Крещендо

      На большой перемене в столовой (черт, опять рис с рыбной котлетой!) сзади появляется Май со своей порцией и громко говорит Пашке Криницину, который со мной рядом сидит:       — А ну-ка сгинь куда-нибудь!       Пашка вжал голову в позвоночник и испарился. Май занимает табуретку рядом:       — Опять рис не жрёшь?       — Не жру! Чего тебе?       — У тебя ведь сегодня нет репетиторства?       — Ну, нет.       — Сразу после шестого жду тебя на выходе.       — У нас есть седьмой урок — информатика.       — Не свисти! Это дополнительная, уйдешь. У нас сегодня магазинный день!       — Что, за кефиром пойдем?       — На кефир десяти минут хватит, а я тебя забираю совсем. Поедем за скрипкой.        Я прекратил хлеб жевать. Сижу в осадке. Он что-то с Лидочкой сделал? Зачем ещё одна скрипка?       — Что ты вытаращился? Сам же сказал, что простая акустическая скрипка звучит только с классическими инструментами, а бас-гитара и барабан забивают её на концертах.       — Так это же на концертах! Запишем в студии, потом через усилок и корг вытягивайте звук, как хотите громко.       — А ты что не ешь? Вкусно же!       — Не виляй! Зачем скрипку покупать? Каприски хватит! Можно и Лидочку записать в студии, — последнее я выдавил из себя, поморщившись.       — Я тут подумал, что скоро у нас выступление в «Пели-кане». Покажем там «Небо». И ещё я хочу, чтобы ты сыграл проигрыш вместо меня в старенькой песенке, в «Туче».       — И?       — Мы не будем пока записывать, выйдешь на сцену! А для этого нужна электроскрипка.       — Нет. Исключено! – я психанул, он, видите ли, «подумал» и «хочет». Думатель! Даже разговаривать с ним об этом не буду! На сцену, в какой-нибудь скотский клуб, где все курят, пьют, щупают друг друга? Я? Никогда! Кидаю вилку в недопитый чай, хватаю тарелку с нетронутым рисом и, толкнув табуретку, иду к окошку с грязной посудой. Всё, поел. И позади рёв:       — Мышатина! Стоять!       Вся столовая замерла, но я продолжил шагать в сторону кухни. И вдруг те, кто стоял рядом, со вскриком шарахнулись от меня в сторону, удар в спину, и я лечу лицом в стопку подносов с грязными стаканами. А в руках тарелка и стакан, приземлиться на руки не могу! Пристаканиваюсь на поджатые руки, в собственный рис и носом в гранёное стекло, потом падаю на пол, а на меня ещё стаканы. Звон, лязг, визг, мат, боль! И лежу на жирном полу в жиже, чёрт, на лбу будет шишка — башкой ударился о стол и об пол, шею и руку поцарапал, в щеке колет. Но самое противное – это то, что я валяюсь весь такой красивый и униженный. Слышу, Никита орёт:       — Титеха, стой, они сами, не лезь! — это значит, что Тит бросился меня защищать, а ему не дают.       — Ва-а-ашу мать! Деев, чтоб отец стаканы купил! — это значит, что заведующая столовки рядом где-то, переживает.       — Скурихина, быстро в медпункт, зови Светлану Викторовну! — это значит, наш классный руководитель Петр Григорьевич на страже своих подопечных стоит.       — Али! Ты живОй? ПрОявисЯ! — это значит, что Тита так и не пускают к телу на полу.       — Все свалили от него! Он мой! Я сам! — это значит, что ублюдок меня сейчас добьёт?       Открываю глаза, а один почему-то открывается плохо, что-то липкое на веках. Май испуган. Вырывает у меня из рук стакан и тарелку, которую я так и держу, крепко прижав к животу. Берёт руки за запястья, осматривает.       — Целы? Говори! Посгибай пальцы.        Я обеими руками показываю ему кукиши.       — Уфффф… Пронесло! — и чмокает меня в обе фиги, в выглядывающие большие пальцы. — Держись за меня.       Подхватывает меня под коленки и под лопатки, необыкновенно легко поднимает.       — Эй! Положи на место! Я сам смогу идти! — начинаю брыкаться я, но ублюдок подтряхивает и сильнее прижимает к себе:       — Хватит выёбываться! Это всегда заканчивается плохо для тебя! Умолкни! Ты весь в крови!       