* * *
Особняк, в котором поселилась, приехав в Париж, пани Леонора с домочадцами, был дорог, просторен и безусловно нравился всем, кроме своей новоявленной хозяйки. Скользя между гостями, она не забывала жаловаться: — Как нам тесно! Клянусь, я съеду тотчас же, как найду приличный особняк с бальным залом. Буду очень обязана тому, кто скажет, где искать… — В Сен-Жермен, дорогая пани, — охотно откликнулся на её призыв лейтенант в ментике — один из многочисленных приглашённых офицеров. Пани Леонора с грозным озорством сдвинула брови: — Хотите, чтобы меня там научили благочестию, Дебрюль? Боюсь, тогда я стану избегать мужчин и бальный зал мне не понадобится! Вокруг покрасневшего Дебрюля засмеялись. Он был вечной, притом полностью добровольной, мишенью острот для боготворимой пани. Именно из-под его чудовищно наивного пера гусара вышла, одна ножка перед другой, кошечка Лакруа; неофиты её салона до сих пор невольно опускали глаза и следили за узкими ступнями в шёлковых туфельках. — …немыслимый город! Ни в Варшаве, ни в Берлине не приходилось нарочно искать особняк с бальным залом. Тем более — в Петербурге. Произнося «в Петербурге», пани Леонора пристально смотрела на гостя, стоявшего вне круга её слушателей, но в досягаемости голоса. Он покосился на неё, заговорщически приподнял уголки губ и, раскланявшись со знакомым кавалером, приблизился к карточному столу — сердцу беседы. — Господин граф, не правда ли, что в России вельможный дом без зала для танцев — абсурд? — Вы жили там дольше, мадам, мой опыт лишь подтверждает ваш, — ответил граф, продолжая лукаво улыбаться. — В Петербурге вообще всё шире, чем в Париже — река, улицы, кварталы… Неудивительно, что в богатых домах хватает места для бальных залов с антресолями. Пани Леонора тоже улыбнулась, её умело подкрашенное лицо засияло от удовольствия. И без того она сидела в ореоле, созданном преломлением света в роскошном колье с розовыми аметистами. Так она выглядела моложе, нежнее, невиннее, чем обычно, — в тысячу раз опаснее. — Завидую господину Савари. Если он любит танцы, то вечера в гостях подсластят ему горечь поражения. — Ах, мадам, у вас есть свежие новости! — оживилась её степенная соседка, прежде погружённая в карты. — От сестры? — Есть, мадам Лафоре. От сестры. Свежие и весьма интересные. Она не сводила зрачков с графа, словно собралась в него стрелять. Их взаимные улыбки померкли; он сосредоточенно выпрямился, показывая, что готов выдержать её удар и парировать. Высокий, стройный, одетый в тёмно-зелёный фрак, подчеркнутый алой ленточкой Почётного легиона, граф не привлекал пани Леонору романтически и хорошо это ощущал. Её стремление быть услышанной им росло из какого-то иного, сокрытого побуждения. Мадам Лафоре жестом поманила столь же осанистого супруга: — Семейная почта теперь быстрее дипломатических депеш! Вам будет полезно, дорогой Антуан, узнать, как идут дела у господина Савари. — А идут они как нельзя хуже для французской миссии, — сказала пани Леонора ровным тоном. — Кристина часто встречалась с господином Савари у подруги, чей муж его приглашает. И в последние вечера он говорил о том, что подаст в отставку в начале октября. При всех! Если таким образом он надеялся усовестить русских, то зря, на дорогу ему постелют скатерть. — Надеяться усовестить — чересчур умная для господина Савари мысль, — съязвила мадам Лафоре. — Зачем только император послал его сразу после заключения мира! Военных посылают по дипломатической части, когда хотят рассориться. А господин Савари — отменный генерал. — Император Александр доволен господином Савари, — вмешался в тираду жены месье Лафоре, — но его манеры… Пани Леонора качнула увенчанной аметистовым гребнем головой: — Вы правы, его манеры ни на что не годятся! Однако не потому, что он военный. Среди военных есть свои Дебрюли и свои графы де Коленкур. Лоск графов, пожалуй, растопил бы петербуржские льды. Граф де Коленкур, которому она вновь мило улыбнулась, побледнел и приоткрыл рот, но всё-таки промолчал. — Отчего бы графу с лоском не быть дипломатом, — мадам Лафоре с уважением дотронулась до локтя мужа. — А что, в Петербурге холодно? — Зимой — чрезвычайно! — повернулась к ней пани Леонора. Описания русской и польской зим вызывали неизменный ажиотаж, особенно когда пани Леонора упоминала кареты на салазках и шубы из самых фантастических мехов. Уйти из-за стола ей разрешили нескоро; она схитрила, посадив вместо себя отца Феликса — мастера игры на деньги, взяла у слуги два бокала и кошачьим шагом направилась