Милый не злодей, а иссушит до костей

«И посему признаются Капитулом чародеев сии практики поганые запретными, а адепты, применяющие их, преследуются да и к расплате привлекаются: пыткой караются да заживо огню предаются, дабы неповадно было никому губить живое за-ради мертвого».

      Кошмарным бесприветным наделом раскинулось на все четыре стороны нескончаемое мрачное чернолесье: словно безжизненный, уходящий ввысь корявый частокол, усеяли истерзанную землю скрючившиеся под губительным воздействием некромантовых заклинаний иссохшие почерневшие от волглости стволы мертвых деревьев. Спутались их вороные, покрытые наростами да сувелями ветви: переплелись между собою, образовав непроглядный плетень, сквозь который, едва достигая промозглой тверди, насилу пробивался тусклый блекловатый свет от замершей на небе затянутой наволоком белесины. Свесились с них до самого подзола впитавшие в себя всю пронизывающую до костей сырость чернолесья липкие лишайники. Застыла в неподвижности вся ужасающая утонувшая во мраке чернь — будто бы сама воплощенная погибель бросила на нее свой убийственный кров. Замер среди всей этой гнетущей темноты убийца чудовищ: строгий, сконцентрированный, вызверившийся — точно так же без движения встал, кошмарной тенью возвысившись у покореженных безжизненных кореньев, да глазами въедчивыми по сторонам поводил, высматривая в беспросветной мгле чернолесья хоть какое-либо подобие затаившейся грядущей угрозы. Каждую деталь придирчиво оглядел, каждый едва заметный блик света отследил, одновременно с этим прислушиваясь к малейшим незаметным шорохам, шелестевшим в глубине враждебного леса. И только убедившись в том, что его взыскательные зоркие глаза не фиксируют в убийственной ряби омертвелого чернолесья ни единой скрывающейся там враждебной тени, а острейшие слух и чутье пока что не улавливают среди тех покореженных стволов никоих признаков присутствия опасности — будь то подозрительный шелест, хруст или неестественные для оной местности тончайшие изменения в общем гнилостном смраде — наконец позволил себе чуть перевести внимание и на другие волновавшие его заботы. Пока что в округе было относительно безопасно.       Чувствовал себя мастер в такой пугающей отчужденной обстановке гораздо более привычно и покойно, нежели чем в других местах, где было не протолкнуться от людского присутствия, а способные поведать о многом тончайшие шорохи тонули в общем безалаберном гвалте — местах душных, тягостных и пресыщенных сотнями давящих скверных запахов: всегда оставался неизменно бдительным он, продираясь сквозь сторонившуюся его толпу, либо же присаживаясь в наиболее затемненном углу корчмы с миской харчей — никогда не терял своей нерушимой неусыпности и сосредоточенности, извечно высматривая на нахмуренных лицах встречных незнакомцев возможную угрозу для себя. Знал ведь он наверняка, что в подобной крикливой и будоражной среде потерявшего бдительность путника за оную распущенность и разгильдяйство неизменно поджидала неумолимая жестокая расплата. Ведьмаку же, нечестивому выродку, чья сущность и без того была извращена отвратными богопротивными ритуалами, тем более следовало опасаться таящихся в толпе угроз: не было ведь у простого люда, задавленного предрассудками да тяготами горькой жизни и привыкшего извечно выискивать виновных в своих бедах, причин принимать такого вымеска. И пусть и редко когда действительно нападали неразумные смерды на сурового и мрачного убийцу чудовищ — чаще всего наводил ведь он своим брыдким видом истый ужас на их малодушные сердца, да и ряд пугающих убийственных инструментов, равно как и закрепленные на цепи останки плоти зарубленных тварей на ведьмачьем облачении, не давали усомниться в его грозной цеховой принадлежности — все равно осознавал он явственно, что необходимо было ему сторониться случайных угроз. Порою одного лишь только ожесточенного взора устрашающих ведьмачьих глаз, брошенного в сторону скандальщиков, хватало для того, чтобы отвадить их от сшибки с мастером — так и отступали они прочь, едва завидев то, кем он являлся. Иной раз и в анафемствования окаянные ему приходилось пускаться, стращая нетерпимых к его мерзостному присутствию вздорщиков. На худой конец мог и чарами своими покарать их ведьмак, наводя беспросветную мглу на неистовствующие злобные разумы — однако же никогда не совался в распри он первым: уходил от них как только мог, даже несмотря на свой на редкость несговорчивый и сволочной склочный нрав. И хоть и происходил мастер из городской бесприветной среды, все равно претило ему людское зложелательское окружение. Здесь же, в мрачном гнетущем чернолесье ощущал он себя на своем истом месте. Убивец, обнажающий клинок супротив проливающих чужую кровь тварей, чувствовал он себя в этой мгле, яко хищный зверь в траве, скрываемый зыбкой тьмою: на одни только обостренные ведьмачьи инстинкты здесь и мог полагаться он, извечно вероломствующий и привыкший наносить удар исподтишка, и полностью устраивало то его, скрытного. Его то была стихия. Жуткая, гибельная и тлетворная.       Удостоверился Освальд в том, что не выскочит на него тотчас же из мертвой лесистой глуши очередная незаметно подобравшаяся плотоядная зловредная тварь, а затем и к раскидистой высохшей кроне огромного дуба взор свой поворотил: узнал он, разумеется, в первый же миг проклятое перелесье, на которое перенес его из своего тесного пристанища чертов стервец Виндишгретц — несколько раз возвращался он к оному месту прошлой ночью окаянной, покуда не смекнул наконец, что путает следы перед ним поганое чародеево заклятие. Теперь же вновь переместил его туда Вильмериус, изгнав из своей башни, точно осмелившегося ступить на порог хозяйской хаты шелудивого безродного пса: прямо под ногами его открыл свой гнусный портал, так что даже посторониться не успел осерженный мастер. Злился на себя он беспримерно за ту допущенную оплошность: за то, что не сумел предотвратить сей прескверный переплет своей юдоли; за то, что не уследил и не смог воспрепятствовать злонравным чародеевым козням и позволил тому довести свою гнусную задумку до конца. Ведь даже некое невиданное заклятие ухитрился наложить оный стервец на само сущностное естество ведьмачье! Вот чего уж точно не должен был никак допускать предусмотрительный мастер… Покривил он сызнова неподатливую челюсть, прокрутив в черном разуме не успевшие еще померкнуть воспоминания о том, как случилась надысь с ним оная распроклятая напасть: конечно же, не поверил он ни единому лживому слову из облыжных заверений чародеевых — ведь пусть и был Освальд по роду ремесла своего всего лишь простым и неприметным убийцей чудовищ, имелось и в его рассудке некое оформленное представление о многих существовавших в этом мире вещах. Жадно ведь черпал он любые знания, до которых только мог дотянуться, а уж людское вероломство так и вовсе чуял за версту, ибо сам извечно изгалялся во лжи и коварстве бесчеловечном. Да и не надо было обладать никоими особливыми знаниями для того, чтобы понять, что подло лгал ему давеча чародей, поясняя причины своего внезапного бадражного порыва: встречал ведь уже ведьмак в своих странствиях колдовские артефакты, и ни одна из оных вещиц не требовала никоих дополнительных заклятий для исправной работы своей! Наплел ему с три короба сквернавец. И даже в форму хоть какую ни есть правдоподобную не удосужился сие свое суесловие поганое облачить! Нынче же только лишь голову оставалось ломать ведьмаку в тех предположениях окаянных, с какой такой невообразимой надобностью наложил на него свое дрянное заклятие Вильмериус и в чем только могла состоять его жуткая непостижимая суть. Некромантию ведь практиковал тот мерзавец… Прислушивался теперь уж беспрестанно к нутру своему мастер, стремясь не пропустить хоть какие-либо незначительные изменения в своем состоянии, да только не ощущал ничего. Не досмотрел он. Так и не смог уследить. Однако только лишь разорваться ему там оставалось в пристанище том чародеевом! Ведь не токмо за одним чародеем должен был внимательно приглядывать он следом, но и за несносным себемировым сынком, глупым мальчишкой-сопляком, коему велено было до того повиноваться строгим повелениям наставника во всем!       Обернулся сызнова остервенившийся ведьмак к воспитаннику своему бестолковому, что давно уже робко переминался с ножки на ножку за его спиною, хрустя опавшей наземь отсыревшей дубовой корой и с трудом справляясь с трепетом так и норовившего выскочить из груди сердечка — доносилось ведь отчетливо сие отчаянное биение до ведьмачьего тонкого слуха даже с отдаления в несколько саженей, — да так и оскалил вновь зубы, едва только упал его придирчивый испытующий взгляд на сжавшуюся впереди жалкую дитячью фигурку. Замер перед ним несмышленый сопливец: весь скукожился и шейку свою тонкую прямо в костлявые плечики испуганно втянул, не смея поднять полные страха и смущения глазки на озлобленный ведьмачий лик — отекло уже местами от беспощадных ударов наставника его круглое мальчишечье личико, проступили на нем, равно как и на оголенном плечике, только начавшие было растекаться заметные раскрасневшиеся следы от полученного взыскания… Даже вдохнуть теперь боялся мальчишка. Страшился он ведьмачьего гнева до дрожи. Не помешало то, впрочем, ему ослушаться мастера ранее — только покорежился от сей неприглядной картины ожесточенный убийца чудовищ: опять стоял и скорбел о своей нелегкой доле перед ним бесполезный сопляк! Жалел себя да сопли жевал! Самого-то Освальда и не так отдирали, бывало, во время ученичества нелегкого в ведьмачьей бесприветной школе, однако же он терпел и никогда не роптал. И ничего — пережил. Этот же паршивый непослушный негодник лишь извечно щемился да дрожал — а потом все вдругорядь делал на свой салтык! Так и выдохнул гневно взъярившийся мастер от презренного вида никчемного воспитанника. Были же нынче они здесь одни — а стало быть, никто теперь уж не мог прервать оборванную было на середине острастку…       Рассмотрел застывшего у дубовой стволины перепуганного мальчишку ведьмак, а после и двинулся к нему неумолимо — попятился в страхе от него Мирко, пока не оказался загнанным к самому древесному стволу. Подступил к его съежившейся фигурке наставник, да и навис над ним жестокой злобной тенью, уставив взор на то, как трясутся от ужаса дитячьи бледные бескровные уста.       — Что? Добился своего, паскудник? Ублажил свой строптивый гнусный нрав?! — Над всем перелесьем разнесся строгий безжалостный окрик взбешенного мастера, и только сильнее присел перед его грозным ликом ни живой ни мертвый от охватившей его жути себемиров сынок: лишь в ведьмачьи сапоги всмотрелся, не смея вымолвить в сей ужасти ни звука. Затряслись его уста еще того сильнее: из последних сил сдерживался нынче ребятенок, чтобы не начать опять рыдать. Стиснул зубы до скрежета ведьмак, не сводя свой нещадный черствый взгляд со спутавшихся мальчишечьих вихрей, а затем и изрек, давясь в истой злобе: — Тебе известно, какое всамделишное назначение имелось у сломанного тобою артефакта? — но только лишь содрогнулся сопливец, прижимая несмело свои тонкие ручки к трясущемуся хилому тельцу. Рявкнул в следующее же мгновение Освальджик, шею вперед вытянув и склоняясь над ним еще ниже, так что даже чуть согнуться был вынужден мальчонка: — Не молчи же, негодник. Отвечай, коли я вопрошаю тебя! — Пощемился еще недолго тот, сирый, будучи, по-видимому, неспособным выдавить из себя хоть что-либо вразумительное, а после и шепнул едва слышно:       — Не… не знаю…       — Так а чего ж тогда руки свои грязные тянул?! — мгновенно налетел на него желчный мастер, отчего жалкий сопливец так и вздрогнул, даже издав насилу тихий горестный вздох.       — Я… просто… посмотреть хотел… — запинаясь от сковавшей его жути, дрожащим тихим голоском пролепетал мальчишка, пряча от взора наставника свои полные страха глаза, — я не думал, что он… разобьется… Просто ты… меня неожиданно схватил, и я… — Аж передернулся весь от жалких оправданий воспитанника разгневанный убийца чудовищ, зубы от ярости оскалив:       — Ты смеешь обвинять меня, вахлак поганый?! — и сразу же защемился в диком ужасе ляпнувший глупость сопляк, судорожно бросившись исправлять свою немыслимую дурную оплошность, за какую и вновь поколотить его мог беспощадный наставник.       — Нет! Я… я не… Только не надо больше… — заикаясь и сжимаясь в предчувствии очередного воспитательного удара, прошептал он поспешно и вздрогнул от жути. Проскрежетал зубами вновь в злобе своей беспросветной ведьмак, продолжая водить остервенелым неистовым взглядом по его запуганному вусмерть обличью и одновременно с тем вспоминая осерженно, как сверзнулся при нем на хладный каменный пол разбитый мальчишкой чародеев артефакт, а после и принялся рычать, чеканя каждое желчное слово:       — Да ты хоть отчасти осознаешь своим скудным стоеросовым рассудком, что наделал нынче сей оплошностью, паршивый ты сопляк?! Ты же сломал имущество того сквернавца! А теперь надеешься столь опрометчиво своей подлой дрожащей душонкой на то, что он не заметит пропажу? Уповаешь на то, что сей безжалостный стервец тебя помилует, паскуду такую никчемную?! Да ты не ведаешь и сотой доли тех последствий, что повлечет за собой твое дурное сумасбродство. Он взыщет за порчу своей рухляди с меня — и хорошо, если чеканью затребует, а не кровью или частью естества моего! И ладно если бы только это — в твоем вахлацком безалаберном уме нет ни малейшего понимания того, что такое сломанный чародейский артефакт! Он теперь какую-угодно угрозу таить в себе может. Уничтожить его нынче надобно, сжечь — и не как-нибудь, а по всем правилам: пятой эссенцией в огонь сей плеснув! У меня одна такая склянка есть. Одна! Я ее берег, яко зеницу ока — а теперь потратить придется из-за тебя, бесполезного дрянного сопляка! — чуть ли не всхлипнул от выданных как на духу бездушных ведьмачьих речей застращанный салажонок, неизменно сотрясаясь каждый раз, как изрекал над его бестолковой головою свои полные злобы и желчи нравоучения строгий наставник: втянул он окончательно хилую шейку в малахольные худощавые плечики да зашептал, чуть не падая от страха:       — Прости… пожалуйста… Я… больше не буду… Я буду слушаться… — да только так и зарычал в ответ ведьмак, обрушивая на мальчишечью несмышленую голову свой безжалостный лютый выговор:       — Не верю! Ни единому слову твоему брехливому не верю! Я сыт по горло твоими пустопорожними погаными увещеваниями! Ты вечно то твердишь. Вечно! — Не выдержал его взбелененного шипения пришибленный мальчишка: сорвался из уст его померклых жалостливый стон, отчего еще того сильнее содрогнулся он, бессчастный — так и ощутил в то же мгновение и без того бывший осерженным в корень жестоковыйный мастер, как поднимается в глубине его черной души презрение свирепое к паршивцу. Ни единое порицание ведьмачье, ни единый упрек, что вдалбливал он столь усердно ныне в пропащую да ветренную голову мальчишечью, не находили отклика положенного в дитячьем легкомысленном сумасбродном разуме. До того ведь страшился поганый сопляк, что буквально мимо него проходили все гневливые взбешенные слова наставника: не задумывался он ни над чем из услышанного и только лишь щемился и кивал на все позорно — так что хоть об стену всуе головою биться мог ведьмак. Вот какой бесполезный и никчемный воспитанник по воле провидения ему достался: ничего не соображал своим дрянным рассудком. — А ну посмотри мне в глаза, — прошипел в остервенении жутком ведьмак, продолжая прожигать никчемного мальчишку лютым взглядом, и салажонок только малость из-под белесоватых бровок глазки к лику его обратил, не смея двинуть словно бы окаменевшей тощей шейкой. Вцепился в следующее же мгновение Освальджик ему грубо в подбородок да и вздернул мальчишечью головку резко вверх, заставляя повернуть к себе уже и все его охваченное ужасом обличье: даже дыхание свое затаил сирый мальчонка, с трудом держась на хлипких тощих ножках от испуга. Всмотрелся ведьмак ему в глаза — прямо в блестящие бездонные зрачки — а после и изрек нещадно: — Ты живешь только благодаря мне. Только благодаря тому, что я тебя, паскудника такого, харчами своими кормлю. Если бы не мое снисхождение к тебе… издох бы ты уже давно, сопляк. С голоду околел бы. Сожрал бы тебя мгляк — или еще какая-нибудь тварь паскудная. — Пронаблюдал строгий мастер за тем, как зажмурил глазки свои на коротенький миг сраженный ужасом да горечью страшной Мирошек, и засим только дальше продолжил втаптывать его гневной речью в землицу: — Ты живешь с моего дозволения. А посему… мое слово для тебя — есть непреложный закон! Ты удавиться должен, об земляную твердь разбиться насмерть, негодник, но выполнить в точности мое повеление! Даже если я в омут прикажу тебе прыгнуть!       — Прости меня! Я нечаянно… Я не знаю, как это получилось… Это случайно вышло! Я буду послушным… Обещаю! Клянусь… — всхлипнул вконец сдавшийся и сломавшийся от жестокого нажима себемиров сынок, и так и выпустил из своей мертвецкой хватки его головку жестокосердный ведьмак, оттолкнув никчемного воспитанника от себя, отчего повалился тот в бессилии к скрюченным дубовым кореньям, так и оставшись сидеть на коленках своих сбитых в ногах мастера.       — Не верю, — безжалостно и брюзгливо выплюнул Освальд, склоняясь над ним, — не верю тебе, облыжник. — Сжался перед ним бесполезный дитенок, точно загнанный беспомощный зверек: только сердечко то отчаянно трепетало во впалой мальчишечьей грудке. И до чего же никчемным он все-таки был: трясущийся от страха, жалкий, бесполезный — только и оставалось ему теперь что обливаться горькими постылыми слезами, печалясь и сокрушаясь над своей безрадостной судьбою да комкая дрожащими бледными ручками край своей изодранной жилеточки. И ведь вовсе не за-ради бессмысленной живодерской услады устраивал ему острастку мастер, не по причине того, что нравилось ему терзать ребятенка — да ни разу не поднял он руки на себемирова сынка без должной причины на то — а напротив, из-за того, что вдолбить хоть какие-нибудь крупицы разума в голову его бестолковую желал. Понимал ведь уже успевший хлебнуть немало горя на своем беспросветном пути ведьмак, что, поди, еще не раз поплатится сопляк паршивый за свою рассеянность, недомыслие да беспамятство — и будет бить его тогда уже не твердая и незнающая жалости рука наставника, а гораздо более жестокая судьба. Кровью будет расплачиваться сопливец за свою дурость. Кровью да слезами — покуда не выучится, либо не издохнет. И тогда не будет уже рядом никого, чтобы помочь: лишь на себя уповать придется негодному пащенку — и ежели не усвоит он сей суровый урок нынче здесь, хныча и сжавшись в ведьмачьих ногах, так и скончается однажды позорно и бесславно, не оставив после себя ничего. Окинул предусмотрительный мастер своим цепким взглядом на всякий недобрый случай округу, прислушался внимательно и, удостоверившись, что так и не изменилось ничего в мрачной обстановке чернолесья за время оное, что прещением воспитанника он здесь занимался, засим и к себемирову сынку опять поворотился: навис над ним беспощадно да и принялся буквально хлестать его гневливыми речами, вкладывая всю свою немереную злость да черное разочарование в сии суровые и строгие слова: — Если бы я только знал, что ты окажешься такой вот жалкой дрянью… подумал бы дважды, брать ли тебя. Никакого проку с тебя мне нет. Только рот твой поганый кормить зазря приходится. Да в дрянь меня всякую беспрестанно втягиваешь. Ничего путного из тебя не выйдет — уже сейчас вижу. Потому как ты бесполезный. Жалкий. Безвольный. Недисциплинированный. Негодный. Бестолковый. Паскуда ты никчемная. — Словно плетью, отстегал он бедного мальчишку злобным словом — от каждого выплюнутого им в истом злонравии поношения все сильнее сжимался и вздрагивал несчастный салажонок, склоняя сирую головку и едва сдерживаясь, дабы не разрыдаться. Разило ведь то слово больнее всякого удара. Так и не выдержал в итоге бедный Мирко безжалостных нападок наставника: всхлипнул горестно, до земли совсем склонившись, да и закрыл лицо руками. Так и остался стоять над ним Освальд, весь аж искривившись беспримерно в лютой злобе. — Давай. Поднадсади мне горло еще тут, — прошипел он немилосердно, — посокрушайся над своей юдолью. Опять слезы жалкие проливать повадился? Сейчас получишь у меня, — а потом опять вцепился в жалкого воспитанника, одним рывком подняв его за шиворот с земли, встряхнув да и поставив на подгибающиеся ножки перед собою: мигом подобрал слезы сопливец, уставившись испуганными красными глазами на лик мастера. Так и погрозил ему пальцем ведьмак пред самым носом, после чего предупредил без всякой жалости: — Твое малолетство окончилось. Бить тебя буду, покуда ума не наберешься. Или покуда не прибью, — и наконец оставив уничтоженного выволочкой мальчонку, отвернулся от него да прочь пошел.       Зол он был на воспитанника непередаваемо — всеми фибрами своей черной безмилостной души презирал он ничтожное мальчишечье естество, заставлявшее паршивого дитенка из раза в раз повторять одни и те же оплошности вопреки наказам наставника и даже предначертаниям здравого окаянного смысла. Упрямым ведь до ужаса был себемиров сынок — в семи ступах его было не утолочь, коли уж вбивал он себе некое хотение в несмышленую голову! Так и вспомнилось тотчас же злонравному и раздосадованному убийце чудовищ, как наблюдал он впервые краем глаза за несносным сопляком еще в родной мальчишкиной деревне Лихолесье, куда явился он выполнять заказ на убиение заевшего местных кметов лиха препоганого. Сидел он тогда за околицей, под проливным смердящим болотною тиной дождем да перегонкой зелья в алхимической реторте занимался, охлаждая выпаренный на спирту ядовитый эликсир сложенными в знак Аард пальцами — а сам незаметно и припавшего к оконным ставням мальчишку разглядывал: знал ведь уже тогда ведьмак, что не уедет уж теперича он из деревни без оного сопливца оголодавшего. За уши не могла тогда родня оттащить несносного паршивца от окна, хотя и слышал точно мастер, что даже глядеть в сторону его мрачной фигуры воспрещали мальчонке не ведавшие страшного уговора меж ним и старостой старшие: никакие наказы и затрещины не помогали супротив беспримерного дитячьего любопытства, неумолимого гнавшего неразумного сопляка к злополучному оконцу. И даже когда ставни оконные перед носом его захлопнулись, все равно у тонкой щели меж ними торчал неустанно сопляк, припав к их шершавой неровной поверхности и с разинутым ртом водя своими пытливыми глазками за приготовлениями убийцы чудовищ — до того непреодолимым было его неравнодушие к невиданному ранее диковинному ведьмачьему ремеслу. Посчитал тогда опрометчиво доселе не имевший окаянных дел с дитячьим непослушанием Освальд, что будет та пытливость благим знаком: предположил он, что была та невыразимая заинтересованность признаком любознательности нутра мальчишечьего, его тяги к познанию неизведанного да бесстрашия, пусть даже и граничащего с неразумностью малолетней… Ошибся, жестоко ошибся. Убедился ведь довольно скоро мастер, что были то признаки скорее безрассудства бесконтрольного, опасной вздорной блажи да отсутствия рассудка в голове пустой мальчишкиной. И пусть давно уже вышел ведьмак из того младого возраста, когда приходит пора разочарований, злился он на истый взбалмошный характер воспитанника непередаваемо. Не было у него представления, как из вот такого вот паршивца возможно было изготовить убийцу чудовищ, что должен был явиться жестким, сдержанным да сознательным — и от этого понимания взбеленялся стервозный ведьмак беспримерно. Только и оставалось ему теперь что колотить беспощадно воспитанника в надежде вбить в его рассудок хоть крупицы жалкие ума. И то не помогало уж нисколько.       