Май понёс раненую жертву в медпункт. Мне пришлось схватить его за шею, я рассудил, что это будет менее зрелищно, нежели я начну вырываться, выпадать, пинать, а он будет материться и бить. Май шёл и бубнил:       — Ты сам виноват! Что за упрямство! Я ничего такого тебе не сказал, чтобы так позорить меня перед всем народом! Сказано было: «Остановись!»       — Ты сказал: «Остановись, пожалуйста, Лёша!» — вякаю я.       — Нет! Он, сука, упрямее паровоза, прёт, не слышит! Что за наказание на мою голову? Тебе больно? — продолжает Май.       — Ужасно больно, — заскулил я, Май ускорился.       — Надо было остановиться, ты же знаешь меня! Велено стоять, значит, стой. Мышь, потерпи! Мы уже в операционной, — ногой открывает медицинский кабинет и тут же заявляет медсестре: — Буду присутствовать!       Меня усаживают на кушетку, и в зеркале напротив я вижу портрет школьника, написанный сумасшедшим авангардистом: на рубашке прилипший рис, вся одежда в мокрых тёмных пятнах, волосы дыбом, пропитанные сладким чаем, но главное, лицо и шея – в крови. Из щеки торчит уголок стекла. Белыми были только правый глаз и висок. Кровь и на руках, но это я пытался вытереть лицо. Светлана Викторовна без выспрашиваний начала манипуляции с большим количеством перекиси водорода, которая шипела на коже.       — Ничего страшного, – сказала медсестра. — До свадьбы заживет. На лбу царапина совсем неглубокая, хотя кровь в основном оттуда. А вот на щеке может даже рубчик остаться. На шее тоже не страшно. Хотя всякое могло быть! С шеей шутить нельзя.       — А он и не шутил! Серьёзно меня толкнул! Псих! — мотнув головой в сторону Мая, выпалил я. Тот сжал зубы.       Поверх ран наложили пластырь. Я расстроен!       — Чёрт! Как я буду выступать? — чуть не плача скулю я.       — Это даже приветствуется! — успокоил Май.       — Это на ваших уродских концертах приветствуется, а на нормальных — нет! А за две недели это не заживёт!       — Вот через две недели и посмотрим. Главное, руки целы! Давай, снимай свою рубаху, выбросим её на хрен!       — И голым ходить?       — Где у тебя спортивная форма? У вас же физра сегодня.       Вот ведь гад! Всё мое расписание выучил! И что характерно, ведь даже не извинился. Видно, что напуган, что сожалеет, а сказать «прости» не может. Что за человек! Я ему сказал, где рюкзак оставлен, тот смылся. А я сижу и ножками болтаю на кушетке. Красавец в пластыре и в рисе. Осторожно снимаю испорченную рубашку, сворачиваю её в ком, мою руки над раковиной. Слышу за дверью крики:       — Да жив он, всё нормально!       — Ещё бы он был не жив! По-моему, ты уже совсем с катушек съехал! Парнишка даже в другом классе учится!       — А если родители его придут с заявлением?       — Не придут! Он меня уже простил.       Дверь открывается, входит Май с моим рюкзаком, за ним наш классный руководитель и директриса – Надежда Ивановна. Ублюдок по-хозяйски раскрывает рюкзак и копается в поисках футболки, а Надежда Ивановна тоненьким фальшивым голоском ко мне обращается:       — Как ты, Лёшенька? Всё цело?       Я утвердительно киваю.       — Ах! Мальчишки! Всё бы вам драться! Без синяков и фингалов детства и не бывает! Ну, ничего-ничего! Точно всё в порядке?       Лучше бы она молчала! Май со своей свирепостью и заботой хотя бы искренен. А этой тёте-моте с кренделем на голове абсолютно всё равно, «в порядке ли я». Лишь бы папочка Деевский оставался попечителем школы и был доволен. А его сынок пусть развлекается, учителей материт, учеников бьёт и всякие непотребства вытворяет! Директрису все дружно ненавидят (и учителя тоже, это очень заметно). По-моему, Деевы тоже сладких чувств к ней не испытывают. Удостоверившись, что заявления на золотого мальчика с моей стороны не последует, Надежда Ивановна удалилась, повелев мне отправляться домой, «отдыхать». По сути, меня торжественно передали в руки ублюдка. Тот взял мой рюкзак, бережно подхватил мою руку и повёл меня на выход. Как дошкольника одел в гардеробе, нацепил рюкзак, накинул куртку сам и, мягко подталкивая, повёл на улицу. Между зачуханной простенькой машиной физрука и крутой, но тоже зачуханной машиной нашей богемной англичанки стоял майский мотик. Пришлось садиться...       