ПЕРЕМЕННАЯ
Дневник первый. Безымянная
Швеция, Варберг. 1989 год, 1 октября.
Погода в это время года особенно переменчивая, но местные жители к этому давно привыкли. Просто одевайся по принципу «капусты» — что-то можно снять, если будет жарко, что-то надеть, если резко похолодает. Я вообще осень не очень люблю, не только из-за переменчивой погоды, но и из-за того, что все мои друзья погружаются в учёбу. Я же, к сожалению, давно поняла для себя, что особыми умственными способностями не отличаюсь. Не подумайте, я не глупая, даже наоборот, знакомые меня отмечают как весьма сообразительную, но точно не в плане школьных предметов. Да и особой усидчивостью меня тоже жизнь не наградила. Поэтому прямо сейчас я прогуливаю уроки. Конечно, я должна готовиться к экзаменам, иначе мои шансы поступить в двенадцатый класс будут меньше, чем когда либо, но, согласитесь, гулять в парке гораздо приятней, чем сидеть в душном классе. Тем более, что такая красота на улице: я словно гуляю в большом пожаре, сколько оттенков рыжего и красного на деревьях. И всё это колышется на ветру и опадает, кружась в нежном танце, пока не коснётся мокрой земли. Сплошное удовольствие, особенно когда людей мало, как сейчас. Когда я почувствовала лёгкую тошноту и боль, в голове сразу всплыл утренний перекус. Надо было слушать маму и выкинуть эту пиццу ещё пару дней назад. Но она выглядела вполне прилично, да и не пахла ничем. Мысли о испорченной пицце прервала резкая боль в животе. Она была такой внезапной и сильной, что я согнулась пополам. Сумка с учебниками упала прямо в лужу, но мне явно было не до этого. Ко мне подбежала какая-то женщина. Она поддержала меня за локоть, но я от боли уже еле на ногах стояла. Женщина начала кричать, чтобы кто-нибудь вызвал скорую. В глазах начало темнеть, но я не отключалась, хотя очень хотелось, потому что боль была просто невыносимой, и она становилась сильнее и обширней с каждой минутой. Я почувствовала, что моё тело стало будто бы тяжелее, и когда я открыла глаза, от испуга чуть окончательно не упала на землю. Мой живот вырос в два раза, да что там в два, в четыре. Это выглядело ужасно, и на мгновение мне показалось, что это кошмарный сон, потому что такого просто не могло быть в реальности. Дальше я вообще мало что помню, кроме того, что мне было больно, как никогда в жизни. Меня отвезли в больницу, там я несколько часов в адских муках лежала на кушетке в окружении врачей. Несмотря на боль я до конца думала, что это всё дурной сон. Но вот сейчас, лёжа в чистой палате, я понимаю, что это не сон. Это кошмарная реальность, и чем больше я пытаюсь осмыслить то, что со мной случилось, тем больше мне кажется, что я схожу с ума. Поэтому я пытаюсь не копаться в этом, всеми силами не возвращаться к этим мыслям. Почему я в больнице? Похоже, я всё же сильно отравилась и мне стало плохо в парке. Так плохо, что у меня начались галлюцинации. Да, именно так всё и было. Эту мысль я внушала себе постоянно: когда ко мне приходили врачи и спрашивали о моём самочувствии, когда родители сидели у моей кровати. Мама плакала, а папа просто молча гладил мою руку, говоря, что всё обязательно будет хорошо. Конечно, папа, я же просто отравилась, это не смертельно. Я повторяю себе это каждую минуту каждого дня, не думая больше ни о чём, потому что где-то внутри шевелится чувство, что это не так. Но эта мысль пугает меня. Пугает и злит настолько сильно, что я швырнула тарелкой в медсестру, которая решила сказать, что с ребёнком всё в порядке. Дура, о каком ребёнке ты говоришь? Я не могла успокоиться ещё час, накрывшись одеялом с головой, зажмурившись и закрыв уши. Это не правда, я просто отравилась, я… Я, вероятно, схожу с ума. Любая мелочь, способная пошатнуть мою уверенность в том, что я внушаю себе, злила меня, вызывала отторжение. Так прошло два дня. Думаю, меня скоро выпишут, я чувствую себя гораздо лучше. Сильно отравиться пиццей нельзя, так что ещё