Милый не злодей, а иссушит до костей

«Уж не знаю, где его так обтерхало-то погано, вот токмо зол он был, что черт, и на тебя зело бранился».

      Всхлипнул мальчонка беззвучно, совершенно лишившись от одури последних остатков истерзанного непосильными испытаниями уморенного рассудка, да застыл без движения, страшась даже сделать хоть сколь было значимый вздох: один он остался посреди затерянных в чернолесье развалин — и до того леденящая кровь тишина воцарилась в округе, накрыв с головою несчастного Мирко, что так и содрогнулся он тотчас же в ожидании худшего… Пробежались лихорадочно его саднящие и напрочь пересохшие от хвори глазки по однообразной мельтешащей картине искривленных да утопающих в полумраке древесных стволов: ничего не сумел разобрать себемиров сынок в их единовидном зловещем переплетении — только ощутил сквозь нарастающее отемнение ума, как отчаянно колотится сердечко, разгоняя остатки мальчишечьей кровушки по его похолодевшему тельцу… Прислушался мальчишка — тишина. Только лишь в ушках звенит. Ни единого шороха не может различить он посреди окаянного звона: как будто бы сплошь погрузился весь лес в мертвецкое противоестественное безмолвие, какое нынче мучило бездольного дитенка хуже всех вообразимых разумом палаческих мытарств. Наедине с затаившейся в глуши крадущейся погибелью он оказался, брошенный жестоковыйным наставником пред лицом неизвестной угрозы. Повертел идущей по кругу головкой салажонок, бездумно повторяя из последних утекающих силенок чуть слышимым шепотом имя ведьмачье — даже боль свою острую в израненной заклятием спине да крепко связанных ручках пересилил в том страхе, кручинный: словно бы под землю провалился без следа бросивший воспитанника Освальд — и даже когда через муку развернулся как мог сирый Мирко, заглядывая полным ужаса взором взадьпят, в каком направлении и скрылся тот прежде, не сумел он различить ни тени бесследно исчезнувшего мастера. Пробежался мечущимся взглядом по обломкам древнего погоста ребятенок, силясь разглядеть хотя б намек на возможное присутствие убийцы чудовищ — вдруг ведь притаился тот искусно за обломками, — однако не сумел узреть там ни бельмеса, хотя не так уж и просто, должно быть, было представавшему истовым черным пятном ведьмаку припрятаться ловко за облицованными белым мрамором обломками. Скрылся бесследно он где-то. Сгинул без возврата, оставив мальчишку терзаться от жути… Вестимо, в чащобу ушел, не удостоив обреченного на невыносимые терзания воспитанника даже расплывчатым туманным разъяснением своего беспощадного замысла. Опустил свою головку окончательно ослабевший Мирошек — уже и сил страшиться осмысленно у него, горемычного, поди, и не осталось: слишком уж много неподъемной кручины выпало на его тяжкую долюшку за последние несколько месяцев.       Разделилось дитячье житье с мальчишкиным вынужденным уходом из отчего дома словно бы на две разнородные жизни, треснув беспощадно напополам: остались беззаботные ребяческие шалости да искренняя беспечность малолетнего Мирко в той прошлой, уже будто бы давно окончившейся жизни, когда еще жил он под кровом родительским в родной захудалой деревне — одни лишь только невыразимые тяготы нищенского скитания по бездорожью, извечная строгость брюзжащего наставника да нескончаемый страх перед всевозможными поджидающими на пути ужасами заполонили нынче все сознание мальчонки. Не раз вспоминал он в последующие безрадостные однообразные дни оставшихся далеко позади мать с отцом, пряча наворачивающиеся на глазенки слезы да украдкой утирая их в дороге, лишь бы только не приметил то не терпящий слабости да жалости к себе суровый мастер: не можно ведь теперь ему было проявлять наяву позорную жалкую немочь да мягкотелость запретную — бранил за это новоиспеченный радетель отощавшего дитенка, воистину не ведая усталости. Но наиболее скверным в новоявленном мальчишечьем житье явилось то, что к самому что ни есть безысходному и тоскливому одиночеству приговорен оказался салажонок внезапно, посему как пришлось ему уяснить очень скоро, что попросту на дух не выносил бесприветный ведьмак пустословие да всяческую прочую дурную болтовню. Буквально в первые же дни своего пребывания под опекой хладнодушного мастера очутился приневолен с тем столкнуться обездоленный Мирко. Как привык он малость к ведьмаку и вроде бы уверился в том, что не желает тот творить с ним лишенную смысла расправу иль какое-либо иное злодеяние гнусное, так постепенно и пристал с порожними расспросами, желая во что бы то ни стало утолить неуемное дитячье любопытство к невиданному ранее хитроумному ведьмачьему промыслу. Отмалчивался сперва было мастер, либо же отзывался односложно сквозь зубы, но как на последующем привале прилип к нему что тот проклятущий банный лист неутомимый себемиров сынок, буквально завалив своими глупенькими вопрошениями, так и не выдержал все ж по итогу. Покривил свою челюсть вобыден, шею вытянув по направлению к мальчонке, и вопросил дальше резко пренеприятнейшим тоном: «Ты всечасно так много болтаешь? Щебечешь да балясничаешь без умолку. Язычком своим поганым — бе-бе-бе», — и сам своим вихлявым языком пощелкал дальше, до того непривычно и потешно то сделав, что еще не научившийся распознавать его истинный умысел да притомившийся от всех пролитых за прошлые денечки слезок Мирко в ответ лишь оробело улыбнулся чуть заметно, наивно посчитав, что так балагурит с ним Освальд… В следующее же мгновение пришлось ему осознать свою непростительную жесточайшую ошибку, потому как моментально остервенившийся сверх меры ведьмак лишь оскалил засим угрожающе зубы да, перескочив единым махом через установленное над разведенным огнем замысловатое алхимическое оборудование, так и подскочил молниеносно к легковесному мальчишке, безжалостно стиснув рукой его тонкую шейку и прошипев ему разом гневливо в побледневшее от ужаса личико: «Чтоб я в последний раз такое видел. И слышал. Иначе слезами зальешься, негодник». Так и уяснил тогда навечно застращанный острасткой салажонок, что не шутит Освальд никогда. Не улыбается и не смеется, даже коль и изъясняется порой весьма бадражно. И разговоры ненавидит, а празднословие напрасное от глупого воспитанника терпеть не станет так и вовсе. Оным образом оно и повелось: порой почти что сутки могли проехать они, не промолвив друг другу ни слова, и кажется, в полной мере устраивало то нелюдимого убийцу чудовищ. Очень уж тяжелым был его нрав. Не считал он нужным делиться свойскими соображениями с глупеньким мальчишкой, не ставя его хрупкую душонку ни во что.       Вот и сейчас даже и не снизошел он до того, чтоб поделиться заблаговременно с буквально вопящим от ужаса воспитанником своими жуткими намерениями. Выдавил какие-то туманные обрывки фраз, оставшись равнодушным, несмотря на все мольбы да горькие увещевания дитячьи: даже надрывный крик еле живого раненого салажонка да отчаянные воззвания к себе по имени проигнорировал, бездушный… А ведь еще и про доверие твердил… Да только как возможно было верить тому, кто беспрестанно лгал и изгалялся в вероломстве? Тому, кто по итогу пренебрег эмоциями, чувствами забитого мальчишки, связав его безжалостно и бросив одного среди развалин в ожидании прихода неизвестного кошмара! Так и захлебнулся сирый Мирко от подступившего к горлу судорожного рыдания: снова в мучительном кашле зашелся, вдокон сорвав пересохшие связки и в итоге просто повиснув на обломке колонны без сил… Один он остался, совершенно один — и даже тот единственный человек, кто вызвался по собственной воле заботиться о нем да оберегать его от всяческих бед, бросил разнесчастного мальчонку в чернолесье. Уставился обреченный себемиров сынок себе под босые сбитые в ссадины ножки, уже даже и не плача и только бездумно водя опустошенными и словно бы затянутыми пеленою глазками по истрескавшейся поверхности облицованного мрамором пола: даже и помыслить он не мог, что однажды выпадут на его долю такие страдания… И снова вспомнились ему благочестивые родители: добродушный широкоплечий тятька, что без труда водружал себе визжащего от истого восторга ребятенка на крепкие плечища, да улыбчивая, добрая и пахнущая хлебом мать, чьи ласковые нежные прикосновения снимали как рукой любые хвори приболевшего Мирошка… Если б только увидал Себемир посреди оных вселяющих ужас развалин своего младшего бездольного сыночка, если б только узрел, до какого бедственного состояния дошел израненный Мирко под опекой ведьмака — ни за что не отпустил бы больше бедного дитенка из своих согревающих крепких объятий. Не отдал бы больше никому. Так и содрогнулся дальше терзаемый жестокой непосильной кручиной мальчишка, зажмурив глазенки буквально до боли: оформилось дальше в его болящей головушке красочное и четкое видение того, как сейчас выйдет из леса его обеспокоенный отец да, бросившись наперерез через раскинувшиеся по перелесью обломки руин, подхватит на руки сыночка, укрыв его в спасительных объятиях… И будет обнимать мальчишку, целовать его в охладевший покрытый холодной испариной лобик, твердя, что все закончилось и они никогда больше с ним не расстанутся, а после поднимет на руки и унесет как можно дальше от сего нескончаемого полуночного кошмара… И будет все снова, как прежде, когда жил Мирко в спокойствии, любви и тишине, на попечении родительском, не ведая ни боли, ни усталости, ни страха… Даже очи пересохшие поднял он, пробежавшись ими по утопающей в сумраке кромке лесной глухомани, тщетно надеясь различить среди скрюченных и покореженных древесных стволов статную отцовскую фигуру… Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети! Как не бывает и того, чтоб бросил несчастного дитенка тот последний, кто обещал заботиться и пестовать радетельно!.. «Тятька… Тятенька…» — беззвучно прошептал как будто бы окаменевшими от холода и ужаса устами в отчаянии бездольный ребятенок, силясь разглядеть в кромешном мраке хотя бы тень возможного отцовского присутствия… Хотя бы образ, хоть намек неясный… Поводил он, содрогающийся от беззвучного застревающего в горле плача, своим неясным застращанным взором — и не увидел ничего… Неоткуда было здесь взяться его настрадавшемуся постаревшему за единую ночь отцу-старосте. Остался тот далеко позади — в таких неведомых краях, что теперь уж и не суждено им было более воссоединиться с сыночком горемычным уж николиже… Никого у Мирко не осталось. Лишь ведьмак… Тот, кто воспользовался глупенькой мальчишечьей доверчивостью и ушел, не дрогнув даже от стенаний салажонка.       