Милый не злодей, а иссушит до костей

«Поверь мне, я не какой-то доморощенный и бесталанный деревенский ворожей, что наводит порчу по имени, поливая при этом молоком свежевыделанные козьи потроха — мне не нужно знать твое имя для того, чтобы превратить тебя в испепеленный обугленный остов».

      Оцепенел несчастный салажонок от вида диковинного господина: даже бледные мальчишечьи ручки похолодели от той непередаваемой жути, что испытал он, вострепетавший, увидев перед собою блистательный чародеев лик — прижался бедный ребятенок к спине наставника и, выглянув в трепете из-за его локтя, только глазки испуганно устремил на вставшую вдали фигуру чародея. И не представить себе было зрелища разительней, чем то, что предстало ныне на краю загиблого хутора: единственным ярким бликом среди хмурых и скрюченных древесных стволов вздымался тот, невесть откуда возникший на окраине чернолесья — и не видал, поди, никогда с самого своего рождения бездольный мальчишка настолько яркие и услаждающие взор цвета, какими отливалась стройная, грациозная и осанистая фигура чародея. Стоял тот, подобный изваянию — статный, величественный, непоколебимый: надменно подняв подбородок и заложив обе руки за спину — и даже ветер не колыхал его аккуратно приглаженные и зачесанные назад волосы. И будто бы и не должен был стоять столь близко от всех этих опустившихся, безумствующих людей в разодранных лохмотьях с их пустыми озлобленными взглядами сей удивительный и ввергавший в трепет ужаса и благоговения человек: словно бы вырванным из иного места и времени представал он там, вздымавшийся подле сгнивших темных хат и безжизненных искореженных деревьев, ведь даже иных красок было не различить в округе, кроме бессчетных оттенков серого и темно-зеленого… Был надет на чародея оного долгополый атласный кафтан переливистого небесно-голубого цвета, перетянутый широким кожаным поясом с изысканной бронзовой пряжкой-фибулой, поверх же него, величественно спадая благородным каскадом на расправленные плечи владетеля, накинута была бархатная накидка-епанча, скрепленная искрящейся на тусклом свету драгоценной брошью из россыпи мерцающих ограненных самоцветов. Были украшены причудливой гладью да мережкой и добротные чародеевы сапоги, подобные которым встретить было нельзя и на самых родовитых дворянах, гнездившихся своими благородными семействами в предместьях зажиточных вольных городов. И был он подобен лучистому сапфиру среди тусклых невзрачных углей. Все в этом изумительном благообразном господине выдавало его принадлежность к очень узкому элитарному кругу людей, что был отделен от всех прочих сословий непреодолимой глубочайшей пропастью — только лишь смотреть с замиранием сердечка своего мог на него обмеревший Мирко, не смея шелохнуться или даже сделать полноценный вдох затхлого, сырого, но притом все же спасительного воздуха.       Пронаблюдал сей необыкновенный чародей за всеми прочими собравшимися и застывшими в отдалении от него людьми, сперва полоснув ведьмака и сжавшегося за его спиной Мирошка своим беглым и будто бы вовсе не заинтересованным взором, а затем и двинулся неспешно по направлению к ним. Ни слова не вымолвили и собравшиеся, также лишь сопроводив его приближающуюся статную фигуру напряженными взглядами: токмо крепче стиснул рукоять своего смертоносного клинка убийца чудовищ, одновременно с тем заводя по мере приближения чародея трепещущего мальчишку себе дальше за спину, кметы же попятились боязненно, рты смятенно пораскрывав и опустив доселе твердые руки с зажатыми в их ладонях приспособленными для кровопролития инструментами. Прошелестел атласными полами своего изысканного кафтана чародей, тихой поступью пройдясь мимо настороженного мастера и даже не одарив его хоть каким бы то ни было презрительным и мимолетным взглядом, и только шею вслед за ним повернул дрожащий ребятенок. Задержал он взгляд своих изумленных глазок на его обличье и так и ахнул в трепете, ведь было холеное чародеево лицо настоящим образчиком благородной и возвышенной породы, какую редко можно было встретить даже у погрязших в кровосмешении венценосных особ, князей да виконтов. Точеный, аккуратный, идеально выбритый подбородок, ровный классический нос, прилежно зачесанные назад волосы — даже почувствовал обомлевший мальчишка сквозь гнилостный запах своего отвратного окружения и едва уловимые нотки некоего приятного аромата — все в образе диковинного чародея выдавало его педантичность и выдержанность, на кои опирался он, по-видимому, во всем в своей мудреной жизни. И если и было что-то, что страшило себемирова сынка сильнее всего в этом образе, то был, безусловно, холодный и даже безжалостный взор чародеевых надменных глаз. И улыбка. Едва заметная высокомерная улыбка — улыбался тот лишь уголками тонких губ. Понял наконец сирый мальчонка, в чем, на самом деле, состояла невероятная потрясающая воображение разница между оным благородным человеком и даже весьма образованным и устрашающим убийцей чудовищ — представлялся ведь дотоле ему, бездольному, и Освальд со своими грозными ведьмачьими чарами да разумениями чернокнижными чуть ли не всамделишным чародеем. Однако же на деле мрачный, безобразный и вечно грязный ведьмак был самым что ни есть обыкновенным и отъявленным нищенствующим оборванцем, представителем нижайшего подлого сословия, и манеры имел соответствующие, беспрестанно бранясь, сторонясь людей и иной раз изъясняясь весьма нехарактерно для человека с его обширными пугающими познаниями, этот же чародей в своем завораживающем лазурном кафтане являл собой чуть ли не полную его противоположность. Величественный, статный, утонченный и надменный — даже в прислугу не годился ему Освальджик. Словно из разных планов бытия происходили они: жалким облезлым стервятником представал на его фоне отвратный и бесприветный мастер, сам же он представлялся ослепляющей великолепием своего оперения райской птицей. Таковой же, догадывался Мирко, была и пропасть в их возможностях: не зря ведь именно чародеи пребывали на вершине сего бренного мира.       Скрестил на груди свои руки чародей и остановился наконец подле тела убитого — напротив попятившихся от него хуторян: даже не взглянул он на растерзанного калеку, словно и не человек вовсе лежал под ногами его, а некая неодухотворенная малоценная вещь, которая не достойна была и краткого брезгливого взгляда — лишь застывшие в исступлении лица кметов осмотрел, придав своему обличью более строгое и требовательное выражение; осмотрел, а после и изрек, едва заметно качнув головою:       — Опять все то же самое. Стоит только мне отлучиться и оставить вас без присмотра, как вы сразу же беретесь за вилы и начинаете бесчинствовать. — Вкрадчиво и бархатисто прозвучал мягкий чародеев голос, отчего еще сильнее содрогнулся убоявшийся Мирко: хоть и мало что понимал он, простоватый и глупый мальчишка, в этой суровой взыскательной жизни, некое врожденное внутреннее чутье словно бы подсказало ему безошибочно, что принадлежать оный голос мог исключительно хладнодушному и крайне бесчувственному человеку. Вздохнул чародей показательно и, руки наконец расцепив, не оборачиваясь, в сторону страшного мастера раскрытой ладонью указал: — Этот ведьмак — ваш гость. Он прибыл издалека, влача свое безрадостное существование, но при этом нисколько не злоупотребив вашей немощью себе во благо, а вы бросаетесь на него с оружием, опрометчиво намереваясь пролить его кровь… Разве так поступает с гостем порядочный кмет, Гражина? — только взор свой трусливо потупила доселе безумствовавшая мерзкая старица, как услышала обращенный к себе увещевательный и снисходительный голос чародея — тот же лишь продолжил порицательство: — И неужто ты полагаешь, будто смогла бы в самом деле одолеть его в бою? Ужель ты настолько безрассудна и неразумна, что считаешь, будто твоих ничтожных сил хватило бы на то, чтоб положить того, кого намеренно создавали для борьбы с чудовищами? — пролепетала что-то неразличимо стушевавшаяся старуха, лишь губами своими зачамкав в подлом унизительном страхе, а чародей и улыбнулся вновь, явно упиваясь происходящим, словно изысканнейшим дорогим вином, и продолжая рассматривать согнувшуюся старицу с пренебрежением в холодном властном взгляде. Так и не выдержала она чародеева напора, сдавшись на милость его и безволосую голову склонив в робком поклоне:       — Не взыщите, господин… Простите великодушно… Диавол попутал… — защемилась трусливо она, без устали кланяясь и пятясь от возвысившегося над нею чародея — повторять за ней действо оное и сын ее малоумный принялся, отбивая поклоны и исступленный взор свой к слякотной земле опустив… Не впечатлил, тем не менее, жест тот отчаянный вошедшего во вкус господина — шагнул он вновь навстречу Гражине, равнодушно переступив через откинутую руку убитого юродивого, а после и промолвил надменно, продолжив свой осуждающий бесчувственный монолог:       — А хочешь, я расскажу тебе, что случилось бы здесь далее, если бы я не прибыл сюда в сей злополучный момент? — выждал он паузу, словно смакуя предстоящие слова на языке своем, а после и изрек не без услады в бархатистом вкрадчивом тоне: — Далее ты бросилась бы на него со своей острогой — а сзади на твою спину обрушил бы лезвие топора твой собственный скудоумный сын! Мне же не нужно рассказывать тебе, что ведьмаки обучены накладывать простейшие стихийные чары, среди которых есть и направленные на захват чужой воли, не так ли? Ну а затем, когда ты растянулась бы здесь на земле, корчась и извиваясь в агонии, в следующее мгновение ведьмак попросту отсек бы тебе голову, разрубив твою шею аккурат между четвертым и пятым шейными позвонками, ведь именно этот удар он отработал уже очень хорошо… — Так и качнулся в очередной раз несчастный мальчишка, как услышал сии чудовищные речи, чародей же и в сторону самого мастера наконец поворотился, улыбнувшись ему и голову склонив чуть набок. Смерил он его, вставшего в отдалении без всяческого движения, своим надменным властолюбивым взором и засим обратился уже и к нему: — Прошу простить меня, мастер ведьмак: я не смог отказать себе в удовольствии. Впредь обещаю более не читать твои мысли — или же, по крайней мере, не озвучивать их во всеуслышание, — а после и изрек свои соображения, задержав напоследок внимательный взгляд на передернутом ведьмачьем лице: — Ах, это прославленное ведьмачье коварство. Никогда не устану поражаться.       — Много ты знаешь о ведьмачьем коварстве, — тихо, практически едва различимым шепотом отозвался на это признание мастер, не отступая, но и не торопясь убирать оружие обратно в ножны, однако же и чародей не остался в долгу, моментально парировав его словесный укол изящным и элегантным ответом:       — Больше, чем ты можешь себе вообразить. Да будет тебе известно, что одним из преподавателей, чьи курсы лекций я посещал в годы своей академической юности, был достаточно известный в определенных кругах магистр магии, некто мэтр Косимо Маласпина, — он сделал паузу, продолжая водить надменным и уничижающим взглядом по лицу ведьмака и словно бы предоставляя ему возможность как следует обдумать услышанную информацию. Перевел тут робко на лик наставника взгляд своих мечущихся глазок и обмеревший, но все же отчасти высунувшийся из-за его спины мальчишка — однако же, к своему разочарованию, никаких изменений на нем не заметил — то ли по причине того, что взглянул на обезображенную хворью обвисшую и неподвижную сторону его нескладного лица, то ли просто из-за бесстрастности строгого мастера и его нежелания демонстрировать на сей раз какие-либо эмоции, окромя привычной отчужденности. Поразмыслил, щемясь, себемиров сынок над услышанными словами, повторил еще раз в своем разуме диковинное имя названного чародеем магистра и так и пришел к выводу, что, должно быть, кем-то известным ведьмаку должен был быть сей престранный упомянутый вскользь человек… Вставший же перед ними чародей, по-видимому, так и не дождавшись от замершего ведьмака желаемой реакции, довершил свою показательную речь: — Полагаю, данное имя должно быть тебе известно. Я даже проявлял определенный интерес к его некоторым… менее публичным работам и раздумывал над тем, чтобы самому углубиться в данную стезю… Однако же потом все ж пришел к осознанию того, что меня гораздо более влекут другие практики — не связанные с созданием профессиональных убийц чудовищ.       