день-два и поеду домой. Не дай боже буду лежать тут до конца недели, я пропущу ночёвку у Лизы, а мы планировали её месяц — у неё ужасно строгие родители. В комнату постучали. Это был мой врач. Он подбирал слова осторожно, спрашивая о моём самочувствии. Потом к нам присоединились мама с папой. Они почему-то выглядели взволнованными. Неужели меня оставят здесь ещё на несколько дней? Тут в палату зашла медсестра. Та самая, в которую я кинула тарелку. А за что? Да не важно, нужно потом извиниться. В руках она держала свёрток. Врач сделал пару шагов назад, пропуская девушку ко мне. Осторожно, боязливо смотря мне в глаза, она протянула свёрток мне. Я немного растерялась и приняла его. Он был тёплым, а по весу напоминал мою кошку. Папа взял маму за руку, а она пыталась не заплакать. Я опустила глаза на свёрток. И тут я поняла, что это младенец. Он смотрел на меня чуть приоткрытыми глазами, иногда открывая маленький рот, словно собираясь что-то сказать, а после снова его закрывая. И я… была в ужасе. То, что я пыталась спрятать от самой себя, сейчас взорвалось в моей голове, словно вулкан, наполненный тротилом. Я была в ярости, была напугана и чувствовала безысходность от того, что всё это правда. Мама не смогла сдержать слёз и папа, прижав её к широкой груди, пытался успокоить, хотя ему самому было больно смотреть на меня. Моё лицо было искажено гримасой ужаса и отвращения. А потом я словно обезумела, сорвалась с цепи. Я поняла, что ненавижу этого ребёнка больше всего на свете, что если его не станет, то я смогу и дальше делать вид, что в тот день просто отравилась, что ничего этого не было. Одним движением я распеленала его, и моя рука накрыла маленькое сморщенное личико. Чтоб наверняка, второй рукой передавила тонкую шейку. Я знаю, что это будет самым тяжким моим преступлением за всю мою жизнь, но я готова на него пойти. Всё равно я сделаю всё, чтобы забыть, похоронить его в глубине памяти навсегда, как и все эти три дня. Медсестра закричала, врач бросился ко мне, чтобы отнять ребёнка. Но тут я заметила, как маленькие слабые пальчики коснулись моей руки. В следующую секунду моё сердце пронзила жгучая боль. Мне стало сложно дышать, а потом воздух словно и вовсе перестал поступать в лёгкие. Я слышала, как истерично кричит мама, а ещё крики ребёнка. Потом было что-то ещё. Что-то, что привело меня в ужас такой силы, что моё тело обмякло и я погрузилась в темноту… Когда я открыла глаза, то была уже в другом месте: я лежала на жёсткой низкой кровати с железной спинкой и такими же железными ножками, привинченными к полу. Это была палата очень похожая на ту, где я лежала, но было видно, что тут давно не убирались. В тёмных углах под потолком клочьями свисала паутина, где, наверное, уже и пауки померли с голоду. Было темновато, единственным источником света являлись окна с решётками со внутренней стороны, стёкла которых были пыльными внутри и грязными с улицы. Посреди комнаты стоял маленький стол, и его ножки так же оказались привинчены к полу. Было не особо холодно, но вот пол был ледяным. Особенно если учитывать, что я была босая. И одежда оказалась вовсе не больничной пижамой: старая серая сорочка по длине выше колен, с рукавами до локтя. Что я здесь делаю? Что случилось после того, как я отключилась? Взгляд упал на дверь. Она выглядела очень крепкой. Я подбежала к ней и попыталась открыть, но дверь не поддалась. Тогда я начала колотить по ней. — Эй! Кто-нибудь! Внезапно мне ответил грубый, сиплый мужской голос, от которого по спине прошёлся холодок. — Чего тебе? Я растерялась от такого тона. Весь персонал больницы был крайне вежлив со мной. — Где я нахожусь? — В больнице. В изоляторе, — похоже, он был не в духе. — Что ж, похоже, давно здесь никого не изолировали, — попыталась я разбавить обстановку. — Закрой пасть. Такого я точно не ожидала. Это было уже возмутительно. — Позовите моего врача, — пока ещё сдержанно потребовала я. — И