Через тернии

Беда не приходит одна, обычно она берет с собой моего отца. Услышав новость о беременности Касаткиной, которую я знать совершенно не хотела, я решила не оставаться в баре, боясь быть замеченной Кисляком или Мариной. Меня будто обухом по голове ударили, заставили стать свидетелем чьей-то жизни, сделали хранителем секрета без моей воли. Не знаю, за кого мне больше обидно: за обманутого Щукина или попавшего в неприятности Кисляка. И что делать мне? Молчать и забыть об этом, как ничего и не было, рассказать Егору и разрушить отношения в команде? Любое решение привело бы к плохим последствиям. Черт. Не могу забыть эту фразу, ее довольный и хитрый голосок, как хищник перед своей очередной жертвой, ни капли страха, полное спокойствие в голосе. И испуганное лицо Андрея, оказавшегося в ловушке, в которую он сам себя загнал. До дома я шла долго, автобусы были полные, а людей на улицах все меньше, все спешили к семье. Я не спешила никуда. Мой двор был совсем небольшим: дом буквой П, внутри старая площадка, с потрескавшимися деревянными качелями и песочницей, внутри которой уже давно лежала земля и грязь, рассохшиеся скамейки, закиданные снегом. Детей в доме было немного, все в возрасте, получившие квартиры в своей молодости. Крайний подъезд, железная дверь и домофон, открывающийся магнитной кнопкой. Лифт на последний этаж, две минуты на ожидание и подъем, открыть первую дверь в тамбур и нижний замок на своей. Два поворота ключа и дверная ручка вниз. Дверь не поддалась. Сердце забилось, как сорвалось с цепи, с ключа дверь закрывается только внизу. А верхний замок изнутри квартиры. Либо вернулся отец, либо Калинин. Пальцы тряслись, не было и намека на радость от встречи с отцом, ведь не заметить, что я с огромной хоккейной сумкой и клюшкой, было трудно. Он не мог так быстро вернуться, да и телефон еще вечером был не в сети, просто накручиваю. Подняв руку к небольшой черной кнопке над дверью, я не успела нажать, как верхний замок щелкнул, меня услышали. — Вернулась? — на пороге стоял отец. Он был не в духе и явно выпивший. Еще в уличной одежде, уставший и недовольный моим поздним приходом, его взгляд сразу упал на сумку и клюшку, которую я не успела отставить в сторону. — Опять ты со своим хоккеем? — Можно я войду, пап? — не успела вернуться, он уже меня отчитывает. Отец отошел от двери, не включив даже свет в коридоре, сразу ушел в кабинет, демонстративно громко закрыв дверь. В квартире пахло сигаретами и кофе, в гостиной разбросанные вещи и включенный на полную громкость телевизор. Ничего не меняется. Пока его нет, надо занести сумку в комнату, забегаю в обуви, забыв о чистоте полов. Вытащив из сумки форму, закидываю ее в шкаф, спрятав в стоящий внутри чемодан. Дверь из кабинета открылась, отец вышел в коридор, щелкнул свет, и даже не зашел. Проблемы на работе, плохое настроение, поругался с Калининым и еще десятки причин в моей голове, по которым он мог так себя вести. — Пап, ты ужинать будешь? — сняв обувь, я тихо подошла к двери его комнаты. Дубовая, с вырезанными узорами, массивным замком и ручкой, из-за неё не слышно, что происходит внутри. Постучалась два раза, и осторожно нажала на ручку вниз, толкая дверь внутрь комнаты. Папа сидел в кресле, в руках сигарета, а на столе уже забитая до краев пепельница. — У меня там суп есть, тебе подогреть? — в ответ лишь молчание, пустой взгляд скозь меня. — Я волновалась. Ты так долго не отвечал. Что-то случилось? — Дела были, — безразлично ответил отец, стряхнув пепел с сигареты уже на стол. — Калинин приезжал? Денег хватило? — опять он со своими деньгами. От его слов становилось горько и обидно, холодно в груди, будто разговариваешь с роботом, не живым человеком, отцом. — Денег мне хватает, — я покорно кивнула, осматривая глазами диван в углу кабинета. — Мне тебя не хватает, — навалившаяся