Может все-таки не бросил его мастер? Заверил ведь он бьющегося в ужасе мальчишку, что будет где-то рядом и сможет защитить его, коль только возникнет такая потребность… Да только как же вознамерился он Мирко защищать, ежели теперь как будто в пропасть провалился? Да и намеренно оставил он несчастного воспитанника слабеньким, беспомощным и связанным среди развалин страшных: как будто бы специально выставил в надежде, что приманит хрупкая мальчишечья душонка некое невиданное сумрачное лихо! И зачем только могло ему понадобиться совершать такую дьявольскую гнусность с салажонком? Хоть это он мальчишке объяснил: чтобы довлеющее над хиленьким дитячьим естеством хитросплетенное заклятье как-то снять… Аль вознамерился ведьмак здесь провести над сирым мальчиком невиданный зловещий ритуал?.. Так и отпрянул в тот же миг как мог затрясшийся мальчонка от потянувшей холодом колонны — вновь былой ужас охватил его ослабевшие ручки и ножки, как представил он себе то, что сейчас здесь начнется при его опосредованном нежеланном участии… Какой ведь угодно мог то быть ритуал!.. Какие угодно новые терзания мог принести и без того лишившемуся самообладания мальчишке!.. И хоть и понимал Мирошек смутно, что не солгал ему наставник, когда заверил, что в смертельной опасности оказался он нынче по глупости свойской невиданной, попавшись под лихое заклинание нежданно, все равно затряслись вяще прежнего его тончайшие поджилки, и жуть обуяла измотанный страданиями разум… Неужели теперь приневолен он судьбой пройти через сие леденящее кровь испытание?       Осмотрелся Мирко — ничего. Только звуки странные доносятся из сумрачной лесной глуши: подобные пробивающемуся сквозь переплетения ветвей и кореньев дуновению ветра — однако же не ветер; похожие на треск и словно бы разлом древесной коры от бурана — но все же не буран… Замер похолодевший мальчонка сильнее, весь буквально вытянувшись струночкой и напрягая колющие глазки что есть мочи — лишь бы разглядеть хотя бы что-то в чернолесье: смотрит — ничего. Но звук как будто ближе. Сжался как мог салажонок, вновь бросая устрашенный взгляд по сторонам и бездумно повторяя имя мастера дрожащим от сковавшей разум оторопи шепотом:       — …Освальджик… Вернись за мной… Пожалуйста… — и в ответ все то же прежнее гнетущее безмолвие, нарушаемое лишь неясным отдаленным шелестом чапыжника вдали. И сердечко в мальчишечьей грудке опять замирает, ведь все отчетливее слышит загнанный в угол сынок себемиров неисповедимое давешнее шуршание в глуши. Так и всхлипнул бесслезно мальчишка сызнова, содрогаясь от пронзающего скованное тельце истерзания.       А только смотрит — и замыленным глазенкам поверить не может: словно бы причудливый девичий лик проглядывает сквозь сухие ветви! Личико беленькое, ладное да ясное — с глазами, что у дивной прекрасницы-серны: сизыми, миндалевидными, раскосыми, что так и смотрят зачарованно из леса… И копна золотистых волнистых волос по хрупким обнаженным плечикам аж рассыпается, укутывая деву расчудесным искрящимся в редких сумрачных бликах покровом… Смотрит она завораживающе из черноты глухого бора и словно глаз свести с мальчишечки не может: изучает его, не моргая, и будто бы манит к себе… Высунет головку из переплетения ветвей, покажется на мгновение — и снова нырнет в черноту, быстро скрывшись, и вот уже в ином месте выглядывает, не мигающим взглядом буравя мальчонку. Так и затрепетало дитячье сердечко от жути — аж поежился в страхе несчастный мальчишка, отстраняясь к обломку колонны вплотную: вспомнились ему тотчас же дедовы кошмарные предостережения о чудищах страшных, что беззащитными хрупкими девами, живущими в лесной глуши, притворяются — мавках, богинках да прочих красавках… Утопленницах жутких, что детишек из люлек утаскивают и тискают потом до полусмерти, выжимая из пленников хилых дитячьи душонки дрожащие… Да только присмотрелся Мирко и видит, что иное то создание: обмотаны вокруг девичьих беленьких запястий, что просунула она из мрака чернолесья, пергаментные ленты, испещренные таинственными символами, блестят бадражным блеском словно мертвые глаза, и даже голову мудреным образом заводит вбок девица — как будто бы является она противной естеству… И словно уже видел ее прежде где-то Мирко! Заметался он, перепуганный вусмерть, беззвучно повторяя бессвязные стенания, и так и вспомнил сквозь кромешный дикий ужас: Агнешка то жутчайшая, с какой схлестнулся в убийственной схватке давеча ведьмак!       И вроде бы отнюдь не выглядела страшно дева — напротив, невероятно умильным и ладным представал ее озаренный красою прелестнейший лик — однако же все равно до режущей боли вдоль израненного хребта затрясся при ее появлении от охватившей его жути Мирошек: было ведь в пугающей девице нечто такое, что будто бы настойчиво заставляло отводить застращанный взор… На четвереньках она бегала, подобно дикой бестии, стремительно перемежаясь с немыслимой для человека грацией, словами изъясняться не была никак приучена и токмо лишь шипела, склоняя миловидную прелестную головку в неестественной мере набок… Аж сознание мальчишечье уплывать от одури стало. А ведь каких только чудовищ отвратных не повидал уже сирый мальчишка за время безрадостных странствий с бесприветным ведьмаком — по счастью, хотя бы издохших и просто лежащих на болоте стервом… Лохматых, сморщенных, с мордами кошмарными, обезображенными, с чудовищной смердящей пастью, обрамленной несколькими рядами острейших клыков, с огромными запавшими остекленевшими глазами, подчас уже затянутыми неизвестной мерзостною пленкой… И были изъедены те подгнившие туши, от одного присутствия рядом с которыми от гнуснейшего смрада уж слезы начинали наворачиваться на дитячьи глазенки, набежавшими из неведомых болотных глубин трупоедами, а то и просто зверьем — и долго потом еще не мог позабыть сию мерзость побледневший от подступающей к горлу тошноты себемиров сынок… И ведь подолгу приходилось находиться несчастному салажонку рядом с оной отвратнейшей падалью: не одной ведь подобной найденной в глуши да успевшей изрядно попортиться туши не пропускал страшный мастер — спешивался моментально и, уволакивая павшее чудовище в укромный уголок, потрошить его со знанием дела принимался. И казалось мальчишке, что будто бы воодушевлялся он только сильнее, ежели было встреченное стерво безобразнее прежнего… «Гляди, какая погань, — кривя пренеприятнейшим образом челюсть да поворачивая к валящемуся с ножек воспитаннику очередную несусветную мерзейшую морду, приговаривал он с упоением. — Мгляк. Такая же паскудина, что вас в деревне жрала. Токмо этот отчего-то одноглазым уродился…» И аж дурно делалось мальчонке от такого… На каких угодно отвратнейших тварей успел уже насмотреться дитенок несчастный. Но здесь, при виде странной девки, что ныне смотрела на него из глуши чернолесья безжизненными сизыми очами, словно бы нечеловеческий ужас начинал испытывать он, объятый мучительным трепетом.       Обождала эдак девка несколько томительных мгновений, как будто не решаясь выступить в просвет из покрова тенистого сумрака, а затем, с невиданной и недоступной для обычного человечьего тела гибкостью завернув прелестную головку до плеча, наконец и вынырнула медленно из мрака… Вышагнула вперед, осторожно выступая на прилесок, и так и протащился вслед за ней обрывок разрубленного да истрепавшегося от соприкосновений с отсыревшей земляной твердью болтающегося на хрупком плече исподнего дранного платьица — совершенно обнаженным предстал нынче девичий стан пред оцепеневшим от ужаса Мирко… Полностью нагой теперь являлась пугающая пуще истовой смерти Агнешка, и нисколько уж не волновала нагота сия постыдная да непотребная ее собственный ущербный хворый разум… Изогнула она беленькую спинку, грациозно перемежаясь меж рассыпавшихся по перелесью обломков белокаменных развалин и не сводя с окаменевшего от жути мальчишечьего лика свой опустошенный безжизненный взор. Так и бросилась в глаза потерявшему дар речи салажонку ужасающая глубокая рана вдоль девичьего изящного хребта: протянулась она почти от плеча до самого крестца дикой девы — аж разошлись ее края препогано, обнажив подложные покровы неестественно бледной и высохшей плоти… Ужесь как будто и внимания не обращала девка на ранение, хотя и непонятно было уж нисколько, как только можно было выносить безропотно такую изнурительную дьявольскую боль, что должно быть, причиняла посеченному телу подобная жуткая рана! Ни единая капелька крови не выступила на девичьей устрашающей вареди, и аж передернуло скверно Мирошка от такого кошмарного вида увечья… Вжался спиною он пуще в колонну, жалобно всхлипнув и не сводя со страшной девы свой мечущийся в ужасе взгляд, и ощутил лишь, как рвется сердечко в груди… Повертел головою, выискивая пуганным взглядом хоть намек на присутствие мастера, что принес невдавне обещание — защитить от напасти мальчонку — да ручками дергая в ужасе, тщетно попытался разорвать злые путы… А девка бадражная, на манер хищной рыси пригибая изящную спинку к землице, медленно ближе подкралась, скрываясь порой за обломками и все не сводя с ребятенка очей… Словно охоту устроила жуткую, избрав салажонка своей сладкой добычей!..       — …Осва… Освальд… Ты где?.. Помоги мне… пожалуйста… — щемливо заикаясь и ощущая, как сейчас лишится духа напрочь, прошептал почти беззвучно ни живой ни мертвый Мирко — как будто мог его услышать невесть куда ушедший мастер… Силится плакать дитенок несчастный, не справляясь с жутчайшим кошмаром, да только нет слез, словно бы и не осталось в мальчишечьем тельце ни капельки влаги… Вновь лихорадочно замотал головою мальчишка, начиная все отчаяннее дергать стянутыми воровиной ручонками и отчаянно высматривая в гнетущем мрачном образе утонувшего во мраке перелесья фигуру убийцы чудовищ, а в разрывающейся от напряжения головке судорожно мечется единственное понимание: не успеет спасти его ведьмак… Слишком уж далеко он ушел, а страшная девка все ближе — вот она уже и половину прогалины бегом на четвереньках преодолела, вперив лишенный разума взгляд в дитячье бледное полубезумное личико… А ведь еще и оружие зачем-то оставил лежать подле беспомощного Мирко ведьмак: облаченным в ножны оставил, бережно сложив на белокаменный мраморный пол — не успеет он теперь клинок извлечь, даже коли выскочит из глуши омертвевшего леса наперерез неразумной девице!.. Не успеет отбить нападение девки!.. Задергался, стеная, ребятенок, чувствуя, как будто ускользает вместе с разумом сама истая жизнь из его истерзанного бессильного тельца — да только всуе все: не вырваться ему ни за что из ловушки… Не высвободить уже начинающие затекать и отниматься ослабевшие от всего пережитого ручки, не отбежать хотя бы даже просто в тень, попытавшись забиться хоть в какой-нибудь спасительный разлом — одно только ожидание гибели мальчонке сирому и остается!.. Наедине с полоумной убивицей остался он нынче, потому как бросил его посреди ставших силками развалин бессердечный убийца чудовищ!.. И ведь обещал же, что не оставит мальчонку в недоле и сумеет спасти от любого злосчастья — обнадежил впустую, жестокий!.. — Помоги мне!.. Умоляю… Пожалуйста, помоги!.. Где же ты!.. Ну, пожалуйста!.. — болезненно всхлипывая, взмолился дрожащим голосочком сквозь сводящую личико судорогу объятый невыносимым неистовым ужасом Мирко.       