Ничего более не ответил ему на это Освальд: лишь стоять на месте остался неподвижно, стиснув мальчишечью ручку в своей цепкой хватке еще того сильнее — аж поморщил личико свое бедный салажонок, инстинктивно ерзая и безуспешно пытаясь хоть отчасти ослабить ведьмачий жестокий захват. Отвернулся наконец чародей, ненадолго обратив свой лик и к раскинувшемуся у его ног мертвецу: осмотрел он его леденящим душу бесстрастным взглядом, словно торгаш свои пожитки, и только тонкие губы поджал. Подступила тут к нему, ладони смиренно сложив и продолжая класть согбенные поклоны, пришибленная порицанием старуха Гражина и, склонив в мольбе свою гирявую и покрытую струпьями кручинную голову, так и принялась горькие мольбы излагать:       — Смилуйтесь, господин. Не обойдите радением своим нас, бездольных… Снизойдите до бед наших никчемных, не во гнев будет сказано… — повернул к ней голову чародей, вновь высокомерно задрав аккуратный подбородок и одарив бьющую челом полубезумную старицу своим прежним надменным и пронзающим взглядом, а та и продолжила возносить ему молитвы, на убитого указывая: — Не забирайте, господин… Позвольте нам оставить его здесь, в наделе нашем скорбном… Ради милости богов, пожалейте нас, презренных… Одно утешение у нас в этом краю проклятом осталось… Любое ваше повеление выполним, яко и всегда, только позвольте оставить его…       Сжалось в этот горестный момент дитячье чуткое сердечко от сих причитаний душераздирающих — так и опустил он глазки, чувствуя накатывающую неудержимой волной тяжкую горечь: ведь даже несмотря на то, что намеревалась оная Гражина еще совсем недавно сотворить с себемировым сыночком злодеяние какое-то немыслимое и несусветное, до того надрывно и горестно исторгла она боль свою душевную из сердца, что отразилось терзание это и на мальчонке несмышленом. Добрым ведь и человеколюбивым дитенком он был: всегда отзывался в глубине душонки своей на любое страдание увиденное, всегда сопереживал всем страждущим и болящим, будучи неспособным проходить равнодушно мимо плачущих и стенающих от муки или бездолья несчастных. А уж на физические мучения так и вовсе не мог смотреть, несмотря на то, что давно уж перерос уветливый и нежный младенческий возраст… Мягкий он был и отзывчивый, и искоренить эту черту его сущности не мог своим хладнодушным отношением и прагматизмом даже жестокосердный и извечно стервозничающий ведьмак: твердил ведь неустанно мастер, что, дабы выжить в бесприветном мире, жестким и отчужденным должен был стать Мирко. Однажды даже на мучительную казнь публичную заставил смотреть воспитанника своего дрожащего, как проходили они вдвоем через стольный град Каэдвена… Душераздирающие истошные стенания, переходящие в крики и визг, доносились с одной из его рыночных площадей, заполненной любопытствующими зеваками да ротозеями — и именно туда и повел Освальджик сжавшегося от жути и цепляющегося за край его рубища сошедшего с лица салажонка: протиснулся он сквозь толпу, проведя за собой и мальчонку, и перед самым убийственным станком палача место выбрал, выставив ни живого ни мертвого себемирова сынка вперед и стиснув плотно обеими руками его худые костлявые плечики — так и предстала перед и без того настрадавшимся мальчишкой ужасающая картина того, как колесовали за некие страшные прегрешения на глазах у ликующей толпы измученную охрипшую от крика эльфку… Никогда еще не встречал до того более омерзительной и невыносимой картины едва не лишившийся чувств Мирошек… Так и взмолился он, заклиная очерствелого наставника убраться подальше от сего отвратного варварского зрелища, да только склонился к его уху ведьмак и изрек непреклонным строгим тоном, силой разворачивая дитячью головку к кошмарному орудию палача: «Смотри внимательно. Смотри и запоминай, ибо так выглядит зло, и ты должен уметь различать его в этой жизни без трепета». Вот и смотрел обмеревший от дикого ужаса ребятенок: слезы жгучие роняя и давясь подступающими к горлу рыданиями. И был он, должно быть, единственным из всех собравшихся на площади, кто жалел несчастную эльфку и сокрушался над ее жестокой судьбою… Задал он вопрос наставнику, отчего же казнена была несчастная, за какие такие преступления невиданные… И ответил тот равнодушно: «Эта — за острые уши. Нынче там терзается она, завтра — буду я, а послезавтра — ты. Ведь людям свойственно очернять то, что отличается от них». Долго еще перед глазками мальчишечьими маячил ужаснейший образ замученной — даже закрывая их, продолжал трясущийся себемиров сынок видеть изуродованное тело казненной и ее передернутое смертной мукой лицо. Так и не смог он забыть то чудовищное жестокое зрелище, что заставил его лицезреть бессердечный наставник, даже спустя многие дни возвращаясь к нему нутром своим в мгновения задумчивости.       Вот и опустившуюся старуху Гражину пожалел в тот момент бедный мальчик. Не просила ведь она чародея ни о чем ином, кроме как о дозволении оставить в хуторе тело убитого. Схоронить его надобно было по-людски, земле предать, дабы не разгневался дух его несчастный от пренебрежения постылого сего. Ведь хоть и был он безымянным бескровным юродивым, все равно теплилась когда-то душа в его слабом увечном теле — не заслуживал он презрения — и тем более, в смерти своей. И кто вообще мог знать, с какой диковинной целью мог пожелать воспретить уважить мертвого сей странный чародей. Ведь самые отчаянные и слезные мольбы обращала в нему безумная старица. И хоть и понятно было, что являлся оный человек настоящим господином и властителем сих мест, все равно не помнил такого Мирко, чтоб воспрещали когда-либо владетели своим челядинцам хоронить новопреставленных… Помолчал чародей, словно бы намеренно растягивая горькое мгновение, а после и вопросил со снисхождением в бархатном голосе:       — Неужто вам не достает того, что я преподношу по милости моей? — Так и защемился пуще прежнего перепуганный Мирко, ведь так и не понял он, к чему огласил тот свой бессмысленный вопрос, но Гражина вместе с сыном своим бездумным только лишь продолжили бить челом, повторяя горькие мольбы в исступлении. Вздохнул показательно чародей, руки на груди непреложно скрестив, а после и натянутое согласие насилу озвучил: — Хорошо. Так и быть. Все равно он мало на что годился даже при жизни, — и ухоженную холеную руку с идеально подстриженными ногтями содрогнувшейся старухе подал.       Так и возликовала она, услышав чародеево дозволение: даже глаза ее вспыхнули радостным недобрым огоньком, как донеслись до нее покровительские слова господина — взялась она своими дрожащими ладонями за его выхоленную аккуратную длань и припала к ней в нижайшем раболепии своими сморщенными старческими губами. Облобызала старица чародееву руку, повторяя благодарствующим заискивающим голосом: «Благодарю… Покорнейше благодарю!» — и тот наконец не без презрения отнял свою ладонь, отступив в сторону и освободив застывшим в ожидании кметам доступ к скрюченному мертвецу. Так и осклабили оба они, мать и сын, свои моментально изменившиеся неистовые лица, мгновенно вперив алчные и совершенно богопротивные взгляды в болезное тело убитого — будто вновь вернулись на прежнее место те двое ярившихся безумцев, что чуть было не бросились на сирого мальчишку до того… Даже попробовал попятиться вновь бедный салажонок, едва только заметил сии недобрые порывы на их озлобленных обличьях, да только вырваться из хватки наставника не сумел, а потому так и остался стоять там, сраженный, и только за спину ведьмачью спрятался еще того сильнее. Указала расплывшаяся в недоброй ухмылке старуха своему рослому сыну на убитого, и тот и рванул к нему мгновенно, нагнувшись, подхватив его без затруднений под плечи и без промедлений потащив засим волоком к бревенчатому сгнившему срубу, где, по всей видимости, и проживали они вдвоем с матерью… Так и округлил свои саднящие глазки Мирко, едва только завидел такую странную необъяснимую картину, ведь было во всем происходящем нечто до боли неприятное и противоестественное, будто бы и не должны были живые столь небрежно и неуважительно относиться к мертвому… И ежели к схожему отношению со стороны сурового мастера трепещущий салажонок уже кое-как попривык — того вообще тянуло к всевозможной падали и трупнине из-за малопонятных и жутких особенностей ведьмачьего непростого ремесла, — то в движениях и взгляде этих двоих кметов бедный мальчонка разглядел и нечто еще более пугающее. Проводил он взглядом удаляющегося прочь плосколобого мужлана, старуха же закричала вслед ему с одобрением:       — Давай, Ладо. Неси его к нам в хату. Порадую тебя сегодня горячей наваристой похлебкой! — а после и к стоявшей в стороне притихшей Грете поворотилась, хрипловато рассмеявшись и бросив ей далее со злобою в непримиримом тоне: — А тебе, поганка, ничего не дадим! Жри дальше свое прогнившее пшено, покамест господин не смилостивится над тобою вновь! — да только фыркнула в ответ несговорчивая женка:       — Ай… Да больно надо было-то!.. Вот чтоб тебе его кости поперек горла встали!       В холод бросило Мирошка, как дошло до него осознание истинного значения всех прежних чудовищных действий жутчайшей выжившей из ума старухи — ведь вовсе не ради того, чтобы похоронить несчастного, вымолила она у чародея дозволение оставить его хладное тело в хуторе! Похлебку задумала сварить заместо этого — из человечины… Понял тут многострадальный себемиров сынок и то, с какой дикой и извращенной целью задумывала безумица оная оставить и его в своем распоряжении: если бы не встал супротив них двоих с малоумным сыном на мальчишкину защиту ожесточенный убийца чудовищ, так и пришлось бы ему, бедному, пропадать здесь пропадом… А ведь и ранее мог он столкнуться с жуткими скорбными кметами здесь, среди всех этих покосившихся пустующих срубов — когда из вежевухиной хаты без дозволения вышел, отправившись бродить по округе… Вновь чуть не всхлипнул бесславно Мирко, застращанный уже до полусмерти, и сам второй свободной ручкой вцепился в руку наставника — не отойдет он теперь от ведьмака ни на шаг!       Чародей же странный так и вовсе остался беспристрастен: повернулся он только на короткий миг к ведьмаку да и, брови вскинув, словно бы извиняясь, руками развел — после же вновь к оставшимся кметкам поворотился, довершив свой разговор с ними прежним властным и не терпящим возражений тоном:       — С вами я разберусь потом, как улажу остальные свои дела. Надеюсь, вам хватит рассудка просто оставаться впредь в хатах… — Только головы свои склонили обе бабы, не посмев возразить что бы ни было в ответ на повелительные чародеевы речи: и хоть и бранила до того ворчливая женка Грета захватившего над ними власть чародея на чем только свет стоял, убоялась она, как видно, высказать ему что бы то ни было из обругания сего в его внимательное притязательное лицо. Обождал тот еще несколько томительных мгновений и после, наконец полностью потеряв всякий интерес к обеим опустившимся озлобленным кметкам, развернулся вновь всем корпусом уже и к ведьмаку, обратившись начистую и без обиняков засим и к нему: — Что же касается тебя, мастер… Должно быть, у тебя накопилось множество вопросов ко мне, раз уж ты оказался здесь, в данном неприветливом месте: полагаю, ты в любом случае рано или поздно сподобился бы нанести мне визит, дабы получить ответы на эти вопросы, а посему… — осекшись на мгновение, он сделал непродолжительную паузу, будто бы погрузившись ненадолго в захватившие его раздумья, а после и докончил: — Почему бы нам не пройти в другое, более спокойное и подходящее для дискуссии место? Предлагаю тебе продолжить наш разговор в моем скромном жилище и по совместительству лаборатории: там нашему диспуту уже определенно никто и ничто не помешает, и я смогу спокойно ответить на все интересующие тебя вопросы. И прошу тебя… убери уже, наконец, свое оружие: оно действует мне на нервы — и в какой-то момент я могу посчитать, что ты желаешь причинить мне вред. — Покорежился Освальд, только лишь малость поведя в недовольстве кривой челюстью, а после и спрятал клинок, вложив его обратно в ножны и одновременно с тем чуть разжав в конечном счете и свою железную хватку на уже начавшей было затекать и саднить от боли тонкой мальчишечьей ручке. Так и отнял ее в конце концов покачивающийся от одури себемиров сынок, второй тем не менее оставшись сам держаться за ведьмачий локоть — боязно ведь ему теперь было вообще отступать от наставника. Улыбнулся чуть заметно чародей, поглядев краем глаза на это: не укрылись от его взора, стало быть, душевные метания забитого тяготами мальчишки — однако же и комментировать их он не стал, вместо этого сызнова обратившись к мрачному убийце чудовищ: — Ну наконец-то. Я признателен тебе за доверие.       — Нет никакого доверия, — оборвал его буквально на полуслове ведьмак. — Но я и в самом деле намеревался идти к тебе за разъяснением творящейся здесь чертовщины, так что, ежели ты готов говорить, я приму твое приглашение.       — Как пожелаешь, — спокойно изрек чародей, будто бы и не уязвившись ничуть холодным ответом черствого мастера. Развернулся он к лесу, сделав еще несколько шагов вперед и вновь загадочно прошелестев своим чарующим лазурным кафтаном мимо замершего и лишившегося дара речи мальчишки, и затем, едва заметно головой поведя в сторону сурового мастера, произнес с легкой тенью презрения: — У меня нет охоты блуждать по этой чащобе — позволишь телепортировать нас сразу в лабораторию? Я мог бы открыть портал, — но тот в свою очередь сразу же отрезал жестким и бескомпромиссным тоном:       — Никаких порталов. Мы пойдем пешком. Ты впереди, и я — за тобой.       Только хмыкнул уничижительно чародей, как услышал данное непреложное требование убийцы чудовищ, но и в этот раз промолчал, все же решив, по всей видимости, пойти сперва навстречу: подобрал он на всякий случай свисающие полы своей элегантной сутаны, дабы не замарать ее прикосновениями покрытых налипшей грязью сухих скрюченных веток, и после в сторону густого непроглядного чернолесья двинулся — не оборачиваясь и никак более не окликивая оставшегося позади ведьмака. Так и разбрелись вслед за ним и оставшиеся без присмотра кметки: старуха Гражина поспешила сына нагонять, попутно расхваливая его за беспрекословное послушание и суля ему за это поощрение, Грета же, шаркая босыми ногами и подметая изодранным и свесившимся с одного плеча исподним платьем прах с отсыревшей земли, в свою хату поплелась, в итоге просто хлопнув дверью. Одни остались посреди разоренного хутора несчастный себемиров сынок вместе с наставником своим ожесточенным, и хоть и разошлись все смущавшие дитячий скорбный рассудок безумствующие кметы, ничуть не испытал тот облегчения от того. Помялся ни живой ни мертвый мальчонка на месте, а после к брыдкому ведьмачьему лику свои зашуганные глазки поднял, ища на нем по обыкновению своему утешения: захотелось ведь отчаянно измученному всей увиденной дикостью ребятенку услышать хоть какое-нибудь незначительное слово ободрения или успокоения… Полоснул его бесстрастным взглядом мастер да так и вырвал засим свой локоть из слабой детской ладошки. Просто беспримерно горестно в тот момент сделалось бездольному Мирко: даже в этот раз не нашел для него капли утешения в своем жестоком сердце Освальд… И это в таком жутком страшном месте, где собралось воедино все возможное противоестественное, что только могло существовать в этом мире! После того, как чуть было не забрала с собой трепещущего мальчонку безумствующая лысая старуха, после того, как явил перед ними свой блистательный грозный лик ужасающий чародей! Даже после этого отстранил от себя дрожащего воспитанника бездушный ведьмак, ничуть не озаботившись дитячьим страданием… А ведь всего лишь хотел услышать слово доброе бедный Мирошек. Но так и не успел мальчишка сирый как следует углубиться в эту скорбь душевную, потому как склонился к нему в следующее же мгновение непримиримый убийца чудовищ, приблизив к нему свой строгий лик, отчего даже отпрянул малость тот, перепугавшись, да и промолвил засим тихим, но самым что ни есть безупустительным шепотом: «Чтоб я при чародее звука пропащего от тебя не слышал. И как зайдем к нему в обиталище его поганое, чтоб ничего не трогал и ни на шаг от меня не отходил». Кивнул в ответ на сей наказ несчастный мальчик, но как ведьмак снова выпрямился, вознамерившись пуститься, наконец, за ушедшим вперед чародеем, вновь осторожно тронул его за край рукава — остановился все же Освальд, на мгновение брюзгливо поворотив лицо к воспитаннику, а затем и выплюнул без удовольствия одно лишь короткое: «Потом». И руку свою вырвав сызнова, снова вслед за ушедшим вперед чародеем тронулся. Поспешил за ним в страхе и брошенный Мирко, все ж таки страшась опять отстать, но утешаясь хотя бы той малостью, что согласился выслушать его позжее мастер.       Почти у самой черной кромки леса догнали они вдвоем пустившегося в путь чародея — так и нырнул тот в беспроглядную темноту леса, брезгливо раздвигая руками склонившиеся до земли скрюченные ветви больных и искореженных деревьев. Без лишних слов двинулся за ним и ведьмак, погрузившись без промедлений в тот же пугающий мрак, а за ним припустился и Мирко, щемясь и беспрестанно озираясь по сторонам в столь грозном и чудовищном месте. Как представил он, что придется им сейчас вновь продираться через сие средоточие смерти, так и сжалось в очередной несчетный раз страдающее сердечко в дитячьей груди — однако же в этот момент поймал себя себемиров сынок и на промелькнувшем в раскалывавшейся на части болящей головушке мимолетном соображении: слишком уж странно и неуместно смотрелся в своей переливистой атласной сутане удивительный чародей среди всего этого нескончаемого разложения и упадка… Будто бы от единой непостижимой хвори страдало все живое в оном обреченном и проклятом месте: и опустившиеся выжившие из ума извечно проклинающие друг друга местные хуторяне, дошедшие в своем чудовищном скотстве уже и до поедания плоти человеческой, и измученная, будто бы искореженная мертвая природа, от прежнего буйства жизни которой в сгинувшем иссохнувшем лесу не осталось уже ни тени воспоминания — и только он один, сей странный, пугающий до дрожи человек в расшитом атласном кафтане небесно-лазурного цвета и бархатной лоснящейся накидке, что скреплена была невиданной изящной брошью с истыми адамантами драгоценными, выглядел совершенно не тронутым общей бедой. И хоть и смотрелся он дико для никогда доселе не встречавшего чародеев Мирошка, все ж понимал нутром своим дитенок, что абсолютно трезв был тот разумом, несмотря на бессердечность и холодность в обращении с простым черным людом. Странно было видеть его здесь, среди леса. И было во всем этом нечто непостижимое, что упорно ускользало от несмышленого мальчишечьего разума…       Протиснулся чародей наконец на более свободное и расчищенное место, узкую тропку, где более не росли столь плотным рядом давно погибшие и высохшие деревья, и наконец уже увереннее и быстрее дальше пошел, лишь изредка оборачиваясь для того, чтобы проверить, следует ли за ним безмолвный убийца чудовищ. Так и не спешил нагонять его тот в полной мере, предпочитая вместо этого оставаться на значительном отдалении позади и всего лишь тихо ступать за ним следом. Догадывался себемиров сынок, что являлось причиной тому недоверие — известно ведь всякому было о неслыханных способностях сих недобрых адептов магического искусства. Даже силы погоды были подвластны им при должной подготовке и концентрации — понятно было даже ребятенку неразумному, что опасаться чародея оного следовало — даже несмотря на его мягкий вкрадчивый тон и то и дело ложившуюся на тонкие губы надменную сардоническую улыбку. Потому ближе к наставнику держаться старался мальчишка: то и дело заглядывая ему в лицо, а затем — бросая встревоженный взгляд и в мелькающую впереди осанистую фигуру чародея. Так и брели они втроем через неприветливое чернолесье, держась на некотором отдалении друг от друга и ничего не говоря — и только колючие изогнутые древесные ветви со свисающими на них лишайниками то и дело преграждали их путь. Истомился, наконец, видать, от длительного бессловесного блуждания по темному негостеприимному лесу чародей: замедлил он шаг, обождав, когда чуть нагонит его доселе ступавший далеко позади ведьмак, а после, обернув к нему в пол-оборота лицо, уже ставшим было привычным властолюбивым голосом вопросил:       — Как твое имя, мастер? — да только так и отрезал бесстрастным тоном несговорчивый убийца чудовищ:       — На что тебе мое имя?       — Просто любопытствую, — улыбнулся уголками своих губ чародей, вновь устремляясь вперед, но при этом ненадолго все ж оборачивая всецело свой лик к шедшим позади: бросилось в глаза встревоженному Мирко так и сочившееся из его взгляда холодное убийственное презрение — взглянул он на отвратное ведьмачье обличье с буквально осязаемым пренебрежением и отвращением, как можно было смотреть разве что на что-то беспримерно гнусное и ничтожное, недостойное внимания благородного человека. А после так и изрек далее с просквозившим в голосе уничижением, одновременно с тем вскидывая вверх свои густые аккуратные брови: — Вот уж никогда бы не подумал. Поверь мне, я не какой-то доморощенный и бесталанный деревенский ворожей, что наводит порчу по имени, поливая при этом молоком свежевыделанные козьи потроха — мне не нужно знать твое имя для того, чтобы превратить тебя в испепеленный обугленный остов. — Усмехнулся он коротко, засмотревшись на мгновение на обезображенное хворью лицо оставшегося равнодушным ведьмака, а после и отвернулся вновь, тем не менее довершив свою речь: — Ну да ладно. Чтобы ты не чувствовал себя уязвленным, я возьму на себя это немыслимое дерзновение. Я — Вильмериус фон Виндишгретц, выпускник академии Бан Арда. — И тогда уже выдавил из себя насилу и обыденно неприветный мрачный мастер, представившись как только можно было коротко:       — Освальд.       — Откуда ты родом, мастер Освальд? — продолжил выспрашивать чародей, вновь прилежно приподнимая полы своей сутаны и перешагивая через растянувшийся под ногами затянутый черной пленкой водостой.       — А из ниоткуда. Я безродный, — только и отмахнулся с безразличием полнейшим тот, не сводя цепкий въедчивый взор с его мелькающей впереди идеально выпрямленной спины.       — Ну должен же ты откуда-то происходить, — после непродолжительно молчания все ж таки заметил чародей, и ведьмак лишь прошипел сквозь плотно стиснутые зубы:       — Из канавы. Из канавы я происхожу.       — Потрясающе.       Заметил мальчишка, как аж содрогнулись от краткого сухого смешка укрытые бархатистой накидкой плечи позабавленного чародея. Повеселила его, как видно, безрадостная история ведьмачьего происхождения: и толики сострадания или даже столь обыденного для большинства людей желания отстраниться не испытал он после услышанного — только лишь усмехнулся односложно, продолжив свое шествие сквозь негостеприимный лес. Сложно, должно быть, было ему, человеку явно благородного и высокого происхождения, представителю самого привилегированного и элитарного из всех существовавших на земле сословий, прочувствовать горечь столь низменного существования — видел ведь Мирошек, как надменно и претенциозно подавал он руку свою склонившейся перед ним опустившейся и выжившей из ума старой кметке. И ведь в самом деле, никогда еще не доводилось себемирову сынку лицезреть так близко настолько высокородного и именитого господина. А имя-то чародеево и вправду выговорить простому человеку было будто бы и не под силу: даже и не слыхал отродясь сирый мальчонка таких мудреных, сложных и вместе с тем ласкающих слух имен. Захотелось ему страстно услышать сызнова это немыслимое и вместе с тем великолепное сочетание звуков, а потому так и продолжил он повторять его, как запомнил, про себя, иногда безотчетно даже лепеча себе под нос своими дитячьими устами сие услаждающее величественное прозвание. Издалека, должно быть, прибыл чародей, раз уж носил столь удивительное имя: в тех местах, откуда вел он, видать, свой величавый благообразный род, были, поди, такие имена чем-то обыденным и привычным, как и незамысловатое имя Мирко в родной деревне мальчишечьей. Или же являлось то вычурное имя неким отличительным признаком членов закрытой чародейской общности… Это знать уже никак не мог мальчишка — лишь головушку ломать себе оставалось ему, бедолажному, повторяя про себя мудреное чародеево прозвище снова и снова. Сам же чародей, Вильмериусом назвавшийся, прошагал еще кое-какое расстояние далее, вновь ненадолго погрузившись в безмолвие, а после и снова обождал шедшего позади мастера, не стерпев и вдругорядь обернувшись к нему на ходу. Окинул он его беглым изучающим взглядом, а после и изрек без стеснения, заглянув нескромно прямо в ведьмачьи недобрые глаза:       — Твое лицо. Насколько я понимаю, это результат неудачно перенесенных мутаций. Апоплексический удар? Твоей хворью кто-то занимался, или, убедившись, что ты будешь жить, в конечном итоге все просто оставили на самотек? — притормозил он, произнеся сии слова, и так и встал на месте, беззастенчиво рассматривая разбитое хворью кривое лицо убийцы чудовищ. И как подступил к нему тот вплотную, чародей лишь вновь прохладно улыбнулся, заинтересованно водя своим циничным ледяным взором по последствиям ужасных испытаний, пережитых ведьмаком в малолетстве и отразившимся засим столь неприглядным увечьем на его и без того бывшем нескладным лице. Остановился перед чародеем вслед за наставником своим и мальчишка, увлеченно подняв головку и лишь едва успевая переводить взгляд своих запуганных утомленных глазок с одного их них на другого: вовсе не был наблюдательным Мирко, но тем не менее все ж заметил, как искривил еще того сильнее брыдкую челюсть от услышанного и без того обыденно мрачный и ожесточенный ведьмак. Чародей же, Вильмериус, будто бы ничуть и не озаботился сей недоброй угрожающей реакцией, токмо продолжив с нескрываемой увлеченностью излагать свои безжалостные умозаключения — присмотрелся он к лику мастера поближе и засим вымолвил: — Узнаю работу мэтра Маурицио Гасперини: у него многие оказавшиеся в его руках кандидаты в конечном итоге погибали от апоплексического удара, сопровождавшегося такой тяжелой формой лицевого паралича. В те времена, когда я посещал ваш Каэр Морхен, он уже провел десятки, если не сотни препарирований детских тел в попытке понять и устранить причину сего дефекта при протекании первой фазы мутаций. По-видимому, в конце концов ему все же удалось отточить свою методику, раз уж ты, несмотря на сей изъян, все же выжил и даже оказался способен закончить тренировки и выйти на Путь. Даже жаль, что мэтр Гасперини в конечном итоге оказался столь неосмотрителен и позволил Капитулу выйти на свой след… Он закончил свои дни на костре, знаешь ли. Бесславный конец для столь блистательного ученого.       