усталость, обида и тяжесть от услышанного в баре, бессонные ночи на выезде, выматывающая победа. Все внутри клокотало, просилось наружу, хотело выплеснуться огромной волной, но было нельзя. Отец не поймет, будет ссора, а так хочется простой поддержки и улыбки. Я так давно не видела, как он улыбается. Как смеется, как горят его глаза, как он отдыхает и пьет по утрам чай, а не крепкий кофе. Я не слышала его спокойного голоса, сонного пожелания приятного сна, не слышала как он радуется победе любимой команды и как в красках рассказывает о своих планах на лето. Не чувствовала его любви, не чувствовала, что он мой отец. — Мне тоже много чего не хватает, — в своей привычной, отстранённой манере, ответил отец. — Ты опять за свое? Куда теперь ты ходишь клюшкой махать? Калинин во дворце приютил? — А я, пока тебя не было, сидела в твоем кабинете. Звонила тебе, слушала гудки и умоляла, чтобы с тобой все было хорошо, — внутри все накатывало, море разливалось, выходило из берегов и солью обжигало горло и нос. Он не слышит меня, будто я совсем чужая ему, не родная, не его дочь. — У нас даже фото нет совместных. Давай сделаем? — Агата, зубы мне не заговаривай, — он был спокоен, его не трогало мое волнующее море. Полный штиль. — Мы уже говорили о хоккее. — Его спокойствие, полное отсутствие эмоций было страшнее всего. Отец взрывался в минуту, как граната, без предупреждения. Любая фраза могла сорвать чеку, я никогда не угадывала этот момент. — Хватит таскаться туда. Я запрещаю тебе даже думать о хоккее. — Я не Агата, — я вспылила первая, резко и сама не понимая, как все во мне решилось на этот бунт. — Я дочь твоя. Родная. Единственная. И у меня нет матери, — тема матери была табу, она была красной тряпкой, керосином, когда мой отец горящая спичка. — А отец есть? — Я мало для тебя делаю? — отец поднялся с кресла, упираясь руками в край стола, да так сильно, что его костяшки побелели. — Ты можешь хоть раз послушать меня? — А ты? — я поднялась в унисон ему, подходя в плотную к столу, впервые смотря ему в глаза. Совсем другие, карие, почти черные, как бездна. Шрамы над губой и на щеке, глубокие морщины, как траншеи, через весь лоб. Первая седина на бровях. — Ты меня слышишь? Я хочу быть твоей дочерью, я хочу быть для тебя родной. Я устала быть тебе чужой. — Глаза у тебя от матери, — он рухнул на кресло, достав из нижнего ящика бутылку. Что-то темное, бордовое, кажется настойка. Открыл пробку, выпуская в воздух терпкий и колючий запах спирта и кислой клюквы. — И говоришь, как она. Как будто и не уходила совсем. Иди к себе, Гата, уходи. Дай побыть одному. Все рухнуло, взорвалось и завалило руинами, а я под ними не в силах выбраться. В квартире пугающая тишина, прерываемая лишь гуляющим ветром из окон. За дверью кабинета отец говорит с кем-то, громко, но не настолько чтобы расслышать хоть слово. Я достала из папки на столе фото. Со старого, уже поблекшего кадра на меня смотрела женщина с поразительно зелеными глазами, будто залили гуашью, с легкими темными крапинками. Широкая улыбка, горящие волосы. Я совсем не похожа на нее, будто плохо срисованная копия. Не такие глаза, не зеленые, а серые, как туман с проблесками настоящей зелени на свету. И светлый, какой-то стеснительный рыжий, прямые и упрямые волосы, проигрывающие ее дерзким кудрям. От отца только нос, маленький, с небольшой горбинкой. София. Я слышала, что она всегда хотела дочь, вырастить ее доброй и нежной, не такой как она. Назвала Агатой, с отчеством будто одно длинное, немного глухое слово. Не помню, как мысли, воспоминания и отголоски ее слов привели меня к этому. Я взяла телефон, зарядки почти не было, потускневший экран, в контактах все игроки. «Кисляк Андрей». Набираю и жду до трех гудков. На том конце уставший, забитый голос Кислого. — Андрей, ты можешь меня забрать? Нам нужно поговорить. Сейчас.