Постоял ведьмак так еще недолго — потирая пальцы меж собою и прикидывая, как исправить теперь можно было созданную вздорным салажонком ситуацию, — а после и к сказанному чародеем Вильмериусом мысленно воротился. Сызнова поднялась в его злонравном сердце мрачная волна негодования: солгал ведь ему дрянной шельмец во всем! Ни единого слова правдивого из всех своих постылых речей не изрек — и ежели готов был до того суровый мастер отвести свой строгий взор прочь от сего чародеева окаянного вероломства, сделав вид, что не касались те события его нисколько, нынче же, после того, как чары свои паскудные посмел на него наложить тот стервец, пропустить это мимо своего внимания Освальд уж никак не мог. Пусть и не планировал он соваться в эту дрянь беспросветную ни за какую плату изначально, не оставил ему теперь уж выбора иного чародей.       Скрыл от него с какой-то невообразимой целью правду об убийстве сей подлец, понадеявшись опрометчиво, что поведется на его постылые увещевания ведьмак: на сумасбродных скорбных кметов легкомысленно вину за душегубство оное решил повесить — может быть, и поверил бы ему в иной ситуации убийца чудовищ, в особенности после того, что довелось ему увидеть собственным беспристрастным взором в мертвом хуторе, да только не учел того бахвальский стервец Вильмериус, что были способны ведьмачьи глаза разглядеть на месте кровопролития несравнимо больше, чем его собственные. Придирчиво и скрупулезно осмотрел место смертоубийства ведьмак — каждую значимую деталь на хладном теле убитого, равно как и на впитавшей в себя его кровь земле, изучил да рассмотрел с предельным тщанием — а потому готов был теперь поручиться своей репутацией мастера, что ни при чем в данном случае были те бездольные сумасшедшие. Не сходилось ведь все гладко в оном случае. Только лишь две женщины, безумствующая старуха Гражина да ворчливая женка Грета, могли умозрительно сотворить то преступление: отчетливо ведь различили ведьмачьи глаза на притоптанной промозглой тропе именно маленькие, женские следы. Можно было бы предположить, что именно исступленная неистовствующая старица Гражина в действительности убивицей несчастного калеки могла явиться: нисколько ведь не удивилась она, злобная, завидев перед хатой своей бадражной скрючившегося в канаве покойника. Да и интерес к нему весьма недвусмысленный без всяческого стеснения проявила, даже вырвав по итогу жалостливым челобитием да мольбами труп сей окоченевший из безмилостных рук некроманта! Вполне была способна оная безумица на благовольное пролитие крови человечьей. Да только отыскал давеча мастер под ногтем убитого длинный волос светлого цвета, сорванный им, многострадальным, с головы убивицы в бесплодных и жалких попытках отбиться от натиска — на гирявой главе оной же старухи лишь жалкая пара волосин куце свисала, путаясь да ломаясь и не доходя ей даже до плеч. Не могла то быть она, как полагал не без оснований убийца чудовищ. Оставалась еще Грета, постылая да мерзкая вежевуха, что согласилась насилу приютить бесприветного мастера да воспитанника его сирого посреди мрачной ночи… Выисканный на длани убитого волос вполне мог быть сорван с ее головы, ведь ходила та плюгавая да потерявшая всяческий стыд развязная женка извечно простоволосой да и практически раздетой. Да и помоложе и оттого сильнее своей неприятельницы была она явно. Вот только убежден был ведьмак, что и оная вежевуха неповинна была в учинении напрасной гибели юродивого: провела ведь она остаток хладной ночи под боком у мастера, под его беспрестанным присмотром — и хоть и позволил себе тот сомкнуть глаза да покемарить коротких полтора часа перед рассветом, неизменно просыпался он от каждого ее сонного движения, всхрапа да чамканья невнятного губами, окидывая настороженным взглядом залитые мраком углы волглой хаты. Не могла она николиже покинуть клеть, оставшись незамеченной при этом. А даже если б и сумела, не удалось бы ей ни в жизнь прогрызть столь ловко горло окаянное калеке: торчала ведь из ее нижней челюсти лишь только пара неровных последних резцов, и хоть были те зубы достаточно острыми — в чем Освальд имел возможность убедиться самолично прошлой ночью — недостаточно было того, дабы разгрызть ими горло людское. Не могла то учинить мерзкая Грета. Стало быть, оставалось только одно: Агнешка, которой, по словам чародея Виндишгретца, существовать не могло.       Пустить убийцу чудовищ по ложному следу зачем-то вознамерился мерзавец, хотя и непонятно было уж нисколько, что имел он сам с сего обмана неудачного. Так бы и задал ему далее сей вопрос взбелененный Освальджик, да только ясно дал понять чародей, что был их разговор нынче окончен.       Проскрежетал в неудовольствии зубами своими напряженный ведьмак, вновь окинув въедчивым взором окрестности, а после и в карман руку сунул, достав оттуда полученный по чародеевой милости небольшой хитроумный предмет, что именовался труднопроизносимым названием — потестиквизитор. Удобно легла его резная рукоятка в ведьмачью твердую длань — как влитая села, хотя и в самом деле, не доводилось николиже доселе суровому мастеру владеть такими странными мудреными вещами: повертел он диковинный прибор перед глазами, рассматривая его с былой неприязнью и не вполне понимая, каким таким хитрым образом можно было привести данный артефакт непосредственно в действие… Пояснял ему давеча чародей, что зажать необходимо было пальцем чуть выдававшийся из рукоятки небольшой продолговатый выступ, и тогда, по заверениям стервеца, сработать должен был наконец прибор бадражный, начав реагировать на магические колебания в пространстве и издавать по сей причине некий меняющийся в зависимости от положения своего треск… Не хотелось все же так рисковать предусмотрительному мастеру: ни за какую плату не притронулся бы он в ином случае к подобной непредсказуемой вещи — да только тут ничего другого делать ему более и не оставалось. Помедлил еще несколько мгновений ведьмак, водя большим пальцем по выступающему из рукоятки прибора овалу, а засим и утопил его чуть глубже… Засветился тут ослепляющим сиянием потестиквизитор, заверещал, яко потревоженная беанн’ши — огласил всю округу настолько оглушительным да невыносимым треском, разнесшимся сквозь утопавшие доселе в мертвецкой тишине скрюченные безжизненные стволы загинувших деревьев, что буквально рефлекторно отбросил его от себя убийца чудовищ, сам при этом моментально отскочив в обратном супротивном направлении… Упал злополучный потестиквизитор в сухую траву да и умолк, едва только отпустила его стремительная длань ведьмачья. Аж перекосило от непреодолимой злобы остервенившегося мастера — ощерил он зубы по обыкновению своему, яко делал всегда в моменты черного гнева, а после, взъярившись да потянув сызнова к многострадальному прибору свою облаченную в почерневшую крагу десницу, так и выплюнул желчно:       — Дрянь такая!       Никогда, даже в самом невообразимом кошмаре своем не мог он и помыслить, что придется ему однажды по жестокой неволе продираться сквозь враждебное и полное немилосердных угроз чернолесье, сжимая в строгой длани источник оглушительного да неистового окаянного треска… Самоубийству то было подобно. Привычен ведь был суровый мастер даже ступать абсолютно неслышимо: мягко да вельми аккуратно выверял он каждый сделанный шаг, тщательно избегая всего, что могло бы выдать его ненароком лишним шорохом да треском едва различимым, плавно и прилежно переносил весь свой вес с края пятки на чувствительные мыски. Всем корпусом синхронно и пластично двигался, инстинктивно скользя бесшумной тенью, дабы только не издать порожний звук — так что даже смертоносная сталь на его облачении при должном усердии мастера перемещалась в такт шагу и не звенела, повинуясь точным ведьмачьим движениям. Всю ведь жизнь свою оттачивал то мастерство ведьмак: со времен далекого малолетства, как ступила его нога впервые на предназначенный для сих целей тренажер в ведьмачьей крепости. Не раз ранил он босые ступни в кровь, пробираясь с завязанными глазами сквозь огороженную площадку, где под тонким слоем наваленной сверху соломы рассыпано было битое до мелкой крошки стекло — только лишь ступая максимально мягко, выверенно и осторожно, плавно перемежая буквально на ощупь тихий шаг, возможно было преодолеть сие испытание, не изрезав препогано себе ноги. Было ведь то первое, что вдалбливалось намертво в головы будущих убийц чудовищ в суровом наделе: необходимость двигаться плавно, аккуратно и бесшумно, ставя ногу мягко да прилежно, дабы не выдать свое присутствие заблаговременно значительно превосходящей по силе и скорости какой-нибудь твари поганой. До автоматизма довел сие умение мастер, до уровня инстинкта бессознательного. Так и врезалось правило оное в разум его черный. С этим же потестиквизитором, словно разряженный глашатай на ярмарке, гремящий в свой колокол, смотрелся он в месте оном: долетал ведь сей треск оглушительный до каждого укромного уголка чернолесья, разносясь над округой на много верст во все стороны. Всех трупоедов поганых, коли уж имелись бы оные в сем загинувшем лесу, собрал бы подле себя бесчастный ведьмак! Всякую тварь паскудную из гнезда выманил бы, разъярив сими звуками раздражающими!       Вот какое издевательство учинил над ним злонравный шельмоватый чародей! С дрянью сей наипоганейшей заставил по лесу слоняться!       — Чтоб тебе сгинуть, паскуда ты гнусная! Железом раскаленным жечь тебя надобно, стервятину такую поганую!.. Посмотришь ты еще у меня… — бранясь гневным шепотом, принялся шипеть себе под нос ядовито Освальджик. И подняв наконец злополучный прибор с земли, снова в карман себе сунул, продолжая гнусно сквернословить да проклятия свои на чародееву голову насылать беспощадно.       