к распахнутым дверям балкона. — Не думала, что сентябрьский воздух Парижа так душист. Позволите насладиться им с вами, месье де Коленкур? — Вы хозяйка, — отозвался он, приглушая звучный голос, — и делаете что хотите. В том числе намёки, которые нуждаются в разъяснениях. — Мои намёки ни в чём не нуждаются, господин граф. Вы встревожены, а значит, поняли их правильно. В отличие от, прости господи, гусыни Лафоре, воображающей, что её мужу двадцать пять лет и его назначат посланником в Петербурге! Шампанского? — Благодарю, — вздохнул граф и принял бокал, но не пригубил вина, как это сделала пани Леонора. — Что Лафоре вряд ли назначат в Россию, понять нетрудно. Но почему вы публично намекали на меня? У вас нет для этого ни причин, ни полномочий! Она повторила совсем тихо, чётко: — Нет причин? — Ни малейшего повода! — Вы близки к князю Беневентскому. Вы бывали в России и произвели на императора Александра и общество приятное впечатление. Вы ещё молоды, благородны внешне, великолепно воспитаны, богаты. Вы независимы и порой порывисты, но верны любому делу чести, а мир — честнейшее дело на свете. Наконец, император устал от вашей прямоты, но отпустить вас — глупый шаг, он понимает это, он никогда не отпустит вас добровольно. Это ваше «нет для этого причин», господин граф? Это ваше «нет ни малейшего повода»? Хотя могло показаться, что пани Леонора безмятежно спокойна, зубы её стукнули о кромку бокала. Граф де Коленкур, напротив, будто очнулся ото сна и наклонился к ней, пепельно-бледный от изумления и гнева, страшный в полумраке балкона. Она инстинктивно отшатнулась, глядя в дверной проём в гостиную, — он схватил её за запястье свободной руки. — И откуда мадам Лакруа, живущей в Париже два месяца и даже не представленной ко двору, известно… — Я не шпионка, — прошептала она, не моргая, — месье Фуше позаботился обо всём до вас. Прошу, пустите. Иначе нас заметят. — Сначала скажите, кто вы такая. — Мне запрещено! Вы можете догадаться. Князь Беневентский быстро догадался… Прошу, пустите! Я попрощаюсь с мадам Бессьер и вернусь. Наш разговор я хочу закончить на дружеской ноте. Она действительно попрощалась с гостьей и вернулась через несколько минут, украдкой подёрнув наверх смятую графом де Коленкуром шёлковую перчатку. Он ни на мгновение не сводил с пани Леоноры глаз и улыбнулся, поймав её на этом. — У вас самообладание царицы, мадам Лакруа, но прилично поправить перчатки вы не умеете. — Или даю вам знак, что когда-то не умела, — уточнила она. — Итак, господин граф, какие идеи на мой счёт вы успели перебрать? — Немногие. Князь Беневентский не сказал бы вам того, что вы знаете, Фуше — тем более, он сам этого не знает. В ясновидение я не верю, к тому же ваше рассуждение логично и непосредственно, как топор. Либо вы сошли с ума — и я, признавая вас логичной, тоже сошёл с ума, — либо вы знаете будущее, потому что для вас оно уже свершилось. Пани Леонора расслабленно рассмеялась: — Обожаю французскую манеру облекать сложное явление в ещё более сложные слова! Да, я здесь… чужая, господин граф. А вы не удивлены! Это сильно заметно? Он неопределённо пожал плечами: — Вашу эксцентричность сглаживает то, что вы иностранка. Вы ведь настоящая полька? — Ну конечно. Я горжусь тем, что я полька, и не согласилась бы быть другой. Мы стараемся недоговаривать, но не лгать. Во лжи легко заблудиться. — Она предостерегающе подняла ладонь: — Один вопрос! Какой угодно, и я отвечу искренне, но всего один. Теперь рассмеялся граф де Коленкур, и пани Леонора, стушевавшись, снова взяла оставленный ею на перилах бокал шампанского. — А могу я не спрашивать, а попросить? — О чём? — озадачилась она. — Скажите что-нибудь хорошее. Недоброго достаточно на сегодняшний вечер, и спрашивать мне жутко. — О, это разумная просьба. Берите же бокал, господин граф, — она подождала, пока он не взял, и отсалютовала, — мы выпьем за то, что никакие перипетии не разлучат вас с любимой женщиной. Она добьётся развода, вы поженитесь и будете счастливы… Хорошее пророчество? — Очень хорошее! Хочется ему верить. — Отсалютовав ей и допив вино, граф де Коленкур задумчиво добавил: — Но придётся поверить и в первое. Пани Леонора кивнула ему напоследок и пошла в гостиную провожать Дебрюля с товарищами, требующих целовать ручку. По немому движению её капризных губ и отец Феликс, принимающий выигрыши, и пан Скуревич, сидевший за фортепиано, прочли: «Четыре из пяти».Глава II, в которой низвергают идеалы и говорят на балконе
6 июля 2021 г. в 14:11
— Я не помешаю вам, Берже?
