Милый не злодей, а иссушит до костей

«Ты говорил, что я должен тебе доверять безоглядно… Даже если ты приставишь к моей шее нож…»

      Много кручины самой разной выпадало, бывалоча, на скорбную долюшку разнесчастных крестьянских детей: и работу тягостную в рученьках своих неокрепших они держать с малолетства приневолены были, и беспримерную строгость родительскую по долгу сыновнему или дочернему безропотно и с почтением выносить обязывались, а иной раз — отдаваясь батьками в ученичество крутоломное, — еще и подчиняться безупустительному тиранству мастеров принуждались по недоле. Быстротечно оканчивалось малолетство оное: не успевали оглянуться бездольные кметовы отпрыски, как, едва выбравшись из младенческой колыбели, уже и сами принуждены оказывались качать люльку оную, приглядывая за младшими братишками или сестренками. А уж как подрастал ребятенок, так и вовсе хозяйство наравне со старшими на плечики свои хрупкие приходилось ему взваливать смиренно. И не делалось в том кметами поблажек никоих на возраст дитячий — слабосильный да уветливый: со всей строгостью за невыполнение сих посильных родительских поручений с малолетних сынков своих спрашивали огрубевшие от тягостной жизни крестьяне — иной раз и оглоблей поперек хребтины нерадивого отпрыска хватить беспощадно могли, а уж выволочки и трепки так и вовсе привычной рутиной для кметовых бездольных детей представали. А пример перед очами их имелся самый что ни есть горемычный, посему как в той же мере, что бесправен был дитенок пред родителем своим, и сами старшие кметы подчиняться людям владетеля приневолены были: могли и кнутом проучить мужика скверным образом, ежели гневил он господина, а уж бабья доля какой кручинной представала, то и вовсе описанию никоему не поддавалось... И терзались они, горемычные, от изнурительного труда, хворобы мучительской да извечного лютого голода — безрадостные, отощавшие от беспрестанного недоедания, неразумные да застращанные отцовским трепетом перед господским сапогом — не существовало ведь более томительного жребия, нежели чем тот, что выпадал холопу от рождения.       Однако же Мирошку сирому, сыночку себемирову злосчастному, все ж таки повезло заметно больше: посчастливилось ему родиться у мужика добросердечного да совестливого, что уважение снискал во всей деревне — души не чаял староста Себемир в кровинушке своей легкомысленной; лелеял и оберегал шаловливого огольца, согревая сердечко мальчишкино своей радетельной отцовской любовью. Никогда не поднимал он руку на сынка, все больше словом поучительным воздействуя на разум его безрассудный, отчего хоть и рос Мирко мальчишкой добрым и приветливым, разбалованным через меру представал он в понимании чужого человека — махали, впрочем, на него рукою, ибо являлся он в семействе старосты дитенком младшеньким и оттого залюбленным. Заботился о нем отец со всем рачением: диковинными сказками да побасенками частенько любо радовал, на плечи себе каждодневно сажал, а однажды даже всамделишный меч деревянный выстругал самолично на праздник Беллетэйна для паголенка своего ненаглядного — носился опосля преисполненный счастьем Мирошек с этим отцовским мечом по всем закоулкам деревни, размахивая им из стороны в сторону да под звонкий ребяческий смех беззаботно пугая деревенских курей. Иной раз и горлопанил оживленно с задором, отчего возносили слышавшие сие беспросветное ребячество лихолесные бабы свои порожние молитвы богам, умоляя вразумить несмышленого ребятенка хотя бы малехонькой крупицей ума. Не знал еще мальчишка сирый во времена те бескручинные, как жестоко посмеется вскорости над ним судьба — одним лишь детством беспечальным наслаждался, не ведая о грядущем скором злополучии. И мать мальчишкина была добрейшей женщиной: хозяюшкой прекрасной да заботливой и нежной матерью, что всю себя посвящала благополучию четырех переживших младенчество сыновей — в точности, как и муж ее, староста, пеклась она о младшеньком Мирошке избыточно и неимоверно, до последнего, пока не ударило по несчастной деревне лихолетье да голод ужасный, услаждая сыночка сладкими лакомствами. А уж как занемогал, бывало, Мирко, так и вовсе на печке его в одеяльце укутывала да в разгоряченный лобик целовала… И как приходило ему время пить прикупленный у знахарки настой целебных трав, так подолгу глупящего и ершащегося ребятенка пригубить его уговаривала, покамест не терял терпение мальчишкин строгий дед и нерадивого внучка своею тонкой хворостиной поперек седалища не вразумлял — и это невзирая на хворобу да заступничество матери. И все равно счастливым был мальчонка. Даже в моменты хвори да горячки лихорадочной счастливым был — посему как ощущал, что любят его старшие.       Вот и тогда, ощутив, что лежит захворавший, повел легонько озябшими плечиками истерзанный Мирко, содрогаясь от сковывающей боли в спине и сомкнутые веки не раскрывая, и после щебетнул тихонько: «Мамка...» Много раз словно выплывал он из затягивающей вязкой трясины, ненадолго приоткрывая замутненные да невидящие глазки и насилу ворочая отяжелевшей головушкой, но при этом все же оставался погруженным в прежний мрак, пребывая словно бы на стыке двух реалий. И шептал он нечто едва различимое своими устами бескровными, и тонкую хилую ручку, чьей-то радетельной дланью в локоточке согнутую, к себе изнеможенно подтягивал, и перевернуться через силу пытался, каждый окаянный раз содрогаясь от режущей боли в будто бы перетянутой вретищем спинке — и не было в том беспросветном забытье, что поглотило его страждущий рассудок, никоего просвета мало-мальского. Впрочем, словно бы некие странные образы то и дело возникали пред мальчишечьими смеженными очами: словно бы мог он временами узреть мелькающий перед глазенками тускловатый огонек дразги, а иной раз и слышал сквозь забвение чей-то раздражительный говор — и казались голоса те ему неотчетливыми, но все же отчего-то знакомыми, вследствие чего ворочался тихонечко он, сирый, да и стонал беззвучно, выдыхая распахнутым ртом приглушенные бесшумные стенания. Намучился мальчишка бедненький невыразимо — словно бы каждой клеточкой своего застывшего на краю жизни и смерти тщедушного ледащего тельца страдание то ощущал: терзался и болью, и жаждой, и холодом — и никогда еще доселе не выпадали на долю его настолько горестные мытарства. Так продолжалось подолгу — покамест не начал полегоньку мелкими шажками возвращаться в явственный мир себемиров сынок. Так и заворочался он ослабленно в измятой и опостылевшей постели, с трудом передвигая ставшие словно бы каменными ручки и ножки, и снова позвал через силу: «Мамка...» И как легла ему на хладную щечку чья-то ледяная суховатая длань, так и содрогнулся от обжигающего прикосновения, отстраняясь и глазки с усилием раздирая: не материно нежное касание то было — уж родную материнскую ладонь, такую теплую, ласкающую и пахнущую свежевыпеченным хлебом, ни за что не перепутал бы ни с чем несчастный Мирко — а чужое чье-то, неприятное... Бурлаковатое, неделикатное и грубое! Разомкнул тяжелые веки мальчонка и так и ахнул, отрешаясь: зависло перед ним пренеприятное да вытянутое, покрытое множественными пежинами, морщинками да глысвами лицо ворчливой вежевухи Греты, что теперича, встретившись взором подслеповатых белесин со взглядом туманным мальчишки, рот свой сухой и беззубый в отрадном оскале осклабила!.. Так и заметалось в груди преисполнившееся страхом измученное дитячье сердечко! Да только ласково провела богарной ладонью расплывшаяся в лыбине женка по краю его сведенной от холода челюсти да и изрекла хрипловато:       — А... очнулся наконец-то, паголенок! А я уж померекала, что ты преставишься от сей кручины-то поганой завалящей... — и спило хохотнула опосля. Отмежевался от нее Мирошек, в испуге отстраняясь к противоположной стенке, а затем, не справившись с волнением, и замутненный взор заметавшихся глазок по сторонам лихорадочно да застращанно бросил, проскользив им по углам мрачной хаты... Нет, ни разу не родительская то была хибара: в скромненькой, но чистой хатке, где ютилось себемирово семейство, всегда содержала горницу в примерной чистоте и порядке хозяйственная да аккуратная мальчишкина мать — и занавесочки заботливо развешивала, и каждый угол старательно облагораживала, и душистые травы над лавками подвязывала, отчего создавался в залитой солнечным светом комнатушке некий особенный благолепный да приятный сердцу уют. В оной же клети одна лишь невыносимая и физически ощутимая сырость да грязь по всем углам даже при беглом невзыскательном взгляде виднелась: повсюду один лишь только сломанный да запылившийся от старости инструмент для земляных работ был свален беспорядочно, а вокруг лишь неисчислимые битые горшки да черепочки попадались — ни единый луч света не освещал сие запущенное царство волглости и мрака, отчего одна только горящая лучина, установленная в проржавевший насквозь светец, и озаряла своим тусклым огоньком почерневшие от времени стены, на которых причудливыми фигурами вовсю плясали зловещие длинные тени... И даже печь здесь топилась по-черному, не в пример тому, как делала мальчишкина хворая мать, отчего пристенок и деревянные отсыревшие перекладины, удерживавшие ветхую крышу, все напрочь облеплены копотью были... Даже и пригорюниться толком не успел многострадальный несчастный мальчонка, как осознал, что нет больше ни матери, ни отца рядом с ним — колкий испуг испытал, как увидал, что лежит в подобном неприветливом месте в постели под неусыпным бдением премерзкой вежевухи. Так и возвысилась она теперь над мальчишечьей скрипучей кроватью! Содрогнулся Мирко в очередной раз, тщетно попытавшись перевернуться и даже не зная, куда уж взгляд своих несмелых глазок спрятать, и Грета растянула свой беззубый рот в еще более широкой улыбке. — Ну, не бойся, щуреночек, — завидев дитячьи метания, так и крякнула она далее с напускным утешением в голосе, — тетушка Грета тебе лиха не сделает!       — А я и не боюсь, — немного смутившись, пролепетал ей в ответ себемиров сынок, но все ж предусмотрительно отполз к другому краю своей залежалой постели.       Затекло его худощавое тельце от длительного нахождения в одном и том же положении вельми невыносимо: словно бы одеревенело вдокон, отчего и пошевелиться было сложно мальчишке... Прислушался к своим ощущениям Мирко, вновь ненадолго прикрывая осоловелые глазки, и снова маленько поежился — отдавалось ведь нынче каждое лишнее движение острой болью в его слабом теле. Словно сковывало нечто беспримерно тугое бока похолодевшего салажонка при любом незначительном копотком движении: будто бы удерживало нечто накрепко мальчишечью малахольную да болезную спинку в одном пренеприятнейшем положении, не давая бедному затекшему от неподвижности мальчишке шелохнуться даже в сколь было незначительной мере. Только плечиками мог он малость двигать, ерзая и тихонечко перемежаясь по затянутой скомканной простынею постели — и отдавалось каждое то шевеление резкой болью вдоль саднящего хребта. Ведь более всего болела спинка у мальчишки — аж личико свое осунувшееся вынужденно кривил он всякий раз, как пронзала его, словно спицей, от неосторожного движения та тягостная маета. Ручки же и ножки так и вовсе почти что и не чувствовал ослабевший Мирко — до того холодными и тяжелыми они вдруг сделались от странной навалившейся на себемирова сыночка изнурительной хвори: ведь словно бы все силы враз растерял по странному велению судьбы бездольный мальчик — слабым и немощным стал, будто бы разбитый всевозможными тяготами старец. И пить хотелось страшно: аж царапала жестоко словно бы обожженное дитячье горлышко беспощадная суровая жажда, отчего лишь иссохшие обветренные губы приходилось облизывать ему тщетно, бездольному. Невозможно, впрочем, далее было лежать ребятенку в прежнем незавидном положении: растекалось ведь по всем мальчишечьим исхудавшим конечностям от каждого мгновения, проведенного в проклятой неподвижности, жестокое жгучее пламя, шейка выгнутая пылать уж нестерпимо начинала — посему открыл он снова глазки да и попытался повернуться сперва набок, а засим — и на спину... Куда уж там! До того невыносимо больно стало ребятенку, что аж слабый стон сорвался с его обескровленных уст — поморщился он, стиснув зубы, и так и обмяк, обессиленный. Потянула к нему тотчас же костлявые руки опомнившаяся вежевуха.       — Куды это ты собрался-то? — визгливо рявкнула она. — Тебе теперича потребно отлежаться!       — Я устал лежать. Все болит! — насилу отозвался Мирко и вновь завозился в постели.       Превозмогая боль, перевернулся он кое-как на бочок, стоная от каждого движения и лишь впритрудь перемещая затекшую правую ручку к груди, а затем и сызнова привстать попытался — да только вот подхватила его уже под плечики своими грубоватыми руками Грета да и помогла изнемогшему салажонку приподняться неспешно в постели, так что смог Мирошек по итогу свесить к земляному полу свои босые да сбитые в ссадины ножки. Так и пошла мальчишечья отяжелевшая головушка кругом, едва только сменил он положение в пространстве: аж в глазах все потемнело страшным образом — и так и упал бы ничком сирый мальчик, если бы не удержала его в тот момент вежевуха. Только лишь восстановив пошатнувшееся было равновесие, наконец уселся удобнее Мирко, поведя угловатыми плечиками, и тогда, убедившись, что может сидеть он и сам, если только не вертится, оставила его наконец неказистая женка, к растопленной печке убравшись. Проводил ее оробелым да недоверчивым взглядом мальчишка, задержав его на ее распущенных да припорошенных сединою спутанных лохмах, что упали на оголенные женочьи плечи, а после и снова в дальний угол затемненной хаты боязливо покосился, обводя своим взглядом неясные и с трудом проступающие сквозь темноту очертания жутковатого инструмента — были то вилы обычные да коса с затупившимся лезвием, однако же для дитячьего истерзанного разума смотрелись орудия оные силуэтом злобного чудовища, что коварно притаилось во мраке!.. Вот оно — уже и когти ощерило!.. Недаром же так пляшут на стене лихие тени!.. А сверху паутинище кошмарное свисает — и аж колышет его пробивающийся из щели сквозняк!.. Вот ведь ужасное место: до чего же запущенное, жуткое да пыльное — один лишь изломанный скарб повсюду свален! Так и отвел испугавшийся мальчонка свои суетливые глазки, решив, что больше не станет смотреть в этот угол, да только как дернулся неосторожно, так и пронзила его спинку в тот же миг нестерпимая боль... Замерев и подождав, пока малость затихнет кручина, посмотрел он с тоской на снующую подле печи неприглядную женку и засим, пересилив волнение, все ж вопросил тихим голосом:       — А что у меня со спиной? — и сразу зашелся в мучительных спазмах сухого и раздирающего горло кашля, отдающегося болью и в израненной спине: словно свербело нынче нечто невыносимое в мальчишечьей пересохшей гортани, а язык — будто бы ошпаренным всемерно ощущался. Еще и жажда жуткая терзала беспощадно. Так и застыл изнуренный ребятенок без движения, лишь бы только прошла боль скорее… Обернулась к нему в следующий же миг вежевуха, отчего чуток поежился он в страхе.       — Так ведь страшенная варедь у тебя там растянулась-то! — всплеснув истерично обнаженными руками, прикрикнула на него мигом разошедшаяся Грета. — Посему и велено тебе лежать безропотно! Заругает страхолюд-то — бедный будешь! — И сразу же разинул рот свой Мирко, головку опуская и засматриваясь с любопытством на тугие мотки несвежего полотнища, какими обмотаны теперь уж были его худощавые бока с мертвецкой натяжкой. Так и начали в его болящем сиром разуме один за другим возникать жуткие образы ужаснейших воспоминаний — да только не успел он то обдумать, посему как возникла перед ним в последующее же мгновение постылая Грета, и как поднял на нее застращанные глазки мальчишка, так и остолбенел, пораженный: не с пустыми руками воротилась к нему вежевуха, а с наполненной миской вареной пшенки, в какую воткнута была деревянная ложка! Всучила женка в тот же миг в мальчишечью синюшную ручку сию миску, и лишь с трудом согнув негнущиеся от холода худые пальчики, зажал преисполнившийся робкой благодарностью дитенок ее край, поднеся засим уже и ближе к глазам… Не слишком уж приманчиво смотрела сия каша: слипшейся была и клейкой, да еще и запах мышиный отчего-то имела… Не стал, впрочем, отказываться от поданного яства оголодавший мальчишка — маковой росинки ведь в роток его не попадало с прошлой ночи — взялся за ложку несмело да пролепетал свое негромкое: «Спасибо». После медленно зачерпывать слипнувшееся пшено припустился, а Грета так и бросила ему вдогонку, губами строго чамкая: — Ешь, щуренок. Вона какой хилый стал-то! — а после и добавила, осклабив рот беззубый: — Вот ведь не хотела же кормить тебя спокону-то!.. Да только жалостно мне сделалось, яко поглядела я, как ты живешь, сердешный…       Кручинно вздыхая и бездумно повторяя тем самым увиденное некогда давеча стариковское действо, ничего не ответил ей более обессилевший от хвори мальчишка и, впритрудь передвигая непослушную ручку, под ужасное головокружение и слабость так и принялся поедать липкую пшенку. И более стараясь не глядеть по сторонам, сам и вспоминать насилу принялся, какое же страшное бездолье могло с ним приключиться дотоле, раз уж угораздило его израненным и обессиленным очнуться в незнакомой чуждой хате… А как вспомнил, так и содрогнулся сразу, даже поданную деревянную ложечку едва не выпустив из ослабевшей ладошки: всплыло ведь в памяти мальчишечьей ужасное воспоминание, как продирались до того они вдвоем с наставником, с бесприветным и мрачным убийцей чудовищ, сквозь пагубный изморенный заклятиями лес, где повстречалось в скором времени им жуткое создание — бадражная и сумасбродная девица, что на манер лихого зверя на четвереньках без усилия перемежалась ловко! И пусть и выглядела дева распрекрасно, все равно отчетливо виднелось в ней некое противоестественное да гнусное начало, какого не должно было иметься в человеке, отчего даже смотреть на ее странный искаженный лик до трепета в трясущихся поджилках было страшно!.. Велел воспитаннику своему ведьмак взобраться ввысь на дерево и вовремя успел отвлечь девицу на себя — помыслил, по-видимому, мастер, что под безобидным ликом девы скрывалась злая бестия, а посему едва не всадил на глазах у объятого ужасом мальчонки ей в шею свой рабочий нож!.. Лишь со стороны за боем их смертельным пришлось смотреть мальчишке сирому: аж затаил дыхание он в кошмарном и благоговейном трепете, уж и не ведая, чьими движениями потребно было восхищаться больше — ведьмачьими или девицы дикой!..  И продолжалось так, покамест не переместились они оба глубже в чернолесье, скрывшись посреди переплетения чапыжника… Тут уже и защемило сердце у Мирошка: спала пелена с его дитячьих несмышленых глазок и беспокоиться за жизнь наставника он начал в скором времени — не сумел ведь мастер разом упокоить девку кровожадную, и разъярилась она от ведьмачьего вероломства в невиданной доселе мере! Аж бросаться с наскока, ощерившись, начала и до того стремительно кидалась, что даже ведьмачьи стремительные рефлексы угнаться за сей ловкостью могли лишь с огромным трудом... И сидел Мирошек так на ветке без движения, лишь прислушиваясь к отдаленным звукам боя, а потом… все резко оборвалось в миг единый!.. Даже и помыслить ничего не смог мальчишка — пронзила его вдруг такая жуткая немыслимая боль, что аж лишился чувств он на мгновение! Как будто бы проткнули его раскаленным добела штырем — потемнело в глазах его мигом, ручки захват свой разжали, и так и свалился он в беспамятстве на земляную твердь, только лишь выть да надсаживаться криком истошным начав… Так и ползал он там, раздирая горло от надрывного стенания — ничего не разбирая и не видя пред собою, — покамест не возник над ним остервенелый мастер: даже браниться на него сперва пустился он, суровый, рыча что-то над ухом у стенающего Мирко — а после все ж смягчился и поднял мальчонку с хвороста… Преисполнилось тут мальчишечье трепещущее сердечко невыразимой благодарностью по отношению к наставнику, как вспомнил он дальнейшие кручинные события: через все чернолесье пронес его на руках строгий мастер — не бросил ребятенка одного, как грозился! Потом куда-то в комнатушку затемненную принес, распластав спиною кверху на лавке… И хоть и мало что разбирал в ту пору перед глазками своими слабеющий с каждым мгновением Мирко, все равно ощутил он сквозь пелену страдания и боли, что с заботой и сердоболием отнесся к нему Освальд. И ведь, поди бы, умер без него мальчишка сирый! Спас его от неминуемой жестокой гибели ведьмак… Вот только где он подевался? Окинул взволнованный себемиров сыночек клеть заметавшимися глазками, чувствуя, как снова ускоряется от страха в грудке сердце, и сразу же изрек, взглянув на женку:       — А где Освальджик? — Обернулась к нему отошедшая было взадьпят к печи вежевуха и так и саданула беспощадно:       — Убрел твой Освальджик!       — Как убрел?.. Совсем? — не веря в услышанное и чувствуя, как холодеют и без того окоченевшие босые ножки, шепнул в испуге Мирко — ведь даже и помыслить он не мог о том, чтобы после всего остаться теперь одному, без хладнодушной опеки наставника! Да и привязался он уже к ведьмаку в немалой мере, ведь хоть и был тот строгим через меру, руку не гнушаясь поднимать на ребятенка, не бросал николи он воспитанника в бедствии: всем делился с ним, ломая надвое подсохшую краюшку давно зачерствевшего хлеба, и всуе никогда не вымещал на нем свой гнев. Смягчилась тут уже и Грета, приметив, стало быть, как испугался салажонок:       — Да воротится, знамо дело — куда ж он денется, стервятник окаянный! — сипло крякнула она, махнув ручищей в сторону притворенной двери в сенцы. — Вона и пожитки его здесь лежмя лежат! — а после и сызнова к замершему ребятенку обратилась, понизив хриплый голос и промолвив уже и более многозначительно: — Расстарался он за-ради тебя, паголеночек: варедь твою проклятущую заштопал, а то ведь ты ужесь без кровиночки всякой лежал-то... Помер бы ты, кабы не радение евонное... Спервоначалу прощелкал-то, урод такой незрячий, едва не уморив тебя рассеянностью свойской — так вот хотя бы днесь уже из шкуры вон полез! Испужался истово, видать, что ты скончаешься, болезный... — Просиял в тот момент невыразимо от услышанного Мирко — да так, что даже озарились его заклеклые бескровные уста неподдельной да неловкой кротенькой улыбкой. Прищурил он, возрадовавшийся, свои ясные глазки лучезарно и после защемился с благодарностью, поерзав чуть на месте: все ж не безразличен оказался он наставнику, несмотря на всю суровость стервозного ведьмачьего нрава! Спас его мастер от гибели верной: действительно не бросил погибать одного, все усилия свойские употребив на спасение несчастной дитячьей душоночки! Аж смутился Мирко малость от такого, не зная, как смотреть в дальнейшем будет он в глаза жестоконравному наставнику — да только и желание отблагодарить почувствовал вдруг явственно: всем своим сердечком ту неподдельную признательность за спасение свое выразить возжелал. Совестливым все же был мальчишка. И все-таки нужен оказался он мастеру! Даже пережитая острастка померкла в мальчишечьем сердечке в сравнении с огромной благодарностью к наставнику. А вежевуха между делом и продолжила: — Посему ты не страшись, бездольный. Вернется твой кормилец за тобою, — и затем так и вскричала распаленно, вся аж взвившись и буквально подскочив ошпаренно на месте: — Правда, с дверью что-то сотворил мне, окаянный! Как убрел, так и заклинило ее железно, значица: ни туда и ни сюда не движется! А я надысь как раз из хаты выйти вознамерилась: скакала там сквернавка эта пакостная, чертячья та Агнешка — все шкрябалась когтищами-то свойскими да под порог пролезть тужилась... Так я взялась за вилы-то: хотела выйти, чтоб проколоть ее ужесь зубцами, наконец, мерзавку эту гнусную!.. А вот куды там! Я дверь тяну руками, стало быть, обеими, Агнешка с той сторонки ломится — а все не поддается дверка окаянная: вот как влитая встала-то!.. С окном такая же напасть — заело ставни так, что хоть топор неси!.. Вдвоем не выломили с девкой!.. Вот чтó он сотворил, мутант поганый, ну ты скажи мне?! Вот чую же, что то его нечистых рук работа!.. — и пошла причитать на чем свет стоит, грохоча чугунными горшками на всю клеть да голову ведьмачью проклиная беспощадно: — Вот запускай потом такой паршивый сброд к себе по доброте душевной: все попортит страхолюдина стращавая — одним своим взглядом попортит поганым!.. Вот даром же урод такой, что от рожи той его