Сфинкс и её Эдип

      — А, кто это у нас расселся! Давно не видались, Берже!       Камиль, кашляя после крепкого хлопка по спине, посмотрел на Тонена с немым укором. За недели, прошедшие с их последней встречи, он стал ещё шире — в боках, в плечах, в кулаках, — и буквально светился добродушием. «Что ж, не всем хочется свести себя в могилу. Правильно. И прекрасно».       — И тебе привет, — поздоровался он, наконец отдышавшись. — По делу здесь?       — Сюда, — Тонен ткнул пальцем в пол, — я зашёл пожрать. А в Маре по делу. Ты тоже, что ли? Мне не сказал никто, паскуды…       Невольно Камиль улыбнулся.       — Нет-нет, я был у родителей. Шеню не дурак и даже в шутку не заслал бы меня на дело в Маре. Присядешь?       Пока Тонен, забавно сопя, отодвигал громоздкий стул и устраивался в углу, Камиль в несколько глотков допил стакан. Вино было вполне приличное, густое и мягкое, и всё-таки судьба намекала: не сметь. Ни то, что он видел, ни то, что он чувствовал, не оправдало бы свинское состояние. Те, кто переживал тяжелее, не пили. Почему ему причудилось, что он имеет право налакаться?..       — Чем ужинал? — спросил Тонен, явно постаравшись выразиться вежливее, чем обычно. Камиль не впервые замечал за грубо воспитанными, но неглупыми людьми уважение к чужим приятным манерам.       — Возьми рыбу с тушёными овощами, не прогадаешь.       — Рыба! Чёрт бы её побрал вместе с тушёными овощами! Мне до утра шляться потом с пустым брюхом. Хозяин-то, небось, тощий святоша, рыбку скушал — и спать, а на завтрак булка со сливками. Эй, парень! — он махнул подростку, разносившему тарелки, — мне рыбу с овощами! Чёрт бы её побрал! Надеюсь, вкусная. Что ты смеёшься, Берже?       — Ты смешной, — просто ответил Камиль. — Ругаешься, потом берёшь. И по делам ругаешься, потом берёшь. Зачем тогда ругаться?       Тонен ухмыльнулся:       — Такой вот я. И женился так. Показать бы тебе свою рыбу — ух, какая! Такая-растакая! Приходи в гости в воскресенье. Или по делу несподручно?       — Договорюсь и приду. Моя рыба отпускает, когда ей помощь не нужна.       «Доигрался, — заныло у Камиля в затылке, — допился. Он всё до капли выжмет, поржёт как лошадь. Проклятый мой язык!»       — Твоя рыба? Да тебя к да-амочке пристроили! — понимающе закивал Тонен. — Ну, не дурак Шеню, не дурак. Меня, женатого, греть постельку не послал. А в Маре ночами шляться гожусь ещё…       — Я не грею ей постель, — неожиданно для самого себя спокойно сказал Камиль, — зато прогреваю бумаги. Она полька, богатая вдова.       К их столу подошёл слуга с подносом, и Камиль смолк, уставившись в свой пустой стакан. У него сосало под ложечкой, хотя разум твердил: пить больше нельзя, нельзя, вино забирает его медленнее, чем он пьёт, и сейчас доходит второй стакан. Камиль никогда не напивался и не знал, что с ним будет дальше, что с ним будет, если он высадит четвёртый. Оказывается, после второго он легко может болтать о том, что не спит с женщиной.       Тонен поворошил рыбу вилкой и, вздохнув, начал подъедать овощи.       — Полька, вдова? Из квартала святого Роха?       — Да, мадам Лакруа. Между нами — хорошо она придумала со своей фамилией. Её настоящая — какой-то кошмар.       — Её весь Париж, кто работает на генералов, иначе зовёт! Прелестной дурнушкой. А я не видал её, не бываю у богатых. Правда дурнушка?       — Мадам некрасива, — по привычке поправил его Камиль. — И не понимаю, что в ней находят прелестного, если зовут, как ты говоришь. Но её бы повеселило это прозвище.       — Небось злющая! Уродка, вдова, а ты по делу бумаги греешь…       На сей раз его неотёсанность пробилась сквозь винную пелену, и Камиль покраснел до жара в ушах.       — Мадам не уродливая и не злая. Порядочная светская женщина, образованная, остроумная. Обсуждать её в такой плоскости… гадко.       — Ой, ой, — Тонен закатил глаза, — не здесь, не со мной, не обсуждать порядочную женщину! Чистый Мишель, ей-богу. Кстати, чего Мишель?       