Произнес сии речи чародей и замолчал наконец, продолжая беззастенчиво, с неким сухим, практически научным интересом рассматривать убийцу чудовищ, отчего защемился себемиров сынок еще пуще прежнего, внутренне неосознанно вознося свою неумелую, однако же искреннюю и чистую, яко слеза младенца, дитячью хвалу богам за то, что не про него повел свой разговор безжалостный господин. Осталось ему непонятным то бесцеремонное, дотошное и даже жестокое неравнодушие, с каким ворошил сей человек горькое ведьмачье прошлое — так и словил себя мальчишка на том, что, должно быть, постыло и гадко было наставнику его чувствовать себя вот так вот разложенным взник перед бесстыжим чародеевым интересом, ведь вновь ни капли сострадания не услышал мальчонка в хлестких словах Вильмериуса… Знал ведь уже Мирко в общих чертах, какие жуткие невообразимые испытания проходят ведьмаки для того, чтобы расстаться с человечьей сущностью: страшные, должно быть, раны оставляли те богопротивные ритуалы на разуме и душе прошедшего через них — ведь даже мальчишкин бессердечный и хладнодушный наставник всего единожды согласился затронуть сию ужасную тему в беседе нелегкой с ним, своим воспитанником… Догадывался салажонок, что вовсе не испытывал тот радости от воспоминаний о терзаниях своих. Впрочем, если и было это так, никак не дал то знать строгий мастер — лишь зашипел на чародея он гневливо:       — Заканчивай язык мозолить. Я и без того уже потерял здесь достаточно времени.       — Ну полно тебе. Будет. Мы же просто беседуем, — вновь надменно и нарочито невозмутимо вымолвил тот, — ты весьма напрасно отстраняешься, мастер: я мог бы попытаться помочь. Ваши цеховые чародеи за восстановление погибших три десятилетия назад тканей сейчас уже точно не возьмутся, мой же профиль… здесь мог бы принести определенные плоды успеха, — а после, скользнув по ведьмачьему лику безжалостным взглядом, наконец сызнова в путь припустился, подбирая полы кафтана и вымученно вздыхая каждый раз при необходимости переступать поваленные коряги да образовавшиеся в местах повышенной сырости вязкие лужи с водою.       Двинулись дальше они, вновь погрузившись в безмолвие и продолжив шествие через густой и враждебный искореженный лес. И среди всего этого нескончаемого блуждания сквозь мрак подумалось снова себемирову сыночку, что, должно быть, очень недобрым и жестоким в глубине души своей высокомерной являлся на деле сей внешне благообразный, холеный и даже по-своему красивый человек. Было ведь во всем его ухоженном и утонченном образе нечто такое, что заставляло поежиться: как будто бы сжималось что-то в мальчишечьем нутре от необычайно холодного взгляда сего вызывающего трепет господина — содрогалось и переворачивалось, словно бы от прикосновений кусающей стужи. Почему-то не сомневался мальчонка, что в действительности на страшные вещи был способен чародей — а потому щемился, неосознанно стараясь держаться ближе к наставнику своему. Так и шли они засим в молчании и отчуждении друг от друга, пока не вынырнул наконец перед взором мальчишечьим из чернолесья уже бывший знакомым заброшенный кошмарный погост, над которым, точно чудовищный соляной столб, возвышалась и мрачная зловещая башня с узкими прорезями на месте окон… Похолодел затравленный Мирко, как увидел вынырнувшие из переплетения иссохшихся ветвей старинные могильные плиты да надгробия: вышибло из него разом весь дух от такого леденящего душу вида — узнал ведь он в точности то место, куда забрели они вдвоем с ведьмаком намедни ночью в тщетных попытках выбраться из-под нависшего над местностью заклятья… Тогда взъярился невыразимо от дитячьего неразумного предложения заглянуть в башню бесприветный убийца чудовищ и даже чарами своими стращать воспитанника принялся, не желая и приближаться к жуткой обветшавшей постройке, однако же лихая судьба распорядилась иначе и пришлось им теперича по новой вернуться к погосту средь леса… Так и вспомнились тут обомлевшему Мирко недавно услышанные речи ворчливой женки Греты о том, что гнездо себе устроил оный чародей посреди их хуторского погоста — понял тут уже безошибочно и ребятенок сирый, что именно об этом месте гутарила давеча вежевуха… Посреди могильника обустроил себе пристанище Вильмериус! Прямо над захоронениями поднял свою башню колдовскими непостижимыми силами!.. Его то было обиталище. Вздрогнул снова себемиров сынок, как понял, что сейчас именно туда придется идти ему, бездольному… И не казалось теперь уже вчерашнее ведьмачье повеление ему более таким уж злонравным и бессмысленным: не зря посторонился сперва суровый мастер места этого, ох, не зря… Не хотел он, видимо, без крайней нужды на то связываться с тем, кто по прихоти своей обосновался в оном месте поганом — да только выбора не оставила жестокая судьба.       Медленно, горделиво и величественно прошагал Вильмериус по узкой петляющей тропинке между могилами — развился его атласный переливчатый кафтан, сияя в тусклом свете затянутой плотной марью небесной белесины: ступил он на скорбную землю мертвых, словно властитель в свои исконные владения — и только длинными тонкими пальцами своих холеных рук аккуратно, практически нежно коснулся, поглаживая, поверхности встречных покошенных надгробий, надписи на которых уже давно и поистерлись от течения нещадного времени… Так и вспомнил в тот же момент бедный Мирко отцовский запрет посещения погоста: строго-настрого воспрещал Себемир своим детям наведываться на деревенское кладбище, окромя как в дни поминальные или же канун священного праздника Дядов, когда проводились в деревне их церемонии поминовения усопших — страшные чудовища, по словам мальчишкиного отца, водились в иные времена на могильнике — гули, жальницы да прочие твари отвратные — и только большие толпы люда честного отпугивали их обыкновенно. И хоть и не встречали никогда, по счастью, подобных богопротивных чудищ себемировы дети на могильнике деревенском, все равно понятно было всякому, что не станет доброе создание, будь то человек или бестия, селиться там, где покой свой обретают умершие… Покоробило Мирошка зрелище то неприглядное: вид разодетого благородного человека, шествующего столь надменно среди могильных плит, что по возрасту своему явно превосходили его на многие года. А уж вид чародеевых изящных ладоней, касавшихся любовно каждого попадавшегося на пути надгробия, так и вовсе вызывал внутри души мальчишечьей некий всплеск отвращения и невыразимого неприятия — ведь даже перебирал тот пальцами игриво, дотрагиваясь до холодного бездушного камня… Даже покосился со страхом на вышагивавшего рядом наставника смущенный мальчонка, но бесстрастным остался тот, лишь за чародеем неустанно продолжая следить. «Почему он так делает?» — шепнул практически беззвучно салажонок, глаз своих запуганных с лика мастера не сводя ни на миг — выучил ведь он уже надежно за время своих безрадостных странствий с ведьмаком, что даже беззвучное лепетание уст способен был расслышать тот своим острым нечеловеческим слухом. Но даже глазом в его сторону не повел Освальджик — только повторил губами точно так же беззвучно свое прежнее и строгое: «Потом», — и поскольку, как и всегда, двинулся его обвисший рот невнятно, токмо насилу догадался Мирко, что ответил ему очерствелый наставник.       Прошествовал чародей неспешно до самого возвышения, на котором и расположилось его обиталище — до узкой деревянной лесенки, что вела к расположенной выше массивной дубовой двери — а после, развернувшись в пол-оборота к своим спутникам, едва различимо прошептал несколько замысловатых слов да рукою хитро повел, описав в воздухе сложенными пальцами затейливый жест: сделался его взгляд будто бы чуть рассеянным в то мгновение, и в следующую же секунду материализовал он в своей руке массивный железный ключ — прямо из пустоты сотворил, ловко выхватив из ткани самого воздушного эфира. Отвисла у себемирова сынка в тот момент дрогнувшая челюсть: так и встал он, что вкопанный, сраженный увиденным чудесным зрелищем — только глазки широко распахнул да уставился изумленно на устрашающее чародеево обличье. Ничего подобного не доводилось видеть сирому мальчишке даже за то время, как ступил он в неизведанный мир за пределами своей родной деревни вместе с ведьмаком: и ведьмачьи грозные чары не шли ни в какое сравнение с сим элегантным дивным заклинанием, что сотворил столь непринужденно на его глазах блистательный Вильмериус — не приходилось и сомневаться в том, что и близко не был способен на такое невиданное прекрасное диво ведьмак. Только и вперил свои глазки со смесью ужаса и восхищения обомлевший Мирко в лицо чародея, а тот, встретившись с ним взглядом, только лишь улыбнулся довольно, поворотившись засим и к лестнице. Поднялся он наверх, к двери и далее сотворенный при помощи магии ключ в замочную скважину сунул, провернув его в ней на несколько полных оборотов — отперев дверь, обернулся он ненадолго к замершим подле лестницы ведьмаку и мальчишке и так и промолвил бархатным голосом:       — Прошу. — А после и дверь толкнул, скрывшись наконец в глубинах своей башни.       Шагнул несмело вслед за ним восторженный и позабывший об осторожности себемиров сынок, уже прокручивая в своей неразумной дитячьей головушке соображения о предстоящих чудесах, с которыми столкнется он в дальнейшем в пугающей чародеевой башне, да только схватил его вдруг грубо за белую ручку безжалостный мастер да и к себе притянул небрежно — аж сердечко мальчишечье защемило от нахлынувшего волною страха. Сжался он под строгим взором наставника, а тот и склонился к нему угрожающе.       — Ты помнишь, что я тебе говорил?       Словно тиски нещадные сжали тонкое дитячье горлышко, настолько страшно ему сделалось от слов непреклонного мастера: знал ведь уже запуганный мальчишка, насколько сурово может заругать его, воспитанника своего, ожесточенный убийца чудовищ… Ведь и бил его, бездольного, безжалостный мастер при необходимости: никогда не вымещал на ребятенке он злобу без веской причины на то, никогда не сгонял на нем ударами беспощадными проявления нрава своего стервозного, но вот за непослушание, за рассеянное внимание да ропот жалостливый стегал безо всякого намека на жалость. Ох, и попадет мальчишке несмышленному, ежели не исполнит он строгий ведьмачий наказ — видит ведь он, сирый, что и в самом деле напряжен сейчас в присутствии чародея ведьмак: на нем ведь лежит ответственность защитить их обоих от непредсказуемых чародеевых козней — и если подставит его себемиров сыночек, если только попадется всуе под горячую руку, ох и отыграется на нем мастер!.. Снова бить его будет без жалости, волосы повыдергивает, как бывало с салажонком за провинности уже, поди, не раз. И даже горестные мальчишечьи стенания да слезы проливаемые не разжалобят бесчувственное сердце ведьмачье. Кивнул насилу Мирко, в лик наставника всмотревшись с испугом, а после и пролепетал робким голоском:       — Да. Быть близешенько и никуда не отходить.       — Быть близешенько и ничего не касаться!.. — со скрежетом зубовным саданул остервенело ведьмак, отчего даже шейку свою тоненькую поглубже в плечики втянул Мирошек. — И рот свой поганый на замке держать! — кивнул испуганно мальчишка, лишь едва выдерживая на себе пронзающий и неласковый взгляд ведьмака. Всмотрелся тот ему пристально в пугливые влажные глазки, а затем и прошептал еле слышно: — Чтоб на речи его сладкие не велся. Стервец это наипаршивейший: все, что ты здесь видишь — его паскудных деяний результат. Ничего ему не стоит свести в могилу и тебя, и меня — и будет то судьба похуже смерти. А посему… ежели сделаешь ты что-то наперекор велению моему, выдеру я тебя вусмерть. В три ручья плакать будешь. — Закивал кое-как с трудом салажонок — бросило в холод его от предостережения сего ужасного — и наконец отпустил его руку ведьмак, первым ступив на лестницу и направившись к двери в чародеево пристанище; не стал спорить с ним мальчонка и на этот раз — и не только потому, что убоялся угрозы — почувствовало ведь и его сердечко нечто недоброе, исходившее от чародея, а потому и сам возжелал ребятенок, чтобы получилось все задуманное у злонравного мастера и смогли они вдвоем уйти из сего прескверного и душного места как можно скорее. Двинулся он понуро за наставником, обдумывая своим неокрепшим дитячьим разумом все увиденное и услышанное в жутком хуторе, да только как за порожек ступил, так и вышибло разом все мысли из головушки его рассеянной…       Предстала перед сраженным Мирко небольшая округлая витальница, обрамленная уходившей ввысь крученной винтовой лестницей, но вот убранство оной горницы не походило ни на что иное, что представало доселе перед его дитячьим неопытным взором: был пол той комнатушки выложен отполированными до блеска каменными плитами, застеленными лоснящимися коврами невероятно гладкой и нежной фактуры, изображен на которых был удивительный хитрый узор, формировавший собою переплетения то ли различных изгибающих веточек да листков, то ли замысловатых завитушек и насечек… Высились над ними расположенные на камнях фигурные выспренные канделябры, на которых закреплены были согревавшие витальницу своим пламенем высокие наполовину сгоревшие свечи: лишь подрагивающие от тянувших изо всех щелей сквозняков огоньки озаряли выложенные камнем бездушные стены, на которых, отбрасываемые всевозможным убранством, плясали длинные страшенные тени… Но самым удивительным во всей обстановке чародеева обиталища были наполнявшие ее невообразимые предметы: заполнена ведь комнатушка была изящной резной мебелью, какой позавидовать могли, поди, и самые богатые дворянские поместья да фольварки — были здесь и высоченные, заполненные сотнями бесценных рукописей книжные шкафы, и напольные бронзовые пюпитры с разложенными на них раскрытыми альманахами да фолиантами, и вычурное деревянное кресло с мягкой атласной набивкой, и даже широкий резной письменный стол на витиеватых фигурных ножках, что застелен был бархатным пурпурным сукном… И — самое головокружительное и необыкновенное — поражающие воображение колдовские артефакты, удивительнейшие штуковины неясного назначения и всех мыслимых и немыслимых форм и размеров… Глаза разбежались у себемирова сыночка: так и встал он, оцепеневший от трепета перед увиденным зрелищем, и лишь шейкой вертеть принялся в намерении рассмотреть разом весь мудреный чародеев скарб — даже названия подобрать ребятенок не мог сим потрясающим предметам, коими заставлены были буквально все поверхности внутри тесноватой витальницы. Были здесь и блестевшие полые сферы, закрепленные на напольной подставке и сцепленные между собою пересекающимися металлическими кругами, и украшенные странными рунами, излучавшие едва видимое свечение кристаллы самых невероятных и невообразимых видов, и покрытые резьбой и испещренные колдовскими символами доски, на которых в строгом геометрическом порядке установлены были пугающие своей сложностью миниатюрные устройства из металла, и многие другие предметы, наименования которым ошеломленный мальчишечий разум и в помине придумать не мог… В одном не приходилось сомневаться — были все эти дивные предметы чародеева обихода как-то связаны с его мудреными практиками, ведь даже воздух в оной башне казался наэлектризованным до предела, будто бы в поле во время разыгравшейся весенней грозы: ощущался в нем некий странный одурманивающий запах свежести, какой бывает после прошедшего грозового дождя. Так и задохнулся от накрывшего его с головою трепета и упоения Мирко: раскрыл он широко глаза да рот по обыкновению разинул, моментально позабыв все прежние волновавшие его соображения да ужасти — даже внешний облик чародея Вильмериуса померк в дитячьем рассудке в сравнении с сей обстановкой его башни. Даже и представить прежде не мог ребятенок, что доведется ему побывать однажды в таком удивительном месте… Да пожалуй, и о существовании таких мест помыслить не мог он, несмышленный. Только трепетать ему теперь оставалось, бездольному. И даже несмотря на весь этот внушаемый ужас, представало чародеево обиталище и на редкость уютным в понимании истощенного ребятенка: так и захотелось ему забраться с ножками в единственное находившееся в витальнице кресло и свернуться там калачиком, рассматривая диковинные детали внутреннего убранства башни… Даже не сразу приметил он фигуры ведьмака и самого чародея поблизости от себя — настолько увлекли его увиденные чудеса.       Прошелся Вильмериус степенным и неспешным шагом по своему владению, растягивая тонкие бледные губы в довольной высокомерной улыбке и попутно наблюдая краем глаза за реакцией приглашенных гостей — а после, расправив предварительно полы своего атласного кафтана, в приглянувшемся Мирошку кресле расположился, так и оставив самих ведьмака и мальчишку стоять напротив себя. Раскинул он далее свои аккуратные холеные руки в стороны и засим проговорил тихим вкрадчивым тоном, повернув надменный лик к оставшемуся стоять у двери ведьмаку:       — Ну вот и мое скромное пристанище. Я рад приветствовать тебя здесь, мастер Освальд: уж не обессудь, что я не предлагаю тебе присесть — как ты можешь видеть, я обитаю тут один, и посему здесь достаточно тесновато для двоих. — И вовсе не удивился Мирко тому, что к одному только ведьмаку обратился чародей: сам-то ведь он чем-то навроде поклажи мастера являлся, а потому если и замечал его кто, державшегося в тени ведьмачьей, то делалось это только лишь за тем, чтобы обрушить на многострадальную мальчишечью голову очередной поток проклятий и обвинений. Ничего не ответил на слова чародеевы нависший над ним черной грозной тенью ведьмак, и мальчишка, скользнувший по его мрачному лику беглым взглядом мечущихся глаз, лишь вновь рассматривать убранство витальницы принялся. Вильмериус же, так и не дождавшись ответа, учтиво поинтересовался у безмолвного убийцы чудовищ вослед: — Не желаешь ли бокал горячего глинтвейна? Может быть, лимонной наливки? Приятно согревает после всей этой пробирающей до костей сырости, знаешь ли, — но лишь искривил в недовольстве свое нескладное обличье ведьмак.       — Нет. Мне хватает той дряни, что я вынужден пить для поддержания себя в форме, — процедил он сквозь сжатые зубы насилу. Призадумался на миг себемиров сынок в тот момент, прислушавшись к сему произнесенному с желчью ответу наставника: и вправду — крайне редко видел он, чтобы выпивал что-либо, окромя своих омерзительных зелий, Освальджик. Пусть и стал однажды мальчишка свидетелем того, как осушил тот вместе со случайными знакомцами целый штоф махакамского высококлассного спирта, обыденно даже в корчме мог ведьмак залить себе в горло разве что только неполную чарку анисовой водки или сивухи дешевой, а уж в захмелевшем состоянии так и вовсе никогда не доводилось видать его мальчишке, притом что всегда имел тот при себе несколько бутылей паленого спирта, на базе которого засим и перегонял свою жуткую отраву. Догадывался Мирко, что попросту не выносил его наставник чувство потери контроля над своим черствым разумом, какое неизменно сопровождало ощущение опьянения и расслабления. Зато эликсиры свои, изготовленные из самой что ни есть немыслимой и отвратительной дряни, регулярно потреблял он с интервалом в самое большее несколько дней. Хмыкнул сызнова чародей, смерив его презрительным взглядом холодных придирчивых глаз, а после и отметил с просквозившим в голосе прежним уничижением:       — Жаль. Я предложил тебе хорошие напитки: сомневаюсь, что тебе нальют нечто подобное во время твоих странствий на большаке. Впрочем, на все твоя воля. Не будем терять больше времени, — сложил он руки свои в замок на груди — сошла с лица его прежняя назидательная улыбка — и далее, склонив голову чуть набок, наконец проговорил: — Насколько я понимаю, ты собираешься просить меня о неком одолжении. Ну, что ж… Я внимательно тебя слушаю, мастер. — Искривился еще того пуще ведьмак, водя недобрыми глазами по гладкому чародееву лику и по одному ему известной причине не слишком торопясь озвучивать свой ответ, но затем все ж изрек, выдавив из себя через силу:       — Я хочу, чтобы ты снял то поганое заклятие, которое наложил на это гиблое место и которое теперь не дает мне покинуть его. — Да только так и всплеснул руками чародей, будто бы возмутившись до глубины своей скрытной души.       — «Поганое заклятие»! Подумать только! Мне вот интересно: в тебе сейчас говорит твоя вопиющая необразованность или же просто прескверный нрав? Потому как я сильно сомневаюсь, что тебе достает хоть какого-либо понимания того, о чем ты вообще ведешь сейчас речь. — Вздрогнул себемиров сынок от прозвучавших столь неожиданно жестко и непримиримо возмущенных чародеевых слов: даже на месте пощемился он встревоженно, мельком переведя глаза и на застывшего в ожидании мастера — Вильмериус же дальше в пояснения свои пространные пустился, продолжив излагать малопонятные мальчишечьему разумению детали: — Да будет тебе известно, что то, что ты сейчас назвал «поганым заклятием», в действительности называется «Пятиступенчатым замком Виндишгретца» по имени его создателя: я создал это заклинание с нуля, потратив на построение его сложнейшей многоступенчатой формулы более дюжины лет непрерывной практики. Мне пришлось исписать символами его письменного выражения сотни футов зачарованного пергамента для того, чтобы в конечном итоге получить хотя бы малый шанс наложить эту формулу на стереометрическую проекцию пространства правильным образом. При непосредственном наложении заклинания я произносил ее более тринадцати часов, а закончив, получил онемевшие и потерявшие чувствительность пальцы и хлыщущую из носа фонтаном кровь. А потому… я рассчитываю на то, что ты окажешь мне свою милость и изволишь более на именовать результат моей кропотливой многолетней работы этой своей невежественной идиомой — «поганое заклятие»! — он угрожающе повысил голос, даже чуть поддавшись в своем кресле вперед, и бывший и без того тишайшим Мирко только лишь вновь на наставника в страхе взгляд метнул… Что же теперь станет делать тот? Хоть бы только на сшибку не пошел: страшно ведь подумать, чем вообще может закончиться столкновение меж ведьмаком и адептом искусства колдовского…       — Называй свое заклятие, как хочешь, — наконец, только и выплюнул с просквозившей в голосе злобой ведьмак, — да только мне надобно, чтобы ты снял его. Твой замок нынче мне не дает уйти отселе, а посему меня мало волнует, сколько усилий ты затратил на его сотворение. — Однако же вновь лишь руками в стороны развел малость успокоившийся Вильмериус.       — Ежели ты ставишь вопрос так, то боюсь, это невозможно, мастер Освальд, — отозвался он засим на озвученное требование вставшего перед ним черным пятном взъярившегося ведьмака, и тот, весь передернувшись и прищелкнув языком малоприятно, так и вопросил в ответ:       — А чего так?       — Видишь ли, я действительно затратил достаточно много усилий на то, чтобы наложить его на данную местность, — наконец, полностью восстановив утраченное было душевное равновесие, пояснил свою позицию чародей, сызнова откидывая спину в мягкие глубины своего причудливого резного кресла. — Я считаю огромным успехом уже тот факт, что мне вообще удалось воплотить сию сложнейшую формулу в действующее без изъянов заклинание, которое действительно работает именно так, как это и было задумано мною, его непосредственным создателем: а именно не выпускает все живое наружу. Мне пришлось повязать его огромными потоками стихийной энергии для того, чтобы изменить действующие натурфилософские законы в пределах области его воздействия. Сомневаюсь, что ты смыслишь в этом что-нибудь — не в укор будет сказано, мастер — однако же можешь принять на веру мои заявления: для того, чтобы отменить действие настолько мощного заклинания, требуются не меньшие энергетические затраты, нежели чем те, что были положены на его сотворение. — Пригляделся Мирко к лицу излагавшего сии невообразимые витиеватые материи чародея и вновь различил, как медленно поползли вверх уголки его тонких насмешливых губ: снова склонил тот малость свою голову набок, словно бы насмехаясь нутром своим над оказавшимся в безвыходной ситуации убийцей чудовищ, а затем и подытожил все сказанное ранее: — При всем уважении к тебе и твоему нелегкому ремеслу… я не могу просто так свести на нет результат столь колоссальных усилий только лишь ради того, чтобы ты… смог уйти. Это было бы верхом безответственности и глупости с моей стороны, тем более что я, как ты и сам наверняка понимаешь, наложил это заклинание на данную местность на из простого праздного любопытства и даже не из научного просветительского интереса — у меня были на то веские причины: гораздо более веские, чем странствующий ведьмак… — пытливый взгляд Вильмериуса упал наконец и на мгновенно смутившегося салажонка, — везущий будущего ученика в ведьмачью крепость. — Даже отступил в смятении Мирко, мгновенно ощутив, как ускоряется в груди его трепещущее сердечко, но чародей как будто бы в один миг растерял всякий интерес к его незначительной и несамостоятельной маловажной персоне, вновь обратив высокомерный лик к злонравному мрачному мастеру. — Кроме того, ты же и сам ясно видишь, в каком состоянии находятся рассудки оставшихся в хуторе несчастных: в своем безумии и отчаянии они опустились уже в непроглядную бездну — я не могу позволить этим людям просто разойтись по миру, сея мор, нескончаемые дрязги и беду… Они навредят и себе, и другим… — да только как ощерил в то же мгновение зубы перебивший его на полуслове Освальд:       — Ты за кого меня считаешь, шельма? — прошипел он в негодовании страшном. — Ужель надеешься, что я поведусь на этот твой вздор про мнимое радение о кметовых рассудках? Это ведь именно ты заморил их ныне скорбные души и разумы… Ты испохабил здесь все своими гнусными запрещенными практиками, изничтожив и извратив по итогу и лес, и людей! Думаешь, я не ведаю, кто ты такой и чем в самом деле промышляешь здесь полновластно? — повисла на миг вокруг чудовищная звенящая тишина, словно струна, натянувшись зараз до предела, а после и оборвалась, как изрек во всеуслышание кошмарный навет свой ведьмак: — Ты же некромант! Достаточно взглянуть по сторонам, чтобы понять это. Ты живешь на погосте! Тянешь из этих людей и всей местности жизненную энергию, используя ее в своих извращенных ритуалах и практиках: словно кровосос, пьешь из них соки, направляя само жизненное естество оных несчастных на свои низменные похабные цели! А теперь заявляешь мне лживо, что печешься об их горькой юдоли? Они же стали такими из-за тебя!       Ледяное касание ужаса пробежалось по худощавой мальчишечьей спинке, как услышал он безжалостный выпад наставника. Никогда не доводилось ему ранее слышать это ужасающее неблагозвучное слово «некромант», от одного произнесения которого на устах уже появлялось некое вязкое, неприятное и гнусное ощущение… И чувствовал он, несчастный, нутром своим, что, безусловно, нечто недоброе должно было оно означать. Много скверных и грязных слов обыденно вертелось на языке у скаредного и ожесточенного ведьмака, однако же это слово произнес он впервые… Как будто бы и произносить его всуе нельзя было: навет ведь то был ужаснейший… Еще и в страданиях скорбных кметов обвинил ничтоже сумняшеся ведьмак чародея — жестко произнес, словно бы лезвием по точильному камню провел… Так и вздрогнул Мирошек, снова с испугом в фигуру раскинувшегося в кресле Вильмериуса всмотревшись и ожидая, что тот, конечно же, не оставит без внимания ведьмачьи лихие нападки, но на удивление спокоен остался чародей, лишь улыбаться на мгновение все же перестав.       — Не трать свои силы: не стоит обличать то, что я и без того не скрываю, — спокойно изрек он в ответ, — я не отрицаю сей факт и не снимаю с себя ответственности. Я даже как могу стараюсь заботиться об этих несчастных, дабы немного сгладить мое невольное воздействие на их безотрадные судьбы: видишь ли, раз уж я принял решение запереть этих людей вместе с собою в погибшем лесу, я посчитал своим долгом делиться с ними всем необходимым — хлебом насущным, водой да зерном — чтобы не обречь их тем самым на неминуемую гибель от голода.       — Еще скажи, что тебе жаль, — искривился в презрении Освальд, но вновь лишь головой мотнул ничуть не растерявшийся чародей, без труда отразив его колкий словесный удар.       — Почему это вызывает у тебя такое недоверие, мастер? Утверждение о том, что некроманты — все сплошь циничные и равнодушные к людскому страданию личности, справедливо ровно настолько же, сколько и расхожее мнение о том, что ведьмаки не способны испытывать чувства. В конце концов, некромантия — это всего лишь одна из прикладных дисциплин магической науки — такая же, как и все остальные. Я прибыл сюда проводить исследования десятилетие тому назад и застал этих людей в совершенно ином состоянии — и пусть значимость моей работы и оправдывает в полной мере данное разрушительное негативное воздействие на этих несчастных, это вовсе не означает, что мое сердце не болит от осознания того, что я вынужденно разрушаю их судьбы. Я стараюсь облегчить их положение, как только могу. И да будет тебе известно, что оный хутор имеет на деле богатую, славную и давнюю историю, с коей я имел удачу ознакомиться…       Успокоил свое трепещущее настрадавшееся сердечко перепугавшийся было до полусмерти Мирко: хотя бы не случилось меж наставником его и чародеем сим устрашающим размолвки недоброй — утешил себя он тем, что, по-видимому, сам не желал браниться с Вильмериусом без особой на то нужды ведьмак. Расслабился малость мальчонка — уже и устал он, горемычный, вздрагивать от всех бесчисленных ужастей каждый миг — а посему, принялась его измученная душа искать успокоения и отрады в окружавшей его разительной необыкновенной обстановке чародеева пристанища. Снова принялся он вертеть тощей шейкой, бросая пораженный и не успевающий объять необъятное взор на различные диковинные предметы из числа чародеевой утвари: тяжело было ему, сирому, слушать пространные слова Вильмериуса, тщетно пытаясь вникнуть в них своим несмышленым дитячьим рассудком — ведь ежели и ведьмак порою изъяснялся настолько мудрено, что буквально с трудом понимал его Мирко, то хитросплетенные заумные речи чародея — так и вовсе не был способен понять он ни в жизнь. Как будто бы на некоем неизвестном бадражном языке излагал свои мысли тот, малопонятный — впрочем, к удивлению немалому мальчишки, понимал его в полной мере строгий мастер, хотя и разделяла их буквально во всем непреодолимая бездна различий… Отступил от наставника Мирко, с бьющим через край интересом рассматривая диковинный колдовской инвентарь: снова разбежались его пытливые увлеченные глазки от обилия неподдающихся описанию странных предметов, разложенных на письменном столе чародея. Шагнул он чуть ближе и перед установленными на напольной подставке скрепленными меж собою сферами остановился, уставившись на них с безмерным любопытством. Даже вообразить не мог мальчишка неразумный, для чего вообще могла служить сия конструкция престранная… Словно бы вполне ощутимый физический холод исходил от ее переливистой латунной поверхности: как будто бы искрилось что-то на ее идеально отшлифованной глади — так и словил себя себемиров сынок на приятном покалывающем желании прикоснуться к ней хотя бы одним пальчиком маленько… И все же боязно было ему совершать такую опрометчивую шалость: ведь даже его глупенький дитячий разум смутно осознавал, что какие угодно чары могли таиться на поверхности сих полых сфер из металла… Остерегся он все ж прикасаться: пощемился заместо этого еще недолго, а после и к столу шажок сделал, бросив увлеченный мечущийся взор уже и на обилие колдовских артефактов на нем. Вот стояли пугающие своей сложностью соединенные вершинами миниатюрные бронзовые пирамидки, боковые грани которых были исписаны тончайшими резными символами. Вот был разложен пергамент, весь сплошь усеянный странными формулами и витиеватыми рунами, что при ближайшем рассмотрении казались будто бы выжженными самым тончайшим из когда-либо существовавших инструментов. А вот, наполовину накрытая тяжелым черным бархатом, лежала и странная овальная рама, изготовленная из невиданного дивного материала. Так и встал перед всем этим пугающим чарующим великолепием сраженный Мирошек — только роток свой опять приоткрыл, уж не зная, что и думать о диковинных предметах. Не мог его разум понять назначение всей оной утвари. Должно быть, для опытов своих использовал все это чародей Вильмериус. Для практик своих колдовских, которыми попрекнул его давеча злонравный убийца чудовищ. Засмотрелся себемиров сынок на артефакты те жуткие, а потом, все ж не справившись с волнением, робко потянул свою ручку к примеченным в первую очередь пирамидкам: взялся он за них несмело, будучи готовым в любой момент отдернуть пальцы, да так и ощутил приятное покалывание от прикосновения к их холодным шероховатым граням — даже волосенки малость поднялись на мальчишечьем стриженном затылке!..       — Положи. — Так и содрогнулся от неожиданности и страха бедный мальчишка, как услышал чуть поодаль от себя брошенный с непередаваемой злобой леденящий душу наказ разъяренного мастера: подчинился он моментально, разжав свою руку от испуга и неожиданности, а после и повернулся, цепенея от ужаса — предстал перед его взором озлобившийся до предела, весь передернутый гневом ведьмак, обнаживший преотвратно в лютой ярости кривые зубы и теперь уже пронзающий мальчишечье обмеревшее личико своим уничтожающим взглядом. Повернул свой лик к мальчишке сирому и чародей: легкую тень недовольства заметил салажонок на его привычно надменном горделивом обличье. — Ох, и выдеру я тебя, паскуду такую дрянную. — Даже тихий стон издал позабывший о строгом наказе ребятенок, как услышал сии полные черной злобы слова наставника. — Сопляк паршивый. До крови тебя исполосую, паршивца. Ох, обожди. Вот закончу разговор, выйдем отсюда — места живого на тебе не оставлю, — чуть с ножек своих не повалился от жути бедный Мирошек, как дошло до него осознание последствий за нарушение запрета ведьмачьего, да только вступился за него неожиданно чародей. Поднялся он из кресла и, подойдя ближе к столу, чтобы, по-видимому, самому контролировать далее сохранность своих артефактов, обратился засим к взъярившемуся безмерно ведьмаку:       — Ну полно тебе. Он так больше не будет, — и посмотрев еще раз на втянувшего шейку в плечики себемирова сынка, укоризненно качнул головой. Опустил глазки Мирко, попятившись и с тоскою в сердечке своем осознав, что неотвратима теперь уже будет страшная кара за непослушание, хотя ведь даже ничего худого и не сделал он на деле, и Вильмериус, прислонившись спиною к краю стола, столь же неожиданно, каким явилось его заступничество, в один миг вновь потерял интерес к нему, сирому — обратился он вместо того к ведьмаку, вернувшись сызнова к их прерванному дитячьей шалостью разговору: — Посему, мастер Освальд, ты и сам видишь, отчего я был вынужден запереть сих скорбными головами жителей хутора на свой магический замок: таких людей нельзя выпускать во внешний мир, ибо такова теперь моя ответственность. Грета, Гражина и Ладо некогда были добрыми кметами, но теперь… увы.       — А Агнешка? — наконец перестав буровить пришибленного воспитанника прожигающим взглядом и также обернувшись вместо этого к чародею, вопросил между делом Освальджик.       — Какая Агнешка? — только и повел с непониманием головой своей Вильмериус.       — Агнешка, — вновь прищелкнув неприятно языком, повторил ведьмак, — девонька, что якобы на четвереньках бегает. Про нее ты ничего не сказал. — Выслушал его чародей и только брови в недоумении чуть вскинул: задержал он взгляд свой на уставившемся на него исподлобья бесприветном мастере, а после и вновь только лишь качнул головою.       — Не понимаю, о чем ты говоришь.       — Ну как же? Вот сумасбродки эти болтали, что есть там эдакая где-то в лесу. Чуть горло друг другу из-за нее не разодрали. Говорили, что то она паскудину ту пропащую, юродивого вашего, якобы убила. — Посмотрел на наставника Мирко, как прошипел он те речи недоверчиво: не укрылось в этот раз от взора мальчишечьего, как внимательно и подозрительно рассматривал тот каждое чародеево движение — так и понял Мирошек, что, стало быть, не поверил наперво ведьмак вставшему перед ним чародею; впрочем, нисколько не удивился он тому на деле: была ведь подозрительность оная одной из основополагающих черт ведьмачьего стервозного озлобленного нрава. Уставился под ноги себе Вильмериус, будто бы размышляя над чем-то пространным, а после и поднял чуть просветлевший взгляд, со снисхождением вздохнув и улыбнувшись по обыкновению уголками своих тонких губ.       — Кажется, начинаю понимать, — изрек он ровным тоном, блуждая своим взглядом по фигуре мастера: показалось мальчишке, что даже некоторая грусть проскользнула в его звучавшем до того мягко, но все же уверенно и непоколебимо голосе. Помолчал еще некоторое время призадумавшийся чародей, словно по-прежнему прокручивая что-то в своем разуме, ну и затем добавил, пояснив: — Нет никакой Агнешки, мастер. Все это — плод изъеденного безумием воображения сих несчастных. — Только и остался стоять без движения весь ощерившийся Освальд. — Тебе доводилось слышать такие научные определения как «самовнушение» и «массовое умопомешательство»? Сомневаюсь, конечно же. Но ежели ты позволишь, я попробую тебе объяснить. К сожалению, людям очень часто бывает непросто принять свои внутренние согрешения и окаянства: наша человеческая натура такова, что мы всегда и везде, вне зависимости от нашего положения, стремимся оправдать себя — если не в глазах окружающих, то хотя бы перед самими собой. Таков один из защитных механизмов нашей психики: обелять себя любой ценой — иначе ведь можно было бы захлебнуться под тяжестью собственных прегрешений. Вот и эти люди также — отказываются принять реальность, посмотрев правде в глаза и признав собственное безумие: им проще выдумать некое несуществующее чудовище или человека, на которого можно свалить все происходящие в хуторе бесчинства, когда пелена безумия ненадолго спадает с их скорбных очей. До того это была Мила, теперь Агнешка… Еще раньше, кажется, им мерещился некий мальчик… Вот они и играют в эту игру, поддерживая этот самообман и даже в действительности исхитряясь ругаться и спорить по оному поводу между собою, — поежился бедный Мирошек, прокрутив в голове сии страшные пояснения чародея: морозец пробежал ледяною волной по его тощей озябшей спинке от мыслей о всем том безумии, что обрушилось на бездольные кметовы головы; ведьмак же лишь искривился весь преотвратно да руки на груди непреложно скрестил.       — Кто ж тогда убил? — хладнокровно выплюнул он, и Вильмериус таким же равнодушным тоном ответил:       — Они же и убили, мастер. Грета, Гражина или Ладо — кто-то из них, — улыбнулся он чуть шире, с печалью склонив голову набок, а потом и продолжил, как прежде: — Ты же видишь, до чего низко они пали в своем вынужденном безумии: уже и человечину готовы снедать, отринув всяческие нормы нравственности и морали. К сожалению, этот юродивый, гибель которого ты имел неудовольствие наблюдать, является вовсе не первым, кто пал от руки своих прежних соседей — они сами поубивали почти всех, кто жил в оном хуторе до того вместе с ними. Такова цена голода и безумия — вот только потом, когда помешательство проходит, несчастные рассудки данных бедолаг, начинающих осознавать весь неотвратимый ужас содеянного, просто блокируют те страшные воспоминания, выдумывая вместо этого умопомрачительный вздор — про рыщущих в округе чудовищ или же, как в этом случае, перемещающуюся на четвереньках деву. Вот и вся горькая правда. Надеюсь, хоть теперь ты поймешь, почему я не стану снимать наложенное мною заклятие — даже вопреки твоим просьбам. Это — часть моей ответственности, и я не собираюсь от нее отказываться.       Воцарилась между ними тишина: вся чародеева витальница погрузилась в оное звенящее безмолвие, как изрек Вильмериус свое последнее слово… Вздрогнул снова затравленный мальчишка, лишь едва успевая поворачивать головку и бросая свой взгляд с брыдкого лика убийцы чудовищ на гладкое и ясное лицо благообразного чародея — сжалось в груди его сердечко в ожидании грядущего. Да только опустил наконец свои руки ведьмак и к господину башни подступил твердой поступью — невозмутим остался тот, лишь взглядом проследив за его действиями.       — Мне нет никакого дела до твоей ответственности, — чеканя слог непреклонным, металлически жестким голосом, наконец произнес строгий мастер, — как и до того, чем ты здесь занимаешься. Меня не волнуют судьбы безумцев, и проливать о них пустопорожние слезы, обличая безрассудно твои скверные дела, я не намерен. Но мне претит сие паскудное место. Сделай что-нибудь. Выведи меня тропой. Открой портал, если не хочешь снять заклятие. Сделай это — и я уйду, не оборачиваясь. Я все равно здесь не останусь — при твоем участии или вопреки ему. Нам придется решать сей переплет — и ныне только от тебя зависит то, как это будет. — И показалось себемирову сынку, что как будто бы и того сильнее ощутилась прежняя наэлектризованность в воздухе; чародей же, Вильмериус, наконец, отпрянул от стола, расправив осанисто плечи, и встал невозмутимо перед ведьмаком, отчего сызнова бросилось в глаза мальчонке то, насколько разительными явились их различия во всем.       — Я не могу открыть портал за пределы воздействия заклятия: сама структура моего «Пятиступенчатого замка» предполагает невозможность пробития его барьера каким-либо другим магическим воздействием — видишь ли, как исходит из названия, я запечатал его всеми четырьмя существующими силами стихий, пятую печать скрепив при этом самой квинтэссенцией магической энергии. Вывести же тебя тропой я тем более не смогу: такой тропы здесь просто нет. — Стиснул зубы ведьмак, не двигаясь и лишь в упор уставив взбелененный взгляд на чародеев светлый лик, и тот, протянув еще несколько томительных мгновений, наконец произнес, улыбнувшись: — Но тем не менее я не говорил, что откажу тебе в помощи. Я помогу тебе выбраться отсюда, мастер Освальд, потому как… так уж вышло, что я тоже страстно жажду того, чтобы ты убрался из моих владений — и как можно скорее. Конечно же, отсюда есть способ выбраться, — и обойдя вставшего супротив него мрачной тенью убийцу чудовищ, остановившись подле закрученной ведущей наверх лестницы, многозначительно пояснил: — В глубине данного чернолесья расположены давно забытые всеми руины древнего наполовину обвалившегося эльфского кургана, увенчанные белокаменной мраморной ротондой. Нечувствительному к магии человеку это место покажется простыми вычурными развалинами, но как чародей я открою тебе его главную тайну: облицованные мрамором колонны ротонды внутри выполнены из двимерита, образуя таким образом внутри нее совершенно инертную с магической точки зрения область. Нет таких чар, которые смогли бы пробиться сквозь эту область, и даже такое мощное заклинание как мой «Пятиступенчатый замок» не является в этом правиле исключением. Я воспользовался этой особенностью сего места для того, чтобы оставить себе лазейку, и наложил заклятие на местность таким образом, чтобы граница окружности его воздействия прошла аккурат через данную ротонду, — сделал паузу Вильмериус, растягивая свои тонкие породистые губы в польщенной и ублаготоворенной улыбке, а после и подытожил: — Встань лицом перед ней, ориентируясь строго на северо-восток, и пройди засим через две ее параллельные арки — и ты сможешь выбраться из зоны действия моего заклятия. Не переживай: она достаточно большая и ты сможешь пройти через нее… даже верхом.       Повернул удивленный мальчишка головку к внимательно выслушавшему чародеевы объяснения ведьмаку, ожидая услышать от того хоть какое-либо сухое слово благодарности, но токмо покорежился сильнее несговорчивый мастер.       — И что? Ты предлагаешь мне блуждать по лесу, яко неприкаянному, в поисках этих руин? — только лишь выплюнул он заместо поклона.       — Ну конечно же, нет, мастер Освальд, — с давешней надменной улыбкой успокоил его чародей. — Я мог бы просто телепортировать туда тебя при помощи портала, но ты наверняка захочешь забрать свои пожитки, оставшиеся в хуторе. Посему… я дам тебе кое-что другое. Если ты окажешься столь любезен и обождешь меня пару мгновений.       Произнес сии слова Вильмериус и после, прошелестев полами своего атласного кафтана, припустился наверх по закрученной витиеватой лестнице — едва только он скрылся из иду, прежде чем зазевавшийся себемиров сынок успел что-либо сообразить, метнулся мимо него бесшумной черной тенью Освальджик да и сам перед лестницей остановился: весь вызверился, шею вытянул, подбородок задрал, устремив сосредоточенный взгляд в сторону ушедшего чародея — сконцентрировался, стало быть, до предела, пытаясь по звуку определить, что же станет делать наверху Вильмериус… Проследил за ним любопытствующими глазками Мирко, а после и вновь к оставшимся без присмотра артефактам на столе свой взор обратил: и до чего же маняще смотрелись все эти диковинные престранные предметы из чародееева бадражного обихода. Так и захотелось мальчонке вновь рассмотреть вблизи сии поразительные штуковины, подобные которым ему, бездольному, и не доводилось видеть раньше никогда. Взглянуть бы на них поближе хоть краем глазка… Прикоснуться бы пальчиком хоть ненадолго, вновь ощутив то необыкновенное чудное покалывание, от которого волосенки на дитячьем затылке начинают шевелиться и подниматься дыбом… Когда еще столкнется он с такими чудесами?       Потянул снова дрожащий от волнения Мирко свою тоненькую ручку к артефактам, в этот раз нацелившись на накрытый черным бархатом овал, да и приподнял маленько накрывавшую его тяжелую мягкую ткань, чуть вытянув шейку и склонившись с щекочущим его малахольную душонку любопытством прямо над диковинным эллипсом… и так и задохнулся от переполнившего его восторга и удивления, когда увидел в черной блестящей поверхности точную копию своего ясного детского лика! Точно другой Мирошек, такой же взбалмошный и ошеломленный, с его лучистыми голубыми глазками, множеством усеявших личико игривых веснушек да непослушными кудрявыми волосенками, ниспадавшими на рассеченный лоб, взглянул на него ныне, выглянув из некоего потустороннего странного мира, что был сокрыт в глубинах артефакта! Даже дыхание затаил восхищенный мальчишка, как дошло до него понимание того, что же он, несмышленый, увидел. Зеркало! Настоящее идеально отполированное зерцало, какие можно было иной раз увидеть в продаже по заоблачным ценам на ярмарках! Взялся за край его рамы ошалевший от восторга салажонок, чуть потянув удивительный артефакт на себя с желанием присмотреться к своему отражению поближе — да только как вцепился в этот момент в его ручку безжалостной своей хваткой ведьмак, рванув ее спешно на себя, так и вздрогнул ребятенок, от неожиданности уволакивая за собой и артефакт… А как лишилась мальчишечья ручка опоры, оставшись в воздухе, зажатая в тисках ведьмачьей длани, так и разжались ее пальчики, отпуская раму и безвольно замирая без движения…       Упало зеркало на пол, коротко хрустнув, да и раскололось пополам, не выдержав удара. Пересек его отполированную отражающую гладь длинный раскол — прямо напополам перерезал, разделив и отражающийся в нем испуганный дитячий лик… Даже сместилась одна половина зеркальной поверхности относительно другой, чуть найдя на нее внахлест. Смертельный ужас обуял глупого мальчишку, как дошло до него с опозданием то, что же натворил он поневоле. Сломался чародеев артефакт. Треснул от удара безнадежно.       Сквозь одуряющую и заволакивающую глазки пелену жути поднял Мирко свой трепещущий взор на передернутый гневом лик наставника: схватил ведьмак стремительно разбившийся артефакт да и во внутренний карман куртки спешно себе сунул — а после разъяренное обличье и к мальчишке вновь поворотил… Аж перекосило его еще сильнее от ярости, аж зрачки его ужасающих змеиных глаз расширились, точно у хищника, готовящегося вцепиться жертве в горло… Затрясся, словно лист осины Мирко, роток дрожащей ручкой накрывая, да и пролепетал, заикаясь от ужаса:       — Прости… прости, пожалуйста… я нечаянно… — и в следующий же миг оказался сбит с ног ударом, от которого глаза мгновенно застелил кромешный мрак.       