Через тернии

Говорят, что рожденный ползать, летать не может Но, кто сказал, что я не рождена летать? — Я все равно стану хоккеисткой! — когда я это говорила, мой голос всегда становился тверже, наливался сталью, звенел в ушах, будто колокол. Я всегда мечтала попасть на лёд, в профессиональный хоккей. Но меня от этого больше всего отговаривали. Все говорили, что мне нет места в этом спорте, но я несмотря ни на что стояла на своём.       Меня всегда пугали болью и поражениями, непринятием, личной слабостью духа и загубленной судьбой. Кричали и ломали, прижимали к борту, перекидывали через спину и цепляли клюшкой, ставили подножки, применяли силовые приёмы, и я падала. Спотыкалась на каждом шагу, на каждом сантиметре площадки, падала и плакала. Много плакала. Если хоккей — это, когда тебя ломают, то я самая лучшая хоккеистка. — Ты пойми, — мой отец всегда говорил спокойно, медленно и с обязательной добротой в голосе. Но, только вот, никакая доброта не уберет тот вкус обиды, после его слов. — Тебя никто не возьмет в мужской клуб. Так не делается. Мухи — отдельно, котлеты — отдельно. — А я муха или котлета? — спрашивала я всегда. — Ты девушка, и тебе не место в мужском клубе!       Статистика — вещь упрямая, но я всегда была чуть упрямее. В хоккей я мечтала играть с детства, грезила льдом и злила родителей своими письмами Деду Морозу «Клюшку, краги и шлем». Мне не хотели давать играть все, у кого была возможность помешать. На всех катках, где резво носились мальчики без знания теории, но горящие хоккеем, меня поднимали на смех. Просила немного поиграть — смеялись, уговаривала дать пробить пару буллитов — просили не мешать, врывалась в игру без спроса — выгоняли. Один из самых бойких хоккеистов, главарь «великолепной пятерки» двора, предложил пойти в группу поддержки в Ледовом дворце. — И к площадке близко, и шайбой по лбу не получишь! — смеясь, говорил он. — В настоящий хоккей в шлемах играют!       Вы знаете, в чем отличие хоккейных коньков от фигурных? В том, что хоккеист на фигурных коньках хуже слона в посудной лавке — и другим мешать будет, и сам долго на льду не продержится. Я обожала звук торможения на льду, его ни с чем не перепутаешь. Только сама тормозить не умела. Я быстро ездила, легко разгонялась, но тормозила носом — своим. После очередного падения, когда нос был разодран в кровь, а врач обещал мне перелом в следующий такой манёвр — я сдалась. Месяц не выходила на площадку и стала усердно учиться. Как приятно быть гордостью родителей и примерной ученицей, чувствовать, что все тебя поддерживают, соответствовать ожиданиям окружающих. Отец говорил не сдаваться, идти к своей цели и бороться за неё. Он был готов сделать все для моей мечты, если эта мечта была им одобрена. Хоккей не одобрял никто из моей семьи. — Если я ещё раз услышу от тебя хоть слово о хоккее, — милость сменилась на гнев, отец говорил по-иному, напрягся, будто гитарная струна и держался в этом напряжении, весь дрожа от ощущения собственной правоты, — можешь забыть даже о фигурных коньках. И о коробке во дворе по утрам тоже. Я все сказал! — резко сказал отец. — Ты решил мне крылья обрезать? — Я их лишь связываю, а в хоккее тебе их сломают! — он словно не хотел этого говорить, но уже отчаялся, да и скорее всего хотел сделать как лучше будет для меня.