угребищной воротит!.. А было б молоко, и то прокисло бы, поди, от взгляда этой погани!.. — Не выдержал мальчишка оных злобных женкиных причитаний — так и хихикнул тихо и беззлобно, заулыбавшись еще того сильнее и одновременно с тем попридержав трясущейся ручонкой перетянутые тряпицей болящие бока. В первый раз с того момента, как осталась позади его отчая хата, от души засмеялся горемычный Мирошек — хоть на короткий миг забылась малость его настрадавшаяся бедная душонка…       — Да, он так умеет, — ощутив восхищение хитроумными умениями наставника, продекламировал мальчишка, а после знаниями с гордостью блеснул: — Это такие особые чары. Они называются «Знаки». Освальджик разные Знаки накладывать умеет… а мне показать не хочет, как я ни упрашиваю! — и сразу пригорюнился маленько. — Только браниться начинает каждый раз, когда я прошу его научить меня Знакам… Говорит: «Ты буквы выучи сначала». И добавляет: «Сопляк паршивый!» Хотя это как раз он сам паршивый: у него волосы сзади на башке клочьями вылазят — я это видел своими глазами! — но затем и вновь горевать над безотрадной судьбою наставника принялся, как вспомнилось ему, стало быть, то, что жизнью своей сохраненной обязан оказался он ныне ведьмачьему скупому радению — защитить от навета возжелал вдруг мастера в полной мере, вступившись за него пред разошедшейся женкой: — А вообще Освальджик… не такой и злой. И бьет только за дело, — продолжил несмелым голосом ребятенок. — Он просто сварливый немножко… и ремесло у него мрачное. Люди его отчего-то не любят, но сам он зла никому первый не делает… Наоборот, он людям помогает: чудовищ убивает, которые жить никому не дают, и людей тем самым спасает. Но никто это не ценит. Вот у нас в деревне как-то тоже чудовище завелось! Оно семерых задрало, и никто ничего с ним поделать не мог — так Освальджик его убил! И никто ему даже «спасибо» потом не сказал… — и до того забылся, сирый, что обуял его сызнова хриплый кашель, отчего пошла болящая дитячья головушка кружиться беспримерно в прежней мере — спинку же израненную так и вовсе словно бы спицей острейшей пронзило... Заставила ребятенка сия кручина позабыть о своих прошлых размышлениях: чуть не упал он вскорости на землю, едва не выронив из трясущейся ручки зажатую в ней миску с вежевухиной пшенкой — спасла его, впрочем, подоспевшая вовремя Грета: подхватила она ослабленного салажонка под худощавые голые плечики да и удержала его подобным образом от скверного падения. Так и рявкнула она засим на глупого мальчишку:       — А ты, проказник, не вертись и ешь спокойно! А то упадешь и токмо лоб расквасишь пуще! — и тут уже забоялся Мирошек ее давешнего пугающего исступления — язычок свой снова прикусил и молча доедать полученное яство принялся, опустив головушку и замолчав. Не стала отходить от него, впрочем, Грета — окинула она сжавшегося под ее бухмарным взглядом затянутых бельмами глаз себемирова сынка и опосля вздохнула горестно, запричитав кручинно: — Вот горе же ты луковое! Ты погляди: в одних портках остался... Босой, нагой, прозябший... И как же ты не околел ещежды у страхолюдины той несусветной?.. Ай! — Помялся малость сирый Мирко, не поднимая взор своих тревожных глазок и только сокрушаясь над свойской тягостной безотрадной юдолью, а после и шепнул, вздохнув:       — Не знаю.       Оставила его нежданно Грета, николиже не прекратив свои причеты и лишь заместо этого метнувшись вдруг к прогнившему да полностью изъеденному древоточцами узорному ларцу, какой стоял в углу подле трухлявой лавки: склонилась над его крышкой, отперев ее трясущимися дерганными руками, да выискав нечто желанное внутри, засим вдруг развернулась вновь уже и обратно к застывшему мальчишке, подступив к нему с каким-то удивительно бережно свернутым кусочком выбеленной тряпицы из льна. Тут уже поднял заинтересованный взгляд все еще маленько щемящийся салажонок, распахнув как можно шире свои несмелые зеницы и с удивлением вглядываясь в диковинное вретище в вежевухиных суховатых ручищах, и как развернула она оную белоснежную ткань, сразу ахнул пораженно, уста разинув с восхищением: предстала пред мальчишкиным ясным обличьем домотканая рубашоночка из плотного льняного полотна! Так и засмотрелся пораженный ребятенок, глазками водя по расчудесной одежонке: вот ведь диво дивное предстало перед его кручинным ликом — словно бы свежевыпавший искрящийся снежок, хрустящий под дитячьими ступнями, сверкала белизною оная рубашечка в кошмарной грязной хате. И ведь добротно соткана она была — совсем не так, как изодранное в лохмотья и повсеместно криво перештопанное исподнее платье запустившей себе через край вежевухи: украшала ворот и манжеты ее искусная диковинная вышивка из разноцветных ярких нитей — сплетались в хитросплетенном узоре сложные да извилистые мотивы цветочных бутонов да листиков... Любо-дорого смотреть было на рубашонку оную, ведь только с истинной любовью да радением сердечным сотворить было возможно столь прекрасную одежку! Окинул сызнова себемиров сыночек белую тряпицу уветливым взглядом: и даже практически впору приходилась ему рубашоночка дивная — только лишь рукавчик простирался чуть длиннее тоненьких мальчишечьих ручек, да и плечики смотрелись чуть пошире худых и угловатых от голода, какие были у Мирошка отощавшего. Дитячья то была одеженька — любовными руками сотканная. А замершая вежевуха, завидев мальчишечье неподдельное восхищение, сразу же уста в давешней широченной да беззубой лыбине порастянула неприятно: получилось, правда, как-то безотрадно, ведь остались ее безумные глазища при этом словно бы подобными застывшему стеклу — пустыми и немыслящими, как будто охватили женкин хворый разум некие безрадостные тяжкие воспоминания. Так и вымолвил опосля вновь залучившийся Мирошек:       — Ух ты! А чья это одеженька? — и сразу обратил внимание, как вздрогнул подбородок замеревшей вежевухи. Помолчала она пару томительных мгновений, лишь зачамкав от волнения своими блеклыми устами, и затем уже промолвила:       — Сыночка моего бездольного. Был и у меня давеча как-то ребятенок: такой же шебутной пострел, как ты. Токмо забывать я стала его отчего-то в дни оные: силюсь порою вспомнить-то, какого цвета были глазоньки его лучистые, какую форму имел носик, какими мягонькими были ладошки-то евонные — и не могу припомнить ничегось, как будто и не я его носила-то под сердцем... Один овал заместо личины в моей башке пустой остался... Невзгодье то какое-то прескверное: раньше память-то примерная была, а вот сейчас отшибло будто... Поганая я, видно, мать. Кровиночку-то свойскую забыть, ты представляешь! Ужесь и напрочь-то запамятовала, что он в моем житье имелся некогда... А может, даже и другие были, да токмо я их подзабыла в равной мере, — и поводив по лицу окоченевшего Мирошка ставшими вдруг отчего-то непривычно влажными белесыми очами, и продолжила: — А как тебя узрела на пороге прошлой ночью, так и вспомнилось маленько мне, что и я когда-то во времена давнишние произвела на свет сыночка-то, — и до того кручинно прозвучал бывший дотоле извечно недовольным да ворчливым голос охрипшей от крика и наполовину выжившей из свойского рассудка Греты, что даже и дитячье чуткое сердечко малость защемило от такого... Да и где ж это видано было взаправду — чтобы мать позабыла дитенка родного? Вопросил засим чуток смутившийся мальчишка:       — А где твой сын сейчас? И почему он не живет с тобой? Он вырос и уехал? — и только головой качнула моментально сгорбившаяся от услышанного невинного дитячьего вопроса вежевуха.       — Нет, паголеночек, — как будто бы напрочь лишившись силы духа, ответила она засим да сразу же на скрипнувшую смятую кровать подле самого Мирошка опустилась, уставившись опустошенным взглядом на свои оголенные рваниной до середины голени босые кривоватые ноги. Повернул к ней головку мальчонка — уже без прежнего непонимания и недоверия — и с любопытством всмотрелся в окаменевший от отрешенности малоприятный женочий лик. А та и пояснила, горестно вздохнув: — Умер мой сыночек уж давненько. Захворал он чем-то и скончался. Хворь у нас какая-то поганая прошлась втагода по деревне — это все чародей тот проклятущий наколдовал своими чарами мерзейшими, как знаю... Много мужиков тогда да баб наших загибло. И детки все преставились — трупиков было не счесть. Вот и сыночек мой похворал да и умер: я оную рубашечку на годовщину пострижин ему соткала прежде, а он и не дожил, бездольный-то... И вот я ужесь и про нее запамятовала, а на тебя взглянула — и припомнила! Моему-то в могилке уже не сгодится николе... А ты носи на здоровьице, щуреночек: негоже ведь тряпице пропадать — пущай, хоть тебя-то, сирого, греет в дорожке!.. А то этот урод бадражный, Освальджик твой угребищный, своей башкой рассеянной приодеть тебя к холодам не додумается ни в жисть! — и вдруг хохотнув сумасбродно, приобняла сраженного признанием мальчишку за обмотанные вретищем бока — да так нещадно стиснула, что аж вскричал он от пронзившей раненую спинку острой боли! И как обмяк он засим, лишившийся дара речи от престранного поведения неистовствующей безумной женки, та сразу же продевать ему рубашечку сквозь голову склоненную пустилась — уверенно да ловко: ручки дитячьи подняла, в рукавчики просунула — и вот уже в новехонькой рубашонке сидеть остался Мирко!       Оглядел он себя смущенными глазками — ох, и ладно села на него одежка женкина, токмо в плечиках оказавшись всамделишно шире — и лишь пролепетал тихонько свое искреннее и щемливое: «Спасибо». А самому вдруг беспримерно горько сделалось, потому как совершенно иначе посмотрел он после вежевухиного признания уже и на нее саму. Много горя отлилось ей в этой жизни — слишком много для несчастной слабой кметки: в окружении одной лишь смерти осталась она по недоле ужасной — а засим еще и хоронить ребятенка приневолена оказалась… Оттого, по-видимому, и пошатнулся рассудок ее окончательно: мало ведь какая мать способна была перенести такую жуткую немыслимую муку без вреда для здравия душевного… А Грета оная — так и вовсе повредилась головою в полной мере: дерганой стала, визгливой да вспыльчивой, а про схороненного ребятенка забывать подавно начала… Да и про горечь упомянутую вспомнила она лишь ненадолго, затем опять в свои проклятия пустившись: совсем уж, видно, плох ее рассудок от кручины оной стал — огородиться от терзаний все стремился. Вспомнилась в тот момент пригорюнившемуся салажонку и собственная добродушная да заботливая мать: до того бывшая крепкой и пышущей здоровьем, схоронив своих старших детей, захворала она, бедная, прискорбно, так и не оправившись от горестной утраты в полной мере — чахнуть начала и быстро таять на глазах, и только лишь присутствие Мирошка, сыночка младшего и самого близкого сердцу, способно было пробудить на устах ее печальную улыбку… Обратилась к богам она пуще прежнего, найдя упокоение в том, чтоб поминать в своих молитвах души отошедших за завесу сыновей — и словно бы сама тянуться туда же начала: потухли напрочь ее дотоле блестевшие отрадные глаза, волос стал тонким и ломким, кожа рук — таких родных, заботливых и мягких — иссохла, истончилась и морщинками покрылась... Словно бы постарела за пару месяцев стойкая счастливая кметка, и все чаще видеть стал несмышленый Мирошек, как садится она посреди бела дня, будучи не в силах устоять, как дотоле, в работе… С наступлением ночи так и вовсе падала совсем без сил, несчастная, и только тихий да сдавленный плач в широкую мужнину грудь — сиречь мальчишкиного доброго отца — выдавал ее присутствие в хате… Прикрыл свои глазки заморенный Мирко, как вспомнил многострадальную мать: уже и новой болью отозвались те воспоминания в его трепещущем страдающем сердечке… Горько было с мамкой расставаться. А уж ей самой как горько было — то не мог даже представить сирый Мирко… Но по крайней мере, жив хотя бы был он пока что — оставшийся под черствой ведьмачьей опекой мальчишка! Чувствовала то, наверное, его разбитая невиданными горестями мать… Хотел мальчонка верить, что могла она то чувствовать. Так и остался он опосля доедать вехевухину кашу — то и дело слабую ручонку опуская и в бессилии ища, куда бы спинкой да головушкой приткнуться: водрузила перед ним в скором времени деревянный табурет подоспевшая Грета, и тогда хотя бы смог он отложить на время мисочку в сторонку, дабы отдохнуть могли хотя б чуток его малокровные тощие ручки. И хоть и пробудилось в беззлобной дитячьей душонке слабое доверие по отношению к ворчливой несговорчивой вежевухе — пустила ведь она как-никак ведьмака с воспитанником на порог своей тесноватой хибары, — все равно беспокоиться, как прежде, он начал, с тревогой ожидая возвращения наставника. Спокойнее ему станет на сердечке, коли снова будет рядом ведьмак — какой бы он ни был суровый...       