу знал его отца лучше всего, и в котором их жизненные пути навсегда разошлись. Оставшуюся дорогу до дома Хибари подташнивало – накрывшую его комбинацию неприязни и благодарности, любви и обиды, побоялся бы расшифровывать и самый опытный сапёр. В конце концов он решил сдаться этому осознанию, и со временем нашёл в нём спокойствие. Как бы далеко он ни зашёл, как бы далеко ни убежал, к счастью или на беду, одно обстоятельство было неизменно – Хибари, прежде всего остального, был продуктом собственной семьи.3.
Хибари знал, что ещё несколько поколений назад Намимори принадлежал его семье в буквальном смысле, и в определённой степени принадлежал ей до сих пор. Дом, в котором он рос, не давал об этом забыть – фундаментом он уходил в те времена, когда первый из его предков в награду за воинскую службу был назначен земельным главой прилегающих к поместью территорий. За несколько сотен лет ландшафт вокруг изменился, оброс настоящим городом, но семья Хибари оставалась исключительно верной своим обязанностям. Как и многие поколения отцов до него, отец Хибари – уже не как дзито, а как городской глава и член префектурного совета – собирал налоги, строил дороги, открывал школы, и всеми прочими средствами обеспечивал благополучие вверенных ему владений. Таков был уклад жизни, и изначально самому Хибари предстояло пройти по той же проторенной стезе, поэтому он едва ли задумывался о своём будущем – оно уже было многократно отражено в прошлом. Отец Хибари был в первую очередь якорем, аксиомой в начале каждой функции, несущей конструкцией того, что всегда было, и того, как всё должно быть; вероятно, именно из-за этого жизнь Хибари превратилась в сплошную ошибку, стоило его родителям сойти с намеченного курса. Это не поддавалось объяснению – до тех пор, пока Иемицу не дал ему возможность заполнить пробелы, и тогда объяснение появилось: его отец был всего лишь человеком. Не стоило и говорить, что эта мысль не понравилась Хибари настолько, что он предпочёл надолго вовсе о ней забыть. Взамен ей он иногда вспоминал о том, как с раннего детства только и слышал, что пошёл в породу матери. Тонкая кость, белая кожа; плоть спелого персика и птичий скелет – как ни дотронься, сразу синяк. Слишком нежный сосуд для такой ледяной крови. Никто не уточнял, хорошо это или плохо, произносились подобные замечания всегда со смесью восхищения и язвительности, и, как правило, кем-то со стороны отцовской родни. Тем не менее, прохожие на улице никогда не путали его с девочкой; каким бы изящно-гладким ни было унаследованное им от матери лицо, свинцовый взгляд серых отцовских глаз устанавливал на нём собственный, решающий авторитет. Взгляд, неизбежно тяготеющий к сильным и опасным явлениям. В их доме имелась прекрасная коллекция традиционного холодного оружия. Хибари долгое время не дозволялось даже в мыслях к нему прикасаться, но порой отец или дед демонстрировали для него несколько точных движений с тем или иным клинком, а он любовался на перелив солнечного света в острых разрезах, представляя, как сам когда-нибудь возьмётся за рукоять. Тогда Хибари не давался даже лёгкий детский боккен; на занятиях айкидо, которые он начал раньше, чем школу, ему нравилось всё – упорядоченность строгих ритуалов, отсутствие лишних слов, иерархия движений, – но только не упражнения с мечом. Это вводило в замешательство и его самого, и родителей, привыкших к тому, что всё остальное у Хибари получалось легко и с первого раза. Дома ему посоветовали тренироваться с деревянными тонфа, чтобы укреплять запястья и мышцы рук – так к нему в руки впервые, в порядке исключения, попал настоящий инструмент жестокости. Распробовав как следует искусство атаки и той силы, которая ещё только назревала в его теле, он с большой неохотой возвращался к искусству рафинированного уклонения. После первой школьной драки, начатой на пустом месте, он почувствовал себя новорождённым – у него взрезались клыки; после первого десятка таких драк родители решили пойти на компромисс и добавить к списку его внеклассных занятий секцию кендо. Отцу Ямамото, должно быть, пришлось здорово напрячься, увидев Хибари на пороге своего додзё, – каждый в Намимори отлично знал Хибари-старшего