родителей. — Я тебе что, посыльный? — Ну, вы же медбрат. — Да нихрена. Я — твой охранник. — Зачем мне охрана? Позовите моих родителей, сейчас же! Я сорвалась на крик, но с той стороны мужчина резко ударил кулаком по деревянной двери, от чего я отпрыгнула назад. — Сиди и не рыпайся. Никто никого звать не будет, усекла? К горлу подступил ком обиды и беспомощности, но тут я услышала вдалеке мамин голос. Я снова набросилась на дверь. — Мама! Мама, я здесь! Все голоса за дверью стихли на минуту, после чего в замке медленно начал поворачиваться ключ. Сердце забилось сильней, а живот скрутило от ожидания. Так хотелось обнять её, расплакаться ей в рубашку, а потом поехать вместе с ней домой, закутаться в плед и уснуть на диване в гостиной. У нас же есть диван в гостиной? Не помню. Кажется, есть. Когда дверь открылась, в дверном проёме стояли родители. Увидев меня, мама, казалось, чуть не упала в обморок, так сильно она побледнела, хотя и без того была бледной. Она выглядела плохо, истощённо, а глаза заплыли и покраснели от слёз. Папа выглядел не лучше. Я бросилась было к ним, но они отшатнулись, вцепившись друг в друга. Тот самый медбрат, оказавшийся здоровяком с недельной щетиной и обветренными руками, преградил мне путь. — Шаг назад, чучело. Я посмотрела на родителей. Они же не позволят ему так со мной обращаться? Но они даже с места не сдвинулись, только сильнее прижавшись друг к другу. — Мам, пап, что происходит? Мама молча заплакала. Мои глаза тоже начали слезиться. Почему они так смотрят на меня? Уверена, будь у папы в руках ружьё, он бы выстрелил в меня, столько ненависти и отвращения было в его глазах. А мама злилась и боялась. Я сделала несколько шагов к ним. — Мам, пап, вы чего? Давайте просто поедем домой, я очень устала. Тут громила оттолкнул меня, и я упала на пол, отлетев на метр с лишним назад. И вдруг мама закричала, словно эти слова копились в ней с рождения: — Тварь, как ты смеешь называть нас так?! Чтоб ты СДОХЛА! ГОРИ В АДУ, СЛЫШИШЬ?! — М-мама, что ты… — НЕ СМЕЙ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ МАТЕРЬЮ, ГАДИНА! МОЕЙ ДЕВОЧКИ, МОЕЙ АСТРИД БОЛЬШЕ НЕТ, И ТЫ В ЭТОМ ВИНОВАТА! ЧУДОВИЩЕ! СДОХНИ, СДОХНИ, СДОХНИ! Папа, совладав с собой, взял её за плечи и увёл за порог, где она тут же в истерике прижалась к его груди. Я вскочила, хотела побежать за ними, но дверь захлопнулась прямо перед моим носом. Я колотила в неё, звала маму и папу, просила не бросать меня здесь. Но на той стороне уже было тихо, даже охранник молчал. Наверное, он тоже ушёл. Я сползла вниз, свернувшись на полу и рыдая, давясь слезами и всхлипами. За что они так со мной? Почему бросили меня? К чему эти крики, оскорбления? Я не помню, как добралась до кровати, но до самого вечера я рыдала в пропахшую сыростью подушку. В последний раз я так плакала месяц назад… Или больше, не помню. Это было из-за… Из-за чего? Прошло три дня. Я всё ещё надеюсь, что они вернуться за мной. Открылась дверь, и под суровым взглядом охранника в палату залетела медсестра. Я её не видела до того, как мне в первый раз принесли еду. Её звали Лори, так она сказала. Она была ко мне добра, поэтому мне было легче, когда она приходила, пусть всего на минуту, так как дольше задерживаться в моей палате персоналу было нельзя. Душ я принимаю в маленькой кабинке, без двери или хотя бы шторки. Вода преимущественно холодная, моюсь хозяйственным мылом. После, прости господи, родов, несмотря на те несколько дней в нормальных условиях, всё ужасно болит, особенно низ живота, но охранник мои жалобы игнорирует. Лори каждый раз говорит, что что-нибудь попробует сделать, но пока безрезультатно. Прошло пять дней. Могу сказать, что Лори — моя единственная подруга. Она даже один раз пришла, чтоб меня осмотреть. Сказала, что всё нормально, и что боли скоро пройдут. Скорей бы, а то порой невозможно даже встать с кровати от приступов. Мой врач ко мне так и не пришёл. Но я даже лицо его плохо