Все ж таки подзабыл салажонок, где находится: пробежались снова его запуганные глазки по углам кошмарной хаты, и вновь бросились на него со всех оных углов зловещие неистовые тени! Потянули свои ужасающие длинные когти оставленные у входа насквозь проржавевшие вилы, нависли, подобные грозной скале, сваленные поверх друг друга обломки наполовину прогнивших бочек да ящиков… И потревоженный женкиными метаниями огонек на истлевшей лучине весь взвился, отчего заплясали очертания леденящего кровь инструмента по стенам еще того быстрей и жутче! Так и поежил озябшие плечики бедный мальчонка, взор свой спешно к миске с кашей опуская, лишь бы только не видеть весь этот форменный ужас, и ушедшего невесть куда наставника вновь представлять с тревогой принялся: поскорее вернулся бы за ним в самом деле бесприветный ведьмак — будет себемиров сынок чувствовать себя рядом с ним защищенным от бед и злосчастий, но покамест нет его в ужасной хате, не видать душевного покоя салажонку! Лишь сжиматься оставалось в оном месте испугавшемуся детскому сердечку, как наблюдал он за дерганной да неспокойной суетой бездумной женки, что теперь уж сызнова крутиться возле закопченной грязной печки принялась. И все никак не возвращался грозный мастер. Ужель забыл он в самом деле про дитенка?.. Начинали возникать в мальчишечьей головке предположения одно страшней другого... А вдруг взаправду надоел он окаянствами наставнику?.. Вдруг решил ведьмак мальчишку исцелить — а то ведь жалко все ж его душоночку живую, посему как не пристало малолетнему ребятенку испытывать такие жестокие муки, — но под конец оставить хоть бы где: к примеру, и на попечение оной неистовой скандальщицы — лишь бы не путался сопливец под ногами... Не слушался ведь Мирко мастера! На свой салтык все делал, несмышленый! Вот, видать, и вознамерился бездушный убийца чудовищ привести свою обещанную кару в исполнение: наказать решил мальчонку одиночеством, разочаровавшись в нем, никчемном, подчистую... Все, что угодно, был готов сделать Мирошек, лишь бы простил его в последний раз ведьмак. А затем ловил себя уже и на новой ужасающей мысли: а не случилась ли беда с суровым мастером во враждебном загубленном заклятиями чернолесье?.. Ведь хоть и умел тот сражаться искусно, все равно отнюдь не всесилен и не бессмертен он был — могла и на него сыскаться скверная проруха, и от оного леденящего кровь предположения так и вовсе трепетать начинал слабый да застращанный со всех сторон салажонок... И хоть и уверяла его вежевуха, что вернется в дальнейшем ведьмак, все равно боязнь ужасная разжигалась в душонке несчастного Мирко.       И только когда совсем уж потерял он всяческий покой, принявшись вертеть своей кружащейся головушкой, скрипнула, наконец, ветхая дверка за пристенком... Затаил дыхание мальчонка, резко обернувшись к проходу в сенцы, отчего так и поплыло у него все в одночасье пред затуманенным взором, а затем и вторая дверь скрипнула. Выступил в следующий же миг в утонувшую во мраке клетушку мальчишкин суровый наставник: как и дотоле, страшный, мрачный и беспримерно строгий в каждом своем выверенном действии — и не с пустыми руками явился, а с собственной дорожной сумкой на ремне да крупным мотком насквозь промокшей от сырости, но все еще надежной воровины. Сделал он шаг вперед и, встав без движения, сразу же обернул вахотную голову к не смеющему выдохнуть взволнованному Мирко, отчего измученный тревожным ожиданием дитенок тотчас же робко улыбнулся, засмущавшись: никогда еще, казалось, не испытывал он такого подъема ликования и искренней чистейшей отрады при виде мастера, как в тот окаянный момент — аж заерзал на месте тихонечко, насколько позволили последствия ранения. Даже и сам удивился мальчишка своим вспыхнувшим чувствам по отношению к наставнику: ведь кем ему по сути был Освальджик? Совершенно чужим человеком, какой из родительской хаты увел его своей недрогнувшей суровой дланью, не сжалившись и перед плачем матери — а только спас он от смерти неразумного дитенка. Уже в бессчетный раз спас, ни секунды не колеблясь в своем выборе. Ощутил тут Мирко прямо-таки сыновнюю любовь и благодарность по отношению к брюзгливому убийце чудовищ: так и представил он себе, как сейчас пересилит свою дитячью робость да и отблагодарит строгого мастера за все — и за холодную опеку, и за радение, и за очередное спасение от безвременной гибели — поблагодарит и еще прощения попросит за то, что не слушался ранее! Наверняка непросто будет ребятенку подобрать пригожие слова, потому как не так уж и часто ему прежде вообще доводилось говорить по душам с ведьмаком, да и волнение и робость дитячью побороть будет надобно сторицей — но ведь и сам ведьмак в свой черед не избалован был непомерным вниманием! Поди, и не доводилось ему слышать никогда простую бескорыстную признательность людскую! Почитай, не будет он слишком уж строг к неумелой благодарности воспитанника — не заругает ведь на ровном месте… Иль заругает?.. Откуда было знать мальчишке? То ведь стервец был, каких не сыскать — отчего угодно разъяриться мог в два счета: от вопрошений, от ответов, от молчания, от суесловия… Да просто от присутствия дитячьего! И все равно возрадовался невообразимо себемиров сынок, решение приняв с уверенностью: вот сейчас присядет мастер, и тогда и вознесет ему свои слова благодарения Мирошек...       Да токмо не успел он обратиться к ведьмаку — выступила тут вперед измазавшаяся в саже да взлохмаченная от непростой работы Грета, глаза свои безумные повытаращила, бессовестно водя ими по ведьмачьему брыдкому облику, и смерив его взглядом с головы до пят, вдруг завопила раскочегаренным да возмущенным голосом, отчего даже сызнова вздрогнул Мирко:       — …А где башка мертвячки? — даже и бровью не повел в ответ ведьмак, оставив без внимания озвученный вопрос и вместо этого продолжив прожигать взором воспитанника, а та и принялась его охаивать гневливо: — Ты погляди на него, выродка бесстыжего! Полдня его, окаянного, невесть где черти по лесу носили — а башку мертвячки не принес, мутант паршивый! Вот и на кой тогда ты мне сдался-то в хате?! Ублюдок бесполезный, тьфу! Ужесь быстрее зарублю сама сквернавку, чем помощи дождусь от сей стревятины поганой!.. — Словно бы не замечая разошедшуюся в брани вежевуху, обвел нахмурившийся мастер притихшего мальчишку пристальным суровым взглядом, а затем и выплюнул вдруг с неприязнью, как будто заведя свою речь о чем-то невообразимо омерзительном и глупом:       — Это что? — и строгий взор своих змеиных глаз с мальчишкиного лика на грудь его переместил.       Почувствовал тут бедный мальчик то, как ускоряется опять сердечко в страхе, отчего кружиться начинает в напряжении болезная головушка: вновь успел он прогневить наставника за эти краткие ничтожные мгновения — а чем, и непонятно уж нисколько. Опустил затуманенные боязнью глазки на свою грудинку измученный последствиями навалившегося вдругорядь ужасного бессилия качнувшийся от хвори Мирко, а опосля и осознал, что возмутило убийцу чудовищ: надета ведь теперь была на тщедушное мальчишечье тельце сверкающая белизною да расшитая рубашоночка!       — ...Рубашка. Мне тетя Грета подарила... — негромко шепнул оробевший салажонок, и мастер так и рявкнул:       — Снимай.       Замешкался мальчонка, не зная, как и относиться к повелению наставника: не мог он и помыслить о том, чтобы ослушаться, но и смысл такого странного наказа ускользнул от его понимания напрочь — и чем только не приглянулась ведьмаку такая славная одежка? Да только до того грозным и не терпящим возражений взглядом одарил строгий мастер воспитанника, что вышиб, стало быть, сей взгляд ведьмачий все полные страха мысли из идущей кругом мальчишечьей головки: засуетился, как мог, кряхтящий и стонущий от отдающихся болью движений себемиров сынок, да и принялся неловко совлекать с себя рубашку, в итоге все ж не справившись со слабостью да головокружением и так и повалившись на кровать. Даже и с места не сдвинулся Освальд, дабы помочь ему чем-то, и только когда страждущий мальчонка наконец-таки рассправился с окаянной одежкой, оставшись обессиленно валяться на боку, бесстрастно вышагнул вперед, вырвав из слабых мальчишечьих ручек скомканную беленькую тряпицу. Схватил небрежно, смяв в безжалостных руках еще сильнее, и ничтоже сумняшеся прямо в самый запыленный угол на землю швырнул! Так и разинул рот мальчишка, немигающими глазками на диковатое ведьмачье действие уставившись, женка же, умолкнув, лишь за голову взялась... А ведьмак, оставшись бесстрастным, еще и сапогами потоптался на рубашке, вытерев об беленькую ткань свои нечищенные ноги... Потом открыл печное устье и в черной саже повалял немилосердно... Словно замерло сердечко у мальчонки от вида такой неприглядной картины — даже и в помине не смог он понять для себя, зачем вообще понадобилось мастеру совершать сей бессердечный поступок, ведь только до предела ожесточившийся разум мог испытать настолько неистовый приступ жгучего гнева от вида выбеленной детской рубашонки... А пуще того стало жаль вежевуху, ведь пусть и был Мирко мальчишкой не шибко смышленым, все равно осознал он, что подобным удару ножа в само болящее сердце, должно быть, пришлось это действо для пошатнувшейся рассудком Греты, что ребятенка схоронила, для которого и была давеча скроена замаранная ведьмачьим сапогом рубашонка... Опомнилась тут уже и сама она запоздало — руки вверх воздела да заголосила причитающе:       — Ты что ж это, ирод, творишь?.. То ж ребятенка моего загиблого — на годовщину пострижения сошилось... Я ж свойскою рукою то соткала... И что ж ты за злодей проклятый?.. Али нет у тебя сердца, изувер?.. Сыночек мой, поди, терзается от вида надругательства такого!.. — и аж завыла хриплым голосом... Развернулся к ней ведьмак, глазами яростно сверкнув, и только отчеканил строгим тоном:       — Молчи, коли чего не понимаешь, и не лезь! Не можно нам в раскрашенном тряпье таскаться: блажь то несусветная и безрассудство, — а после зарычал гневливо: — И без того извечно гнусь скандальная на большаке ко мне за сопляка цепляется — еще и тряпками цветными завлекать их!.. Одежда темной да неброской быть должна — чтоб ни зверь, ни человек, ни тварь паскудная не разглядели всуе! А уж житье мальчишечье устраивать я буду сам: не лезь и не мешайся под ногами!.. Сын же твой уж за завесой упокоен, коль только по-людски вы обошлись с его останками — а посему до тряпок оных ему в посмертии отныне дела нет. Все лишь в твоем дрянном рассудке, — и ставшую темного землистого цвета рубашоночку обратно замершему себемирову сынку на ножки согнутые кинул, оставшись сам с готовностью таращить взор на вежевуху, еще и шуйцу заготовив пред собою...       Испугался в тот момент Мирошек просто непередаваемо — и даже ручки подтянул к задрожавшим устам, приподнявшись кое-как опять насилу: вот теперь уж точно не миновать потасовки и душегубства ужасного в вежевухиной сумрачной хате… Не отступит уязвленная горем полоумная женка, не пропустит оскорбление тяжелое, какое нанес ей не по воле злой, но все ж без сожаления бездушный убийца чудовищ: нынче уж наверняка набросится на стращавого выродка с кулаками, а то и с подвернувшимся под руку инструментом, и тогда защищаться будет вынужден мастер… Загубит он взъярившуюся Грету беспощадно, ведь хоть и прущей напролом да не ведающей всяческого страха являлась она, безрассудная, на деле одного удара ей хватило бы гуртом, чтобы преставиться… Даже дышать перестал застращанный мальчишка, следя затуманенным взором за тем, как застыли друг перед другом ведьмак и одуревшая женка: так и возникло в его испуганном рассудке яркое да ужасающее представление того, как возопит дальше Грета… Вот она ужесь и губами зачамкала, водя ошалелыми глазищами по фигуре замершего в готовности убийцы чудовищ: взор свой в ненавистного выгостя вперила, кулаки посжимала, впиваясь острыми надломленными ногтями в свою же суховатую плоть, и аж вдохнуть не смеет, словно бы застрял тот вдох в ее впалой иссохшей груди… Ощерился в полной мере и ведьмак, руку выставив перед собою грозно — догадался, стало быть, мальчонка, что засим последует в дальнейшем! Чарами приготовился защищать себя Освальд!.. Вот и покарает он тут женку. Должно быть, к стене отшвырнет от себя, как уже сделал однажды с девицей в лесу — а от такого скверного удара потылицей свалится на месте вежевуха бездыханно… Поводила она дикими глазами по фигуре мастера, а опосле и саданула вдруг нежданно:       — …Где веревку взял? Давно ищу такую, — и завистливый взгляд на зажатый в ведьмачьей десницей канат переместила без стеснения. Убрал ведьмак зажимисто моток себе за спину, искривляясь от недовольства и скаредности, и после процедил сквозь зубы гневливо:       — Где взял, там больше нет. Только попробуй умыкнуть, халда паршивая.       