Так и покатилась, наконец, единственная редкая слезинка по мальчишечьему обескровленному лику. Вытаращил он, трясущийся и уже еле живой от повытянувшей все тонкие жилочки жути, свой оцепеневший и совершенно опустевший застращанный взор на смертоносную девку — она уже спереду встала… Замерла напротив мальчонки перед ротондой возвышенной не далее маховой сажени, выйдя уже на прямую, прильнула к землице, как будто готовясь к прыжку, и только шипит угрожающе!.. Сейчас как сделает стремительный выпад да как напрыгнет с наскока, вонзив резко зубы в дитячью нежную плоть!.. А глазища стеклянные, опустошенные, бездумные — не моргают и не двигаются, словно и не видит вовсе салажонка жестокая тварь… Даже дышать перестал бедный Мирко, глаза округлив беспримерно и окаменев от сразившей его душеньку жути, словно мелкий беззаступный зверек: вышибла невыносимая кручина все последние остатки настрадавшегося разума из его несмышленой головушки — только смотрит на расстелившиеся по земле пергаментные чародейские ленты, на изогнутый и готовый к наскоку девичий хрупкий стан, что теперь уж обнажен был непристойно… На золотистые распущенные власы, на царапающие земляную твердь девичьи тоненькие пальчики, на сияющие невиданной прекрасной белизной идеальные ровные зубки, что сейчас сомкнутся железно на мальчишечьей беленькой шейке… Неужели вот так погибать?!       Зачем это сделал ведьмак? Почему повел себя настолько безрассудно с бедным настрадавшимся дитенком? Почему не просчитал, что может появиться здесь девица, как взялся проводить с мальчонкой сирым ритуал?.. К смерти приведет теперь мальчишку окаянная халатность ведьмака.       Бросилась тут грозная Агнешка в одно мановение ока к оцепеневшему от жути ребятенку, ринувшись к ротонде и с невиданной прытью сократив расстояние до его сжавшейся подле обломка отшлифованной колонны обессиленной фигурки — да только даже осознать произошедшее до конца не успел себемиров сынок, потому как, едва лишь осталось ужаснейшей деве пересечь до него невеликую сажень, вдруг как наскочил на нее откуда-то сверху единым прицельным наскоком невесть отколе взявшийся ведьмак да и прямо к мраморной плите придавил своим весом нещадно — прямо с крыши ротонды спрыгнул на девку с насилу различимым для глаза проворством, обождав, когда окажется она в потребном верном месте!.. Зашипела в истом ужасе Агнешка велегласно, завертевшись и заизвивавшись в ведьмачьем захвате, словно угодившая в силки да схваченная за загривок попавшая впросак рысица… Схватил ее убийца чудовищ за разметавшуюся гриву, безжалостно вцепившись в золотистые волосья, и далее, вложившись в рывок в полной мере, с остервененным злым рычанием буквально зашвырнул ее вперед — к ногам сраженного увиденным мальчишки!.. И вновь ничего не успел разглядеть салажонок — только лишь уставился стеклянными глазенками на взявшееся прямо перед ним лицо девицы, одновременно с тем услышав мерзкий чавкающий хруст, и опосля сместил объятый смертным ужасом опустошенный взор и на пронзившее девичью тоненькую шейку окропленное чагравой бурой влагой лезвие ведьмачьего ножа… Выступило острие его, пронзив сухую плоть насквозь, с другой сторонки шеи — прямо промеж позвонков ей вогнал свой убийственный нож страшный мастер, все же исхитрившись поразить умело девоньку с удара, и так и обмякла она в его суровом захвате, даже ни на мгновение не изменив выражение словно бы безжизненного бледного лица… Выдернул дальше ведьмак свой клинок из девичьей истерзанной плоти, резко рубанув им в середине взмаха вбок — и так и вырвал наконец из толщи беленькой шейки, попутно рассекнув ее прескверно вполовину: вновь лишь нечто хрустнуло да хлюпнуло отвратно, и как отпустил девку мастер, бросив небрежно на белоснежную плиту, так и повалилась она замертво, а из свежей зияющей раны на шее тягучей тошнотворной волной полилась на мраморный пол прежняя бурая волога… Помутилось все перед глазами у мальчонки, горло скверно сжалось, сдавленное грубыми тисками — скрутило и живот от тошноты невыносимой, отчего опять свела мальчишечье хрупкое тельце жестокая судорога: отвернулся бедненький Мирошек как сумел, поджав поспешно ножки да убрав их подальше от лужи омерзительной крови — или что это вылилось из девичьей раны, — и лишь впритрудь сдержав скрутивший его спазм, едва не вывернулся наизнанку от увиденного… Знал он, что и раньше убивал ведьмак людей — и вовсе не первый то был раз, как отнимал Освальд недрогнувшей дланью людские присные жизни… Вот только впервые совершил он смертоубийство кошмарное прямо на глазах у воспитанника — воистину перед мальчишечьим ликом, едва не замарав дитенка пролитой девичьей странной кровью. Все же убил он девку дикую вконец. Докончил начатое дело в полной мере. Распласталась теперича на каменной плите под куполом ротонды убиенная Агнешка, все еще придавленная весом сидящего на ней верхом безжалостного мастера, и так и вышибло из ее опавших хладных членов последние остатки представавшего как будто бы противоречащим самим законам жизни естества… Ажно глаза и рот ее раскрытыми остались, какими пребывали они в миг кратчайший смерти — лишь упала она, пораженная, и осталась лежать неподвижно в луже растекшейся подле главы да испачкавшей мерзостно волосы влаги, ставшая вообще белее белого…       Обождал несколько показавшихся ему вечностью протяжных мгновений словно бы окостеневший от пережитого ужаса Мирко, прикрыв в изнеможении померкшие глазенки и так и ускользая в обволакивающее черное небытие, и лишь когда малость утихла тошнота, мутившая мальчишку беспощадно, отверз насилу очи через режущую боль… Ничего вокруг него не изменилось: все посреди тех же холодных развалин полулежал он в полнейшем бессилии, невдали от развалившегося прямо у него перед ногами тела убитой ведьмачьим ударом Агнешки, а вокруг, сгустившись будто бы еще того сильнее, опутывал загубленное чернолесье сумрак влажный… И словно дышать было трудно, а сердечко так и трепетало, словно тряпочка, в груди… Все силы повытянул страх непосильный из бедного страдальца горемычного: истерзал последние остатки слабенькой мальчишечей душонки… Так и ощутил в дальнейший миг иссушенный непомерным для его истощенного сердца мучением настрадавшийся Мирко, как буквально вызарился на него по-прежнему сидевший поверх убитой девы мрачный мастер: так и пронзал строжайшим взглядом, что тем самым рабочим ножом, какой вонзил доселе без сомнений в алебастровую гладенькую плоть бадражной девки… Покосился тогда опустошенно на его стращавые желтые очи и сам себемиров сынок, ощущая лишь разлившееся по телу невыразимое бессилие: вновь бесстрастен был ведьмак, словно и не он только что учинил здесь расправу над девицей — не тронула его ни смерть прекрасницы, ни даже вид истерзанного мукой ребятенка… Дрогнул роток у мальчишки от вновь поступившей к пересохшему горлышку судороге, и так и шепнул он засим тихим гласом:       — …Я тебя звал… Почему ты не пришел?.. — и только лик свой нескладный покорежил брюзгливый убийца чудовищ в захлестнувшей его неприязни к услышанному. Вызверился весь в неудовольствии и после прорычал гневливым тоном:       — Вот скудоумный ты вахлак! А ты башкой своей помысли, почему!       И отшвырнув небрежно тело бедной девы, словно и не двигалась она дотоле, пав в итоге жертвой его собственного беспощадного коварства, вверх на ноги вмиг поднялся, направившись за спину салажонку. Прикрыл изнуренный пережитым кошмаром Мирошек свои саднящие глазенки, вздрагивая от безмилостных прикосновений цепкой ведьмачьей ладони, и вскоре ощутил, как ослабил наконец суровый мастер удерживавшие мальчишечьи запястья позади костлявой спинки путы на пеньковой воровине. Сразу же, как только смог, подтянул он впритрудь, обессилевший, свои затекшие и оттого саднящие ручонки к запавшей грудинке и токмо задрожал сквозь боль в хребтине, что та субтильная травинушка, стараясь не смотреть на ужасающего вида тело девы совсем невдалеке от себя — одно лишь бессознательное горькое желание ощутил он в эту пору: поскорее забыться и тем самым спастись от нескончаемых ужастей хоть на миг… Исчезнуть и не видеть больше ни проклятых эльфских развалин, ни девичьего фарфорового тельца, ни сгущающейся темноты враждебного лихого чернолесья — заснуть и успокоить заболевшую кружащуюся голову, склонив ее, коль нужно, даже к камню… Даже и хныкать у него не осталось силенок, кручинного…       Не дал ему, впрочем, передохнуть наставник строгий: назад поворотился, переступив с вящей небрежностью через распластанную под ногами покойницу страшную, да на дитячий бледный лик опять уставился зело неумолимо. Затем и к бездыханным останкам зарубленной Агнешки обратился на короткое мгновение, схватив ее кощунственно за копну лоснящихся волнистых волосенок да намотав те волосы себе вокруг локтя, и натянув засим бездушно, так что даже поднялась и зависла над мраморным полом глава посеченной девицы, вниз по белокаменным ступенькам двинулся, ничуть не устыдившись и волоком таща ее вослед, будто бы и вовсе не заслуживала уморенная его же посеребренным вострым лезвием деваха отношения сколь было человечного в посмертии. Протащил сим образом покойницу несчастную, вытянув ее из-под покатого да беленького купола наполовину развалившейся ротонды, и бросил прямо наземь, словно смердящее стерво наимерзейшей сдохшей твари… Глянул насилу ни живой ни мертвый салажонок: гнусная же то была картина — аж воротило от нее… Стоял теперь ведьмак пятном чернейшим, возвысившись пугающе, подобный умертвию, а у него в ногах, перед