После собрался да и вглубь леса по следам своей же клячи двинулся. Решил, стало быть, что неразумно было оставлять без должного ответа те непрошенные действия брехливого чародея. Вознамерился ведьмак отвести воспитанника своего негодного обратно в хутор, заперев где-нибудь в брошенной хате под знаком своим Ирден, а после и к чародею сызнова направиться надумал — дабы завершить прерванный на середине непростой разговор. Так и припустился он в темную гибельную чащу, сосредоточенно поглядывая, как и прежде, по сторонам и бесшумно ступая во мглу — да прислушиваясь попутно к тому, что творил мальчишка бестолковый у него за спиною. Пощемился сопляк тот паршивый еще некое непродолжительное время, с шумом втягивая внутрь себя заволглый воздух, а после, забоявшись, стало быть, того, что уйдет от него прочь бездушный мастер, нагонять его скорее поспешил. Так и двинулись они вдвоем вновь через погрязший в сырости да мертвецком смраде лес: ничего более не говоря друг другу и лишь продираясь сквозь спутавшиеся меж собою опустившиеся до самой земли ветви. Теперь, при тусклом свете дня перемещаться по пересеченной местности леса стало уже значительно проще: пусть и утопала по-прежнему оная глушь в пугающем полумраке, а на лицо со склонившихся ветвей то и дело ниспадали покрытые вязкой тиной лишайники, пусть и встречалась под ногами то и дело зыбкая вязкая почва, так и норовившая утянуть в свою нещадную трясину, без труда уже ориентировался на местности ведьмак, инстинктивно чувствуя и выбирая, куда ставить ноги, и прислушиваясь попутно к таящимся в глубине бесприветного чернолесья недобрым шорохам. Не было помех уже и для зорких ведьмачьих глаз, коими водил строгий мастер пристально из стороны в сторону. Быстро он двигался в сей тьме — точным и выверенным шагом: едва поспевал нагонять его чуть поотставший себемиров сынок, и вовсе не собирался ждать его ведьмак. Только лишь прислушивался он к звукам, доносившимся со стороны мальчишки. Прислушивался и чувствовал, как внутри опять неумолимо начинает подниматься ледяной волною царапающий стенки сердца гнев… Тащился ведь нерадивый сопливец через враждебное чернолесье так, словно бы по залитому солнечным светом да поросшему цветущим разнотравьем лугу шагал: безалаберно, рассеянно да непростительно неосторожно. Будто бы нарочито специально прямо по затянутым черной пленкой водостоям босыми ступнями хлюпал, после перемежая ногу на опавшие на грубую земляную твердь обломанные щепки, отчего разносился хруст оный на все четыре окаянные стороны, оповещая все возможные одухотворенные источники угрозы о том, что продирались они вдвоем с наставником сквозь лес. И словно этого было мало, за каждую встреченную ветвь руками своими шаловливыми цеплялся паршивый сопляк: пройдет да и сорвет едва держащийся на ножке скрюченный иссохший лист. Сорвет да и раскрошит в ладошке. За каждый сучок ухватится, до каждой коряги дотронется! Будто бы намеренно следы проклятые оставлял! И это ведь при том, что неоднократно повторял ему повеления свои наставник: тщетно в голову его бестолковую вбить пытался, что касаться окружения в данной местности недоброй только лишь при крайней надобности дозволительно было! Долго сдерживал свое раздражение Освальд: токмо зубами скрежетал да руки в кулаках сжимал в надежде, что уймется сам, присытившись, негодник… Однако же, когда несмышленый салажонок в очередной, неисчислимый раз с сухим хрустом обломал подвернувшуюся под руки ему ветку, в конце концов не выдержал — поворотился ведьмак резко к моментально сжавшемуся в страхе воспитаннику да и изрек гневливо:       — Ты намеренно то делаешь, паршивец? Намеренно дланью своей грязной днесь следы порожние оставляешь? Я тебе что о перемещении по местности говорил? — остановился только лишь в страхе Мирошек, ручки тощие к тельцу прижав — забегали по округе глазки его пуганные. Так и покривился в следующее же мгновение стервозный ведьмак: до чего же все-таки никчемный да пустоголовый мальчишка ему достался — ничего толкового в голове той пустой не имелось. И за какие такие прегрешения свезло так мастеру? Чем навлек он на себя оное невезение треклятое? По своей воле на плечи себе взвалил.        Защемился вновь сопливец позорно:       — Я… Я не… — но так и прервал его шипением своим безжалостным ведьмак:       — Очертенел ты уже блажью своей, — да и пальцем по шее своей жилистой резко ударил, — вот тут уже! — Поднял снова на лик его передернутый свои затравленные глазки из-под тоненьких бровок мальчонка, а после и потупил горестный взор. — Доведешь ты меня до беды. Отведу тебя нынче в хутор, паршивца такого. Там подумаешь о своих окаянствах. — Аж с личика своего сошел несчастный салажонок, как услышал те суровые слова не знающего жалости наставника: перепугался вусмерть он, сирый, и даже уста его синюшные задрожали сызнова — бросился он к ногам мастера да и затрясся, точно лист осины трепещущий.       — Не надо, пожалуйста! Не оставляй меня с ними, Освальджик! Я боюсь тех людей… Они лихо со мной сотворят… Пожалуйста…       Задержал на нем взор свой непреклонный ведьмак, и чуть оттаяло и его ледяное очерствелое сердце: до того ведь искренне и жалостливо взмолился несчастный ребятенок — в ноги готов был упасть в той мольбе — к крохотным остаткам человеколюбия в ожесточенной ведьмачьей душе воззвал, так что невольно смягчил самую малость свой строгий нрав и убийца чудовищ суровый. Покривился он по обыкновению своему, заодно отстраняя от себя дрожащего в страхе воспитанника — уже не грубо, но и без всяческого намека на радение — а после процедил сквозь сведенные зубы:       — Не сотворят. Убоятся уж нынче.       — Почему они там… такие безумные и уродливые? — тихонько вопросил себемиров сынок, воспользовавшись, по-видимому, мимолетным просветлением на лике нескладном наставника, но только лишь отвернулся от него ведьмак, не возжелав одарить несносного сопляка своим безвозмездным ответом зараз. Раздражали его неразумные и неуместные мальчишечьи расспросы иной раз невмочь: перемежались ведь в вопросах себемирова сынка порою совершенно несовместимые между собой материи — и ежели на серьезные да вдумчивые обращения воспитанника бесприветный ведьмак еще и был готов давать подчас свои разъяснения, чаще только вздор молол языком своим никчемный мальчишка. Только лишь внимание распалял. На действительно значимые вещи да явления николиже оглядки своей не бросал, зато всяческой околесиной да несуразностью интересовался без меры! Двинулся прочь скрытный мастер, прокручивая в голове вопрос воспитанника и сызнова всматриваясь внимательно в расстелившуюся по сторонам зловещую темноту, но затем и сжалился чуток над ребятенком сирым, проговорив надсадным мрачным шепотом:       — Чародей то подлость неизмеримую над ними учинил: иссушенные тела да искалеченные рассудки сих бездольных есть результат его паскудных злобных действий. Тянет сей стервец поганый жизненную энергию из всего живого да одухотворенного в данном месте: сперва лес загубил да всякую гнездившуюся в нем тварь трепещущую, что душонкой суетной наделена была, а испив сей источник до дна, после и за людские души принялся. Испохабил их тела, извратил рассудки — в безумствующих стариков превратил, вытянув исподволь из сущности их истой здравие, младость да разумение потребное. Живут они здесь с его соизволения — лишенные надежды да просвета пленники, дойный скот, которых он содержит тут исключительно для целей своих скверных: дабы было откуда черпать энергию для сотворения чар своих нечестивых. Некромантию он практикует, и требуют те практики колоссальных затрат и отдачи. — И так и задохнулся от жути сраженный салажонок, тихонечко прошептав за спиной мастера:       — Что такое «некромантия»?        — Практика есть то чародейская, какой гнуснее не сыскать, — чеканя бесстрастный слог, промолвил безотрадным строгим гласом сосредоточенный ведьмак. — Позволяет она чародеям вопреки самой природе всего сущего к мертвым воззвать, воротив из-за завесы упокоенные души да подчинив паскудной воле их истлевшие тела. Есть то суть занятие противоестественное да извращенное, что нарушает сам непреложный уклад жизни и причиняет душам мертвецов невыразимые неистовые муки, оскверняя в равной мере и все живое в пределах досягаемости некроманта. Чары же есть суть следствие Хаоса, преобразование черпаемой из элементального источника энергии в воплощенную волю творящего их практика: для сотворения чар адепт обращается к одной из четырех пронизывающих все сущее стихий, в редких случаях взывая и к самой истой сущности магии, и заимствует из них наполняющую всю земную юдоль хаотическую необузданную мощь. Является то частью естества нашего мира, что берется из недр его, возрождаясь и обновляясь в непрерывном нерушимом цикле. Некромантия же, будучи по природе своей практикой противоестественной, болезненной и извращенной — противоречащей самой сути заведенного порядка вещей — для воплощения своего проявления требует гораздо более губительных затрат энергии. — Поводил настороженный мастер глазами своими внимательными по округе, ненадолго прервав монолог свой кошмарный, дабы не упустить из виду ни единой значимой детали, а после и продолжил изрекать надсадным тоном: — И поелику требуется некроманту преодолеть сей естественный уклад, вернув к подобию житья уже почившего, черпает он для цели оной нечестивой энергию из того живого, что покамест дышит, насыщая ей тело покойного да накладывая путы мучительские на его терзаемую душу. Медленно убивает он сим все живое, дабы оживить омертвелую плоть. И посему признаются Капитулом чародеев сии практики поганые запретными, а адепты, применяющие их, преследуются да и к расплате привлекаются: пыткой караются да заживо огню предаются, дабы неповадно было никому губить живое за-ради мертвого. И бьется так Капитул, дабы искоренить сию погань, да только тщетно все, потому как на место казненных встают вскоре сызнова иные адепты паскудные.       Произнес речь ту ужасную ведьмак, не сбавляя николиже шаг, и засим прислушался к чуть притихшему было себемирову сынку, семенившему горестно за его спиною: перепугался от безжалостных слов наставника несчастный Мирко просто невыразимо — даже на месте встал на какое-то время без движения, так что только отчаянное биение его маленького настрадавшегося сердечка да судорожные вздохи различить в той тишине сумел Освальд. Двинулся он дальше сквозь лес, решив, что будет тех бадражных разъяснений предостаточно для несмышленого да пуганного дитячьего рассудка, и спустя несколько мгновений вновь услышал, как кинулся догонять его замешкавшийся мальчонка. Трусливым до ужаса был паршивый сопляк. Так и щемился извечно, едва завидев нечто недоброе, хотя и стремился беспредельно ведьмак подготовить заранее его дрожащую тщедушную душонку к неизбежности встречи со всевозможным злом нижайшим да подлостью премерзкой человечьей.       Однако же как следует обмыслить в своем черном разуме сию отвратительную сторону мальчишечьего нутра строгий мастер не успел — отвлекло его нечто иное: выцепил его обостренный нечеловеческий нюх во всеобщем безобразном да непригожем сочетании гнилостного смрада и сырости загубленного чернолесья внезапно и тончайшие поветрия некоего странного запаха, какому уж точно было не место в оном прескверном лесу… Не звериный то был дух и не человечий. Не спутать его было и с удушающим зловонным смрадом чудовища, каким обыденно скрывал от всяческих тварей поганых свое присутствие ведьмак, вешая на собственное грязное облачение вырезанные гниющие куски их мерзкой плоти — не походил он и на весьма характерный аромат, какой источали естественные гении да элементали природные… Едкий и терпкий, был тот запах больше похож на покалывающее присутствие алхимических миазмов — и было то нечто искусственное, производное рук человеческих… Остановился ведьмак, мгновенно вызверяясь еще пуще прежнего, да и поводил настороженно головой из стороны в сторону с целью определить направление, с какого доносилось странное поветрие: только лишь сильнее и отчетливее становился неестественный запах, однако же было безветренно — ни единый волос не колыхался на ведьмачьей вахотной башке, что могло означать лишь одно… Приближался неумолимо источник, что источал его на всю округу страждущую… Облизал сосредоточенно сухие губы мастер, искорежив и без того кривой рот и пытаясь навскидку определить сущность запаха престранного: что это было, альбедо? Чувствует ведьмак терпкий да щиплющий нутро характерный привкус растертых лепестков омелы в поветриях оных. Еще едва ощутимые тончайшие нотки аромата сушеного корня душистого перца… Нет, не альбедо: альбедо включает в себя, помимо прочего, и перезрелые плоды вороньего глаза, а здесь никак не чувствует их запах сосредоточившийся мастер. Что-то иное витает в воздухе прогорклом. Что тогда? Ребис? Очень даже похоже: разносится ведь над округой и чуть горьковатый привкус зрелых семян спорыньи, содержащих сильный яд — даже сам мастер всегда тщательнейшим образом выверяет дозировку оных истолченных семян при изготовлении своих эликсиров: ведь пусть и не грозит ему страшная хворь, что именуется в народе огнем Антониевым грозным, все