На том чуть было не разгоревшаяся распря была окончена: Грета поплелась шеркать пыльной тряпицей по деревянной поверхности лавки, уже и напрочь позабыв о том, чем занималась до того в печном углу, ведьмак же, скинув рубище и бережно сложив с краю скамьи принесенные из-за околицы пожитки— моток веревки да дорожную сумку— далее и ножны с оружием снимать с себя принялся. И все равно ничуть не испытал облегчения от мирного исхода раздора бедный доведенный до трепета Мирко — напротив, практически нутром своим ощутил душную постылую обстановку безумия, которым все буквально пропиталось в кошмарной утонувшей во мраке да запыленной женкиной хате. Какое угодно развитие распри мог вообразить себе умаявшийся салажонок: какие угодно поношения, обмен пощечинами и даже хладнодушное кровопролитие — и всему этому нашлось бы объяснение в мальчишечьем страждущем разуме, уже начавшем было помаленьку привыкать к ужасающей жестокости безрадостной дорожной жизни... Но к такому завершению перебранки — странному, противоестественному и будто бы оскорбляющему саму память умершего вежевухиного ребятенка, какой оказался смещен из безумствующего разума матери увиденной внезапно веревкой — дитячья малахольная душонка все ж подготовить себя не смогла: почувствовал Мирко, как сжимают его обожженное невесть чем горло невидимые тиски, а на глаза словно бы сами собой наворачиваются предательские слезы страха, отвращения и непонимания. Отвратительной, неправильной, безумной была Грета: ведь хоть и жаль было ее дитячьему сердечку, да и сама она представала будто бы безвредной, слишком уж много болезного да извращенного в ней было. И Освальд тоже был ужасным: холодным, черствым, равнодушным, извечно себе на уме... Под стать друг другу они были: полоумная ворчливая женка и стервозный безмилостный выродок. А он, себемиров сыночек несчастный... Ему не было места в том вертепе безумия. Где угодно согласился бы оказаться несчастный мальчишка — токмо бы подальше от ужаса оного. Лишь кое-как совладал сирый Мирко с собою, смутно осознавая, что только хуже сделает он, если увидит его метания жестоконравный мастер: опять заругает мальчишку, даже не посмотрев на его скверное ранение... Как мог ровно уселся Мирошек на койке, глаза опуская под ножки и ежась от кусающего холода. Ничего больше не осмелился он сказать ведьмаку — да и желание благодарить его пропало без следа…       Обождал эдак Освальд еще несколько мгновений, задержав на оробевшем ребятенке свой сутяжливый въедчивый взгляд, и засим, покривившись, свободной шуйцей к отложенной на лавку сумке потянулся: извлек оттуда свернутый моточек ставшей совершенно жирной ткани и, развернув его, обнажил пред мальчишечьим взором небольшой ломоть провяленной куриной грудки. За этим молча двинулся вперед и протянул его затрепетавшему скукожившемуся воспитаннику. Ошалел мальчонка беспримерно: даже глазки вытаращил с изумлением, протянув несмело ладонь и приняв из рук мастера пожалованную снедь. Давненько уже не приходилось ему снедать ни солонины, ни излюбленного вяленого мяса, посему как закончились запасы тех харчей в ведьмачьей поклаже уже сызвеку: по крайней мере именно так отвечал оголодавшему салажонку сварливый убийца чудовищ — корчма же последняя попадалась им на пути еще при прошлом новолунии… Как оказалось, опять обманул. Видать, берег на черный день последние оставшиеся в свойском распоряжении ломтики провяленного яства, отложив их надежно и не позволяя ни себе, ни себемирову сынку к ним прикасаться прежде срока…. Вот и настала недоля. Впрочем, ничуть не расстроился слабенький Мирко от осознания того, что и в оный бедственный раз не был с ним вдосыть откровенен наставник: напротив, вновь едва заметно пробудившуюся толику благодарности к ведьмачьей хладнодушной натуре испытал, возрадовавшись тому, что отдал ему нынче последнее мастер — так и словил себя мальчик на робком желании возблагодарить радетеля уже и за эту заботу, да только стушевался и смолчал, как в прошлый раз. Сам же ведьмак уверенным шагом к стоявшей на краю усеянного щербинками стола склянке с мутной водицей устремился: откупорив, совлек с него оную склянку, горлышко к носу поднес, сделав легонький вдох, да перед себемировым сынком засим с ужасным грохотанием на поверхность табурета поставил, отчего задрожала опасливо уже и стоявшая на нем миска с наполовину доеденной холодной и склеившейся пшенкой… «Чтоб выпил треть отсюда», — прозвучал над склоненной мальчишечьей головкой непримиримый безжалостный голос наставника, и только лишь поежился маленько Мирко, снова почувствовав оголенными плечиками холод. Не знал он, что такое треть, но смекнул, что, стало быть, сам остановит его в должный момент ведьмак. Присел Освальд следом на лавку, оставив обомлевшего воспитанника одного, руку в карман куртки сунул и опосля извлек оттуда крупную горсть тыквенных семечек: расположился напротив мальчишки, уставившись на него своим придирчивым изучающим взором, да так и принялся молча оные семечки лузгать — зубами ухватит, разгрызет да шелуху на землю сплюнет... И так и водит по обличью испужавшегося салажонка строгими глазами — хоть и не смотрит на него сирый мальчишка, все равно ясно чувствует на себе сей прожигающий взгляд… И где только берет ведьмак те семечки? В корчме у шинкарей обыденно за мелкую монету выменивает, ведь до того уж пылко пристрастился он к сему бесхитростному яству, что уже и подобным ярыжнику сделался. Только лишь насилу справившись с захлестнувшим его волнением, начал жевать ломоть мяса Мирошек, глазки вниз опустив и затихнув, ведьмак же, поглазев на его малахольный трясущийся облик еще несколько томительных мгновений, опосля вопросил хладнокровно:       — Что, сопливец? Чуть было душонку свою не отдал?       Защемился сызнова мальчишка, не зная, что ответить на такое вопрошение: вот хоть и без злобы изрек сии слова извечно преисполненный желчью убийца чудовищ, а все одно до того бескомпромиссно и жестко прозвучал в ту пору его обыденно бесчувственный тон, что вновь не по себе стало дитенку. И ведь пригодный же был момент для вознесения поклона да благодарения за чудное спасение — а все равно заробел сирый Мирко, чувствуя на продрогших коленках небрежно брошенную ведьмаком замаранную рубашоночку. Помолчал он в нерешительности показавшийся бесконечностью протяжный миг и позже отозвался боязливо:       — Не... Не знаю. — Покривил ведьмак челюсть, не сводя с мальчишечьего бледного личика своих строжайших глаз и одновременно с тем сплевывая себе под ноги застрявшую между зубами шелуху от семечек, и опосля изрек бесстрастным тоном:       — Что ты помнишь? — Задумался мальчишка, ненадолго поднимая робкий взгляд на мастера, и дальше припустился в оправдания щемливые:       — Я... почти ничего не помню с того, как... это со мной получилось. Я сидел на дереве, как ты и повелел, и ждал, когда все кончится!.. И еще смотрел на то, как ты сражался с этой девахой... Это же была Агнешка, да? Я, честно, просто ждал на дереве: я ничего не делал и ни к чему не прикасался — мне было так страшно... что я даже пошевелиться боялся!.. А потом я еще и тебя потерял из виду — только слышал звуки боя вдалеке... Но я все равно сидел без движения, как ты и наказал мне!.. Честное слово! А дальше... Я не знаю, что случилось... Мне вдруг стало так больно, что я просто... просто упал, кажется. Я даже почти ничего и не видел... Только то, как ты... вернулся ко мне. И потом сызнова ничегошеньки не помню. А тетя Грета говорит, что у меня лихая рана на спине возникла... И что я чуть не умер, — и сразу лихорадочно продолжил то и дело вздрагивающим голоском, попутно прижимая худощавые ручонки к обмотанному вретищем тщедушному тельцу: — Но я не знаю, как это получилось! Я ничего не делал и ничего не трогал! Оно само случилось, честно... Я клянусь... — и тут уже оборвал его несмелые слова стращавый мастер — весь передернулся от захлестнувшего его презрения и гневно прошипел сквозь сведенные зубы:       — Нет, паршивец. Не само. Это все последствия того непослушания паскудного, что ты учинил в чародеевой башне! — Аж с личика сошел бедный Мирошек, не зная, что и думать дальше: только пуганные глазенки припрятал, прикрыв ладошкой обомлевшие уста. А Освальд и продолжил беспощадно: — Ты чародеево зерцало тронул — вот посему теперь заклятие поганое над подленькой душонкою твоей и возымелось! Зеркало то чары отражает: вот оно заклятие, что мне предназначалось, в тебя и отразило невзначай! А нынче же любая рана девки гнусной, что невдавне носилась здесь подобно бестии, в зеркальной мере отразится на тебе! Ведь как подсек в бою я эту тварь поганую, ранение ее и на тебе сказалось разом!.. И ежели теперь протянет ноги девонька, подохнешь вместе с ней и ты, негодник! — Вновь ощутил салажонок, как ускоряется в груди и без того трепещущее бедное сердечко: аж поплыло у него все перед глазками скверно — такой силы ужас испытал он от услышанных бездушных слов наставника. Качнулся он, ни живой и ни мертвый, чувствуя, как путаются перемешанные мысли в голове: и что ж теперь возможно сделать было? В смертельной опасности ведь нынче оказался себемиров сынок! Проклятие над ним нависло жуткое!.. И на одну только помощь ведьмачью уповать ему теперь и можно было — поддался вперед готовый в любой момент рухнуть без чувства Мирошек да и к осерженному убийце чудовищ дрожащим голосочком обратился:       — Освальджик... и что теперь делать? — так и рявкнул тот разом сварливо:       — Пей давай отвар, который я тебе сварил! — не стал с ним спорить ребятенок и токмо дрогнувшую ручку к стоящей перед свойским ликом бутыли с мутной водицей потянул: оно ведь хоть и ясно было сходу, что почти наверняка горчайшим на вкус являлся постылый ведьмачий отвар, а все одно подчинился мальчонка — отколе было знать ему, а вдруг и вправду исцелить от нависшего над головой проклятья было способно сие зелье?.. — И шевелись! — прикрикнул ведьмак. — Ты потерял полторы пинты крови, а посему теперь от малокровия страдаешь, — и поднеся ко рту десницу с зажатыми в ней семечками, неровными зубами ухватил скорлупку, процедив напоследок немногословный наказ: — Потому пей. Не выйдешь отсюда, покамест не выпьешь потребный объем. И не съешь все, что лежит у тебя перед глазами.       Покорился без раздумий салажонок: пригубил горьковатый отвар, мгновенно подавившись и зашедшись в скверном кашле, и лишь насилу через режущую боль восстановив равновесие, сразу же полученным ломтем провяленной куриной грудки заедать припустился, то и дело хватаясь трясущейся ручонкой и за деревянную ложку с остывшей клейкой пшенкой. Оголодавший он был через меру, а тут еще и страх перед невесть откуда возмевшимся губительным заклятием, равно как и раздражением наставника, какой теперь буравил бедного мальчишку будто бы насквозь пронзающим суровым взглядом, подстегивали дитячье беспримерное усердие: аж давился бедный салажонок, пытаясь заглотнуть кусок крупнее, чем возможно было, и только глазки в оные моменты поднимал, чувствуя, как аж передергивается от сей его неуклюжести и без того оствервененный мастер — даже зубами начинал тот скрежетать сильнее от неприязненного раздражения, сплевывая раздробленные ошметки скорлупы на твердую землицу и зорко наблюдая за мальчишечьей поганой недотепностью и сиволапством... «Ешь прилежно. Курва мать, — так и не выдержав вида содрогающегося от сдавленного кашля ребятенка, проскрежетал зубами мастер, и как несчастный Мирко слабо всхлипнул, вмиг добавил: — Сейчас своей рукой тебе все это в рот залью, негодник». И так сидели они один напротив другого: давившийся не лезшими в горло яствами дитенок, какой от строгого взора наставника еще вихлявей делался, и лузгающий семечки ведьмак — женка же куда-то в темный угол убрела, по счастью...       