— Что вы, пан Павел! Буду только рад, — любезно ответил Камиль.
В последнее время он часто испытывал острую ненависть к своему вранью, и сейчас был подходящий момент для очередного приступа. После вчерашнего нещадно болела голова, мышцы всего тела казались налитыми свинцом, свет, запахи и звуки будто лупили его розгами. Камиль с трудом ворочал шеей, проглядывая бумаги, перо дрожало в пальцах. Но язык, дурной язык, привык врать и соврал пану Павлу, что Камиль будет рад послушать его ежедневные упражнения на фортепиано. Ложь, да ещё какая глупая!
— Польщён, но я пришёл подобрать ноты на вечер, — извиняющимся тоном произнёс пан Павел. — А вы, верно, считаете расходы?
Облегчённо вздохнувший Камиль молча кивнул.
— Как думаете, хорошо мы погуляем?
— Я вижу, что мадам Лакруа щедрая хозяйка. Если она вдобавок будет радушна, то гости разъедутся в полном восторге.
Пан Павел усмехнулся. Он уже приставил к шкафу невысокую лесенку и, поднявшись на пару ступеней, углубился в поиск нужных ему нот.
— Почему бы госпоже не быть радушной… Вы её не любите?
— В каком смысле? — удивился Камиль.
— Должно быть, я неправильно выразился по-французски. По-моему, пани Леонора всегда радушна. Будь она нелюдимой, она не держала бы при себе Анушку, да и меня выгнала бы на улицу. Вот я и спросил… Вам кажется, что она нелюдимая? Это праздное любопытство, — поспешил добавить он, посмотрев на Камиля, — госпожа равнодушна к сплетням о себе.
Отложив перо, Камиль попытался поразмыслить, стоит ли доверять пану Павлу свои впечатления. При мадам Лакруа этот молодой человек, внешне симпатичный, но довольно неловкий в обращении, состоял домашним чтецом и музыкантом. Она держалась с ним гораздо строже, чем с отцом Феликсом, своим исповедником, и тем более Анушкой, старой кормилицей и нянькой; однажды пан Павел обмолвился, что подростком его приютил почивший муж пани Леоноры. Наушничать ему, видимо, не было никакого резона.
— Я уважаю мадам Лакруа, — заговорил Камиль не спеша, чтобы не ошибиться в мере откровенности, — у неё много ума и характера. Но женщина с характером… В моём понимании, у госпожи слишком много характера. Она остроумна до едкости, её насмешки — не кокетство, как у других женщин, а настоящее оружие. Я учился у старых иезуитов, пан Павел, и наслушался их речей. Мадам Лакруа разит и воспитывает, как иезуит. А взгляд? Кому может понравиться, что на него смотрят таким пронзительным взглядом? Взгляд женщины должен согревать добротой и лаской…
Не оборачиваясь, Павел рассеянно откликнулся:
— Пани Леонора очень добра. И не взглядом, а делами. Что касается её характера, то вы правы, Берже. Но ведь она росла наследницей! Пан граф, её отец, долго надеялся на сына, да бог его за что-то наказал. Всю гордость и силу фамилии пришлось вложить в пани Леонору.
— Да, это многое объясняет, — протянул Камиль. — Вестимо, и супруг её женился на наследстве?
На сей раз ему удалось возмутить пана Павла и оторвать его от нот.
— Вовсе нет, пан Анджей сам не бедствовал. Он любил пани Леонору страшно. Изводил бы ревностью, если б не доверял ей. Разве не видно, как она избалована настоящей любовью? Парижские страсти её что-то не прельщают.