равно ощущает он истово на себе эффект мутящий того яда… Чувствует он также легкие летучие пары раствора скипидара да едва ощутимую примесь ртутных солей. Все весьма ядовитое да опасное, пусть даже и присутствует в концентрации, неспособной причинить вред человеку… Однако же непросто было извлечь да изготовить сии субстанции в глуши: требовалось для того комбинационное алхимическое оборудование и — что самое главное — знание формулы. А уж что получить требовалось, смешав компоненты оные меж собою, даже и помыслить не мог ведьмак: не знал он такого рецепта престранного… Разве что на мысль о соляной консервации чего бы то ни было навело сие сочетание его ищущий ответа разум: являлись ведь эти определенные ведьмачьим чутьем субстанции все сплошь солями да маслами консервирующими, что предотвращали распад иных органических реагентов… Не могло быть то случайностью, равно как не могло быть и ошибкой. Не место было оным запахам в глухом чернолесье, и так и понял разом мастер, что некая непознанная беда надвигалась на них с воспитанником неумолимо…       Времени, равно как и возможности, подготовиться прилежно к встрече с непознанной опасностью у него уже не оставалось: без пожитков своих хитроумных пребывал ныне ведьмак, а стало быть, лишь на свою собственную стремительную реакцию да острый ум приходилось уповать ему в эту пору. Чувствуя, как неумолимо приближается источник мудреных запахов и пользуясь последней ускользающей возможностью просчитать свое положение заранее перед возможной схваткой, сразу же потянулся ведьмак к своей перекинутой через куртку ременной портупее, проверив сохранность просунутых в ее широкие кожаные петли-карманцы небольших граненых фиалов из закаленного стекла. Имел он при себе всечасно два таких фиала с наиболее важными зельями, что являли собой средство неотложного вспоможения в случае полученного в непредвиденном бою ранения: Ласточкой для уменьшения и остановки угрожающего жизни кровотечения да Белым медом — для снятия интоксикации от передозировки принятых вовнутрь эликсиров. Не единожды спасал сей заготовленный заранее да извечно носимый у сердца запас лечебных зелий жизнь ведьмачью: только лишь приняв их после боя смертного, доползал, бывало, раненый ведьмак насилу до основной своей поклажи… Нащупав строгой дланью сии спасительные фиалы и убедившись в том, что держатся в креплениях они весьма надежно, вцепился он далее, не глядя, суровой хваткой в мальчишечью тонкую ручку, мигом притянув вздрогнувшего салажонка к себе ближе. Остервенился весь, насторожился до предела — все чувства свои навострил всемерно и только лишь высматривать приближающуюся угрозу середь нескончаемых стволов древесных принялся: втагода уже определил по поветриям запахов странных он то направление, откуда ждать ему следовало появления лиха незваного… Ох и непросто будет биться с этой угрозой на такой пересеченной местности: раскинулось ведь на много верст во все стороны нескончаемое чернолесье проклятущее — не спрятаться тут было и не уклониться от удара толком, а уж мечом полуторным орудовать полноценно, нанося удары да блокируя выпады противника, так и вовсе представлялось крайне сложным. И некуда ведь было бежать — токмо ждать оставалось. А ведь даже и определить не мог убийца чудовищ, к чему готовиться нужно было ему теперь уж нынче. Даже дышать на время перестал он, сосредоточившийся в ожидании нападения скорого, замерев на месте без движения и звука: водит ведьмак тяжелым режущим взором по округе, рыская глазами меж искривленных стволов да сучьев в поисках хоть какой-либо малозаметной промелькнувшей тени да только и не видит ничего пока что — то ли прячется искусно лихо поганое, то ли и вовсе нематериальное то что-то… Потянул тут рукав ведьмачьей куртки глупый Мирко, что давно уже впритрудь на ножках своих подгибающихся со страху держался, да и пролепетал в беспримерной жути тихим шепотом имя наставника — так и дернул его в следующее же мгновение безжалостно суровый мастер, гневливо прошипев в ответ: «Умолкни же. Немедля». Еще и оный сопливец тщедушный затесался с ним здесь как назло! Еще и его защищать придется Освальду, коли уж столкнется он тут с лихом! Бросил спешно он взор по сторонам, ища хоть какое-нибудь укрытие для мальчишки, а после и к казавшемуся чуть покрепче остальных древесному стволу вместе с воспитанником метнулся.       — Живо. Лезь сюда, — процедил он надсадно сквозь стиснутые зубы, буквально швыряя трясущегося сопляка в сторону дерева, да только прильнул тут к нему неразумно несносный паршивец и, подняв к лику мастера свои полные ужаса глазки, вдруг взмолился отчаянно, заголосив на всю округу:       — Нет! Не оставляй меня здесь, пожалуйста!.. Я обещаю, я клянусь тебе, что буду слушаться и вести себя хорошо, только прости меня… В самый последний раз прости!..       Так и встряхнул его не помнящий себя от остервенения убийца чудовищ; встряхнул да и к дереву вновь отшвырнул в неистовстве — вспомнил, видать, нестерпимый мальчишка, как страшную угрозу оставить его одного во враждебном лесу произнес давеча в чародеевой башне его строгий наставник… И хоть и вовсе не планировал то делать взаправду ведьмак, лишь всуе устрашение то жестокое произнеся, поди, всерьез его воспринял бедный Мирко, теперь уж убоявшись точно, что оставит его в месте оном тот. Всмотрелся напряженный мастер в личико его раскрасневшееся от воспитательных и злых ударов, понимая, что счет до появления угрозы пошел уж нынче на секунды, а потом и подхватил ни живого ни мертвого себемирова сынка под руки, к крепкой ветви дерева его подняв.       — Не спорь со мной, вахлак паршивый! Лезь, коли жизнь дорога! — прорычал он в неистовстве, отчетливо осознавая, что уже и без того выдал их местоположение бестолковый мальчишка, и тот, наконец подчинившись, обеими ручками за ветку ухватился, подтянувшись да и сверху на нее усевшись враз.       Обвил руками салажонок ствол древесный да так и обратил свое запуганное личико вновь к оставшемуся стоять внизу наставнику: встретились на короткое мгновение взгляды их напряженные — до того горько да отчаянно всмотрелся бедный ребятенок в нескладное лицо ведьмачье, что, стало быть, разглядел в нем в тот момент ожесточенный убийца чудовищ всю невыразимую словами жуть да боль душевную мальчишки. «Вернись за мной, пожалуйста», — прошептал дрожащими устами сирый Мирко. И хоть и не было у мастера особливого времени трепать с ним языком здесь всуе, изрек он напоследок все ж: «Вернусь», — а после и к черному загубленному лесу поворотился, двинувшись неслышимо прочь. Лишь только далее ступил, внимательно вглядываясь в раскинувшиеся по сторонам бесприветные злобные тени. Клинок же вострый из ножен извлекать не стал, посему как знал, что с убийственной посеребренной сталью в твердой длани навсегда отсекал он себе возможность разрешить переплет иным ладом.       Выступил он глубже в кошмарное потонувшее в полумраке чернолесье, навстречу неминуемой угрозе проскользив, да и у притемненного выскоря остановился, припав к нему и с оной тьмою слившись: разум сконцентрировал, нутро свое усмирил, ускорив биение сердца, дабы повысить себе температуру да увеличить приток крови к мышцам перед предстоящей встречей с неизведанной угрозой, да так и замер в ожидании прилежном, лишь только шею вытянув и рот чуть приоткрыв — чтоб удобнее было ощущать на языке меняющуюся концентрацию витающих повсюду в воздухе ядовитых соляных миазмов. Воистину в своей стихии был он здесь…       Вот уже улавливает острейший слух ведьмачий и тишайший шелест подминаемой истлевшей листвы: прибивает оные облетевшие со скрюченных ветвей да рассыпающиеся в прах листья легкая поступь надвигающегося лиха — судя по звуку, легонько, стремительно да пластично тварь ступает, молниеносно меж стволами проносясь и ничуть не задевая их в движении, и уже нисколько не сомневается мастер в том, что, поди, явит свой лик она скоро… Хотя бы, по счастью, материальное воплощение у нее имеется: изгнать ведь призрака — пусть даже и на время — без инструмента да подготовки должной уж точно не под силу было б мастеру… Быстро двигается дрянь поганая, и вот уже видит ведьмак ее мелькающую в ветроломе тень: проносится стремительным вихрем оная погань — внимательно следят за траекторией ее движения чуть расширенные в зрачках змеиные глаза убийцы чудовищ. Небольшая это тварь, по осанке и виду своему некрупного гуля напоминающая — только, в отличие от оного, грациозная, изящная да ловкая, точно рысь лесная: движется она на гулий манер, в беге своем на все четыре конечности мягко да прилежно опираясь, и только развеваются за ней надетые на хрупкое тело и обмотанные вокруг кистей и лодыжек изодранные тряпки да некие пергаментные ленты престранные. Ступни да ладони человечьи, изящные — на самые кончики пальцев своих тонких опирается странное лихо: будто бы каракал, ловко прыгает, чуть выгнув гибкую спинку. И фигурка у твари человечья: точеная, тоненькая, нежная — будто бы у девы юной, чье тело только-только начинает просыпаться, трепетать да и инстинктивно тянуться к неизведанным ранее сторонам мирской жизни. Присмотрелся старательнее сосредоточившийся Освальд и так и понял засим, что и была то дева младая, какой минуло от роду весен семнадцать от силы… Было у девоньки оной гладкое, благолепное личико: беленькое, бескровное, будто бы из алебастра лучистого, чудное да и словно быть чуть грустное — с тонким носом, аккуратными кроткими устами да поблескивавшими сизыми глазами, что устремляли теперь уж нынче в пустоту отсутствующий затуманенный взгляд. Простоволосой являлась она: развевались в том стремительном бадражном беге ее густые шелковистые волосоньки цвета золотистого пшена. Красавицей она была дивной, однако же не обманулся ее видом ведьмак, водя по ее телу придирчивым да оценивающим, но при этом все же и исключительно бесстрастным хладным взором: ни единая жилка не шевельнулась в нутре его бессердечном при виде девичьей фигурки, потому как понял он сразу, что чудовищем поганым была дева… Были ведь в кожу ее запястий да щиколоток и вправду вшиты длинные испещренные колдовскими формулами да письменами ленты зачарованного пергамента, что волочились теперь уж частично за ней по влажной и податливой земляной тверди. Абсолютно белой, будто бы бескровной вовсе была кожа гладкая твари, и источала она уж теперь ту престранную смесь ароматов сложнейших алхимических субстанций, что почувствовал загодя до появления ее бдительный мастер. Разносился теперь уж по округе характерный запах камфоры, скипидара, ребиса, соединений ртути да составных компонентов различных солей — и были сии миазмы настолько разительными, что казалось, будто бы сама плоть престранного лиха была насквозь пропитана ими. Не могла то быть дева обычная, хотя и не оставалось сомнений в сущности ее человечьей. Так и понял затаившийся убийца чудовищ, что узрели глаза его в том чернолесье — одно-единое слово всплыло в его разуме черном, и было то имя девичье… Агнешка.       