Наконец, кое-как расправился со снедью сирый Мирко, надев по итогу еще и рубашечку женкину и опосля обессилев уже и от того, что пришлось как-то двигаться. Ссыпал тогда ведьмак остатки семечек обратно в свой карман и к заготовленной дорожной сумке потянулся: извлек оттуда блеснувший на тусклом свету догорающей дразги мелкий граненый пузырек, и так и разглядел преисполнившийся удивлением мальчишка в нем престранную тягучую жидкость невиданного ранее бирюзового дивного цвета, каким в похожей мере отливалась разве что водица в стоячих заросших осокой прудишках, искрившихся под бьющими в глаза лучами ярчайшего солнца. Так и смекнул мгновенно заинтриговавшийся себемиров сынок, что был то один из хитроумных ведьмачьих эликсиров, какие пил систематично страшный мастер: только новое какое-то то было зелье, какого никогда еще доселе не вливал себе прямиком в свою глотку ведьмак при мальчишке — цвета удивительно картинного и яркого. Да и пились обыденно ведьмаком все предыдущие зелья с утра, а оное же взялся хлобыстать он среди дня... Откупорил Освальд пузырек суровой дланью и единым резким махом, будто чарку сивухи, себе прямо в нескладные уста четким выверенным движением его содержимое влил: искривился он в последующий же миг до такой степени, словно бы заместо эликсира чарку обжигающего уксуса хватил... Аж вены проступили у него на передернутом нескладном лице и на бывшей и без того изрытой жилами шее — глаза еще пуще запали, полопались жилки в них скверно, волосы на голове и на руках как будто бы едва заметно дыбом встали: словно бы осунулся он весь от сей отравы, передернувшись и вздрогнув в миг единый!.. И как посмотрел на мальчишку позжее, сразу глазки отвел спешно Мирко — до того невыносимым и пугающим сделался вид его жуткий от зелья. Всего единожды доводилось дотоле мальчонке наблюдать сию отвратную картину: когда готовился ведьмак уничтожать их лихо деревенское и тоже загодя хлебал отраву... В иные дни не замечал он, чтобы делался ведьмачий лик настолько безобразным при приеме эликсиров: как будто то иные зелья были, эффект каких был протяжным и не настолько заметным... Впрочем так и не успел толком осмыслить сие наблюдение Мирко, потому как до того стремительным сделался мастер от выпитого зелья, что аж мельтешить начало в мальчишечьих глазках от его молниеносных и вместе с тем плавных движений: засмотрелся он, роток разинув и глазенки удивленно вытаращив. Дивное все же ведьмачье житье! Спрятал ведьмак опустевшую склянку обратно в дорожную сумку, сложив ее в отдельный смягченный карманец, засим заложил внутрь также и извлеченное из куртки поломанное салажонком зеркальце, накрыв его прилежно тряпицей, и после затолкал вовнутрь и смотанный моток веревки, плотно закрыв ту котомку на пуговку, что продевалась в пришитую сбоку петельку, дальше продев ее лямку себе через склоненную голову. Засим и за оружие взялся, цепляя ножны с мечом себе обратно на пояс...       — Идти без вспоможения сможешь? — обратился он вскоре к мальчишке.       — Смогу, — ответил тихим гласом бедный Мирко и, подорвавшись, резко растянулся на земле: подкосились мальчишечьи слабые ножки, и так и остался лежать он позорно, ударившись рассеченным челом и даже жалостливо всхлипнув от пронзившей все тело обжигающей боли. Поднял его тогда, прескверно выбранившись, мастер, и тот с облегчением и благодарностью откинув хворую головушку на ведьмачье жесткое плечо, тихонько молвил: — Мы уже уезжаем отсюда?       — Да, — только и выплюнул Освальд, вновь искривившись в неудовольствии — на этот раз, вестимо, от мальчишечьей уветливости лишней — однако же бранить сыночка себемирова не стал.       — Вообще отселе уезжаем, да? Насовсем? — на всякий случай вопросил тот с забрезжившей в тоне надеждой, и ведьмак лишь процедил сквозь сведенные от раздражения зубы:       — Ага.       Вцепился на том утомленный салажонок ослабевшей ручонкой в ворот клепаной куртки наставника, другую закинув ему за плечо и обвив вокруг шеи в согревающем сердечко облегчении, да взором скудное убранство вежевухиной мрачной хибары окинул, проскользив смыкающимися от бессилия глазками по нагромождению сломанного инструмента в мрачных запылившихся углах: словно бы отлегло у него малость на душонке, и даже жуткие очертания искривленной косы да острых вил пугать уж перестали неожиданно. Чего ему теперь было бояться — в присутствии наставника умелого? Мог в коем-то веке несчастный дитенок немного расслабиться. Даже поспал бы он маленько, если б мог. Да и давно уже перестал его пугать бесприветный ведьмак одной только своей нескладной внешностью да жутким облачением из почерневшей кожи: привык несчастный ребятенок к суровому мутанту, перестав воспринимать его как нечто чужеродное и противоестественное — гораздо больше острасток нещадных страшиться тшедушной душоночкой начал, при этом все ж смекнув, что не причинит ему николе, несмотря на озлобленный нрав, строгий мастер всамделишного смертоубийственного лиха. Даже веки свои смыкающиеся ненадолго прикрыл изнуренный мальчонка, а затем и на поблескивающий перед собой ведьмачий медальон уставился, водя затуманенным взором по острым очертаниями осерженного волчьего оскала на знаке цеховом у мастера: неужто когда-то в туманном грядущем нечто подобное будет сверкать и у самого салажонка на тоненькой шейке?.. Конечно же, тогда шейка у него уже будет не тоненькая, а сам он будет уже не мальчишкой… И все равно представить сложно: как будто то иная жизнь… А все ж таки прекрасно было, что наконец оставят позади они ужасный загубленный хутор! Так и проследил Мирошек уставшим замыленным взором за тем, как разворачивается к выходу ведьмак, унося и его вместе с собою и отчего-то оставляя склянку с недопитым целебным отваром на прогнившем кривом табурете… И поклажу свою отчего-то оставил — должно быть, так сильно спешил выйти вон: прямиком через клеть устремился, пересекая засим быстро и сенцы... Снова малость сомкнул отяжелевшие веки мальчонка, чувствуя, как начинает клонить в изнеможенный хворый сон… да только как вскричала тут отчаянно и визгливо позади них с наставником разошедшаяся буквально за миг вежевуха:       — Это что восе такое?! — даже головой не повел в ее сторону мастер, продолжив движение, яко и дотоле, а разъярившаяся женка так и пустилась охаживать его проклятиями в спину: — Ты посмотри на этого урода бескаружного-то! Я восе убираюся, значица, недужливую спину тут горбачу — а он, поганый выродок, на пол в середке хаты мне плюет, ошметки семечек своих дрянных кидает!.. Ублюдок окаянный! Вот сразу видно-то лохмотника проклятого, что ни кола ни двора не имеет: пустила, понимаешь ли, свинью за околицу-то — все мне тут замарал, страхолюд!.. — Только лишь дверь отворил равнодушно ведьмак, пропустив все анафемствования разошедшейся женки мимо внимания, а Мирко и содрогнулся пугливо, страшась того, что все ж таки случится под конец чудовищная распря в жуткой хате... Впрочем лишь кричать продолжила неистовая Грета, одними только проклятиями словесными изгоняя убийцу чудовищ из хаты: — Пошел отсюда вон, мутант! Ноги твоей за порогом моим ни в жисть больше не будет!.. Увижу — ухватом огрею по роже! И чтобы духа твоего здесь даже не было, ублюдина!..       Ничего не ответил и на оное охаивание хладнодушный убийца чудовищ — как будто даже не услышал злобных слов, что бросила ему в спину воспылавшая гневом возмущенная женка: обладал он удивительной и непостижимой для мальчишечьего разума способностью пренебрегать людскими поношениями, как будто бы и вовсе не воспринимая их ожесточенным естеством. Самому же себемирову сынку в означенный момент печально сделалось: помыслил он своей кружащейся головкой, что, должно быть, совершенно неправильно расстались они вдвоем с наставником с приютившей их под крышей свойской хаты вежевухой — невероятно доброй и великодушной оказалась ведь она на самом деле, несмотря на ворчливый язык… Не пожалела ведь сумасбродная Грета для несчастного мальчонки ни кровати, ни снеди, ни даже рубашоночки новой, хотя и не обязана она была нисколько проявлять заботу о чужом постороннем дитенке… Отблагодарить ее за радушие надобно было — да токмо не нашел с ней должного языка стервозный убийца чудовищ: и даже нужным поискать не посчитал ни в коей мере, лишь только молча удалившись по итогу — как всегда.       Окинул тут уже обессиленный Мирко и бесприветную околицу, куда из отсыревшей мрачной хаты вынес его равнодушный ведьмак: утонули окруженные чернолесьем окрестности полуразрушенного хутора в незаметно сгустившихся сумерках — раскинулся повсюду жуткий мрак... Проступали уж нынче неясно сквозь оную сгустившуюся темноту и постепенно блекнущие очертания изломанных истлевших от волглости развалин. В немалой степени подивился тому салажонок, ведь когда он в прошлый раз ступал на землю, едва только брезжил неясно в переплетенных иссохшихся ветках тусклый безжизненный проблеск белесины в небе — долго, вестимо, пролежал он, израненный, в утонувшей во мраке клетушке: уже и день пролетел незаметно, выпав из мальчишечьей жизни прескверно. Но пуще того удивился Мирошек тому, что узрел пред собою внезапно и уже полностью снаряженную ведьмачью кобылу, на которую ныне владетелем надеты были и седло, и сбруя облегченная — видать, давно уже крутился ведьмак невдали от вежевухиной хаты, готовясь к отъезду и ничуть не озаботившись тем, что мог его ждать, трепеща, ребятенок... Подступил он вместе с воспитанником к лошадиному тощему крупу и засим, огласив строгим тоном свое очередное повеление: «Возьмись за луку и смотри — не свались», — усадил самого салажонка в седло. Схватился Мирошек ослабленными ручками за обтянутую кожей дугу и вновь заулыбался преумильно, уставившись в лошадиный облезлый затылок: возрадовался он при виде ведьмачьей снулой лошаденки просто невыразимо — так и ощутил знакомое желание приобнять животину радетельно. Да только силенок в ослабленных малокровием ручках не сыскалось, да и вовремя сообразил себемиров сыночек, что не стоило то все же делать при наставнике... Так и остался он сидеть неуверенно сверху, ведьмак же, в твердой длани зажав стянутый повод, быстрым шагом вперед в чернолесье направился, уводя полудохлую клячу вослед. И хоть и непонятно было ребятенку нисколько, зачем торопится уйти тот настолько поспешно, еще и водя осмотрительно взглядом по залитому сумерками лесу, ничего не стал он больше вопрошать благоразумно. Оным образом и покинули они в скором времени хутор, окунувшись прямиком в утонувшую в мертвом безмолвии глушь. Замер мальчонка, не смея даже шевельнуться и лишь тихонечко покачиваясь в такт кобыльему шагу, и только взор оробелый бросает в сторонку: конечно, хорошо, что вышли они из окрестностей хутора, оставив позади себя все сумасшествие и злобу одуревших от воздействия заклятий некроманта жутких кметов — однако же, все ж неспокойно отчего-то на мальчишечьем трепещущем сердечке... И молчит, как обычно, убийца чудовищ суровый — лишь токмо вперед все шагает уверенно, по-видимому, точно понимая, куда потребно им идти вдвоем с воспитанником. Так и смекнул салажонок, что, должно быть, к развалинам диковинного эльфского погоста, про которые им молвил невдавне чародей, устремился бесприветный ведьмак. Выйти ведь каким-то дивным образом было возможно из опутанной заклятиями глуши через руины оные...       