и представлял, какая головная боль могла последовать за этой фамилией даже для самых добропорядочных горожан. Как Хибари узнал потом, отец Ямамото не обзаводился лицензиями и не платил налогов, его настоящей дневной работой был ресторан, а тренировки кендо он проводил для горстки соседских детей на общественных началах, что конечно не уберегло бы его от неудобных вопросов в любой другой ситуации. После обмена любезностями с матерью Хибари, которая привела Хибари знакомиться с новым инструктором, Цуёши выдохнул спокойней и разом потеплел. Чувствуя груз некой ответственности перед самой уважаемой семьёй города – одновременно и гордость за собственное дело, и шанс остаться на хорошем счету, – он, когда дело дошло до спарринга, как бы отдавая лучшее, что мог предложить, поставил Хибари в пару с собственным сыном.4.
Хибари хоть убей не мог бы вспомнить, когда и почему начал дружить с Ямамото; ни о чём они в первый раз заговорили после тренировки, ни под каким предлогом он оказался у него в гостях, ни кто из них предложил вместе обедать в школе. Хибари было не больше десяти, а Ямамото был почти ровно на год младше – они стали друзьями тогда, когда никто ещё не задумывался о том, что это значит. Вполне возможно, что начало их дружбе положило чрезмерное гостеприимство Цуёши – Хибари был привычен к подобному, знакомые его родителей ради каких-то своих целей вечно пытались навязать ему дружбу с собственными отпрысками, или наоборот; только потом Хибари узнал, что навязать Ямамото что-либо, противоречащее его собственному желанию, было крайне сложно – едва ли не сложнее, чем самому Хибари. Назвать Хибари общительным ребёнком ни у кого язык бы не повернулся, первые пару лет добрая половина их разговоров состояла из умозрительных междометий Ямамото. Как-никак, в додзё болтать без дела не разрешалось, поэтому привычка молчать и вне его стен была естественной. Иногда они встречались по пути в школу, иногда после тренировки пили чай в ТакеСуши. Дальний столик, полускрытый стойкой, за которой работал Цуёши, всегда оставался свободен для них – этот угол пах кухней и был тускловат, но не настолько, чтобы это мешало им разложить перед собой учебники с домашним заданием. Если они засиживались допоздна, отец Ямамото кормил их полноценным ужином, непременно накладывая Хибари порцию побольше и с самой вкусной вырезкой. Отказаться или не доесть Хибари не мог, несмотря на свой довольно сдержанный аппетит, он каждый раз пытался найти корректный выход из ситуации, то забирая остатки еды с собой, то предлагая Ямамото поменяться тарелками, чем явно несколько раз его обидел, пока наконец не выработал стратегию: сначала ел досыта, потом глубоко вздыхал и медитировал над тарелкой так долго, что Ямамото начинал терять терпение. Выйди он из-за стола раньше Хибари, ему бы досталось от отца, поэтому как бы спасаясь от лишних пятнадцати минут скуки и делая Хибари одолжение, он соглашался разделить оставшуюся еду пополам. Убирая за ними, Цуёши выглядел довольным; Хибари слышал, как он нахваливал его перед матерью, говорил, что Хибари хорошо влияет на его мальчика – раньше Ямамото невозможно было усадить за уроки, а теперь, подружившись с Хибари, он начал резко исправлять оценки. Не оттого, конечно, что Хибари взялся его натаскивать, просто он учился классом старше, вел аккуратные тетради и хранил распечатки с тестами, которыми ему не составляло труда делиться с Ямамото, когда тот просил. Ближе к выходным в ресторане становилось людно и шумно, в весенние и летние месяцы – надышанно и влажно, и тогда они с Ямамото уходили наверх, в единственную просторную комнату, которая днём считалась гостиной, а ночью превращалась в спальню. Ямамото далеко не сразу решился позвать его сюда – не в додзё, не в ресторан, а к себе домой в буквальном смысле, – к тому времени они общались уже года полтора, но Ямамото всё равно заметно смущался, хмурился и чесал затылок, поправлял неровно стоящую покоцанную мебель. Когда они повзрослели ещё немного, он рассказал Хибари, что в начальной школе вдоволь наслушался от одноклассников вопросов о том, почему у него нет мамы, и почему он живёт на работе у отца – даже заданные с детской непосредственностью, эти