Всю дорогу я молчал, хотя видел, что меня не домой везут. Подъехали к магазину «Zonazvuka». Мне приказано слезать, после чего Май вцепился мне в куртку и потащил внутрь:       — Я весь интернет вчера изучил по поводу электроскрипок. Подумал, что дорогущую покупать не будем. Есть такие: полуакустические-полуэлектронные и с редуцирующим корпусом. И цена приемлемая, можно тыщ на шестьдесят купить! Надо срочно покупать, потому что к ней привыкнуть надо, понимаешь?       — Я не понимаю, почему ты решил всё за меня?       — Потому что здесь решаю я.       — Я не против электроскрипки, мне даже интересно. Но играть в клубе я не буду!       Май останавливается, вздыхает и через паузу четко проговаривает:       — Посчитай, чего тебе стоило не слушаться меня? Ты хочешь продолжения? Лучше смирись. Я от тебя не отстану. Ты в капкане, мышь! Итак, электроскрипка!       И мы выбирали скрипку. Консультант-продавец не мог скрыть удивления, помогая выбирать, рассматривал моё лицо в пластырях. Не меньше полутора часов мы тасовали инструменты. Включали. Я пробовал. Показывали возможности. Я играл полонез Огинского (не весь, разумеется). Рекламировали всякие дополнительные приспособы. Выбрали полуакустическую, к счастью, четырехструнную, Yamaha с диковинным корпусом в виде заглавной прописной буквы «Е». Цену мне не сказали. Деев рассчитывался карточкой. Магазин обязался к вечеру доставить инструмент к школе, то есть в студию.       Теперь я надеялся, что искалеченного скрипача повезут домой. Но меня никто не спросил! Май везет меня к торговому центру, за кефиром? Нет, волочёт меня наверх в магазин с неуспелпрочитать названием. Но название на английском. К нам подскакивает молодой парень-консультант.       — Чем вам помочь?       — Нужны джинсы, и не вякай даже! Чёрные! Никаких нашитых сверху карманов и труб. На него! Только размер не знаю. Ну-ка! — разворачивает к себе задом и лезет под брюки, шарит у меня на заднице, ищет маркировку. - Не пищи! Нет тут размера. Ну, сами посмотрите — детский размер! Что? Не надо на меня так смотреть! В костюме, что ли, собрался на сцене выступать? И потом, брюки-то испорчены! Сейчас и отоваримся.       Мне вытаскивают кучу черных джинсов. Каждые сначала рассматривает Май и на этом этапе отвергает все, кроме двух. Потом меня отправляют это мерить. Я надел. Ну и ну! Жесткие! И цвет: как будто кто-то в них уже жизнь прожил, валяясь на асфальте. Это красиво? Я верчусь, выгибая шею, чтобы узреть свой зад. Шторка резко откидывается:       — Умер, что ли? — сердится ублюдок. — Ну? Нравится? Сидят вроде нормально!       — Какие-то стрёмные… — робко вставляю я.       — А ты знаток?       — Они тесные!       — Может, шёлковые шаровары купим?       — Они мятые!       — Джинсов со стрелками не бывает.       — И тут, на жопе, всё в обтягон!       — Это Надежде Ивановне в обтягон нельзя, а у тебя попа завидная. Я уже в слюнях!       — Мне цвет не нравится, как из мусорки.       — Будем брать! Снимай и мерь вторые.       Снимаю и отдаю ему. Блин, рассматривает меня, вылупился и даже не шифруется. Вторые джинсы просто черные, но несколько иной формы, более свободные в коленках. Так, опять в боковой шов вшита железная молния, а в промежности кожаная вставка! Бред!       — Отлично! — заявляет Май.       — Я что, ковбой? Зачем тут кожа?       — Чтобы не протёрлось!       — Я ничего не собираюсь там протирать!       — Может, я собираюсь?       — Извращенец! В них будут носки видны! Они короткие!       — Какие носки? Ты же не собираешься в концертных туфлях выступать? Кроссовки купим понавороченнее!       — У меня в них ноги толстые!       — Это точно! Ты вообще жирдяй!       — А зачем здесь молния? Для стриптиза, что ли, штаны?       — Согласен, классная идея! Берём! Не снимай их. Давай, я оторву ярлык! — ярлык нужно было отрывать, обязательно объяв меня руками вокруг, дыша мне в ухо. Пришлось стукнуть по его рукам хамским, а то еще немного, и зажмет меня в угол. Май притаскивает две футболки с пошлейшими рисунками и две рубашки – черную и бордовую. Футболки я мерить отказался («Берём!» — кивнул Май парню-продавцу). Рубашки сидели неплохо, только воротник у одной под галстук не годился. Когда я озвучил эту светлую мысль вслух, Май хлопнул меня по плечу и сказал продавцу:       — Реликт! Всю жизнь в интернате благородных девиц прожил! Берём всё! А ты не снимай! Пойдешь в этом!       Он оторвал зубами ярлык и с рубашки, укусив меня при этом за загривок. Продавец мерзко лыбился. Покупки были оплачены карточкой.       Затем меня торжественно повезли домой. Тетя Анечка чуть в обморок от моего вида не упала, но Май хотя руки её не целовал, но тут же влез и в её сердце.       — Ух ты, как вкусненько пахнет! Это солянка у вас? Так мы сейчас с Лёлей, — и не забыл ведь, гад, — пару тарелок навернём.       И, действительно, навернул пару тарелок и меня заставил лопать, хотя капусту тоже не люблю. А этот — «жри» — и не интересуют его мои вкусовые пристрастия! Выспрашивал у тети Анечки про её внуков, про «как здоровье», про то, каким я маленьким был! Няня цвела и пахла! Велела нам дождаться пирогов! И целый час мы «дожидались».       После пирогов поехали в студию встречать скрипку. А потом еще и разбираться с тем, как это работает? На помощь пришли Эсэс и Женька Перевалов. На электроскрипке играть совсем непривычно. Слышно всё, любое неосторожное касание смычком или шершавое глиссандо пальцем. Пожалуй, классику играть здесь сложновато… Только примитивную мелодию. Нужна идеальная техника. Но звук, конечно, гундявый. Хоть и корпус редуцирует и а-ля эфы они изобразили формой, но деревянная акустическая скрипка, даже ученический Каприс, звучит человечнее, чувственнее. Май сказал, что это у меня предубеждение против электроники. Я еле сдержался, чтобы не кинуть в него этой ямахой.       Пробовали с ним контр-дуэт сыграть из «Неба», у меня не сразу получилось. Ублюдок обрадовался моему ляпу!       Потом ещё мне включили песню, на которую нужно было соло играть. Не фига себе, слова Шекспира? Это чтобы авторские не платить? Хитрый ход! Даже приятно подыгрывать английскому гению. Соло нетрудное. Украсим потом.       Уже в десять парни отправились домой, и Май тоже решил, что «хватит на сегодня». Самолично прибирал инструменты, пока я показательно ныл, что не сделал домашку, что джинсы все же узкие, что в «Пели-кане» все курят, что не позвонил маме, а тётя Анечка маме точно расскажет про мои пластыри и т.д. Когда выходили из комнаты и он уже выключил свет, то я вдруг был схвачен за плечо и откинут к стене. Май навалился на меня, прижал собой, поймал мои махающие руки и пригвоздил их своими ладонями. Блин, опять целоваться лезет! Но ведь репетиции с Лидочкой не было! Я не успел это озвучить, он первый:       — Ты простил меня? — и в рот языком лезет! Я мычу, как отвечать-то? А он отрывается и ещё раз спрашивает: - Ты ведь выступишь с нами? — и в губы, я опять мычу.       — Правда, я хорошо целуюсь? — ха, не буду ничего говорить на это! – Скажи это, а то не отпущу! — и ещё раз вглубь меня полез.       — Ну! Тебе нравится, как я целуюсь? — требует он опять.       — Лучше всех, лучше Ленки, лучше Светки, лучше всего 11а, и даже Никитос гораздо хуже, чем ты! Ага! Поверь мне, я знаю, что говорю. Быстро убрал свои руки и губы! Ты мне пластырь содрал. Сначала калечит, потом целует! Идиотизм!       Май заржал, но отпустил. Еле пережил дорогу до дома, опять страху натерпелся. Оставляя меня у дома, Май спросил, приду ли я завтра к Лидочке:       — Май, — я серьёзно взглянул на него через ночь, — просто верни мне скрипку. Пожалуйста! Ты же добился всего, чего хотел. Я не уйду. Просто верни без всякого порно, тебе же самому тошно от этого…       — Тошно, — он меня отталкивает и надевает шлем, — но без порно не могу!