Тянутся к мальчонке колючие искривленные ветви — грубо царапают дитячье бескровное личико, и лишь впритрудь успевает Мирошек то и дело отводить отяжелевшую головушку. Фыркает кобыла, заупрямившись, но впиваются удила ей в губу еще сильнее. Молча вышагивает сосредоточенный Освальд — только взгляд придирчивый по сторонам предусмотрительно бросает и будто вызверился весь... Как будто ожидает нападения чьего-то... А вокруг один лишь лес иссохший: высокий частокол кривых стволов, что пораскинулись повсюду бесконечно, да спутанные заросли чапыжника и ветролома мрачного — и словно бы мелькают в глубине лихие тени... Так и поежился мальчишка сирый, испуганно поведя головою: все точно так же начиналось поначалу в окаянный прошлый раз, когда накинулась на них в лесу деваха жуткая, живущая в глуши подобно бестии... А вдруг опять эта Агнешка повстречается здесь вскоре?.. Ведь хоть и одолел ее однажды строгий мастер — иначе не вернулся бы к мальчишке, — нельзя ж теперь уже никак сражаться с нею больше было — по его же собственным словам!.. Но так и вышибло кручину всю из головы мальчонки неразумного, как вспомнился ему недавний бой меж ведьмаком и оной девкой — ведь до того изящно двигался Освальджик, орудуя полуторным мечом весьма умело, что аж дыханьице перехватило у Мирошка!.. Смотрел он восхищенно и даже выдохнуть не смел! И до чего же грациозно и стремительно способен двигаться в лихом бою ведьмак: ни в жизнь не уследить за ним глазами — искусство то, а не сражение обычное! И мастерство превосхитительное — николиже доселе не видал себемиров сыночек настолько красивого боя!.. Повернул он головушку к мастеру, заулыбавшись с упоением, и после, очарованный ведьмачьей сноровистостью, тихонько прошептал:       — Я видел, как ты бился с Агнешкой... — и оглядев навершие меча наставника, вернулся после взглядом и к его сосредоточенным глазам, добавив пораженно: — Это было так... славно! — Искривился тут ведьмак ни с того ни с сего, ощерив злобно зубы, и резко обернув кошмарный лик к воспитаннику, вдруг саданул гневливо с желчью:       — А ты, стало быть, ждешь от меня заверений порожних, что тоже когда-нибудь сможешь вот так? — Смутился салажонок от вопрошения мастера, ведь даже мысли напрашиваться на ободрение иль похвалу у него в бесхитростном разуме не возымелось никоей, а Освальд и продолжил изгаляться обозленно: — А вот и не дождешься ты, негодник, ободрения. Его надлежит заслужить за усердие. Ты же, сопляк паршивый, не имеешь ни малейшего представления о том, сколько труда, пота и крови стоит за каждым из ведьмачьих умений! То, что ты едешь в Каэр Морхен, ничего еще не значит — зубами будешь выгрызать свое дрянное право стать одним из нас, — и после отвернулся бесприветно, корежа гневно челюсть и принявшись, как прежде, высматривать возможную угрозу в чернолесье.       Пригорюнился мальчишка сирый от сей недоброй речи убийцы чудовищ — ажно головушку склонил, поджав кручинно губы: ведь даже и не понял он нисколько, чем только прогневил наставника своей неумелой похвалой и восхищением... Какой же тот несносный все же — опять нашипел на дитенка нещадно, вдруг разъярившись безо всякой причины! Должно быть, от силы единожды видал его салажонок в относительно пригожем настрое — и тот сменился яростью, едва успев забрезжить незаметно. Ни единого доброго слова от него не дождешься николи: извечно стервозный, сварливый, гневливый — одна только грязная брань и слышна. И даже бьет иной раз скверно ребятенка! Конечно же, при этом все ж за ослушание вахлацкое дитячье, а не просто за правое дело, как то бывает в ученичестве ремесленном нередко — отдать ему надобно должное, — но бедному мальчонке ведь не легче! А ведь слышал Мирошек своими ушами, что способен ведьмак говорить и иначе: вон он как уветливо и мягко обращался давеча к ужасной Агнешке... Ласково молвил свое обращение, как будто бы вовсе иной человек говорил то под личиной страшного мастера... Еще того сильней насупился несчастный салажонок, как вспомнил те услышанные ненароком непривычные речи наставника: с ним николиже не был Освальджик настолько уветливым прежде...       — А со мной ты так, как с Агнешкой, не говоришь... — с шумом шмыгнув носиком, пролепетал ребятенок бездумно. Помолчал немного времени ведьмак, лишь кривясь и глазами водя меж стволами, а затем и выплюнул ворчливо:       — Как — так?       — Ну... ласково, — вперив осоловелый взгляд в лошадиный круп пред собою, промолвил бездольный мальчишка, смутно догадываясь, что, возможно, опять сейчас достанется ему в прескверной мере от осерчавшего наставника за суесловие пропащее и жалобы. Помолчал пару мгновений оставшийся нисколько не тронутым мастер, а затем и ответил безмилостным голосом:       — А ты видел, что случилось далее? — И вновь только носиком шмыгнул Мирошек, нахохлившись и горестно вздохнув.       — Ну... видел.       А ведь и вправду — вспомнилось в тот миг салажонку, как протянувший девоньке раскрытую ладонь да притворившийся безвредным и доброжелательным ведьмак продемонстрировал в последующий миг невиданное прежде вероломство, одним стремительным движением сорвав вдруг с пояса рабочий вострый нож и попытавшись далее вонзить его в девичью беленькую шейку!.. Обманул он поверившую в его речи деву, воспользовался тем, что истосковалась она, поди, по материнскому нежному сердцу: самым ведь что ни есть преподлым гнусным образом воззвал он к девичьей дочерней любви, огласив имя матери девоньки — вот она и повелась, едва не вложив ему в руку ладонь... Надобно было, конечно, совсем не иметь ума-разума, дабы повестись на заверения такого устрашающего незнакомца, кошмарного пятна в лихом лесу — глупо повела себя Агнешка, знамо дело, поверив ужасающему вымеску: какое угодно злодейство мог сотворить неизвестный с заплутавшей вероимной девчонкой... Вот и ведьмак сотворил, едва не умертвив ее на месте!.. Все свое коварство обнажил одним поступком. Повернул он тут рывком обличье к притихшему затравленному ребятенку и прорычал строжайшим гласом:       — Пусть это будет для тебя уроком, паршивец. Ежели кто ластится к тебе елейным словом, ежели угодничает, расточая ласковость, не может у него на сердце быть намерений иных, окромя тех, что я имел по отношению к паскуде. Уветливость да ласка есть оружие лжецов, а слишком длинные и масляные языки имеются прежде всего у змей — чем быстрее ты то осознаешь, тем больше вероятность, что сумеешь продержаться в сей юдоли чуть подольше.       Произнес ведьмак то поучение суровое и снова отвернулся от воспитанника, оставив того одного с возымевшимся на сердце огорчением: и вовсе не такой ответ надеялся услышать неразумный салажонок — помыслил он на миг, что может быть, изменит к нему отношение строгий наставник после приключившегося страшного несчастья, когда чуть не погиб мальчишка сирый от ранения, да только ничего не поменялось в самом деле… И хоть и понимал отдаленно Мирошек, что правдивыми являлись все ведьмачьи наставления, находя в себе лишь отражение накопленного жизненного опыта наставника, все одно приуныл и поник он, несчастный, ведь если б только был ведьмак чуток помягче, совсем иначе приходилось бы мальчонке рядом с ним… Так и продолжили они свой путь в полнейшей тишине и в полумраке, не сумев нисколько сговориться. Никак не мог смириться Мирко с тем, что был настолько бесприветным Освальд: казалось, будто бы и вовсе был лишен суровый мастер всяческой способности испытывать отраду, извечно пребывая раздраженным и сварливым. И с воспитанником был сызвеку строг, не давая себемирову сынку ни капли спуска. Жалел себя отчаянно в разы такие Мирко, вот и тогда опустил он головку кручинно, поежившись и ощутив, как покалывает израненная спина от малейшего неаккуратного движения… А все ж таки спас его от гибели мастер — не позабыл то нисколько дитенок. Каким бы грозным, беспощадным и безмилостным тот ни был, на деле никогда не учиняла его твердая рука жестокости всамделишной с мальчишкой; напротив, как умел оберегал его убийца чудовищ и, должно быть, действительно — только благодаря его радению прохладному и теплилась доселе жизнь в мальчишечьем нутре! Никто не обещал, что будет ученичество мальчишкино беспечным: имелись и у самого дитенка свидетельства ужасные того, насколько лютыми бывают мастера с учениками… Даже семейства старосты, в котором жил Мирошек, коснулась напрямую та беда невыразимая! Сговорился ведь однажды Себемир с ремесленником важным из соседней деревеньки — кожевником умелым, что устроил недурную мастерскую и прославился изделиями свойскими повсюду, — дабы забрал тот в ученичество тернистое парнишку первородного из деток себемировых. Еще и приплатил немало мастеру, дабы скрепить тот уговор на основании закона. Так и покинул старший брат мальчишкин родительскую хату, чтоб учиться… а после, как скончался вдруг кожевник, внезапно воротился через год весь отощавший — гунявый, поколоченный, хромой, как битый пес… Тут и выяснилось разом, что за каждый мелкий промах истязал его кожевник беспредельно: морил жестоким голодом, лишая зверски хлеба — еще и колотил, когда душа желала… На одной воде держал, бывало, за провинность. И до того довел доселе крепкого парнишку, что превратился тот за год в одну трясущуюся тень... Освальд же такого не творил с Мирошком сирым никогда: как бы ни бранил он ребятенка обозленно, как бы ни тягал за волосенки беспощадно — снеди и питья ни в коей мере не лишал. Даже напротив — не мог такого вспомнить Мирко, чтоб не разделил ведьмак с ним трапезу на совесть: все всегда делил напополам суровый мастер, притом что даже глупому дитенку было ясно, что требовалось съесть тому неизмеримо больше... «А отчего, ты думаешь, я постоянно лузгаю те семечки? — промолвил как-то бедному мальчишке мрачный мастер. — Чтоб голод перебить и протянуть до ночи». Не был в самом деле он жесток с бездольным Мирко, и даже если бил, то делалось то вовсе не в усладу изуверскую, а только чтобы вбить в мальчишечью башку немного разума — нрав же свой стервозный приобрел ведьмак от жизни: не оставила ему судьба такой возможности — быть лучше... И как задумывался крепче над судьбой ведьмачьей Мирко, так и начинала вскорости душа его скорбеть над долей мастера: не видел ведь тот ничего другого, кроме злобы, и кажется, успел уже привыкнуть к поношениям. Повсюду сторонился его вида люд простой, бросая вслед бесчестно лишь лихие оскорбления, хотя и жил ведьмак трудом благочестивым и знания имел поистине мудреные — такие, что простому мужику не снились вовсе! Не был в самом деле он злодеем по нутру, несмотря на грозный вид и сволочной дрянной характер, и бездольный глупенький мальчишка в действительности сердцем привязался к нему крепко.       Так и припомнил после Мирко, как невдавне хотел озвучить мастеру благодарение, и поскольку преисполнилось его сердечко от сих кручинных мыслей невыразимой привязанностью к убийце чудовищ сызнова, так и озвучил он щемливо, опять же не подумав:       — ... Спасибо тебе за то, что ты для меня сделал... — так и обернул к нему в то же мгновение голову Освальд, даже шаг на мгновение малость замедлив и вперив в мальчишечий лик свой неприветливый режущий взгляд.       — ...Что? — будто бы не разобрав обращенную к себе речь, вопросил он разом, встав на месте, отчего даже облезлая кобыла хрипло фыркнула, и Мирко обомлел, не зная, что и делать.       