вопросы оставляли гадкое послевкусие, поэтому Ямамото предпочитал не давать им повода быть заданными. Но Хибари никогда не спрашивал ни о чём подобном, и вряд ли дело было в чувстве такта, ему просто не было интересно. Ямамото это ценил. Если погода позволяла, весь оставшийся вечер они выхаживали Намимори вдоль и поперёк; одной из справедливых заслуг отца Хибари было то, что в городе можно было безопасно гулять до глубокой ночи даже двенадцатилеткам. Так как додзё был священен и без присмотра Цуёши их туда не пускал, им приходилось по-тихому утаскивать тренировочные синаи и искать неприметные места для своих боёв – в безлюдной части городского парка или за чертой жилых улиц. Идти до туда было далеко, Хибари считал это непродуктивной тратой времени и поэтому предложил Ямамото ходить в школьный спортивный зал, пустующий, но не запертый поздними вечерами. Ямамото сказал, что так, наверное, нельзя; Хибари, примеряясь к прутьям школьных ворот, сказал, что разрешает. Драться вдвоём, без экипировки, в гулкой тишине зала, вымазанного садящимся солнцем в потусторонние цвета, мерцающе-синие в начале лета, маково-алые – в конце, – было совсем не то, что в додзё. Даже если в начале они сходились в лучших правилах, рано или поздно оба впадали в раж и лупили мечами без разбору; здесь они не тренировались, а играли в смертельную самурайскую схватку, не сдерживались, и это было весело. Однажды веселье достигло такого предельного накала, что один из мечей превратился в бамбуковую труху; по дороге домой Ямамото чуть не расплакался, предчувствуя реакцию своего отца. Хибари предложил свалить всё на него, хоть и понимал, что такие отговорки редко спасают шкуру. Может, они могли спрятать сломанный синай и незаметно заменить его новым через пару дней? Нет, Ямамото отказывался брать у Хибари деньги, да и отец в любом случае узнал бы подмену. Они топтались за углом ресторана битый час, смотреть на шмыгающего носом Ямамото было жалко и убого. Вконец умаявшись, Хибари сказал ему отнести уцелевший синай на место, а сам тем временем пошёл прямо к Цуёши и со скорбным лицом рассказал ему правду – о том, что тайком брал его инвентарь и случайно сломал его. Хибари закатил целую сцену с глубокими извиняющимися поклонами и обещаниями, что его отец обязательно возместит ущерб, и что Хибари поймёт, если Цуёши больше не захочет видеть его на своих занятиях, ведь он нарушил его доверие и поставил под сомнение свою, как ученика, честь… Когда Ямамото вернулся, Цуёши уже было не до него, он вовсю утешал Хибари. Дальше всё решилось само собой, Хибари присвоил вину себе в ультимативном порядке и Ямамото пришлось с этим смириться. К середине лета выпадали жаркие дни – дождь выстраивался стеной сплошного белого шума как раз в те часы, когда они заканчивали с уроками, и тогда им приходилось оставаться в комнате наверху, включать телевизор или распаковывать свежие выпуски комиксов. В один из таких дней мать Хибари, которая обычно подбирала его на машине в плохую погоду, оказалась занята и посоветовала Хибари самому придумать выход из положения; перспектива вызванивать отца или вытаскивать кого-то из домашних на улицу в такое время казалась Хибари куда менее заманчивой, чем прогулка под проливным дождём, поэтому он сказал матери, что попросит у Ямамото дождевик. Она, легко рассмеявшись на том конце телефонной линии, ответила, что куда разумнее будет попросить у Ямамото футон и остаться на ночь. Хибари такая возможность шокировала – разве напрашиваться на ночёвку в чужом доме было позволительно? До этого момента Хибари только и делал, что принимал предложенное со сдержанной благодарностью, но не делая ни одного шага вперёд, пока пространство для этого шага не вырисовывалось перед ним с недвусмысленной ясностью; так поступали все в его семье: любой личной просьбе должна была предшествовать какая-нибудь услуга или формальная любезность, и ни в коем случае не наоброт. Когда он попытался объяснить это матери, она всерьёз задумалась, а потом сказала, что он, конечно, прав, но только если речь шла о людях, у которых было бы тяжко остаться в долгу, или о тех, у кого оставаться в долгу было бы ниже его достоинства. Большинство