помню, так что не страшно. Вообще у меня с памятью, кажется, проблемы начались. Лори спросила, где я училась, и я поняла, что забыла номер моей гимназии. И имена начали забываться, лица одноклассников вспоминаются с трудом. Лори сказала, что это от нервов и посоветовала больше спать, что я в основном и делаю здесь. Кстати, начало резко холодать, а в изоляторе с отоплением было намного хуже, чем в остальной больнице. Лори отдала мне свой рабочий халат, хотя не думаю, что он сильно поможет. Но это всё, что она могла для меня сделать, и я была ей за это благодарна. Прошла неделя. Лори была сегодня тихой. Наверное устаёт на работе, люди чаще болеют в межсезонье. Зато принесла мне чай. Обычно мне давали просто воду, но сегодня особо удачный день. Чай был крепким, даже горьким, но жаловаться было бы просто смешно, в моём-то положении. Я выпила всю чашку залпом, чай уже немного остыл, и Лори, к моему удивлению, поспешила покинуть палату буквально через пару минут. Через полчаса мне стало плохо. Меня вырвало несколько раз в ведро, которое служило моим туалетом. Охранник, поняв, что со мной что-то не то, нехотя сообщил доктору. Ко мне тут же примчался, как я потом поняла, главврач. До конца дня мне нещадно делали промывание желудка и обкалывали антидотами. Чай, который принесла Лори, был горьким не столько потому, что был хорошо заварен, а потому что в нём была лошадиная доза мышьяка. Она отравила меня. На следующий день еду принесла другая девушка, совсем не улыбчивая и не приветливая. Она заходила, ставила поднос на пол, ни разу даже не донеся до столика, как делала Лори, и уходила. Один раз она всё же прорычала: — Если бы у главного на тебя не было планов, у Лори бы всё получилось. — Не знаю, за что вы все меня ненавидите, — подняла я на неё глаза, сидя на кровати, — Но смерти я не заслужила. Она испуганно зыркнула в мою сторону и чуть ли не бегом покинула палату. Я впервые с кем-то заговорила с момента, как меня откачали. И в моём голосе был холод, потому что я поняла, что здесь у меня нет друзей. И не будет. Я легла на кровать. У главврача на меня планы? Какие? Меня что, хотят продать на органы или что-то вроде того? Тогда понятно, почему меня всё ещё здесь держат. Вот только хреново они ухаживают за органами, я смотрю. К еде я в тот день не притронулась. И на следующий день тоже. Прошло уже две с лишним недели. Я не помню, как выглядела моя школа, как звали моих одноклассников, когда у меня день рождения и день рождения моих родителей. Мама же была блондинкой? Не помню точно, но папа был рыжим, как и я. А может я рыжая в бабушку… У меня же была бабушка, да? Она из Ирландии. Да, я шведка с ирландскими корнями… Наверное. Да кому нужны эти корни, когда я утром еле вспомнила свою фамилию? Не помню, я ничего не помню. Боюсь, в один день я проснусь и пойму, что не знаю в мире ничего, кроме этих пыльных стен, холодного пола и тусклого света из окон. И решётка. Каждый день я смотрю на мир через неё, если удаётся что-нибудь увидеть через слой грязи на стекле. Иногда мне просто не хочется просыпаться, потому что я устала от всего этого: от этой комнаты, от ненависти вокруг меня, от того, что каждый час тянется как неделя. Будь у меня возможность, я бы уже повесилась. Или сбежала, но мне не просочиться сквозь прутья решётки, даже несмотря на то, что я сильно похудела. А пояс от халата Лори куда-то делся после моего отравления. Я ем очень мало, потому что боюсь, что меня опять отравят, и в этот раз никто не придёт меня спасти. Я ем хлеб, если на нём нет следов того, что его чем-то пропитывали. Воду пью медленно, прислушиваясь к своим ощущениям. С кашами тоже самое. Но если вдруг мне хоть на секунду покажется, что-то не так, я тут же очищаю желудок всем известным способом. И это происходит достаточно часто. Зато прошли боли, которые были после родов. Уже что-то, они были ужасными, а лечить их, как я теперь понимаю, никто и не собирался. Прошло