Пронеслась тварь поганая на четвереньках в десятке саженей от мастера, не приметив его в выбранном укрытии сперва и двинувшись интуитивно по направлению к мальчишке, но как выступил тот из тени намеренно к ней, языком прищелкнув подзывающе и звонко, так и замедлила шаг, развернув неестественно голову и по-рысьему пугливо, тихо и осторожно двинувшись уже и к нему. Уставился на нее прожигающим взглядом Освальджик, не моргая и лишь внимательно изучая ее походку, пластику и движения гибких суставов: известно ведь было ему точно, что при встрече с невиданной доселе чудовищной тварью сперва необходимо было проследить за ней неспешно — дабы оценить навскидку скорость, гибкость, силу да податливость членов ее обманчивого тела. Теперь уже точно приметила его мерзкая погань, пугливо да благоразумно приближаясь к нему робким шагом, и взгляд свой уже и на лицо ее перевел разом Освальд: вперил он глаза в затуманенные нездоровым блеском девичьи очи и так и различил в них всякое отсутствие одухотворенности — словно бы задурманен чем-то скверным был разум у поганой девки, потому как даже не реагировали зрачки ее на изменения света. Много всего диковинного видел в ней мастер, хотя доводилось ему обнажать свой посеребренный клинок уже на какую угодно бадражную погань… Гнулись суставы ее неестественно — гораздо сильнее, чем у простого человека — выворачивала шею она странным диким образом… И сердце… Не слышал ее сердца своим слухом острейшим ведьмак, словно и не гнало оно вовсе по девичьим жилам горячую кровь. Подступила к нему ближе Агнешка, голову набок склонив и не смея приблизиться дальше, и засим все сложилось в рассудке пытливом ведьмачьем. Понял, наконец, мастер, какой истовой тварью была сия девка на деле: не билось ведь вовсе то сердце в ее прикрытой изодранной тканью груди, а глаза мертвецкой пленкой были затянуты.       Нежитью поганой являлась Агнешка, неупокоенной мертвячкой мерзкой, по воле некроманта из-за завесы возвращенной — из могилы бесприветной поднял ее хладный труп ритуалами своими нечестивыми стервец Вильмериус: омыл тело бальзамирующими соляными растворами, скипидар да киноварь по сохнущим жилам разлил, дабы остановить тем самым процесс неизбежный разложения, да и заклинаниями своими паскудными страждущую душу в этот ставший темницей мертвый остов вернул.       Теперь все разом стало на свои места. Воистину эта вот паскуда дрянная растерзала своими тупыми зубами горло юродивому — от ее рук он пал, не сумев защититься от значительно превзошедшей его по силе не живой и не мертвой убивицы! Так и покривил свою челюсть ведьмак: хорошо поработал над несчастной проклятый сквернавец… Обыденно неповоротливые, медлительные да бездумные, никогда не являли собой мертвецы живые серьезную беду для опытного и вкусившего лиха ведьмака — чем, собственно, усечь им верно головы, куда сложнее было разрушить богопротивные чары, что возвращали их к подобию гнусному жизни — эта же поганая тварь обладала идеально разработанными и крепкими суставами, какие по гибкости своей и углу разворота значительно превосходили даже ведьмачьи… Быстрой и ловкой она по сущности своей была, и сразу же смекнул ожесточенный мастер, что надобно было теперь уж непременно уничтожать сию погань отвратную, раз уж даже крови испить она нынче успела… Досадливо ему аж сделалось на мгновение от того, что поторопился он надысь в хуторе и не сторговался с желавшей нанять его вежевухой о награде за голову лиха оного, на крюк насаженную… Да только кто ж знал.       Вот ради чего наложил свое поганое заклятие Виндишгретц: вовсе не за-ради сумасбродных кметов расстарался — сбежала от его опытов, видать, сквернавка оная, а изловить ее обратно не сумел он уж никак. Еще и скрыть ее присутствие тщетно попытался.       Прошлась чуть по кругу Агнешка, голову неестественно на бок завернув и явно побаиваясь подступать к вставшему перед ней мастеру, а затем вдруг оскалила зубы, спину выгнув и пугливо зашипев на рысий бадражный манер — остался стоять неподвижно не шелохнувшийся ведьмак: лишь глазами за тварью продолжил следить да языком вновь прищелкнул завлекающие. Быстро пронеслись в его вероломном разуме сменяющие одна другую черные мысли. Аксий наложить на гнусь оную можно было даже и не пытаться: не было в ее голове отныне ясного разума, к которому воззвать мог бы волей своей непоколебимой убийца чудовищ — да и не пробились бы простенькие чары ведьмачьи сквозь заслон чародеева порочного заклятия. Начертать же над ней Ирден, в острог магический жестоко заключив, попросту не успевал тут мастер: слишком уж быстрой мерзавка являлась. Прыгнула тут резко Агнешка, с невиданной прытью оттолкнувшись в один миг от земли, да и на то место, где стоял он доселе, стремительно приземлилась, руками всуе воздух обхватив — сноровисто отскочил от нее в сторону увертливый мастер, меж стволами древесными проскользнув, да так и встал сызнова, изучая нещадным строгим взором. Завернула шею вбок паршивая девка, вновь зашипев в обуявшем ее страхе, а засим — так как вновь не отступил назад Освальд — снова наскочила на него стремительным ловким движением… Да только лишь опять промахнулась, потому как извернулся ведьмак, сызнова уклонившись ухищренно от наскока. Встал он перед ней кошмарной тенью, чуть склонившись и вперед всем корпусом поддавшись, да и шуйцу засим потянул, обратившись к девке вкрадчивым да нестрогим голосом:       — Тихо, девонька. Не страшись. Не обижу я тебя ныне. — И действительно, будто бы чуть успокоившись от услышанного мягкосердечного тона, перестала выгибать свою спину Агнешка — лишь осталась пугливо прилегать к влажной землице, не смея подступить к обратившемуся к ней жуткому мастеру. Тот же, убедившись, что и впрямь слышит и понимает мертвячка обращенную к ней уговорчивую речь, еще пуще вперед к ней поддался, промолвив мягким да ублажающим голосом: — Не надо же бояться меня, милонька. Не лиходей я никакой, не душегуб, а ремесленник честный: нет нужды мне творить с тобой лихо. Да и жалко мне душоночку твою страждущую: вот как истерзал тебя злодей… Вырвалась ты из пут его, бездольная, заплутала здесь одна в чернолесье… Поди же сюда ко мне, ясочка, поди, моя хорошая — отведу я тебя к твоей скорбящей матушке: приласкает она твою головушку, приголубит, на груди своей отогреет от всех бед… Ты же помнишь свою матушку, Гражину, милонька? Горюет она по тебе невыразимо. Слезы горькие на землю хладную роняет… И вопрошала уж нынче, с мольбою ко мне обратившись: «Сыщите мою доченьку, мастер. Приведите ко мне из лесу, дабы могла я рученьки ее белые в своих материнских обогреть».       И щуйцу вновь потянул. Как будто бы присмирела мертвячка, едва только услышала произнесенное мастером имя матери своей. Воистину даже в гибели да неволе посмертной оказалась она способна воспринять жалкими крупицами плененного рассудка то, что любо было сердцу при жизни. Склонила голову Агнешка, отчего упали на безжизненное лицо ей волнистые лоснящиеся пряди девичьих волос, да и как была на четвереньках, ступила медленным шагом к протянутой длани ведьмачьей — осторожно, страшась, но при этом все же приближаясь насилу. Так и разило страхом от нее нынче — в каждом движении девки видел то убийца чудовищ: ведь пусть и стала она поганью мерзкой после чародеевых гнуснейших надругательств, все равно девичий боязливый разум принадлежал ей когда-то при жизни. Шаг за шагом она все ближе — вот уже и голову подняла, заглядывая стеклянными затянутыми белесой пленкою глазами в нескладный лик мастера, и он также смотрит в лицо ей… Приподняла белую рученьку, а вложить в протянутую ладонь ведьмачью страшится — и это при том, что, поди, хватит ей силы шею ему завернуть одним выпадом… Боязно ей, несчастной, да только доверять, видно, хочется: материно имя ведь сорвалось с уст встреченного жуткого скитальца…       Меньше аршина расстояния меж ними осталось — так и рассек со свистом воздух в следующее же мгновение блеснувший в ведьмачьей деснице посеребренный вострый нож: прямо в том месте, где была еще за миг до того шея девки поганой, пронесся — да только отскочила сквернавка назад вовремя, словно бы почуяв в последний момент, что вгонит сейчас лезвие ножа своего ей промеж позвонков вероломный ведьмак!.. Отскочил в то же мгновение в сторону и он, с ходу осознавший свой просчет — вознамерился ведь подлый мастер доверчивостью девы воспользоваться да одним точным движением припасенного для таких целей серебряного ножа позвонки на ее шее перебить, да только не получилось. Продел он в движении нож в петлю на поясе, увеличивая расстояние между собой и супротивницей, и сразу же посеребренный клинок из ножен выхватил, в оборонительную подвешенную стойку с мечом оным встав: остервенился в один миг, лик свой безобразный искорежив, да и зубы ощерил в лютой злобе, сбросив покров лживых благих намерений. Зашипела с переходом на рычание и взбешенная Агнешка, спину дугой быстро выгнув: почти поверила она, видать, ведьмачьему коварству и чуть было не поплатилась за то действо. Встали они так, ведьмак и чудовище, один напротив другого, да и к бою приготовились оба. Началось… Выставил Освальджик правую ногу вперед, поднял меч на уровень глаз, эфес расположив позади головы так, что выступила сильная часть клинка оного впереди его лба, да и направил острие на припавшую к земле перед ним тварь поганую: неспроста выбрал он стойку оную — не было у него понимания четкого, как именно атаковать его будет чудовище, а стало быть, нужно было ему и положение такое, чтобы заблокировать при необходимости удар в любую часть тела. Взвилась пуще прежнего Агнешка, встав полубоком и голову завернув неестественно, сделала еще несколько мелких шагов, а после, выставив руки вперед, бросилась с наскока на мастера… Уклонился тот от ее выпада, уводя тело с линии атаки и одновременно с тем наискось проворачивая меч над головой так, чтобы оказалось его лезвие уже снизу, а после, дождавшись мимолетного мгновения, когда переместится озадь него мертвячка, продолжив траекторию движения клинка и целясь в сочленение между чуть проступавшими на девичьей шее позвонками, развернулся да и точным нисходящим движением свой рубящий удар нанес… Промахнулся сызнова — вовремя успела девка бадражная шею к землице пониже пригнуть, так что только прядь ее волос в полете своем отсек заточенный ведьмачий клинок. Сразу же за ствол древесный заскочил промахнувшийся убийца чудовищ, понимая, что не заставит себя долго ждать очередная атака той гнуси отвратной…       Разбежалась по кругу Агнешка, стремительным вихрем проносясь меж деревьев, так что даже с трудом уследить за ней успел Освальд, а после и прямо на него молниеносно рванула: быстро смекнул ведьмак, что не успеет увернуться в этот раз, равно как и заблокировать рывок проклятой твари — будь то гардой либо же гранью лезвия посеребренного — а посему лишь меч десницею перехватил, освободив вторую руку, да ее сложенными в знак Аард пальцами резко выпад свой сделал, сконцентрировав предельно волю и вложившись в то усилие в полной мере. Токмо в последний момент успел он остановить наскок девки треклятой: уже и почти что наскочила она на него в том прыжке, отчего буквально впечатала спину ведьмачью в подвернувшийся древесный ствол, но сразу же и сама отброшена оказалась — несильно, так как толком и не успел сконцентрироваться в той ее скорости невероятной чуть было не застигнутый врасплох злобный мастер. Невероятно быстрой ведь была паскудина та премерзкая: даже и близко не мог тот угнаться за ее немыслимым диким проворством. Да и силой, как оказалось, обладала немалой: аж пришибло сперва ведьмака от ее броска в древесный ствол… Подскочил он, впрочем, сразу, пользуясь секундным замешательством противницы, и рукоять меча перехватив сызнова, резкий укол им вперед выбросил: обработав изначальный выпад, убрал засим руку у гарды и толчок второй, лежавшей на навершии, отрывисто сделал, вновь прямо в ямку на шее сквернавке нацелившись… Да только опять не попал, потому как буквально по земле перекатилась девка, сразу же накинувшись на него вновь — коли не успел бы он изначально с клинком своим в низкую терцию встать, буквально плошмя оттолкнув им от себя мерзавку, так и вцепилась бы она ему зубами в правый бок… Ничего не получалось поделать с сей тварью: превосходила она ведьмака на порядок как скоростью, так и силой наскоков