людей попадало под эти условия, но разве отец Ямамото – его учитель – был одним из них? Хибари продолжал думать об этом уже лёжа в темноте, слушая, как раскатывается дождь по холщовому навесу за приоткрытым окном. Ямамото на соседнем футоне уснул моментально, едва затылок коснулся подушки, но Хибари отвлекала непривычность обстановки: стуки и скрипы с первого этажа, который покидали последние посетители, их же рагорячённые и раздосадованные голоса, полусъеденные глухой улицей. Он чувствовал себя спрятанным в карман ночи, которая продолжала жить своей неведомой жизнью в полутонах оранжеватых фонарей, мокрого дыма и нервных клаксонов. Обычно день для Хибари заканчивался воротами его дома, где, благодаря высокому забору и просторным садам, ничто не нарушало спокойствия внутренних комнат, за исключением, пожалуй, праздничных фейерверков. Здесь же он ощущал потайной, полусонный облик Намимори, который на контрасте с простой и уютной, остывающей комнатой Ямамото превращался во что-то невыносимо близкое, полностью вшивая сознание Хибари в ткань родного города. Следующим утром, которое выдалось на субботу, Хибари узнал, что дома у Ямамото не было ванной – только закуток с душевой и туалетом, который Хибари до этого считал подсобным помещением ресторана, – поэтому по выходным они с отцом ходили в сэнто. Не найдя хорошего повода отказаться, Хибари пошёл вместе с ними; процесс был долгим, так что вышли из бани они уже в обед, которым их вновь угостил Цуёши. В итоге Хибари вернулся домой только под вечер. Перейдя порог гостиной и поздоровавшись с родителями, он осознал, что чуть ли не первый раз в жизни по-настоящему соскучился по ним.5.
Через некоторое время после того, как ночёвки у Ямамото вошли в привычку, Хибари спросил у матери, могут ли они пригласить Ямамото на ужин, на что она с энтузиазмом кивнула – конечно! – и тут же уточнила – куда? Осознав, что Хибари имеет в виду ужин у них дома, она замешкалась и отправила его спрашивать разрешения у отца. Отец Хибари поначалу не понял, о ком идёт речь, – вся факультативная, школьная и социальная жизнь Хибари тогда была в ведомости его матери, отцу фамилии его приятелей совершенно ни о чём не говорили, – но если Хибари хотел представить им своего друга, у него возражений не было. Поэтому через несколько дней, покончив с будничной тренировкой у Цуёши, он позвал Ямамото к себе. Уже усевшись за стол напротив Ямамото, вместе с родителями, бабушкой и дедом, Хибари понял, что попал в эпицентр рукотворной катастрофы, винить в которой мог только себя. Пристрелявшись к Ямамото парой вводных вопросов, семейство Хибари в безмолвном единогласии задало оставшемуся вечеру благотворительный тон. С тем же успехом Хибари мог бы притащить в дом милую дворнягу, которую каждый бы поспешил прикормить и пожалеть, а потом побыстрее сдать обратно в приют, где ей и было место. Хибари слышал их нарочитое снисхождение, видел, как отец кидает слегка заинтригованные взгляды в его сторону – мол, какую забавную шутку придумал его сын, интересно, чем она закончится, – видел, как мать подыгрывает остальным, хотя от неё-то он подобного предательства ждал меньше всего – от неё, которая как будто бы хорошо относилась к отцу Ямамото и всегда с удовольствием с ним беседовала; только теперь Хибари понимал, что мать была точно так же участлива к официантам и банковским клеркам, и это совсем не означало, что она бы стала приглашать тех или других за свой стол. Внезапно и против воли Хибари увидел Ямамото тем, кем он являлся в их глазах: сыном работяги из неполной семьи, в его сильно поношенной школьной форме, из которой он как будто пару месяцев назад стремительно вырос, с его дешёвой стрижкой и сильно загоревшим за лето лицом, не умеющим скрыть восторга и замешательства, с его плебейскими манерами и спотыкающимися словами. Он, должно быть, много помогает отцу на работе? Тут уж не до учёбы. Он так быстро всё съел – нужно принести добавки… Конечно, и на здоровье, Кёе уже давно следовало бы пригласить его к нам, мы и не догадывались, какие интересные у него есть друзья… Хибари молчал, его разрывало от злости, и он не понимал, по отношению к кому больше – к родителям, которых он давно не