мысками добротных сапог из бычьей кожи, раскинувшись беспомощно в неестественном да неприглядном для глаза положении, лежала махонькая, тонкая, что та тростинка гибкая, несчастная зарубленная девонька — хрупкая, совсем нагая, в глубоких жутких ранах, ничуть не двигаясь и лишь смотря пустым стеклянным взглядом в померкший небосвод над головой… Злодеем кошмарным смотрелся убийца чудовищ: душегубом жестоким да смертоубийцей, ведь невиданное то было дело в действительности — чтобы ведьмак, какого создавали, дабы он чудовищ истреблял, оберегая тем самым обычных людей от безвременной тяжкой недоли, сам убивал паскудным образом девицу беззащитную, какая ростом доставала от силы ему до плеча… Теперь уж казалось поистине немыслимым то, что скакала невдавне девка оная на четвереньках, яко бестия, и самого мальчонку беззаступного загрызть до истой гибели намеревалась… А ведь и сама сия Агнешка дикая всамделишной убивицей являлась… Покосился на нее через силу едва способный сделать вдох мальчишка и токмо ручку к трясущимся устам подтянул обессиленно: даже и сам он теперь не сказал бы, что была способна девонька на оные бесчинства. Засмотрелся на раскинувшуюся подле ротонды зарубленную деву и ведьмак — взглядом липким да сластолюбивым по обнаженной девичьей фигурке беззастенчиво прошелся, подзадержав его порою кое-где, и аж уста свои неровные немного приоткрыл, в дальнейшем протянув себе под нос, весь раздосадованный видом:       — Ай, хорошавка. Жаль такую милоньку рубить. Личико ладное, умильное да гладенькое, перси елейные, что тот поспелый персик… Уста как будто сахарные — облобызать охота…       Смутился в тот момент бездольный Мирко просто непередаваемо, даже несмотря на то, что был бессильным и замученным всем пережитым жутким действом: даже глазенки оробелые отвел, почувствовав, как словно распалилось личико бескровное от любострастных да бесстыжих слов ведьмачьих — никогда ведь дотоле ему не доводилось созерцать настоль близешенько обнаженные девичьи телеса, а уж пялиться так беспардонно, как ведьмак, буквально лобызая взором девку, он позволить себе все ж не мог. Стыдно салажонку было. Всего единожды доселе имел возможность лицезреть малолетний Мирошек краем глазочка оголенных девиц — собрались как-то накануне вечери мальчишкины старшие братья, и самый дерзкий предложил: «Айда глазеть, как девки в бане парятся!» Вот они все вчетвером и побежали: младшенького Мирко, правда, вроде и не звали — да он и сам бы лучше с тятькой поиграл в сенях в коняшку — но раз уж братья порешили, поплелся вместе с ним и последыш себемиров. Встали возле деревянного рубленного сарая, прильнув к тончайшей щелке меж уложенными друг на друга бревнами, толпясь подле нее, толкаясь скверно и все опасливо по сторонам обеим озираясь в страхе: крутился несчастный Мирошек, все силясь пробиться к той щелочке тоже и лишь обиженно тягая похабно хохочущих братьев за полы домотканых рубашек, дабы пропустили его, сирого, взглянуть на девок парящихся хоть на короткое злосчастное мгновение — да только тщетно было. «Да дайте мне тоже поглядеть!» — канючил он, едва слезинки не роняя да все стремясь пролезть к стене сарая подле отгоняющих его зловредных братцев, пока старшой из них не сжалился вконец-то. Поднял он на мгновение под плечики мальчишку повыше к заветной расщелине, и так и прильнул к ней зажмуривший левый глазок любопытный Мирошек — а как вгляделся, силясь разглядеть среди клубящегося пара означенных девиц хоть краем глаза, так и разинул свой роток, застыв в блазноречивом да непознанном доселе удивлении. Увидел ведь он телеса разгоряченные и покрасневшие от жара да до того манящие и сладостные формы, что аж смутился беспримерно, сам не ведая, с чего… Не знал ведь ребятенок малолетний, что так сильно отличается девичий стан от его свойского!.. Как будто бы и не была картина та постыдная для глаз дитячьих неразумных в юдоли сей на деле предназначена! Аж залился краской против воли своей Мирко, дыхание подзадержав и глазки малость отведя, засим почувствовав, как пробежалась сверху вниз по телу дрожь престранная, но сразу же спустил его обратно старший брат, еще и побранившись в нетерпении, что тот всуе взглянуть просился… И все бы было ничего, коли б только не приметил всех их по итогу строгий дед… Схватил, крича, нагайку — ну и давай стегать, что было мочи! Мирко бедненький еще убег, а вот старшому из зарвавшихся да потерявших бдительность мальчишек попало по хребтине препогано!.. Так с тех пор и врезалось в дитячье глупое сознание, что девки обнаженные — есть плод запретный и манящий, а уж как начинал кто обсуждать девичьи прелести из возмужалых старших кметов, так и вовсе смущался дитенок сильнее обычного. Вот и тогда поглазел он насилу на то, как беззастенчиво пялится мастер на загубленную им же Агнешку, и после вспомнил сызнова, как вонзил тот надысь свой клинок в шею девоньке… И как же можно было сперва зарубить, а засим любоваться похабно?.. Жуткий все же ведьмак: бессердечный убивец жестокий!.. Оставил он, впрочем, тело неподвижной мертвой девы и затем опять к воспитаннику вмиг поворотился: не укрылось, как видно, от наблюдательного взгляда его зорких желтых глаз то, как аж скукожился весь мальчик от терзаний. Сделал тогда несколько шагов к нему назад Освальджик, пока не встал совсем вблизи, уставившись сурово на мальчишечье взлохмоченное темя: потупил ведь глазенки изнемогший салажонок.       — Не вороти свой лик — не была уж более человеком живым эта девка, — проскрежетал затем зубами над изморенным мальчишкой строгий мастер, — мертвячка то была поганая, покойница, которую заклятья некромантии обратно к жизни воротили гнусным образом. Жила она залеткой в чародеевых покоях: ложе с ним делила да миловалась всячески — а как занемогла и упокоилась внезапно, так он с потерей не смирился и заклинаниями девку оживил. Ее потребно было уничтожить, дабы совлечь с твоей душонки воздействие паскудного заклятья некроманта. Теперь уже все кончено. Утешь себя, сопливец. — И в самом деле ощутил изнуренный ребятенок сквозь весь заполнивший его болящее сердечко черный мрак и слабое подобие забрезжившего света: не так уж и часто произносил даже такие сухие и хладнодушные слова утешения суровый убийца чудовищ, обращаясь к горемычному воспитаннику — чаще бранил на чем только зижделся свет, нещадно карая за любое проявление недопустимой жалкой слабости. А тут хотя бы как-то обогрел речами черствыми. Взглянул на него с робостью вдокон иссушенный страданием мальчонка и только тихо лепетнул:       — Где ты был все это время?.. Я тебя не видел… — И вновь искривился от истой неприязни стервозный убийца чудовищ, затем прошипев беспощадно:       — Я же сказал, что буду рядом — вот так ты меня слушаешь, негодник?! — и сразу же в лихую брань пустился, взбеленившись через меру и нависнув над мальчишкой грозной тенью: — Очертенела уже твоя паскудная безалаберность: сколько не вбиваю в твою башку хоть каплю разума, все одно — без толку! Вместо того, чтобы щемиться и впустую проливать дрянные слезы, лучше б внимал мои речам, сопляк паршивый! Поди, и научился бы чему-то!.. Ох, и буду я тебя, паршивца, драть. Драть буду, покамест не вобью в твою порожнюю башку ум обиходный. — Опустил головушку сыночек себемиров, уже даже не имея силенок на то, чтоб убояться острастки грядущей, и токмо лишь поежился от холода: ничего хуже того, что уже приключилось с ним здесь за один только сей ужасающий день, случиться в дальнейшем уже не могло. Не стал, впрочем, слишком уж усердствовать в нравоучениях немилосердный строгий мастер в этот раз, по-видимому, все же сжалившись над хиленькой мальчишечьей душонкой, что и без того уже вкусила лиха горького, и процедив сквозь зубы взамен, яко прежде, продолжил, ответив на тихий вопрос салажонка: — Над тобою прямо был, сопливец. На крыше затаился в ожидании той чертовой паскуды. А как она явилась, тобою привлеченная, так и соскочил на нее сверху.       — А как же ты… туда залез?.. — не поднимая глаз, тихонько вопросил то и дело вздрагивающий от лютого кусающего холода изможденный пережитым мальчишка.       — По обломкам позади тебя взобрался, где колоннада обвалилась, — вновь сделавшись совершенно бесстрастным и отстраненным, проговорил, чеканя слог, очерствелый убийца чудовищ и опосля опустился на корти близ сжавшегося в беспомощности хворого воспитанника. Посмотрел на него оробело вдокон изничтоженный Мирко, смутно осознавая остатками разрозненного разума, что не напрасно опустился к нему мастер, и разглядел засим в ведьмачьем нерадушном взгляде и некое подобие смятения глубинного: приноровился ведь уже спустя неполные три месяца себемиров сынок различать всамделишное выражение разбитого параличом лица наставника — прежде смотрел, ощущая, как волосенки подымаются дыбом, и все понять не мог, чего же так отвратно кривит тот свой безобразный страшный лик по поводу любому, ну а затем смекнул, что просто неспособен был ведьмак иначе выражать свои эмоции — и чтоб понять то выражение его обличья, надобно смотреть было на здравый правый глаз, какой не тронут был хворобой окаянной. Вот и тогда посмотрел салажонок, и показалось ему, несмышленому, что словно неспокоен был ведьмак: как будто бы терзало его что-то незавидно или усилие какое-то прескверное был приневолен он совершить нынче здесь над собою… Обвел убийца чудовищ многозначительным пристальным взглядом белесоватое мальчишечье обличье и затем, в задумчивости погладив кривой подбородок, наконец произнес бесприветно, буквально выдавив насилу без желания: — Ну вот настал твой час урочный. Пора взглянуть, что вышло, салажонок.       