Под ложечкой у Камиля, там, где противно сосало вино, требуя добавки, сжалась пружина. Боль стиснула его рёбра и хребет, череп, зубы, спустилась в лодыжки, свела судорогой сердце. К счастью, он уже выплакался вместе с Шарлоттой — глаза остались сухими. Он только вяло наклонил к стакану носик кувшина. Судьба ни на что не намекала, послав Тонена; она издевалась.       — Он погиб в июне. Под Гейльсбергом.       Тонен жевал белую мякоть рыбы, глядя на Камиля со скромным соболезнованием. Огорчён новостью он не был и соболезновал, может быть, Камилю, по-детски напивающемуся с горя. А Камиль напивался потому, что его старший брат, всегда ласковый и рассудительный, надёжный, милый, бедный Мишель, три месяца как лежал в могиле. И потому, что их отец и мать собрались лечь туда же. И потому, что он не в силах был удерживать их на земле, и маленькая нежная Шарлотта была не в силах.       — Ты потом блевать будешь, Берже. — Тонен бросил вилку и отобрал у Камиля наполовину наполненный пятый стакан. — Прелестной дурнушке это вряд ли понравится. Ну, ну, хватит! Лучше ной, чем опозоришься на деле.       — Спасибо, — пробормотал Камиль и вынул носовой платок, чтобы отереть лоб. Его действительно немного мутило и трясло, как истерика.       Ужасный вышел день, чуть ли не хуже, чем тот, июньский, когда он вслух прочёл родителям и сестре роковой бюллетень. Интересно, быстро он протрезвеет? Являться в хозяйский дом пьяным неприемлемо. Хозяйский! Вовсе мадам Лакруа ему не хозяйка. Это простецкое слово для ищеек. Замечательно, что пани Леонора некрасива. Или плохо? Домыслы насчёт неё те же, непристойные; Тонен грубый, но славный, а другие не так добры. Замечательно, что он теперь не бывает на Малакé, а шлёт туда отчёты. Не надо окунаться в сальные сплетни, запах курева и уксусной нищеты. Замечательно, что пани Леонора богата и живёт в квартале святого Роха. И что позволила Камилю жить в своём особняке. Она тоже славная, хоть и едкая.       Обрывки образов и фраз расплывались и таяли у Камиля в голове. Он засыпал — цепенел с открытыми веками, ощущая слабость во всём теле, продолжая слышать шорох бесед, смешков и далёкой музыки. Вино было чересчур приличным для ресторанчика в Маре: от него не хотелось больше рыдать и пить. По крайней мере, после четвёртого стакана.       — Пошли-ка на воздух. — Тонен встал и, сунув сразу подскочившему подростку деньги, с хрустом развернул плечи. — Я разомну колёса, а ты — мозги. Благо ещё не поздно. Потом поедешь к своей рыбе, ха.       Камиль молча жалел о том, что наведался в Маре, пил и родился.

* * *

      В небольшой столовой, освещённой тёплыми огнями, сидели четверо — двое мужчин и две женщины. Та, что была постарше, устало собирала во внушительную кипу бумаги, распластанные по глянцевой столешнице. На углу рядом с ней, небрежно брошенный, лежал чепец с зелёными лентами.       — Нора, я ведь не запрещаю! — вдруг обратилась она ко второй женщине, откинувшейся в кресле. — Твоя диссертация, твоя практика, делай то, что тебе кажется нужным! Просто будь осторожнее!       — Я достаточно осторожна, — отрезала Нора и нервно облизнула губы. — Я так осторожна, что не волновалась, когда объяснялась с чёртовым Фуше. А вот если вы меня накрутите, я обязательно завтра сделаю глупость! Феликс, скажите, может, вас услышат!       — Что я должен сказать? — откликнулся мужчина в бéффхене и очках с овальными стёклами.       — Что я достаточно осторожна и не надо меня выводить.       — Диана Сергеевна, оставьте Леонору в покое. Хотя бы на сегодня. Если объективно смотреть на вещи, — Феликс поднял взгляд от своей стопки бумаг, — её метод пока что работает безупречно. Из пяти зайцев трое пойманы, четвёртый на мушке. И я уверен, что всё будет хорошо.       — И я уверен, — поддакнул четвёртый, самый молодой, член собрания.       — Значит, старуха спятила! — Диана Сергеевна всплеснула руками и ударила себя по бёдрам. — Поймите, детки, разница между удачей и неудачей Норы будет очень велика! Нам повезёт, если не слишком.       Возмущаясь, она начинала говорить по-польски с русским акцентом, недотягивая некоторые сложные звуки.       Леонора спрятала бледное лицо в ладонях, но не расплакалась, а зачеканила злым низким голосом:       — Во-первых, я глава миссии. Во-вторых, я не раз и не одному эксперту доказала, что могу быть главой миссии. В-третьих, я делаю всё, чтобы миссия завершилась благополучно и успешно. Благополучие любого из вас превыше успеха! В-четвёртых, я не понимаю, почему мой одобренный сценарий и мою одобренную роль называют рискованными и пророчат мне неудачу…       — Всё, всё, завелась! Я не пророчу тебе неудачу, Нора. Но переживаю, потому что ты ходишь по самому краю. Ты, которую во время стажировки со мной волокли на гильотину!       — А мне тогда понравилось! — парировала Нора. — Диана Сергеевна, вы сами нащупали ключ к спокойствию. Мы не на втором году свободы. Мы в восемьсот седьмом году. В Париже нет вязальщиц и санкюлотов с вилами, хотя, повторяю, мне тогда понравилось. Ваш революционный опыт бесценен, но не всегда применим. Перестаньте пугать меня, пожалуйста. Я пуганая.       — Пуганая и чересчур возбудимая, — подчеркнул Феликс. Он не особо вслушивался в дамскую перепалку и, закончив бумажную возню, аккуратно зевнул: — Ночью дождь пойдёт, а, Павлик? Безумно клонит в сон.       Павлик пожал плечами, а Диана Сергеевна поддразнила:       — Это старость. Брысь по комнатам!       За приоткрытыми окнами застучали по брусчатке подкованные копыта, и все четверо насторожились. Леонора сообразила раньше других:       — Наверное, Берже приехал от отца. Идите, идите наверх, мальчики! Наш шабаш затянулся. А мы тут недолго. Погасим свечи и помиримся.       Бумаги Дианы Сергеевны в момент исчезли в потрёпанной папке, чепчик примял пышный пучок русых с проседью волос. Торопливо вскочив, Леонора взяла с каминной полки позолоченный гаситель и с ним обходила комнату. За ней струился из-под колпачка тягучий восковой дым. Когда скрип лестницы под Феликсом и Павликом стих, у Леоноры вырвалось ругательство.       — Чтишь должностные инструкции, Нора, — вот тебе и, — цокнула языком Диана Сергеевна. — Расслабься. Реально, расслабься. Я сто раз нарушала ту самую рекомендацию. Ладно, не сто, на сто раз мне бы фантазии не хватило придумывать основания в отчёт. Экспертам от строчки в отчёте ни холодно, ни жарко. А тебе крышу сносит.       — Плевать на рекомендацию. Я боюсь.       — Не поняла?..       — Я боюсь подцепить что-нибудь! — громче уточнила Леонора, гася свечу за свечой. — Танцую с одним, аж колени подгибаются…       — Знакомо.       — У него жена и минимум одна любовница.       — И это знакомо.       — И кандида или что-то похуже.       — Повезло, не знакомо, — рассмеялась Диана Сергеевна. — Честно, Норочка, от секса в миссии никто ещё не умирал.       — Не хочу быть пионером, — мрачно пошутила Нора. — Вам правда повезло. На втором году свободы девственники были на любой вкус и пачками. На пятнадцатом вымерли.       — Трудно быть брезгливой богиней. Он хоть красивый?       — Кто?       — От кого колени подгибаются, конечно.       Леонора повернулась от канделябра, горевшего у дверей, и показала жестом, что пора закругляться.       — Он… пикантный. Высокий, стройный, глаза чёрные, как нефть. Будто без зрачков. Никогда не видела таких глаз, только на портретах.       — Расслабься и соблазни его, иначе пожалеешь страшно. — Диана Сергеевна заговорщически прижала её к себе: — Или надкуси Берже.       — Берже? Ну уж нет! Скорее небо рухнет на землю, чем он — ко мне в постель. Ко мне, ехидной тощей ведьме!..       Изображая гримасу испуга, Леонора загасила последнюю свечу. В почти полной темноте по столовой разнёсся её переливчатый, чарующий смех.