своих, носясь вокруг него среди искривленных стволов неуловимым прытким вихрем. Загнала она мастера в глухую оборону, хотя и приметил он уже довольно скоро, что по одному и тому же уложению действовала тварь оная снова и снова — разбегалась по кругу, а после и бросалась с налета. Только лишь и мог рассчитывать теперь ведьмак, что удастся ему рано или поздно попасть по ней лезвием в ответном своем выпаде. Почувствовал он, впрочем, довольно скоро, что и уставать в таком ритме исподволь начинает…       Не длится ведь долго бой настоящий: до первого серьезного ранения одной из сторон продолжается, вопреки тому, что отрабатывают со своими учителями дворянские надменные сынки. Да и не годятся их приемы вычурные для боя всамделишного с тварью поганой: рипосты да парирования хороши в бою на рыцарском поединке на забаву публике да в схватке с обступившими на большаке разбойниками — а вот супротив чудовища то — верная смерть. Здесь каждое движение рассчитывать надо, силы сберегая, каждый выпад свой предельно точно выверять, неизменно держась в оборонительной стойке. Не годятся здесь прыжки и пируэты, не годятся развороты и эффектные движения — только лишь обрабатывать каждый замах или укол необходимо успевать до конца, дабы не открыться опрометчиво для ответного удара мерзкой погани. Здесь же, в этом потонувшем в полумраке чернолесье, так и вовсе не мог себе позволить оную роскошь убийца чудовищ. Да и в ином случае не позволил бы: слишком уж много ран по младости таким ладом получил. Знал ведь он точно, что нельзя было недооценивать чудовище, каким бы хрупким и трепещущим оно ни казалось. Сколько же молодых и неразумных ведьмаков, едва окончивших обучение и ступивших на Путь, расставались по сей безрассудности с жизнью, повстречавшись с той же бруксой и обманувшись засим ее хрупким, практически эфемерным внешним видом. Не бросался оттого уже успевший вкусить жизни мастер на чудовище с наскока — ждал удобный момент для выпада стремительного, едва наносила девка паршивая свой пустопорожний удар. Сама же она, казалось, и вовсе не испытывала усталости — да и неоткуда было ей, поднятой от вечного сна нечестивыми некромантовыми заклятиями…       Понял наконец мастер, в какой момент неизменно открывается мертвячка для удара, повторяя свои движения: мог он попробовать разрубить ей позвоночник, как оказывалась она позади него после наскока, чуть приподнимаясь и вставая в полный рост. Выцепил он взглядом носящуюся по лесу девку, что теперь уже намеревалась сызнова на него наскочить, и засим шагнул навстречу ей вперед и влево, закинув за спину зажатый в двуручном хвате клинок и свесив его с правого плеча параллельно спине. И как накинулась на него вновь Агнешка, отскочил в сторону, уклонившись от ее прыжка, а после и ответил мощной рубящей атакой в открывшуюся девичью спину… Да только как поднырнула вдруг под просвистевший в воздухе клинок бадражная девка, зашипев в отчаянном страхе, да и насилу увернувшись, прямо мимо мастера прошмыгнула, грубо задев его в том беге плечом и сама напоровшись на возникшее впереди дерево. И до того сильно ударила, что буквально с ног сбила: сгруппировался, уже падая, ведьмак, дабы ни в коем случае не остаться ни на мгновение беззащитным и открытым для последующего удара чудовища, да после и стукнулся внезапно головой об неудачно подвернувшийся на земляной тверди скользкий камень, ударившись пренеприятно лицом… Прямо зубами в тот валун окаянный влетел, так что даже челюсть его от резкой боли свело. Отнял он в следующую же секунду голову от ослизлой поверхности камня, ощутив, как наполняется соленой липкой кровью кривой рот, и вскакивая сразу же вверх — сплюнул кровь оную под ноги, а после и блуждающую по округе мертвячку глазами вновь выцепил. Пришибло от удара в дерево также и девку проклятую, а потому чуть замедлила она свой стремительный бег, теперь уже и едва заметно пошатываясь. Инстинктивно осознал тут Освальд, что был то шанс его истый: метнулся он в следующее же мгновение наперерез бросившейся от него прочь мертвячке, зажав посеребренный клинок в своем излюбленном хвостатом захвате, и чуть нагнав ее, резкий выпад ногою сделал, с неистовым осерженным рыком вложившись в полной мере в мощнейший косой и восходящий удар…       Так и окропили его лицо в следующий же момент холодные брызги сорвавшейся с меча девичьей крови… Нет, не крови — смеси скипидара и ртутного раствора, что заменила кровь человечью в ссохшихся жилах Агнешки. А далее услышал он протяжный резкий визг. Пронзительный, истошный, непередаваемый девичий визг, что вобрал в себя все неописуемое страдание несчастной посеченной мечом девоньки — так и отметил для себя вынужденно жестокосердный мастер невероятный успех чародея Вильмериуса: даже способность чувствовать боль мертвым настрадавшимся телом вернул он оказавшейся в его руках бездольной деве. Хорош был стервец в своем деле, безмерно хорош — не мог то не признать убийца чудовищ. Взглянул он далее на раненую девку, что теперь уж, отчаянно стеная и падая оземь, спотыкалась, медленно ковыляя от него прочь: протянулась через всю ее изящную спину глубокая рубленая рана, оставленная убийственным ведьмачьим серебром. Не попал, впрочем, мастер туда, куда метил: позвоночный столб ведь сквернавке разрубить он восходящим ударом своим намеревался, дабы упокоить ее наверняка, да только извернулась та, видать, в последнее мгновение, отчего пришелся удар ведьмачий не в позвоночник ей, а чуть левее, разрубив лишь мышцы да прилежащие фасции… И все равно серьезная то была рана: стенала ведь невыразимо Агнешка, враз утратив всю свою прежнюю прыть. Вот и подошел к концу их изнурительный бой. Подскочил к ней в одно мановение ока Освальд, занося над собою клинок и намереваясь одним стремительным рывком отсечь девичью светлую голову… да только вспомнил потом вдруг слова чародеевы, что адресовал ему тот надысь в мрачной башне. Промелькнуло в разуме мастера еще не успевшее померкнуть воспоминание о том, как упредил его стервец не проливать всуе кровь… Зачем-то же сказал тот это… Так и опустил руки Освальд. Лишь глазами своими въедчивыми проследил, как уползает от него прочь в глубину чернолесья мучимая страшной раной девка. Отпустил он поверженную паскудину. Позволил ей убраться восвояси.       Смахнул ведьмак далее окропившие его лицо брызги разведенной в скипидаре киновари да и вновь наполнившую рот кровь на землю сплюнул: оцарапало нечто острое язык его вихлявый — потянулся он засим свободной шуйцей к саднящей челюсти да и пальцами по ряду кривых зубов провел, нащупывая вскоре наполовину выбитый нижний резец. Порасшатал он обломок оный и, выломав его вдокон, сплюнул под ноги свои вместе с кровью. Покривил свербящую челюсть, обтирая прилежно клинок об бедро и убирая его сразу же в ножны, а опосля и состояние свое по окончанию схватки оценил: не требовалось нынче ему пить даже Ласточку, потому как по сути не получил он ранений в том сражении с мертвячкой. Походил так по округе еще недолго мастер, успокаивая настроившийся на бой организм да растягивая разогретые мышцы — и заодно прислушиваясь бесстрастно к доносившимся у себя из-за спины отчаянным невыразимым стенаниям: вопил то, надрывая горло, мальчишка… Опять уже успел натворить что-то паршивец! Стукнулся, поди, незавидно, сорвавшись отчего-то с ветки… Правда уж больно истошно надсаживался он криком… Покорежился так в недовольстве строгий мастер да и, развернувшись, наконец на стенания дитячьи быстрым шагом припустился: переместился ведь он уже в пылу схватки с паскудой на отдаление немалое от салажонка.       Быстро вернулся он на прежнее место — вот уже и сопляка несчастного среди деревьев видит: верещит не своим голосом себемиров сынок, припав к сырой землице и буквально катаясь по ней в невыразимом мучении, а вокруг него витает тяжелый опьяняющий запах пролитой крови… Не видит и не слышит ничего мальчишка: в неистовой агонии страдания бьется, кричит, заходясь в жутких воплях, спинку свою костлявую от боли выгибая и лишь хватаясь в безысходности дрожащими ручками за подворачивающиеся искривленные коряги. Подступил к нему убийца чудовищ и понять ничего не может: ползает несчастный мальчонка перед его ногами, горло свое надрывая от крика, да подняться все тщетно пытается — а на спине его, проступая через изношенную ткань рубашонки да жилеточки, обширным и ярким пятном багровая кровь растекается… И непонятно уж нисколько, что случилось с сопляком. Упал он что ль, по неосторожности своей извечной али поранил его кто-то? Видно ведь наверняка и наставнику его бессердечному, что от боли нестерпимой корчится дитенок, а вот как разодрал он хребтину, никак уразуметь строгий мастер не может — ведь даже ежели свалился с дерева сопливец негодный, исполосовав себе в падении спину свою препогано, неясно, отчего ж тогда одежка его протертая целехонькой осталась… Так и взъярился невыразимо в следующий же миг Освальджик — подскочил он к стенающему Мирошку да подтянул его ближе к себе, опускаясь подле него на корточки и рыча взбелененным разгневанным тоном:       — Как?! Как это случилось?! Вот наказание! Накоротке ведь оставил! — Ничего вразумительного ответить ему не сумел ребятенок: даже как будто бы и не расслышал вопрошения вовсе — только лишь с рыданиями трясущиеся ручки к локтю ведьмачьему бездумно потянул, личико свое круглое искорежив ужасно от боли. Осмотрел его осерчалый ведьмак, задержав озадаченный взгляд на расползающемся на мальчишечьей спине пятне алой крови, а после и одежку с него срывать беспощадно принялся: стянул сшитую еще мальчишкиной матерью жилеточку, отбросив ее поспешно в сторону, и засим насквозь пропитавшуюся дитячьей кровью рубашечку разорвал, обнажая для своего взора чудовищную зияющую рану на теле воспитанника… Через всю спину несчастного мальчишки протянулась ужасающая варедь: в половине вершка от проступающего от худобы дитячьего хребта порез тот кошмарный прошелся — глубокий, болезненный, с разошедшимися ровными краями. Сочилась из него теперь кровь: буквально изливалась равномерно по всей длине жестокого увечья. Никак не мог несчастный сопливец нанести себе своими стараниями сие ранение жутчайшее: даже если бы на штырь железный повалился, все равно не посекся бы паршиво настолько… А уж здесь, в чернолесье, где и без того приходилось порой продираться через спутавшиеся под ногами да гасившие любой удар сухие заросли ветвей, так и вовсе не мог он упасть столь нескладно. Так и повертел головой ищущий ответа ведьмак, стремясь выцепить в однообразном полумраке загубленного леса хоть чье-нибудь враждебное присутствие, однако же так и не увидел ничего: одни они остались посреди чащобы с мальчишкой — мертвячку же, Агнешку, какая способна была умозрительно изувечить себемирова сынка, на протяжении всей убийственной схватки не выпускал из виду предусмотрительный мастер. Некому было ранить бездольного Мирко… Как не мог он и сам так поранить себя. Поднялся тут на ноги убийца чудовищ, не сводя своих глаз со стенающего мальчонки, а после и прикрикнул на него строго: — Вставай. Вставай, негодник! Думаешь, во всамделишном бою супротив твари поганой, коли получишь ты ранение, у тебя будет возможность вот так вот валяться разнузданно?! Не даст тебе паскуда роздыха! Должен будешь ты встать и продолжить сражаться! Через боль, через помутнение рассудка! Вставай, вахлак! — лишь покорчился еще того сильнее бедный надрывающийся мальчик, ничего не видя и не слыша в том страдании, и понял тут Освальд, что он не сможет… В этот раз не сможет. Ни подняться, ни тем более идти. Хоть прибьет его наставник, хоть чарами своими своей воле подчинит — не сможет встать на ноги несчастный мальчишка. Слишком уж серьезной была варедь.       