Подтянул он засим обессилевшего ребятенка к себе, подняв его вверх, словно едва ощутимое легкое перышко, и вместе с ним на руках уже и сам взмыл опрометью на ноги: аж закружилась от такой нечеловеческой прыти, как и дотоле, дитячья слабая головушка, какую несчастный мальчонка и без того держал навесу лишь путем неимоверных усилий — буквально по кругу пошла, отчего даже тихонько застонал, лишившись ориентации, дитенок. Еще и спинка засаднила мученически, напомнив о глубокой смертной вареди, что его не унесла за завесу мальчишечью бесценную душонку… Вновь прескверно ему сделалось от стремительных ведьмачьих движений: все ж болезным после ранения жестокого он был и едва только в юдоли сей держался, а тут еще и испытания немыслимые на долюшку кручинную ему прискорбно выпали… Совсем обессилел мальчишка, уже и не подумав о том, чтобы как-то пытаться ползти самому — напротив, в изнеможении тяжком прильнул к груди сурового наставника, легохонько зажав трясущейся слабой ручонкой край его заволглой черной куртки да голову склонив к его плечу. Обхватил его покрепче десницей за пояс и сам грозный мастер, перехватив удобнее в захвате, и левой рукой по невиданной странной причине засим и глазки дитячьи накрыл, оставив салажонка в полном мраке… Прикрыл их истощенный Мирко, не имея больше сил для того, чтобы задуматься о причинах такого бадражного жеста, и далее почувствовал, как вместе с ним двинулся убийца чудовищ уже и вниз по ступенькам поспешно, покидая окаянную ротонду. Спустился и остановился… спустя несколько затянувшихся долгих мгновений ожидания наконец отняв свою длань от дитячьего личика: продрал насилу глазенки мальчишка, привыкая к сделавшемуся с непривычки поистине режуще-ярким освещению, а затем и на застывшего наставника взглянул, приметив, как буквально прожигает его пристальным взором ведьмак, улавливая каждое мельчайшее движение… Поглазели они друг на друга недолго, пока себемиров сынок не смутился, яко обыденно, и тогда, искривившись и выдохнув, наконец усадил его обратно на землю Освальджик, невдали от мертвячки зарубленной, далее так и пустившись в неясно кому адресованные беспримерные озлобленные поношения, принявшись злорадно бормотать себе под нос:       — Так тебе и надо, стервецу окаянному. Так и надо. Что, шельма? Думал, я не сыщу верный способ сломать и снять твои проклятые гнусные чары? Вот теперь получай. Сейчас еще спалю твою паскудину поганую до почерневшего обугленного остова. Не будешь миловаться ты с ней более. Довольно с девки страданий — а тебе в самый раз, шельма, встанет. Будешь знать в дальнейшем, как накладывать свои заклятия — на меня иль на мальчишку моего. Поплатишься сейчас еще паршивее. Слезами зальешься порожними, как увидишь, что я сделал с твоей полюбовницей, — и так и ходит вдоль зарубленной Агнешки, пальцы потирая меж собой ожесточенно.       Ничуть не удивился поначалу себемиров сыночек, услышав, как принялся мастер браниться сызнова, повторяя адресованные в неизвестность полные желчи проклятья: нередко бормотал ведь он чуть слышно брюзгливую озлобленную брань, остервеняясь подчас без причины. Даже завиденных на большаке скитальцев бранил себе вполголоса под нос: «Ходят тут, ходят… Хайло надрывают впустую! А как эндриаги пустятся жрать… так будут знать!» И даже дышать страшился Мирко в такие мгновения… Так и не стал бы мальчонка ничего вопрошать, лишь бы только не навлечь ведьмачий гнев уже и на себя, многострадального, однако же затем и призадумался, а для чего вообще ведьмак зажал ему глазенки, вынося из-под развалин, чуть не ставших местом безвременной мальчишечьей гибели? Али не хотел, чтобы что-то увидел дитенок?.. Так и не стерпел свербения в душоночке простоватый себемиров сынок, прошептав простодушно сквозь жестокую усталость:       — …А почему ты мне глаза закрыл, когда выносил из ротонды? — и сразу пожалел о вопрошении озвученном, потому как развернулся к нему одним махом ведьмак и опосля саданул мерзким тоном:       — А чтобы не узрел ты свою смерть, сопляк паршивый, ежели уж отразится на тебе нанесенное девке ранение наперекор моему прежнему предположению!       Так и качнулся от услышанного салажонок, и показалось ему, что вот-вот — и переполнится уж вскорости и без того наполненный буквально до краев фиал его неиссякающего горького страдания: вспомнилось тут же мальчонке, как упреждал его надысь осерчавший наставник о том, что должно было нынче по воле проклятия страшного отпечататься на слабеньком дитячьем стане любое ранение, полученное жуткой девицей Агнешкой — даже и сюда приволок его мастер, по его же собственным словам, исключительно за тем, чтобы снять эти гнусные чары… А потом ничтоже сумняшеся пронзил своей же рукой попавшейся в ловушку деве шею, оборвав существование страдалицы навечно… И не остановили его даже собственные прежние увещевания, как и первое полученное бедненьким воспитанником жуткое ранение! И хоть и не случилось, в самом деле, с ребятенком ничего, осенило в тот же миг его головушку кошмарное лихое озарение, что, получается, мог пострадать здесь равным образом он сам… А ведь даже не подумал об этом сперва ребятенок: вышиб испытанный ужас из него все мало-мальски трезвые соображения — и как уж остался он среди развалин в одиночестве, завидев вдалеке убивицу немертвую, так и вовсе позабыл обо всем, что говорил ему наставник в мрачном хуторе! Запомнил сквозь сковавший душу ужас лишь брошенное заверение пустое, что не позволит мастер умереть мальчишке сирому… Ну а теперь, выходит, обманул и в этот раз? Рискнул дитячьей жизнью, не будучи уверенным в том напрочь? Округлил свои пересохшие глазки сжавшийся на тянущей могильным холодом земле Мирошек, с ужасом непонимания всмотревшись в ожесточенные ведьмачьи зеницы, а в перепуганном да безыскусном разуме мгновенно промелькнуло опасение ледащее: ужель подверг его осмысленно опасности ведьмак?..       — …Предположению? — шепнул он, протянув застращанно вихлявым язычком и подбирая слова с неимоверным усилием. — Но ты же сказал… что со мной ничего не случится… А сам уверен в этом не был?.. — И сразу рявкнул на него безмилостно жестоконравный мастер, шею вперед вытянув и весь аж искривившись безобразно:       — Нет, сопливец. Не был, — словно бы полоснув содрогающегося от каждого брошенного бездушного слова дитенка невидимой плетью, отрезал он не терпящим возражений раздражительным тоном, бесчувственно чеканя строгий слог. — Я никогда не могу быть уверенным точно. Ведьмаки — не чародеи: будучи по природе своей лишенными врожденного магического потенциала, мы обретаем способность накладывать стихийные чары посредством прохождения трансмутаций и поддерживаем ее в себе беспрестанным потреблением особых эликсиров — нам не под силу разорвать путы наложенных заклятий путем осуществления обычных чародейских ритуалов. Отвращая паскудные чары, я могу уповать лишь на хитрость, николиже не зная точно, чем окончится мое бесцеремонное вмешательство. В твоем же скверном случае мне было надобно совлечь с тебя заклятие любой дрянной ценой, дабы не отдал ты, паршивец, здесь свою душонку всуе, поплатившись преждевременной кончиной за ослушание да окаянства завалящие! Я припомнил, что поведал чародей про хитрую особенность развалин окаянных: о том, что расположена здесь область, где не действуют николиже заклятия, невзирая на их сложность и структуру построения — область магической инертности, через которую пробиться не способны чары вовсе. В окружности данной ротонды она простирается. Засим я выдвинул свое предположение: что ежели окажется паскуда оживленная под куполом ротонды уничтоженной физически в то время, как и ты, сопляк, окажешься с ней там же, не смогут ее раны отразиться на тебе — потеряет силу заклинание, разбившись о непроницаемый барьер из двимерита, и оттого спадут с тебя его оковы тяжкие. Ведь должен ты иначе умереть по воле предначертанной вместе с пустовкой в миг единый, но ежели отдаст паскуда скованную душу в сей области магической инертности, оборванной окажется связавшая вас нить: сломается об это свойство гнусное заклятие, столкнувшись с непредвиденной преградой! А заманить паршивицу сюда труда уж не составило: она на естество твое по воле заклинания сама в силки примчалась. То было лишь предположение, вахлак, но я пошел на этот риск осознанно. Ведь если б я это не сделал, подох бы ты однажды все равно, как провалился бы эксперимент сквернавца! Кроме того, пропащий ты сопляк… — склонился к нему ниже Освальд, взъярившись вмиг от собственных же рассуждений, и так и саданул жестоковыйно: — Обыденно за оную услугу я требую с заказчика оплату! Ты же, негодник паршивый, и без того мое имущество — опять в убыток ты мне встал, паскуда бесполезная! И без того никак с тобой работать не начну — так еще и по миру меня однажды пустишь! Но ничего… Припомню я тебе, паршивец. Коль не протянешь ноги и станешь подмастерьем, заставлю отработать этот долг бесповоротно! Все мне отработаешь, паскудник. До последней монеты выжму сей долг из тебя! Ну а теперь… пошел отсюда прочь! Я жечь сквернавку буду, и коли перекинется то пламя на тебя, сам потом зализывать свои ожоги будешь: довольно я уже на врачевание потратился!..       И отвернулся от прибитого жестокими речами себемирова сыночка, склонившись над убитой мертвой девонькой. Отполз мальчишка сирый как сумел чуток подальше, а сам и пригорюнился, наморщившись от горечи. Невыносимый ему мастер достался в наставники, вельми невыносимый! Стервец наихудший на всем белом свете! Не мог припомнить разнесчастный салажонок более стервозного и тягостного нрава, чем тот, которым обладал ведьмак: сволочной, бесприветный, гневливый — но здесь он превзошел себя. Спас бездольного мальчонку — а сейчас попрекать этим будет: плешь воспитаннику желчью в затылке прожжет, пожалеть о спасении на веки вечные заставит, напоминая о задолженности каждый присный день до самого второго Сопряжения!       