Не успел бедный мальчонка прийти в себя от первого удара, только лишь чувствуя нутром, как распространяется по головушке жгучая боль, как получил второй… За ним третий. Четвертый. Взвыл он от боли, инстинктивно закрывая раскалывающуюся головку ручками, да только отдернул его руки остервенившийся наставник, рыча в кошмарной злобе, и по новой затрещину мальчишке прописал, отчего даже в ушах у того зазвенело, несчастного… «Хватит!.. Пожалуйста!..» — невнятно заголосил Мирошек, давясь рыданиями и криком и сквозь заволакивающую сознание боль пытаясь все же закрыться от ударов руками. Схватил его за волосы Освальд, другой рукой вцепившись в его локоть, да и протащив засим по полу, с яростным рыком буквально в стену швырнул — аж пришибло бедного ребятенка от разлившейся по всему телу боли. Пополз он, плача и стеная, прочь, да только налетел на него мастер снова, принявшись наносить ему очередные изуверские удары… Никогда еще не били так жестоко бедного кручинного мальчонку. Даже сам ведьмак не бил. Мог он мальчишке волосы повыдирать, мог по уху ударить, по шее — иногда и за предметы подручные хватаясь. Даже пощечину порой залеплял беспощадно. Но не помнил такого себемиров сынок, чтобы настолько сурово и нещадно избивал его мастер… Точно до смерти прибить мальчишку возжелал он. Так и подумал себемиров сыночек многострадальный, что сейчас зашибет его окончательно ведьмак, да только прервал сию расправу возникший поблизости чародей: схватил он занесенную над ребятенком длань остервневшего мастера да и отвел ее в сторону, укоризненно покачав головою. Только тогда наконец остановился ведьмак…       — Ты бы хоть обождал, что ли… Из уважения ко мне, если уж на то пошло, — изрек чародей порицающе, и тот только и прорычал в злобе, отдернув в отвращении свою руку:       — Сгинь, стервец! Я сам разберусь, что мне делать с сопляком!       — Разберешься, не сомневаюсь. Только не в стенах моего пристанища, будь так любезен, — отрезал Вильмериус, отходя в сторону и останавливаясь подле своего кресла, ведьмак же обратно в бедному Мирошку поворотился, вновь нависнув над ним кошмарной злобной тенью, отчего даже сжался весь Мирко, забоявшись нового жестокого удара.       — Заведу тебя в лес… и там оставлю! — прошипел грозно мастер, наклоняясь к несчастному салажонку пониже, и тот, хныча и размазывая слезы по пылающему от ударов, крика и плача личику, только лишь взмолился невнятно и жалостливо:       — Не надо… Пожалуйста!.. Я буду слушаться… — ничего не ответил настрадавшемуся мальчишке ведьмак — лишь за ворот его безжалостно поднял, встряхнув как следует да на подгибающиеся ножки поставив, и попридержав возле себя, вместе с ним уже наконец и к замершему в ожидании окончания бессердечной воспитательной сцены чародею всем корпусом поворотился. Так и закачался бедный Мирко, удерживаемый теперь уже силой, все еще всхлипывая и утирая струящиеся по лицу слезы: все его хилое тельце теперь болело и саднило от ударов, ручки, ножки подгибались, а перед глазками все будто бы плыло… Злонравный все-таки ему достался наставник: вот до чего жестоко поколотил он несчастного дитенка.       — Ну что ж, ежели ты закончил свой воспитательный сеанс, перейдем к самому важному, — после непродолжительного молчания проговорил наконец чародей и извлек на свет зажатый в руке удивительнейший прибор, поражающий воображение вид которого отчасти даже развеял горечь мальчишечьего страдания. Пригляделся сквозь застывшие в глазах слезы Мирко к очередному чародееву артефакту и даже сбившееся было дыхание задержал: представлял собой диковинный предмет небольшую круглую платформу, состоявшую из нескольких наложенных один поверх другого зубчатых кругов, к которой с одной стороны была прикреплена длинная ручка, а с другой — два расположенных на расстоянии друг от друга продолговатых штыря, что увенчаны были на концах своих крупными блестящими шарами из металла. Так и уставился на это диво пораженный Мирко, даже несколько позабыв о пережитых печалях, Вильмериус же излагать свои соображения продолжил: — Это — потестиквизитор. Прибор, реагирующий на магические колебания в пространстве. Уж не обессудь за то, что я сейчас не стану вдаваться в подробности и объяснять тебе принцип его действия, мастер — тебе все равно не хватит знаний для того, чтобы понять это — потому, лучше остановимся на том, как он работает. Здесь все предельно просто: зажимаешь данную кнопку, замыкаешь контакты, и при наведении на источник магических помех потестиквизитор начинает светиться и издавать характерный треск. Чем ближе ты находишься к источнику колебаний, тем громче становится сей издаваемый прибором звук. — Скосил осторожно Мирко свои глазки на лицо наставника и так и увидел, как аж передернуло его вновь от увиденного: по-видимому, так же, как и воспитанник его неразумный, никогда еще доселе не сталкивался Освальджик с настолько невероятным и странным артефактом. Протянул ему прибор довольный собою Вильмериус, и тот, немного обождав, все же принял его несмело свободной шуйцей из чародеевых рук, повертев недоверчиво перед собою и как будто бы не слишком представляя, что же с ним все ж надо было делать. — Поскольку мы сейчас находимся в зоне действия достаточно сильного заклинания, будучи активированным, прибор повсюду будет издавать достаточно громкий и малоприятный звук. Однако же если ты направишь его в нужном направлении, наведя на эльфскую ротонду, про которую я говорил, его треск станет… чуть менее звонким. Полагаю тебе, мутанту, обладающему нечеловечески тонким слухом, не составит труда различить данные изменения в его производимом треске. Таким образом, наводя потестиквизитор в правильном направлении и ориентируясь на его звук… ты сумеешь отыскать ротонду и покинуть зону действия моего заклятия.       Помедлил еще некоторое время Освальд, а после все же в карман себе прибор сложил — поднял он далее глаза вновь к чародею да и вопросил с подозрением:       — И что? Ты просто так отдашь мне это? — и Вильмериус лишь улыбнулся.       — Да. Потестиквизитор несложно изготовить, потому этот ты можешь оставить себе. Считай это жестом моей доброй воли. Ну а теперь, если позволишь…       Всмотрелся с непониманием в его неожиданно ставшее необычайно серьезным лицо мальчонка, с удивлением для себя отметив даже то, как заиграли внезапно желваки на его скулах: устремил блестящие холодные очи чародей прямо в ведьмачьи недобрые глаза, будто бы желая выцепить из них саму черную душу убийцы чудовищ, повел обеими руками, описав ими в воздухе некую странную невидимую фигуру, да и отчетливо, чеканя каждый слог, произнес громогласно сложную витиеватую фразу из нескольких слов. Даже отпустил в этот момент себемирова сынка из хватки своей ведьмак, и мальчишка, с непониманием взглянув уже и на него, отметил удивленно лишь то, как заметно задрожал от чародеевых взмахов руками серебристый медальон на ведьмачьей жилистой шее. Ударил в ту же секунду мастер по занесенной чародеевой ладони, да только поздно было… Опустил руки довольный собою чародей да и точеный подбородок свой надменно поднял. Так и понял пораженный Мирко, что вновь какое-то необыкновенное заклинание прочитал Вильмериус — только в этот раз — уже над ведьмаком… Ничего не изменилось в окружении мальчишки сирого: точно так же остались стоять все на своих местах, не двинувшись; не разверзлись небеса, и не ударил середь них гром, а только сотворил нечто недоброе и вероломное сей удивительный властный господин, взмахнув своими аккуратными ухоженными руками… Так и ощерился в следующий миг ведьмак:       — Что? Ты что наделал? — прошипел он, не сводя полный ненависти взгляд с чародеева высокомерного обличья.       — Наложил на тебя простое и безобидное заклинание энергетической аккумуляции, — скрещивая руки на груди и перемещаясь засим за спинку кресла, невозмутимо отозвался Вильмериус, — не переживай, от него не будет никакого вреда. Без данной энергетической подпитки извне потестиквизитор в твоих руках, руках человека, не обладающего способностью перекачивать через себя потоки магической энергии, очень быстро станет бесполезной звенящей грудой металла. — Да только не пронял он этим объяснением вновь взъярившегося убийцу чудовищ — сделал тот шаг вперед да и к нему, вставшему за креслом, неумолимо направился.       — Не лги мне, шельма. Я знаю, что ты брешешь, — угрожающе изрек ведьмак, останавливаясь аккурат перед застывшим без движения чародеем. — Ты считаешь, что я поведусь на такие постылые речи? Твой… магический прибор — это артефакт, ему не нужны никакие дополнительные заклинания для того, чтоб он действовал! Говори… что за очередное поганое заклятие ты сейчас на меня наложил?       — Вопиющее невежество, — всплеснул в ответ руками чародей, вновь немного отстраняясь. — Что мне больше всего не нравится в вас, ведьмаках, так это ваше извечное стремление рассуждать о материях, в которых вы ничего не смыслите! — а далее и в наступление пошел: — Твое дело, мастер — уметь отличить гуля от гравейра и знать, как затем отсечь каждому из них голову. Однако же ты берешься спорить со мной о принципе работы устройства, которое сейчас впервые в своей жизни взял в руки. Да будет тебе известно, что магические приборы растрачивают свой ограниченный энергетический заряд при работе — здесь же потестиквизитор будет постоянно фиксировать настолько значительные магические колебания, что просто растратит весь свой заряд за несколько часов. И ты вновь приползешь ко мне, умоляя помочь тебе чем-нибудь еще. И так уж вышло, что я действительно искренне желаю того, чтобы ты поскорее ушел: не то чтобы меня так уж сильно беспокоил смрад мертвечины, которым от тебя разит за версту — по счастью, мои практики приучили меня к подобным издержкам — однако же я вовсе не испытываю удовольствия от необходимости созерцать твое лицо. Равно как и выносить твои отвратительные невежественные и вульгарные манеры. Посему ты можешь верить мне: мы с тобой действительно хотим одного и того же. Ну а теперь, прежде, чем ты уйдешь… — обогнул Вильмериус кресло и к самому столу, на отдаление от ведьмака переместился. — Запомни то, что я тебе скажу. Не проливай кровь. Места здесь скверные: много горя отлилось этой земле и без твоего вмешательства. Потому — не надо его множить. Забирай свои пожитки и просто уходи: здесь нет ничего для тебя, — вот только опять не нашли его слова должный отклик в черствой ведьмачьей душе: вновь покривил брыдкий лик убийца чудовищ, не сводя своих озлобившихся противоестественных глаз с чародеева облика.       — Не сыпь мне золу в глаза, стервец, — выпалил он далее строго, даже и не думая отступать. — Проливать мне кровь или нет, я лишь по собственной воле буду решать. Ты же ответишь мне ныне, что за заклятие посмел наложить.       — Нет, ты меня не понял, мастер, — будто бы даже не придав значения услышанной грозной острастке, вдруг необычайно серьезно прервал его чародей, после чего вдруг повторил, многозначительно растягивая слова, дабы прозвучали они особенно ясно и доходчиво даже для самого упрямого рассудка. — Я сказал: не проливай кровь, — вскинул он знаменательно брови и изрек под конец властным тоном: — Ну а теперь… тебе пора идти, — после чего наконец сбросил с себя и маску благообразности, напоследок поморщив лицо и в глубочайшем презрении просмаковав на языке безродное имя ведьмачье, — Освальд из канавы.       Вскинул он засим стремительно обе руки вверх, сложив их конусом над головою, а затем и развел резко в стороны: в то же мгновение почувствовал многострадальный Мирко, как словно бы выбило нечто невообразимое каменный пол у него из-под ног, а после будто бы и провалился он сразу же в некую черную непостижимую бездну, отнявшую у него разом все привычные и бывшие такими незаменимыми чувства. Только лишь одно сумел осмыслить за тот кратчайший миг своим неокрепшим разумом ребятенок: что ощутило его слабенькое пришибленное тельце пронзивший его со всех сторон неописуемый сковывающий холод… А после и стукнулся он внезапно о землю, неожиданно осознав, что оказался непостижимым образом посреди леса, стоящий на карачках под искореженными ветвями показавшегося отчего-то знакомым огромного раскидистого дуба — только коленки посек, разодрав окончательно уже и без того протершиеся до дыр штанишки. Поднялся со стоном ничего не понимающий Мирошек да и по сторонам в смятении осмотрелся, с неким щемящим успокоением различая рядом с собою и вставшего на полусогнутых чуть в стороне наставника. Окинул он местность суетливым взглядом, после чего и узнал насилу прежнее мрачное перелесье, с которого давеча ночью никак не могли выбраться они вдвоем с мастером. Перенес их обоих туда каким-то неведомым образом чародей. Заклинанием своим переместил, изгнав беспощадно из башни.