И снова о мадам Лакруа отзывались так, словно она была достойна каких-то страстей, восхищения, любви! Даже протрезвев и напрягая все свои умственные силы, Камиль не находил в «прелестной дурнушке» ничего прелестного. Любой врач, едва встретив её, понял бы, что мадам Лакруа страдает от желчи. Её оливково-бледная кожа просвечивала на груди и худых руках, личико, скуластое и курносое, часто бывало не по возрасту усталым. Не желая заводить спор, Камиль сказал возможно аккуратнее:
— Скорее парижские страсти не прельщаются ею. В ней нет ни капли прелести во французском вкусе.
— О-о, милый Берже, — пан Павел вдруг расхохотался, — вы не великий наблюдатель! Пани Леонора получает каждую неделю ворох любовных писем. Признаться, я давно живу рядом с ней, но ваши офицеры замечают новенькое! Чудесные глаза и волосы — это ли не прелесть? Шея, бюст, талия выше всяких похвал. Стройные ноги, и в танцах молодые девушки госпоже неровня. Один лейтенант написал, что она шагает по-кошачьи, ставит одну ножку перед другой. Пани Леонора задразнила его до полуобморока… Она не красавица, но прелесть в ней есть. В первую очередь — в её уме и в её смехе.
Длина спетого дифирамба почти разозлила Камиля — и разозлила бы, не будь ему, в сущности, абсолютно всё равно, стройные ли у госпожи ноги.
— Тогда я буду в меньшинстве, но при своём мнении. Мадам Лакруа далека от моих идеалов женщины.
— Вокруг столько женщин с их живым обаянием, а вы верите в идеалы!
— Да, верю! — вскрикнул Камиль и поморщился от спазма в висках, вызванного этой неосторожностью. — Вокруг столько женщин с их живым обаянием, кротостью и мягкой плотью, а вы верите в мадам Лакруа!
Пан Павел забавно развёл руками:
— Кроткие и мягкие наскучивают! Особенно мужчинам в её годах. Мы молоды, и я с вами, Берже, согласен, а многим и многим надо перцу. И чтобы супруга читала философов, разбиралась в политике, давала мудрые советы.
— Жена с повадками мужчины — извращение.
— Не большее, чем жена — покорный детородный станок!
В замке двери, ведущей в кабинет из будуара мадам Лакруа, щёлкнул ключ. Камиль еле успел схватить перо и придвинуть к себе счета, пока она не вошла — одним слитным рывком вперёд, точь-в-точь нападающая змея. Перед вечерним приёмом нервы у пани Леоноры явно шалили, и она не преминула напуститься на тех, кто не имел права отвечать ей в том же духе.
— Вас слышно на весь этаж, пан Скуревич! — раздражённое шипение на польском довершало её воплощенье Горгоны. — Нашли свободные уши, понимаю! Зря я пожалела Берже и не поручила ему до четырёх управиться с черновиками писем. Подумала, что с похмелья мальчику придётся туго. А он как ни в чём не бывало болтает с Павликом! Краснейте, краснейте, Берже. Вы же не надеялись, что я ничего не заметила? Я заметила даже, что чернила на бумагах и пере у вас дочерна высохли! Бездельники!
— Простите, пани, — пролепетал Камиль, у которого от стыда до боли вспыхнули щёки, — я напишу всё, что нужно, только прикажите.
Она зачем-то коротко взглянула на пана Павла, прижимавшего к груди стопку выбранных нот, а он, встретив её взгляд, плутовато улыбнулся.
— Приказ будет другой. Уберите всё и пойдите к мэтру Сильвену за лекарством. Побережём вашу дурную голову от апоплексии.
Вот что пан Павел называл её добротой и что Камиль таковой не считал! Прилюдные выволочки и ленивая милость напоминали ему коллеж, где порку заканчивали елейными напутствиями. Иезуитка, образцовая иезуитка… Неужели они оба не чувствовали, что ласковая уступчивость пани Леоноры заранее испорчена, что она унижает, когда предваряется выговором? Он должен был поблагодарить её, однако совсем не был благодарен.
— Спасибо, пани. Вы очень снисходительны к моей голове.
— Потому что я захочу лично её отрезать, если вы ещё раз напьётесь, — нарочито проворковала мадам Лакруа и рассмеялась.
И смех свой, по-девичьи мелодичный, она будто чёрной магией украла и спрятала внутри тщедушного тела. Не мог же он от природы принадлежать существу, держащему во рту отточенное лезвие?