Опустил свои глазки Мирошек, беспомощно сжавшись да краешком спинки болящей прислонившись маленько к расколовшемуся обломку стародавнего строения, и только спустя несколько мгновений оробело посмотрел и на зловещую фигуру ведьмака, какой возвысился над телом мертвой девы подобно предвкушающему пиршество стервятнику. Навел он на раскинувшуюся в бесстыдной позе девоньку свою недрогнувшую длань, облаченную в жесткую крагу из почерневшей выделанной кожи, сложил хитрым образом персты, весь ощерившись как будто от безудержной неукротимой злобы, и так и вырвалась из-под его сложенных пальцев волна колдовского огня, буквально окатив собой безжизненное алебастровое личико девицы… Встретилось безжалостное пламя с гладенькой младой девичьей кожей, опалив ее собою беспощадно и насильно прожигая в ней кошмарные прогалины — обуглившись премерзко по краям, обнажили они вскорости слои подлежащей обескровленной плоти… Вспыхнула с одной сторонки золотистая копна лоснящихся волос — взвилось резко пламя, устремившись ввысь столпом, покамест не пожрало за мгновение красу девицы павшей до обугленного черепа, оставив после буйства своего лишь несколько испепеленных да торчащих во все стороны всколоченных пеньков… Разошелся лик красавицы наимерзейшим образом: полопалась под пламенем от жара ее кожа, запекся дальше мерзостно раскрытый сизый глаз, мгновенно почернев, а после полностью истлев… Обнажила струя колдовского огня и чернеющий буквально на глазах девичий череп с покрывшимся золой рядком нетронутых зубов, а воздух весь заполнился таким одуряющим муторным смрадом, что аж подступила к мальчишечьей глотке уже было прошедшая лихая тошнота, отчего лишь отвернулся он поспешно… Так и взмолился мальчонка в душе, чтоб все закончилось скорее, но только искривился еще пуще жуткий мастер, нацелив персты сложенные на вмиг обезображенный остаток лика девоньки, чтоб вновь вложиться в чары, уродуя убитую… Изъел огонь ведьмачий ей лицо наполовину, оставив под собой лишь обожженный штуф кости, и только лишь тогда отвел ладонь бездушный Освальд, не став дальше уродовать вторую половину — решил, вестимо дело, сохранить ей узнаваемость, взамен нацелив руку на девичий хрупкий стан… Отвернулся сызнова несчастный дитенок, по глупости взглянув было на миг, как сорвалось из-под ведьмачьих черных перстов враз безудержное пламя — и все равно успел заметить, как буквально опалилась, будто лист вощанки хрупкой, белая кожа страдалицы: полопавшись мгновенно, вспузырившись от жарыни да и покрывшись черной копотью… Лег себемиров сыночек на землю, уткнувшись лицом в ее отсыревшую твердь, лишь бы только не чувствовать удушающий смрад опалившейся плоти, и токмо глазки зажмурил от жути… Конца и края не было его ожившему кошмару, и все не просыпался он никак.       Потом внезапно все как будто стихло: изчезло клокотание горячих потоков раскаленного воздуха — и тогда ничего не помнящий от трепета многострадальный Мирко вконец отнял головку от землицы, осмелившись взглянуть на ведьмака и его жертву… Поторопился, глупенький, зело поторопился! Увидел он сперва, как наклоняется ведьмак вплотную над обугленными да вполовину сожженными останками девы, шуйцу к ним протягивая ловко и обхватывая девоньку за тоненькую шейку, ну а второй ухватливой рукой проворно совлекает с ремня поясного орудие — один из страшных крючьев с чуть заточенным концом… Присел на корти лихо подле умерщвленной бедной страдалицы и, головку ей грубо задрав, одним отработанным махом просунул свой крюк в оставшееся ножевое ранение в девичьей израненной шее, буквально вонзив закаленную сталь в обгоревшую жесткую плоть и насадив оным образом главу бедной девы на заточенный край инструмента… Засим преодолев сопротивление тканей, уста настрадавшейся деве раскрыл и сразу же продел рывком орудие вдокон, так что вышел его заостренный конец изо рта беззаступной покойницы… Точно чудовище гнусное, насадил он на крюк беспощадно Агнешку — хоть главу не срубил ей, бедняженьке, к счастью, заместо этого пустившись продевать воровину сквозь кольцо на другой стороне инструмента. Опустился щекой к хладной тверди опустошенный мальчишка и даже глазки обреченно закрывать уж не стал, точно зная, что все равно не исчезнет кошмар перед ними. Одно лишь возжелал он настрадавшимся сердечком: уехать скорей из ужасного места… Хоть в Каэр Морхен, хоть куда, хоть на самый отдаленный край света — лишь бы подальше от этих ужастей, сыплющихся словно бы из рога изобилия. Ведьмак же, закрепив свой инструмент и убедившись, что держаться он будет прекрепко, оставил на время убитую и устремился за оружием обратно под ротонду — лишь обмеревшим затуманенным взглядом проводил его взадьпят себемиров сынок, затем прикрывая глазенки и ускользая обессиленно в спасительную тень… А пред очами изуродованный лик девичий замер — и не избавиться дитенку от такого наваждения никак… Где ж видано такое надругательство?..       «Опять сокрушаешься всуе? Сам все то же самое в дальнейшем делать будешь, — услышал в какой-то момент ребятенок над сирой болящей головкой и смутно смекнул, что все лежит по-прежнему с раскрытыми невидящими глазками. Голос же наставнику его принадлежал. — Узрел, как я девку огнем опалил? Ей лучше так будет, сопливец. Она уже не чувствует терзания, зато стервец паскудный, некромант, завидев такое обличье, оживлять ее больше не станет». Поднял глазенки мальчик и снова лик ведьмачий видит: вернулся к нему мастер, окончив все приготовления, и даже кобылу поближе подвел. Перекинул через лошадиную спину обожженное тело поверженной девы, за седлом опосля закрепив основательно: продел пеньковую воровину сквозь седельные крепления, с одной стороны подвязав крюк из стали, на какой насажена была глава страдалицы, а с другой — жестким образом закрепив и стянутые канатом девичьи тонкие лодыжки — и так и зафиксировал надежно за собою. Окинул затуманенным взором ее себемиров сыночек и уже даже не стал задумываться над тем, зачем вообще подвязал ее навроде поклажи суровый убийца чудовищ — равно как и над тем, почему не сжег в полной мере сие мертвое тело, подобно тому, как поступал всегда ранее…       — Подъем, — скомандовал мастер уже гораздо более отчетливо для дитячьего рассеянного слуха, и салажонок покосился на него вновь, различая лишь мутный овал на месте грозного ведьмачьего лика. А силенок подняться не чувствует… Добило его окончательно созерцание неприглядного обращения с загубленной девонькой.       — Освальджик… Давай уедем отсюда… — пролепетал он тихонько обессиленными блеклыми устами, уже и не задумываясь ни над чем.       — Уедем. Одно дело осталось доделать, — по-видимому, сжалившись чуток над переломанным мальчишечьим рассудком, негромко поведал тот вскорости и дальше повторил уже неимоверно строже: — Вставай.       Приподнялся, превозмогая усталость, ребятенок на трясущихся ручонках чуть выше, и так и сгреб его тотчас ведьмак небрежно, отчего пронзила мальчишечье тельце нещадная боль в месте жестокого ранения. Всхлипнул несчастный Мирошек, едва сызнова не провалившись за грань всепоглощающего забвения, но даже и не взглянул на него более наставник, одним рывком усадив его в водруженное на лошадиную спину седло, и затем сразу же, по счастью, взобравшись туда наверх следом — так и повалился бы на землю с высоты кобыльего крупа и без того едва дышавший себемиров сынок, кабы не придержал его мастер: не осталось у забитого ужастями дитенка уже больше силенок на то, чтоб держаться еще и верхом… Чувствуя, как все буквально плывет перед глазками, а по перетянутой вретищем спинке разливается жидкое пламя, откинулся в полнейшем изнеможении бесприютный мальчишка назад, уткнувшись потылицей в грудь наставнику, и наконец прикрыл пересохшие очи, мгновенно провалившись в тягостный да нездоровый полусон. Лишь сквозь забытье почувствовал он, как разворачивается фыркающая от неудовольствия ведьмачья снулая кобыла — тяжело ведь, знамо дело, оказалось ей нынче тащить на хребтине троих — и, подгоняемая не знающим жалости всадником, устремляется насилу вглубь загубленной заклятиями глуши. Попридержал убийца чудовищ страждущего воспитанника поперек тощей грудки рукою, и так и умчались они небыстрым галопом вперед.       Чувствовал салажонок сквозь пелену забвения, как хлещут и царапают его обветренное личико колючие искривленные ветви, но все же продолжал оставаться погруженным в пучину некоего тягостного забытья, лишь изредка приоткрывая глазенки. И хоть и понимал он смутно, что по-прежнему полулежит в седле верхом и движется ведьмачья отощавшая кляча через все то же устрашающее чернолесье, все одно виделись мальчонке настрадавшемуся даже сквозь сомкнутые затянутые наволоком очи внушающие трепет да успевшие минуть в небытие картины жуткие… Казалось мечущемуся в подобии лихорадки измученному себемирову сынку, что все сжимается он, как и прежде, под куполом ротонды посреди эльфских развалин, силясь вырваться и унести неподатливые и словно бы потерявшие чувствительность ножки подальше от надвигающейся неумолимой опасности… А навстречу ему из черноты застеленных сумраком глубин крадется на четвереньках бадражная лихоимная девица, что скалила теперь уж беспрестанно обнаженные ровные зубы на изъеденном пламенем изуродованном лике да смотрела невыразительно единственной уцелевшей и бесповоротно потухшей зеницей… Кралась она к салажонку, какой в неистовом страхе за жизнь все силился безнадежно вскричать и высвободить скованные ручки — так и тянула к нему свои покрывшиеся жуткими обожженными прогалинами да волдырями кошмарные длани… И когда уж оставалось между ними всего несколько незначительных пядей, появлялся откуда-то из непроглядной черноты ведьмак с оголенным посеребренным мечом да и вонзал оный клинок мертвячке в шею… Потом смотрел на утонувшего в стенаниях дитенка и твердил негромким гласом, какой звучал как будто бы откуда-то из-за мальчишечьей спины над головою: «Тихо, тихо, сопливец бездольный. Ничего ведь не случилось в самом деле». И Мирко все глядел обессиленно в его блестящие змеиные глаза с расширенными вертикальными зрачками и будто ничего другого и не видел… «…Почему у тебя желтые глаза?» — вопрошал он тихонько в дальнейшем. И слышал ответ над собой — еще того отчетливей, чем раньше:       — Умнее вопрос не придумал? Заканчивай стенать и суесловить тут впустую.       И как отверз уже всамделишно глазенки пересохшие Мирошек, так и предстали перед ним очертания постепенно проступающего сквозь переплетение ветвей знакомого полуразрушенного хутора, где дотоле лежал он, бессознательный, томясь от полученного колдовского ранения… Вернулся убийца чудовищ назад — к тем самым ужасающим кметам, какие остались уже было позади! Вспомнилось тут через силу мальчишке, что оставил Освальджик заблаговременно свои убогие пожитки под крышей вежевухиной хаты — вестимо, не хотел нагружать непомерно свою истощавшую хилую клячу в ситуации, когда, возможно, придется спасаться ускоренным бегством — теперича, видать, их вознамерился забрать… И вновь ощутил ребятенок тревогу, несмотря на то, что был, казалось, истощен уж до предела: было ведь в атмосфере погибшего хутора нечто невероятно тяжелое — такое, что буквально выжимало из трясущегося стана обомлевшую душонку… Поредели постепенно древесные стволы, и вот уже предстали пред дитячьим затравленным взором знакомые отсыревшие да покосившиеся срубы с обвалившими кровлями да скособочившимися оградками — утонула погруженная в безмолвие заимка в сгустившейся вечерней полумгле, и ни единый редкий огонек не освещал теперь те руины, как и давеча прошлой ночью. И холодом могильным потянуло отовсюду, словно бы ступила ведьмачья исхудавшая лошадь во владения одних лишь мертвецов… Медленно провел ее ведьмак по нехоженой влажной дороге меж утопающих во тьме кривых строений, и только лишь сильней поежился сидевший перед ним мальчишка, предчувствуя грядущее исполненное брани толковище с погрязшими в безумии старухами-скандальщицами… Отнюдь ведь не по-доброму расстался убийца чудовищ с несговорчивой ворчливой женкой — и вот теперь опять приневолен оказался вернуться… Так и бросал уморенный да перемученный мальчонка свой тревожный робкий взгляд по сторонам, покамест не приметил одинокий огонек — как раз в том самом месте, где стояла хата вежевухи Греты. А далее услышал неразборчивую ругань: охаивали то друг друга кметки, как и прежде — Грета, приютившая мальчишку вместе с мастером, да супротивница ее давешняя, Гражина. Лишь всячески поднапрягая глазки, разглядел в скором времени Мирко и их снующие фигуры подле хат: вопили они, надрывая до хрипоты горло, и чуть ли не в зенки друг другу вцеплялись в своем беспредельном неистовстве — уже должно быть, и сами сказать не могли, с чего началось столкновение, да только до того несносная и унизительная брань срывалась с их поганых языков, что начинало казаться сынку себемирову, что вскорости схватится кто-то из них и за заточенный рабочий инструмент, приспособив его для убийства жестокого… Токмо лишь завидев ведьмака верхом на лошади, малость попритихли они обе, молча вылупившись на его фигуру.       