Не выжить ему теперь уж было без помощи. И пусть и бывал ведьмак строг через меру с воспитанником, пусть и колотил его порою нещадно, почувствовал он тут, при взгляде на мучения ребятенка, как засвербело нечто неявственное и у него самого на черном сердце. Некая едва различимая паршивенькая дерябина… Иным ведь он привык видеть несносного себемирова сынка: пытливым, неугомонным, извечно лепечущим всякий вахлацкий вздор — а нынче чуть ли не бился об землю в страдании жестоком сопливец да и кровью истекал неумолимо… Хлебнул он прескверного лиха. Схватил ведьмак далее брошенную наземь промокшую от крови мальчишечью рубашонку, разодрал ее на скорую руку так, дабы получилось из нее полотно подлиннее, да и туго обмотал оной тканью бока дрожащего воспитанника, чтобы хоть отчасти закрыть наиболее глубокую часть ужасающей раны, откуда изливалась кровь дитячья сильнее и хуже всего. Поднял он засим стенающего мальчонку на руки, плотно обхватив худощавое детское тельце и ладонью десницы своей постаравшись зажать как можно более крепко оставшийся неприкрытым участок пореза на оголенной содрогающейся спинке салажонка — далее же, определив свое прежнее направление, стремительным шагом вперед устремился. Аж запрокинул свою тоненькую шейку бедный Мирко, выгибаясь и корчась от мучительной боли: не мог он ни мгновения пребывать без движения — буквально места себе не находил, терзаясь ужаснейшей раной. Даже и не плакал он по сути, изнывая в том мучении — только личико кривил невыразимо, отчего порой словно бы застревали звуки в горле его, надорванном вдокон. И выл он, и хныкал, сирый, извиваясь в руках мастера — только лишь дышал прерывисто, то хватая затхлый воздух ртом раскрытым, то, напротив, оставаясь без дыхания. Страдал он неописуемо. Схватился Мирошек в конце концов за ворот ведьмачьей куртки да и простонал жалостливо:       — Больно!.. Так больно!.. — на что ответил ему мастер:       — Терпи. Стисни зубы и терпи. — А сам и призадумался прилежно, откуда же досталась воспитаннику его несчастному рана такая наипаскуднейшая и чем мог помочь страдающему сопливцу ныне он сам.       Очень ведь серьезное тот получил ранение. Даже и сам ведьмак, получив такую рану, надолго оказался бы сурово изувечен: быть может, и не погиб бы, если бы вовремя принял останавливающее кровотечение зелье, однако же все равно вынужден был бы надолго сойти с Пути в поисках способного лекаря. Но в том-то и крылось ужасающее различие между ним самим и сопляком: подвергнутый мутациям ведьмачий организм был способен вынести несравнимо больше, нежели чем хилое тельце голодавшего и ослабленного ребенка — сам-то ведьмак мог всегда положиться на свои эликсиры и зелья, которым и сейчас не наблюдалось недостатка в его бережно хранимой поклаже. Однако же не годились те эликсиры ничуть для исцеления мальчишки: получив такое скверное увечье, первым же делом выпил бы осмотрительный мастер имевшуюся у него под рукой Ласточку, дабы суметь хоть как-то добраться до хутора, потом еще и приняв вдогонку половинную меру гораздо более токсичной и одурманивающей микстуры Раффара Белого для ускоренного заживления рассеченных тканей — но для Мирко была бы то верная смерть. Погиб бы он в мучениях от страшной интоксикации еще зараньше, чем истек бы сторицей кровью. Других же — пригодных для потребления простым человеком — эликсиров не имелось в ведьмачьей поклаже. Мог, конечно, мастер сварить для воспитанника своего и простые декокты да отвары на основе безвредных лекарственных трав, однако же требовалось на то определенное время, какого не было сейчас у израненного мальчонки. Нет, не годились имевшиеся у ведьмака зелья для спасения салажонка несчастного.       Вновь погрузился тот в раздумия о природе возникшей столь непостижимо и неожиданно прескверной мальчишечьей вареди: словно бы каким-то колдовским образом возникла рана оная у себемирова сынка… Походила она по виду своему на оставленный заточенным лезвием резкий да выверенный порез — должен был нанесший тот удар при замахе чуть в стороне и позади дитячьей спины находиться, опустив само лезвие вниз: по восходящей ведь выпад прошелся, оставив наиболее глубокий порез нанизу. Хороший то должен был быть выпад, отработанный — отметил нутром своим убийца чудовищ, что, пожалуй, и сам бы он нанес сей удар именно так… Да и подозрительно знакомой и привычной казалась ему по форме мальчишечья рана: словно бы и впрямь видели ее уже незадолго до того ведьмачьи наблюдательные глаза… Так и пронзила его страшная догадка в следующее же мгновение: один в один ведь повторяла та прескверная варедь на покрывшейся испариной спине салажонка ту, что нанес своими же руками ведьмак убегавшей от него бадражной девке Агнешке! Его то был удар, Освальда! Словно бы по воле мерзкого заклятия отпечатался он на спине мальчонки — недаром же одежка мальчишкина нетронутой вовсе осталась… Тут же прозвучало как будто бы уже совсем иначе и суровое упреждение, произнесенное давеча проклятым чародеем: о том, что не должен был ныне проливать всуе кровь во владениях его загиблых ведьмак… Так и встало все на места свои в черном ведьмачьем рассудке: не могло то ранение быть вызванным чем-то иным, кроме как чарами некромантовыми. Наложил на него заклятие свое гнусное тот подонок паскудный, и как нарушил ведьмак его наказ, обнажив свой клинок на мертвячку, так и отразилась та же рана на спине салажонка безвинного! Своей собственной дланью изувечил мастер воспитанника… А коли уж не остановился бы вовремя, повинуясь велению проснувшегося чутья, так и без головы бы оставил мальчишку — как срубил бы башку неупокоенной девке…       Так и задавил в нутре своем Освальд в следующее же мгновение начавшую было стремительно разгораться жгучую ярость по отношению к чародею Вильмериусу: со стервецом он разберется потом — сейчас же необходимо было ребятенка спасать… Истекал ведь кровью салажонок быстротечно, и как ни торопился ведьмак добраться до хутора как можно скорее, начинал тот, несчастный, неумолимо слабеть и угасать… Уходили его силы вместе с кровопотерей: переставал он постепенно стенать и биться в страдании жутком… Взглянул на него мастер, не сбавляя шаг, и так и различил на осунувшемся да заострившемся детском лике первые тревожные признаки стремительного угасания: побелело, что тот зазимок, личико страдающего Мирко, покрылся рассеченный лоб его холодной и липкой испариной, из-за чего налипли на него взмыленные тонкие волосенки мальчишечьи… Посинели уж нынче дрожащие пересохшие уста у ребятенка, заблестели угрожающе измученные, словно бы отрешенные глазки с расширившимися от нестерпимой боли зрачками… Пустым, отсутствующим становился его взгляд. Словно ускользал он из этой юдоли: безучастным делался, отрешенным — только прижимался всем телом к наставнику, слабенький, тощий, несчастный, да и дрожал, что травинушка тоненькая, уже даже не крича и не плача, а лишь вздыхая со стоном отрывисто… И не мог поделать ничего ведьмак, дабы облегчить хоть как-то его истерзание: даже возможности знак свой, Аксий, наложить не имел, потому как понимал, что добьет он тем самым цепляющийся за жизнь, но непреклонно ускользающий в пустоту разум мальчишки. Припал себемиров сыночек бездольный к плечу его головушкой своей и только шептал неразборчиво что-то.       — Больно…       — Терпи.       Остановился ненадолго мастер, отцепляя от пояса флягу, да откупорив ее, жестяное горлышко к пересохшим устам мальчишечьим поднес, буквально вливая тому в рот спасительную влагу: сделал Мирошек несколько судорожных да вымученных глотков, половину пролив на себя, да и обмяк вновь со стоном, головку склоняя сызнова. Задержал на нем ведьмак единаче на несколько стремительных мгновений свой тяжелый бесприветный взгляд да так и ощутил, как еще того сильнее свербить начинает в груди. Паршиво ему сделалось от вида скверного терзания мальчишки: засаднило вяще его сердце ожесточенное. Сам ведь он обрек мальчонку на мучения, своей нещадной дланью нанес ему ту рану, из которой утекало теперь уж неумолимо само истое естество дитячьей жизни. Николиже до того не останавливал свой взгляд на страдании чужом хладнодушный мастер: с одной лишь смертью обыденно дело имел, губя тщедушные душонки злобливых тварей отвратных — уже и сам таким же стал, неизменно зубы свои ощеряя, как заносил смертоносный клинок… Тут же сама истовая суть трепещущей жизни струилась сквозь его зажатые персты. На руках у него умирал несчастный дитенок — и была то его вина, Освальда. Прижался к нему мальчик дрожащий, обессилевшей головушкой к плечу ведьмачьему снова припав: а глазки-то у него голубенькие, точно небо… Блестят, как россыпь звездочек, мерцающих в ночи. Волосенки тонкие, волнистые да мягонькие, личико бескровное все сплошь веснушками усыпано.       Не доглядел мастер, не сберег салажонка. Не исполнил бессловесное обещание, что в мыслях своих принес мальчишкиному отцу, деревенскому старосте, что с горечью в дрожащем голосе умолял его невдавне увести за собою последнего оставшегося в живых ребятенка — дабы остался у того хотя бы шанс ничтожный выжить… В неизвестность ведь отдал своего сына отчаявшийся отец. Впервые встреченному мрачному приблуде в руки безжалостные вручил, отдавшись во власть ведьмачьей призрачной милости… Так и вспомнились в то же мгновение убийце чудовищ горестные да слезливые речи мальчишкиного отца, Себемира, какими взывал он к тем крупицам милосердия, что покоились в глубине беспросветной ведьмачьей души: прибыл мастер тогда в деревню с обыденной целью своей — кровь пролить, — а жалкий затравленный мужик, на лице которого уже отразилось прискорбной печатью пережитое черное горе, чуть ли не в ноги ему, строгому, упал. Стоял ведьмак перед ним — мрачный, непреклонный, грозный, весь увешанный инструментом убийственным и не желавший уступать ни орена, — а староста лишь молил его слезно: «Заберите, мастер, сынка моего…» Поддался тогда ведьмак на увещевания те: и потому как сопляка оголодавшего пожалел, и просто из-за того, что давно уже смысла в жизни своей беспросветной не находил. Забрал. И не сберег. Солгал, выходит, взглядом своим, когда посмотрел многозначительно в глаза отцовские — и не по воле осознанной, яко обыденно… И ладно если бы на Испытании умер мальчишка — к такому исходу уже изначально был готов мрачный мастер, — но вот так, по неосторожности, по недосмотру наставника?.. На руках у него погибнет салажонок. И что тогда делать убийце чудовищ? Как жить с этим дальше? Возвратиться в деревню да и обнажить шею перед навсегда оставшимся полоумным отцом? Набраться решимости да и принести покаяние, сознавшись, что так и не смог уберечь? Нет. Не было смысла в том терзании напрасном: и без того немало горя отлилось мужику — пусть лучше тешит себя до скончания тем, что скитается где-то в неизвестности сын его последний с убийцей чудовищ. Выроет могилку мальчику ведьмак, похоронит его, как принято было в деревне мальчишечьей: хоть и не понимал он значения ритуала такого вахлацкого, каким было захоронение тел в сырую землю, считая единственно верным прощанием сожжение останков умершего, раз уж делали так предки мальчишкины, поступит с ним так же и мастер.       Нет. Поборется он еще за сопливца. Потягается с судьбой за его жизнь. Не отдаст он так легко мальчишку злой недоле: зубами в него вцепится, если уж пошло на то. Жив ведь пока себемиров сынок.       Перехватил Освальджик воспитанника своего изнемогшего иначе — так, чтобы свесилась ниже уровня тела тяжелая мальчишечья головка — да и поспешил поскорее в полумрак чернолесья, зная, что покажется среди стволов уже скоро полуразрушенный сгинувший хутор.