три недели и четыре дня. Я больше не могу просыпаться с пониманием, что мою жизнь просто стирает. Нужно вспоминать, хоть что-нибудь. Я резко села на кровати, смотря перед собой. Глубоко вздохнув, закрыла глаза… Меня зовут Астрид Миллиган. Я помню, что родилась в Швеции, в городе Варберг. Не помню, когда точно, но это было летом. Не помню, как точно выглядели мои родители, но кто-то из родственников был из Ирландии. Не помню, чем я занималась эти семнадцать лет, кто был рядом со мной, но один из моих друзей звал меня к себе на ночёвку целый месяц, может, два. Не помню, как выглядел мой дом, но моя комната была зелёная, но может это была гостиная. Были ли у меня хобби, мечты или, может, домашнее животное? Я умею петь, это точно. Возможно, я хотела стать певицей. Но это уже не важно. Я билингв? Помимо шведского я помню английский язык… кажется. Я умела рисовать. Об этом говорили мои незамысловатые, милые рисунки на пыли на столе и окне, которые я сделала в первые дни здесь. Но и это не важно. И это моя жизнь? Да, не густо. Похоже, время вернуться туда, откуда начался этот кошмар. Я прогуливала уроки… в парке. Было очень красиво. Дальше было больно, врачи, свет, чистая палата. Но что случилось, когда принесли этого ребёнка? Что-то случилось, после чего все от меня отвернулись. Неужели я всё же убила его? Тогда я не понимаю, почему я здесь. Хоть было неприятно и сложно, я максимально сосредоточилась именно на этом моменте. Рука накрыла маленькое лицо, перекрыв доступ кислорода. Вторая легла на шею. Ребёнок почти не сопротивлялся, он был ещё слишком маленький, мышцы работали плохо. Но вот маленькая ладонь со всей возможной для младенца силой вцепилась в мою руку. В груди защемило, и сердце начало биться с невероятной силой и скоростью. Я поняла, что не могу дышать. Дальше я, вроде бы, отключилась. Но я знала, что это не так. Просто я увидела что-то, что не хотела вспоминать. Что-то, что сломало меня, повергло в шок, в ужас. И сейчас я должна это вспомнить. Я прогоняла этот момент снова и снова, и каждый раз в конце свет гас. Но я упрямо пробивалась через эту темноту. И вот у меня получилось. Я начала вспоминать… Я хватала воздух ртом, а в грудной клетке словно взрывалась ядерная ракета. Ребёнок выскользнул из моих рук, и его тут же поймал врач. Но в следующую секунду он в ужасе отбросил его от себя. После чего моё сознание, моё видение словно разделилось. Я видела себя, задыхающуюся на больничной койке, хватающуюся за сердце и в ужасе смотрящую… На себя же. Потому что я, сидящая на кровати, видела, как сморщенный младенец, объятый голубым ярким светом, за несколько секунд вырос, и рост сопровождался звуком, похожим на хруст костей. И криком. Постепенно детский плач превратился в женский крик. Мой крик. И теперь я вижу себя, голую, сидящую на холодном полу в метре от моей кровати. И одновременно с этим я вижу как мои глаза закатываются, тело, сотрясаемое судорогами, постепенно расслабляется. И наступила темнота. В одном из видений. Девушка резко открыла глаза и упала на холодный пол. Всё тело дрожало, в висках пульсировало, дыхание было тяжёлым. Паника, накрывшая её, начала медленно отступать. Она с трудом поднялась, опираясь на столик, но трясущиеся ноги плохо её слушались. По лицу градом тёк пот, и она вытерла его рукавом уже испачканного белого халата, чуть не потеряв равновесие. Кое как доковыляв до окна, она схватилась за решётку, словно утопающий за край лодки. Медленно подняв глаза, девушка увидела полупрозрачное отражение. И сейчас к ней пришло осознание, что это не её лицо. Это лицо девушки, которая умерла в той чистой больничной палате. Которую оплакивали её родители. Она не Астрид Миллиган. Она… В голове проносились события прошедшего месяца, и теперь, только теперь всё встало на свои места. Ноги снова отказали, и девушка, бессильно отпустив железные прутья, сползла по стене, обняв себя руками. — Что я, чёрт возьми, такое?