Попридержал поводья в стороне от них ведьмак, заставив лошаденку встать недвижимо на месте, и после, подхватив воспитанника под обмотанные вретищем костлявые рамена, спешился одним рывком на землю: усадил мальчишку пред собой, а сам, рукою правя, свою караковую клячу к изгородке оттянул, надежно обвязав ее чембур вокруг ограды. Уперся ручками в сырую землицу Мирошек, страшась даже взглянуть на вставших в оцепенении ошеломленных кметок, а краем взора все равно приметил их исступленные безумные зенки, какими водили они обе нынче по вернувшимся названным проходимцам. Еще и неразумного мужлана плосколобого, сынка старухи лысой, какого величали кратко Ладо, приметил он невдалеке от матери, затрепетавши жутко вмиг… Все втроем повытаращивали они злые зенки — сдавалось, что токмо оное появление выгостя страшного и остановило на миг уже начавшую было разгораться, подобно пожару, их жуткую распрю. Сам же ведьмак, закончив возиться с лошадиной сбруей, засим абсолютно бесстрастно совлекать свою добычу с кобыльей спины принялся: сперва отвязал перетянутые воровиной девичьи лодыжки, какие мгновенно повисли безвольно, что поистершаяся тоненькая тряпица, а дальше и кольцо продетого сквозь мертвенную плоть крюка отмежевал от седельных креплений проворно, зажав его ухват в натренированной деснице. Совлек бесцеремонно он мертвую девку на землю, небрежно швырнув ее, словно сенник, и не выпуская крюк из не знающей жалости длани, волоком потащил по землице к застывшим в беспамятстве кметам, проволочив невозмутимо мимо не смеющего выдохнуть дитенка — протянул по заволглой воднистой грязи и прямо под ноги собравшимся кинул, выпустив вконец свое орудие кошмарное… Так и раскинулась убитая Агнешка пред глазами захолонувших кметов, устремив обезображенный лик в потемневшее бухмарное небо. Во вящей неприглядности предстала, обнажив перед собравшимися свой покрывшийся копотью череп, и словно вышибла картина оная из доселе бранившихся кметок остатки их прежнего духа… Довольно долго бездумно водили они своими сумасбродными взглядами по изъеденным колдовским ведьмачьим пламенем останкам мертвой девицы, и все так же бесстрастно стоял перед ними и мастер. Раззявила беззубый рот сраженная увиденным Грета, лишь сминая крючковатыми пальцами край кривовато перештопанного платья; молча склонила гирявую голову и сгорбившаяся от вида мертвячки Гражина, все безнадежно всматриваясь в обгоревшие лоскуты дочернего лика… И казалось, будто будет тянуться безмолвие оное вечно, пока, наконец, не прервал его дотоле извечно молчавший полорогий мужлан — растянул он истрескавшиеся пухлые губы в бессмысленной улыбке малоумного кретина и, ужасающе картавя, с трудом протянул неподатливыми языком:       — Хы… сестрица вернулась домой!       Опомнилась тут наконец уже и бездумно чамкавшая губами сумасбродная Грета: изогнулась она одномоментно, неимоверно искривившись в три погибели, да и схватившись оголенными ручищами за собственные простоволосые спутанные космы, так и заверещала в леденящем кровь подобии неистового хохота — прорезал ее пренеприятнейший смех все утонувшее во мраке чернолесье… Поежился еще того сильнее ни живой ни мертвый мальчонка, не доводилось ведь ему доселе в жизни слышать настолько омерзительный смех… Взвыла тут в голос неистово и пребывавшая в оцепенении Гражина, сверзнувшись к останкам зарубленной дочери: припала к тому, что осталось от ее неподвижного лика, и так и принялась вопить и голосить в невыразимой боли, хватаясь руками за несчастные три волосины на гирявой больной главе… Аж забилась в жестокой кручине, прижимаясь челом к обезображенным останкам бездыханной Агнешки и отчаянно вцепляясь обеими трясущимися старческими дланями в ее обнаженные тощие плечи: прижимает убитую дочь к своей одутловатой груди и только лишь воет от горя волчицей…       — Убил ее!.. Убил ее, выродок!.. Загубил мою доченьку, ирод!.. Убил мою ненаглядную!.. Замучил ее неповинную душу!.. Ааа-аа!.. — и в голос завыла отчаянно, объятая нечеловеческим горем лишившейся дочери матери. Бесстрастным остался ведьмак, тем не менее, даже и не вздрогнув при виде рвущих сердце на части невыносимых материнских страданий — Мирошек же, сирый, напротив, так и почувствовал сразу же, как словно бы пронзила его бедное сердечко невидимая вострая игла: ведь пусть и была ужасающая лысая старуха безумицей страшной, пусть и желала сотворить с ним самим нечто жуткое, все одно до того душераздирающе искренне взвыла она от кручины, прижав к себе убитую мастером дочь, что привиделось мальчонке вострепетавшему и прежнее терзание его родной несчастной маменьки… Сам разрыдался бы он от вида такой ужасающей боли, да только слезинок уже не осталось. А завывающая обезумевшая пуще прежнего Гражина, только голову вверх подымает и воет отчаянно в голос — громко разносится сей первозданный крик горя над утонувшими во мраке остатками хутора.       И разве можно оставаться равнодушным при виде такого людского страдания? Однако же лишь вяще разошлась от картины терзаний супротивницы неприглядная полоумная Грета — нахохотавшись в своем омерзительном черном злорадстве вдоволь и даже утерев проступившие на подслеповатых очах слезы услады, поворотилась она к припавшей к телу дочери вражине и злоехидно прокричала сквозь неудержимый злобный смех:       — Так тебе и надо, сука ты старая!.. Ну наконец-то сдохла гадина!.. Ха-а! Туда ей и дорога-то, сквернавке этой пакостной — пусть горит в геенне огненной, пустовка! Столько люда сволочь проклятущая восе насмерть заела — по ним-то ты, мерзавка, слезы-то свои горючие не проливала никогда!.. Вот чтоб теперь ты уревелась до могилы!.. Давно уже прикончить ту подстегу нужно было! — И аж навыкат вылупила зенки — того гляди повалится сейчас навзничь с ударом от такого возбуждения прескверного: аж заходится, свирепствуя в нещадном зложелательстве, да кулачища до хруста себе зажимает, царапая сухую жилистую кожу истерханными острыми ногтями. И все равно не слышит ее изведенная горем Гражина: в затмившем разум исступлении качается над телом загубленной дочери, обеими руками обхватив ее головку, да одуревший взгляд все в небеса поднимает впустую, ни на мгновение не прекращая горько выть…       — Убийца!.. Убийца!.. Душегуб окаянный!.. — обращая обезумевший неистовый взгляд на замершего пред собою ведьмака, прокричала она в исступлении. — Зарубил мою доченьку сирую!.. Искромсал ее всю беспощадно!.. Надругался над ней изуверски!.. Жизнь младую девичью отнял!.. Огнем девичий лик обезобразил!.. На крюк насадил беззащитную… — и снова на безумствующий вой сорвалась, припадая лицом к телу дочери. Вспомнила тут про сурового мастера и взбеленившаяся Грета — обратила к нему взор свой масляный, осклабив беззубую мерзкую лыбину, и после преумильно щебетнула кротким тоном:       — Ты посмотри-ка на него, затейника… Все же исполнил обещание: сквернавку зарубил… И не одну башку принес-то, а всю целехонькую девку! А я уж вилы заготовила-то свойские, чтоб, стало быть, пустовку проколоть, коль подвернется — уже и померекала, вестимо, что ты, наобещав мне тут с три короба, убрел совсем с концами по итогу-то, как род ваш шельмовской обычно делает… А то сулить златые горы — вы все лихие мастаки, а как до исполнения тех обещаний час доходит, так сразу хвост свой поджимаете бесчестно! Да только ведь и я ужесь не девка: на треп такой поганый не ведусь! Вот и тебе сперва, признаюсь, не поверила… Решила, что ты та еще стервятина брехливая: выжлец и потаскун — и языком молоть горазд! А как дойдет до дела, так провалишься под землю! Но ты меня, придумщик, удивил…       И разомлев уже совсем пренеприятно, сперва опустила чуток подбородок, задержав на хладнодушном убийце чудовищ сластолюбивый липкий взгляд, и словно повинуясь резкому порыву, отринув всякую стыдливость, засим перескочила босоногими ступнями через зарубленную девку, метнувшись рывком в его сторону: подступила вплотную, искривившись в похабной ухмылке, да взор исподлобья на обличье кривое уставив, так и потянула к нему оголенные руки — обвила одну вокруг шеи, второй накрыв его изрытую морщинами да рытвинами бледную запавшую щеку, и притянув к себе поближе, сама тотчас припала в лобызании к покореженным хворью ведьмачьим устам. В неровно остриженные сальные волосья вцепилась, беззубыми устами любострастно лобызает, едва ли не повиснув на сухощавой шее мастера — а сам он как застыл, так и остался неподвижным: стоит себе невозмутимо, не обращая ни малейшего внимания на так и льнущую к нему да воспылавшую распутством вежевуху, вдоль тела руки вытянул и все придирчиво следит, не отвлекаясь, за обезумевшей от горя завывающей Гражиной, никак не отвечая на лобзание и ласку. Как ни заворачивает Грета его голову к себе в том вожделении бесстыдном, косит свои глаза ведьмак на сокрушенную старуху, лишь изредка перемежая взгляд и на сынка ее, кретина, улавливая цепким взором все их случайные движения… И до того пренеприятно это смотрится, что аж не хочется смотреть: как будто бы и впрямь в вертепе жуткого безумия картина эта мерзкая взаправду происходит — стоит ведьмак бесстрастный над зарубленной девицей, как будто бы не чувствуя лобзаний сумасбродки, а над останками загубленной страдалицы склонилась ее мать, крича от горя… И лишь плосколобый мужлан улыбается, возрадовавшись возвращению безвременно почившей сестрицы… Так и отвел сперва глазенки ошалевший ребятенок, почувствовав от вида сей картины робость жуткую: несмышленый он был и редко что понимал, но даже так ощутил вострепетавшим сердечком, что неуместно было чувства выражать в той ситуации… Да и от вида ласки женкиной ажно смутился вновь невыразимо: конечно же, и прежде доводилось ему видеть, как целуют друг друга в уста его мамка с отцом, а то и сторонящиеся посторонних глаз чужие девки своих женихов — однако же, иначе то смотрелось в самом деле… Припадали влюбленные друг к другу телесами в согревающих нежных объятьях, глаза закрывали, касаясь дражайших уст сахарных — пылали их ланиты от таких прикосновений, и шептали они сами попутно слова беззаветной любви, но здесь же… Душу воротило от вида повисшей на шее ведьмака плюгавой Греты, какая уже и обнаженной ногой обхватила его за бедро сладострастно, да и его бесчувственная отстраненность казалась извращенной, доводя собой до жути… Только лишь когда совсем навязчивой уж сделалась лихая сумасбродка в оных ласках, наконец оттолкнул ее вскользь строгий мастер — отмахнулся равнодушно, как от овода назойливого, так и не удостоив ни в коей мере внимания.       