видел спевшимися в таком улыбчивом согласии, поглощённых этим ужасным, совершенно неоправданным развлечением; к Ямамото, который лучился дурацким счастьем, проглатывал каждое слово на веру и не был способен сообразить, что над ним издеваются; или к себе, задыхающемуся от стыда. Он хорошо понимал, что не сможет объяснить Ямамото, что тут произошло, и что родители долго ему этого не забудут, как глупую, но позволительную в таком возрасте ошибку. Он просто ждал, стиснув зубы, когда всё закончится. После ужина он хотел провести Ямамото по дому, показать ему пруд, пока оттуда не убрали всех карпов на зиму, показать ему комнату с оружием, показать комнаты, в которых жил он сам. Теперь уже всё казалось бредом, вместо этого Хибари отвёл Ямамото обратно в прихожую и сказал, что проводит домой. Одно Хибари знал чётко – больше он никогда не позволит родителям с ним встретиться. После заката улицы Намимори уже обволакивала свежесть тёплой, мягкой осени, и даже она не помогала Хибари как следует прийти в себя; ненависть колотила его тем сильней, чем дальше они отходили от дома и чем дольше Ямамото молчал, как ни в чём не бывало шагая рядом. У Хибари дрожали кулаки и горели жилы – он чувствовал, что ему необходимо принять решение. Вернувшись домой, он не сможет юлить: конечно, родители не станут говорить ничего напрямую, но если Хибари согласится на их ироничные подмигивания и переглядывания, которые без сомнений впредь будут сопровождать любое упоминание имени Ямамото, их дружбе следовало положить конец здесь и сейчас. Хибари этого не хотелось, но ему нужен был веский довод, чтобы поступить иначе. Огибая очередной поворот в конце тихого спального квартала, Хибари врезался в Ямамото плечом, а потом, получив в ответ только извинение вопросительным тоном, толкнул его ещё раз, на этот раз в полную силу, так что Ямамото громко впечатало боком в попавшийся на дороге автомат с газировкой. Последовавшая цепь реакций была быстрой и естественной, хоть Ямамото и не понимал, что на Хибари нашло. Кажется, так у них случился первый нормальный разговор – не про школу, кендо или комиксы, а про них самих. Хибари был старше и техничнее, но Ямамото уже тогда не уступал ему в росте и превосходил в выносливости, поэтому дрались они долго, и остановились только когда оба начали задыхаться. Потом Ямамото обозвал его придурком и показал надорванный рукав рубашки – и как ему с таким завтра в школу идти? Улыбаться с разбитым ртом было больно, но Хибари не смог сдержаться. Он вынул из автомата энергетик, выпавший в процессе их потасовки, пнул автомат ещё – на второй раз попался холодный чай; прижимая банки к саднящим лицам, они поплелись домой к Ямамото. Толкаясь в уборной, кое-как вытерлись от крови и пыли, заклеили синяки, а потом снова ушли в разросшийся до бесконечности вечер, который казался слишком важным, чтобы не дожить его до конца. На сообщение занятого на работе Цуёши Ямамото ответил, что остался у Хибари, а сам Хибари с тихим удовлетворением игнорировал звонки матери, пока у телефона не села батарея. Не спавши полночи, следующий учебный день они с чистой совестью прогуляли, и всё это время в Хибари крепло убеждение, что он выбрал правильно. Сначала ему пришлось увидеть Ямамото глазами своей семьи, но из-за этого искажения ему наконец довелось увидеть его и своими, и тогда всё стало просто: Ямамото был сильным и спокойным, он крепко стоял на ногах и, самое главное, бил честно, в то время как всем остальным имени Хибари было достаточно, чтобы поджать хвост и подставить брюхо. Не он, а родители Хибари были жалкими – завязшими в своих идиотских ложных ценностях, скользкими и ядовитыми людьми. С отцом и его жёсткой вертикалью классовой субординации и так всё было ясно, а в дополнительном измерении горизонтальной дискриминации, которую практиковала его мать, Хибари в жизни бы не разобрался – так или иначе, это было уже неважно. Очевидно, друг с другом родителей Хибари мало что связывало, кроме этих неписаных постулатов, и поэтому в своей голове он великодушно решил, что они могли оставить их себе. Для него же наступало новое время, законы которого ему предстояло самому не только писать, но и приводить в исполнение.