Гражина же, головку дочери в ладонях зажимая, вконец заголосила, обезумев:       — Волосы… Златые косы были… Спалил девичью гордость, кровопийца… — а после, подняв на убийцу чудовищ ослепленный безумием взор, протянула, не помня себя от кручины: — Будь ты проклят, выродок. До самой могилы будь проклят. Чтоб тебе не знать вовек покою… Никому не нужный — чтоб тебе нигде отныне места не сыскалось! Ни крова, ни протянутой руки! Убийца окаянный. Чтоб ты издох, подонок! — И так и разъярился моментально пребывавший доселе весьма хладнодушным ведьмак — зубы взбелененно ощерил, глаза прищурил и, весь вперед поддавшись, дальше гневливо прорычал:       — Следи за своим языком, стерва старая! Я закрою глаза на эти грязные речи и сострою ложный вид, что их сейчас не услышал — но только лишь из-за того, что в тебе говорит твоя горечь. Повторишь то окаянство еще только раз — и я отниму твой язык завалящий! Будешь мычать подобно твари бессловесной! Халда ты неразумная — спросила б для начала. Дочь твоя несчастная погибла задолго до встречи со мной: еще как обитала в чародеевой витальнице, — и указал одним рывком на обгоревший стан девичий, — это вот — всего лишь плоть бездушная, которую однажды ты уже вельми оплакала. Она уже была мертва, даже когда носилась тут стремглав на четвереньках: то некромантовы заклятья вернули в этот мертвый остов противное живому естеству подобие ушедшей жизни — она перемежалась и скакала, при этом оставаясь бездыханной и холодной! Еще и душою терзалась погано, не имея возможности почить себе с миром. Теперь же для нее уже все кончено: она сию юдоль вконец покинула и может обрести покой посмертный. — Как будто и не вняла сим ведьмачьим разъяснениями охваченная горем скорбящая старица: вновь завывать начала, припав своим ликом к обезображенному дочернему стану, и лишь покачиваться отрешенно принялась. Потерял к ней на том интерес строгий мастер, обернувшись далее к доселе лобызавшей его женке — посмотрел ей в глаза испытующе, как обыденно в моменты наложения чар, и засим вопросил ожесточенно: — Я тебе мертвячку истребленную принес? — И та, пригладив в нерешительности спутанные космы на затылке, протянула:       — Ну, принес…       — Больше я тебе не должен ничего. — Ответил то бесстрастный убийца чудовищ и, развернувшись, стремительным шагом ничтоже сумняшеся к хате направился, где через распахнутую дверь в сенцы виднелась в запыленном углу его нехитрая поклажа. Взвилась, впрочем, от его внезапного ухода вежевуха, от возмущения разинув рот беззубый, и после прокричала ему вслед визгливым тоном:       — Куды это ты так сорвался? Аль в ночь поедешь что ли, хворый? Да черт с тобой, прошлец паршивый — оставайся ужесь до утра. — Ничего не ответил на это ей Освальд и даже головой не повел в ее сторону. Не отступила от него разошедшаяся Грета, тем не менее — простоволосой головою повертела и засим огласила вопрос: — Ты из-за чародея что ль, так прытко удираешь? Он надысь и вправду за тобой сюда являлся… — притормозил тут от услышанного мастер, обернувшись обратно к столпившимся кметам, и смерив замершую вежевуху изучающим придирчивым взглядом, все ж бросил сквозь зубы настороженно и кратко:       — Что говорил?       — Тебя искал, вестимо дело — все вопрошал, куды ж ты подевался. Расправу лиходейскую тебе сулил гневливо — я ж его таким серчалым ни в жисть дотоле не видала, — невозмутимо пожала плечами сохранившая свое давешнее бесстрашие сумасбродная Грета. — Впрямь в хату ко мне проломился, сквернавец. Без стуку и спросу ввалился, стервятник — я аж на лавку села-то, как его увидала в хибаре… Встал у входа в клеть, весь разъяренный беспредельно; глазами кошмарно вращает, по сторонам остервеневший взор бросает и токмо рычит, как взъярившийся пес — повторяет, что безумец одуревший: «Где он?! Куда подевался ублюдок?!» И до того страховидным с чего-то вдруг сделался, что аж лихая дрожь меня пробрала… То бишь я, конечно, слеповата малость стала, но даже мои непотребные бельмы сполна разглядели обличье такое… Уж не знаю, где его так обтерхало-то погано, вот токмо зол он был, что черт, и на тебя зело бранился. «Говори, — рычит, что тот волчара, — куда ублюдок этот делся!» Ну я и испужалася, вестимо… Призналась, что убрел, а вот куды, ужесь не знаю… Ну вот он и ушел, видать, несолоно хлебавши…       Помолчал, услышав такое, мгновенно насторожившийся убийца чудовищ, глазами по сторонам поводил, устремив оный взгляд на несколько мгновений еще и в затянутое грозовым наволоком небо, а затем, не произнеся более ни единого слова, молниеносно развернулся и стремительным шагом продолжил свое движение к хате. Подстегнулся он от вежевухиного предостережения заметно даже для мальчишечьего глаза: видать, и в самом деле возжелал во что бы то ни стало избежать случайной встречи с затаившим неизвестную обиду чародеем. Ну хоть уедут они, наконец, из ужасного места… И без того настрадался сынок себемиров здесь совсем не по годам. Поднял обессилевший Мирко свой уморенный взор также к небу да и уставился бездумно на нависшие над полуразрушенным хутором грозные черные тучи: заволокли они весь небосвод, суля своим внезапным появлением какое-то невиданное лихо… Словно желая упредить, что в самом деле надо бы мальчишке вместе с мастером зело поторопиться, коль только желают они свои души спасти…       Прикрыл на коротенький миг свои уставшие глазки пребывавший в тумане ужастей мальчишка, а затем вдруг услышал в другой стороне и ни на что не похожий, но вместе с тем показавшийся и подозрительно знакомым пугающий шелест и треск — обернул идущую кругом головку и так и дернулся от истового ужаса: возник как будто бы совсем из ниоткуда в нескольких маховых саженях от него чародей обозначенный!.. Всмотрелся на мгновение в его лицо охваченный жутью Мирошек и чуть не свалился без чувств от такого: лишь по истрепанному да перепачканному во влажной грязи атласному лазурному кафтану сумел он узнать некроманта в том облике, потому как до того преобразился до неузнаваемости прежде весь холеный чародей, что уже едва и походил на человека!.. Предстал теперь заместо прежнего пригожего мужчины средних лет кошмарный передернутый старик с истончившейся да изрытой лихими морщинами пожелтевшей от возраста кожей: вылезли из запавших орбит его побагровевшие от напряжения глаза, растрепались позади наполовину облысевшей да покрытой пежинами головы тончайшие и словно жидкие седые волосы — но хуже всего был изуродован лик… посему как протянулся теперича через него от уголка сухого рта до самого чародеева уха ужасающий резаный шрам с запекшейся по краям бурой кровью!.. Пронесся чародей мимо мальчонки, совершая сложные пассы руками и оглашая грозные и доносящиеся до глубины нутра ужасные престранные слова — и прозвучал его гулкий устрашающий голос, казавшийся доселе смягченным и вкрадчивым, подобно раскатам жутчайшего грома!.. Поворотился ни живой ни мертвый салажонок в сторону ушедшего наставника и успел рассмотреть только то, как стремительно складывает обе руки, закрываясь, в невиданный защитный знак чуть было не застигнутый врасплох ведьмак — ну а потом… Ослепила мальчишку на миг неимоверная вспышка, раздался оглушительный раскат невиданной мощности грома — и так и повалился на землю, горло от крика вовсю надрывая, весь изогнувшийся от судороги мастер! Упал, не устоявши на ногах, и аж переломало его скверным образом — вскричал он от невыносимой боли, буквально срывая от окрика голос, голову назад закинул и, вымученно подтянув сквозь нестерпимые страдания согнутые в коленях ноги ближе к телу, лишь только захрипел, не в силах подняться и сделать хоть что-то… Скорчился болезненно со стоном, изломанный терзанием вдокон. Поразило его молнией по воле чародея, буквально пригвоздив к сырой земле… Поди, не смог бы пережить он и в помине сей удар, коль не успел бы вовремя в последний ускользающий момент закрыться знаком, ослабив этим действом хоть отчасти неистовую мощь рожденной чарами стихии. И даже так, вестимо дело, сумел он вынести то истязание лишь по причине пройденных мутаций организма — такой неукротимой мощи пришелся удар колдовской в то самое место, где он загодя находился! Ажно обуглились, буквально задымившись, его обожженные молнией власы, и даже тело изогнулось беспримерно в истязающей колющей судороге… Пальцы свело от ужасного спазма, скрючив и дальше надолго сковав — едва не убил чародей ведьмака с одного единственного точного удара… Поразил он убийцу чудовищ всемерно: не смог больше подняться ведьмак, оставшись хрипеть и корежиться в муке на отсыревшей промозглой земле.       Ужас обуял мальчишку сирого от вида сей картины страшной — ажно дыханьице из грудки тощей вышибло. И жалко до жути наставника стало, ведь узрел салажонок в сей краткий момент, что едва не отдал тот концы от терзания… Понял тут Мирошек неразумный, что все ж случилось под конец и с ним, и Освальдом здесь наиболее ужасное событие, какое только лишь могло произойти. Обезоружил убийцу чудовищ Вильмериус, и оказались теперь они оба с мальчишкой в тисках его грозных палаческих рук.