Ох и поторопился он, несмышленый бездумный мальчонка! Сейчас как заругает его мастер беспощадно — даром что вбивал недавно в дитячью глупую башку свои суждения пространные — будет знать сопляк паршивый, как ластиться и лезть с непрошенным благодарением!.. Опять, как видно, пропустил ведьмачью речь мимо ушей преглупый Мирко: соломой голова его набита, знамо дело... Но посмотрел себемиров сынок в пугающие желтые глаза наставнику и так и ощутил, что надобно уж довести затеянное дело до пригожего конца: никто за язычок его клещами не тянул, но раз уж возникло в душонке дитячьей такое желание — возблагодарить за избавление от смерти — надо бы озвучить эти мысли наконец! От сердца ведь исходит то желание... Пусть и отругает его позже строгий мастер — мальчишка будет знать, что хоть сказал ему, что думает. Помедлил еще несколько томительных мгновений салажонок, а после и шепнул, робея и впритрудь подбирая подходящие слова:       — Я... просто хотел сказать тебе: «Спасибо». Ну... за то, что ты меня спас... — и голову склонил, смутившись пуще и беспокоясь лишь о том, чтоб не узрел ведьмак того, как вздрагивает круглый подбородочек дитячий. — Ну то есть... ты же мог меня просто оставить... и тогда я, наверное, умер бы... А ты меня заместо этого спас: рану мне зашил и потом еще отвар дал выпить... Я тебе благодарен за это…       И замолчал, отдавшись на милость наставника. А только смотрит — какой-то уж больно престранный взгляд у убийцы чудовищ вдруг сделался: исступленный, задумчивый, блеклый — совершенно иным ведь привык ребятенок зреть извечно бдительного, собранного мастера. Здесь же как будто бы предстал он пред мальчишкой озадаченным: поводил глазами зыбкими по кругленькому личику дитенка, а после и скользнул куда-то вниз туманным взором, в бездумии всмотревшись в пустоту под сапогами. Затем через мгновение, конечно же, собрался и, как и прежде, устремился в путь тернистый, натянув нещадной дланью лошадиные поводья и уводя вслед за собой и заупрямившуюся, фыркнувшую в нежелании идти вперед худую клячу: качнулся, потеряв на краткий миг равновесие, ослабевший от малокровия Мирко, слабенькие ручки сжав на передней луке что есть силы, а засим тихонько улыбнулся, почувствовав подзабытую было отраду и согревающее облегчение. Все ж не зря он пересилил свойский страх! Впервые за все время увидал себемиров сынок ведьмака растерявшимся: до того всечасно колкий и бранящийся, способный отбрехаться от любых лихих скандальщиков — не нашел он, что ответить на простую благодарность! Видать, не приходилось до того слыхать ему чистосердечное и присное благодарение, что говорилось по безлестному порыву сердца, а не из страха подлого, притворства иль обмана. А ведь, поди, немало душ людских он сохранил, шею свою подставляя да руки чудовищной кровью исподволь регулярно марая… Вместе с тем и взгрустнулось маленько Мирошку: вот с какой несправедливость бесчестной шел по кручинному Пути бок о бок мастер! Никто ему николиже за вспоможение в изжитии чудовища не выражал признательность. Ну хоть мальчонка искренний то сделал непритворно — сказал ему «спасибо» за жизнь свою спасенную: долго будет, знамо дело, согреваться сим воспоминанием ожесточившийся ведьмак холодными ночами…       Прикрыл свои заплывшие глазенки бедный Мирко: ох, и устал же он в дороге беспримерно… Поспал бы он сейчас хотя б недолго, в самом деле: трудно ведь было израненному слабому дитенку после изнурительной лихой кровопотери восседать верхом в седле — кружилась у него отяжелевшая головка, перед глазами все плыло неизъяснимо, а неподатливые слабенькие ручки как будто бы набитыми одной лишь ватой делались… Но все куда-то вглубь тащил его суровый мастер. Скорей бы только выбраться из чернолесья страшного, остановившись на привал хоть где-нибудь: в тот же миг провалится Мирошек в тягучий спасительный сон, едва только почувствует поверхность земляную — ведь даже и сейчас у него глазки закрываются… Да только вдруг прорезал тишину ведьмачий надсадный и вкрадчивый голос, заставив ребятенка встрепенуться среди мрака:       — Помнишь, что я говорил тебе о доверии? — бесстрастным ровным тоном вопросил его наставник. Обратил к нему неясный блуждающий взор салажонок — даже и не взглянул на него больше Освальд, высматривая мнимую опасности среди леса — и Мирко, призадумавшись, сквозь одолевающую пелену забытья прощебетал:       — Да… Ты говорил, что я должен тебе доверять безоглядно… Даже если ты приставишь к моей шее нож… — И кажется, в полной мере, остался в коем-то веке доволен дитячьим ответом Освальджик, не став ничего добавлять к его речи. Сам же ребятенок призадумался, встревожившись: чего это ведьмак надумал вдруг припомнить сей урок? Уж не замыслил ли вновь нечто вероломное? Так и задрожал салажонок, что лист тот осиновый, повернув к наставнику болящую головушку и тихо прошептав почти неслышимо: — А почему ты вдруг то вспомнил?..       — Чтоб освежить в твоей башке пустопорожней, — как будто пересилив нежелание, проскрежетал зубами тот, при этом снова даже не взглянув на ребятенка и продолжив изучать враждебный лес недобрым взглядом.       Провел с тревогой глазками по устрашающей чащобе искореженного чернолесья и мальчишка, вновь чувствуя, как трепетать отчаянно пускается сердечко: ведь явно позамыслил нечто Освальд! Не просто так заговорил вдруг с салажонком, ведь обиходно от него невозможно было дождаться ни единого благожелательного слова. Забегали дитячьи глазки — пробежал по худощавой перемотанной вретищем спинке у Мирко неприятный холодок, и вновь припомнил он, многострадальный, что вообще-то никогда и ничего не объяснял ему толком ведьмак, по-видимому, не считая нужным обсуждать что бы ни было с неразумным простоватым дитенком… И пусть и в самом деле не понимал обыденно себемиров сынок ни бельмеса, днесь закралось подозрение гнетущее в его обездоленный ум… Невероятно скрытным был убийца чудовищ по нраву, а еще и вероломствовал подло, предпочитая держать неизменно при себе все порожденные его убийственным черным разумом недобрые соображения. Уж не замыслил ли он попользоваться бедненьким воспитанником, какому и так отлилось уже горюшко горькое, в каком-то своем укрываемом замысле?.. Видал ведь салажонок уж не раз за время тягостных скитаний вместе с Освальдом, на какое коварство ужасное был способен тот по горькой надобности: еще свежи были в мальчишечьем рассудке мрачные воспоминания о том, как расквитался он лукавством и обманом с разбойничьей ватагой опрометчивой, что полонила их вдвоем на перевале — отобрали тогда лиходеи ведьмачьи мечи, а все равно в итоге почернела вся земля от их пролитой мастером крови… Призадумался мальчонка лихорадочно, с трудом выстраивая беспокойные и спутанные мысли в голове, одновременно с тем вновь содрогнувшись от испуга: а ведь так и не поведал ему мастер, куда собрался путь держать… Одно лишь выдавил сквозь стиснутые зубы: что насполедках покидают они с Мирко страшный хутор... Однако же поклажу отчего-то там оставил, кобылу снарядив насколько можно налегке… И не похоже то нисколько было на обыденность, привычную мальчишке — не знал ведь салажонок более прижимистого, скаредного, алчного да неуступчивого человека, чем его бесприветный наставник: ревностно оберегал неумолимый мрачный мастер свое убогое имущество, берег его, расходовал предельно экономно — да за моток веревки был готов он удавиться невдавне под крышей Греты! И чтобы просто так там все оставить… Нет, да ни за что бы не пошел на это Освальд в трезвом здравии! Еще и зелье выпил неизвестное какое-то, эффект которого мгновенно отразился на его и без того бывших невероятно быстрыми движениях, придав им за мгновение воистину неуловимые проворство и стремительность!.. Готовился к чему-то он недоброму. Готовился усердно, основательно… И бедного мальчишку за собою потащил… Чуть не потемнело пред глазами у застращанного себемирова сыночка — словно бы весь ужасающий мрак зложелательского враждебного чернолесья стиснул его беспощадно в тисках, — повернул он снова к мастеру глазенки и затем, сбиваясь, вопросил:       — А куда мы вообще едем? — И ведьмак процедил, как обычно, сквозь зубы — с огромным усилием над собой и своим несговорчивым нравом, как если бы давалось ему каждое слово с неимоверным трудом:       — К эльфским развалинам.       — А зачем ты поклажу оставил? — не удовлетворился беспокойный мальчишка сухим пояснением мастера.       — …Она мне не пригодится, — выплюнул тот бесприветно, уже начиная кривиться от дитячьих порожних расспросов. Так и прикусил бы в ином случае свой длинный язычок уже кое-как научившийся читать выражение ведьмачьего брыдкого лика Мирошек, однако же здесь не унялся: уверился ведь нынче он еще того сильнее, что замыслил нечто страшное жестокосердный ведьмак! Поддался мальчонка сызнова вперед, едва не падая и лишь сжимая потерявшие от холода чувствительность ручонки на луке, а после и шепнул, щемясь:       — А ты… а ты ведь… не собрался выполнять заказ на чудовище? Или на девку эту? — Прежде возрадовался бы ребятенок любопытный поистине невыразимо от возможности подсмотреть хотя бы краем глазочка за ведьмачьей мудреной работой — даже не раз вздыхал он опечаленно давеча, когда осерженный убийца чудовищ в очередной раз отходил несолоно хлебавши от обвешанных повыгоревшей на свету бумагой ворот какой-нибудь корчмы на большаке, посрывав с оных ставней и засим посжигав определенные привлекшие его внимание клочки восковины. И ведь выпала салажонку по итогу такая возможность: бой-то ведьмачий с Агнешкой он все же узрел хотя бы вначале!.. Здесь же, в данном загубленном заклятьями лесу, после всех пережитых жутчайших страданий испугался от одной только мысли о возможном участии в истреблении чудовища несчастный мальчишка до жалкого трепета. Посему как чем он в самом деле мог помочь в бою наставнику? Оборвал, впрочем, его стенания ведьмак, отозвавшись беспредельно холодно и кратко:       — Нет.       — А почему ты тогда зелье выпил? — дрожащим тихим голосом продолжил донимать его вопросами Мирошек и сразу же добавил боязливо, пользуясь тем, что строгий мастер пока что не прервал его роптания. — Ты раньше такие зелья не пил… Ну… от которых ты становишься настолько страшным внешне… Вернее, пил, но только один раз: в нашей деревне, когда собирался прикончить чудовище… — и чуть не повалился из седла от обуявшего его дикого ужаса. — А ты же… ты же не собираешься меня ставить приманкой на чудище под свой ведьмачий Знак, как тятьку дотоле в деревне?.. — Всмотрелся со смесью надежды и страха дитенок в обличье наставника, а тот лишь покорежился отвратно.       — Нет, — вновь прошипел он свой ответ, не сводя страшных глаз с кромки леса, — среди развалин расположена магически инертная зона — там чары не подействуют. И Знаки мои в том — не исключение.       — Ну скажи хотя бы что-то!.. Ну, пожалуйста, Освальджик!.. Ну я же знаю, что ты… что-то замышляешь!.. — вконец потеряв самообладание и пустившись в жалостливые роптания, взмолился дальше перепуганный Мирошек, цепляясь слабенькой трясущейся ручонкой теперь и за облезлую лошадиную гриву, и тут уже и чаша ведьмачьего терпения наполнилась опасно до краев — развернул тот в одно мановение ока свой обезображенный принятым внутрь эликсиром искореженный лик и прорычал зело гневливо:       — Умолкни же, покуда я терпение не потерял! — Мгновенно замолчал мальчишка сирый, весь скукожившись и шейку бледную втянув в худые плечи. — Сейчас не посмотрю, что ты и без того едва не валишься пластом — наотмашь тебе залеплю, коли язык не обуздаешь днесь немедля!       Потупил от услышанного строгого повеления перепуганный взор обомлевший мальчишка, ничего более не осмелившись сказать бездушному наставнику, и только лишь затрясся, принявшись успокаивать себя тем, что вроде бы не на выполнение кошмарной работы вышел нынче ведьмак... Прескверным же то было утешением, однако: ведь так и не возжелал в действительности бессердечный и черствый убийца чудовищ хотя бы отчасти развеять мальчишечьи липкие страхи — проще ему было нарычать на салажонка да заткнуть ему заклеклые уста лихой угрозой, чем подобрать пару слов утешения... Еще и про доверие твердил мальчонке сирому! Совершенно не задумываясь над тем, что таким вот хладнодушным и суровым отношением зараз изводил едва начинающие прорастать в дитячьем уветливом нутре мельчайшие ростки оной слабенькой веры бесследно... Так ведь они и влачили свое безрадостное существование: всем своим сердечком тянулся себемиров сыночек к суровому наставнику, а тот, с одной стороны, как будто бы действительно радея о воспитаннике, при этом ни во что его не ставил никогда.       Не суждено, впрочем, было Мирошку в этот раз устрашаться протяжно, посему как уже совсем скоро выступила сквозь поредевшие стволы чернолесья пред мальчишечьим затуманенным взором и поразительной красоты завораживающая картина полуразрушенного древнего строения! Даже роток свой приоткрыл он пораженно, на время позабыв о всех томительных тревогах — настолько дивное видение выплыло вдруг из мреющего однообразия искореженного да загубленного некромантовыми чарами леса… Расступились спутанные ветви да и обнажили пред застращанным дитенком невиданные по своему изяществу остатки удивительной белокаменной ротонды, к которой, горделиво выступая из земли, уводила лестница из малость потемневших да истрескавшихся мраморных плит: пострадав от неумолимого течения стремительного времени, местами уж пообвалилась та постройка, превратившись в поражающие своим величеством развалины, однако же центральные опорные колонны, удерживавшие над собой вырезанную из цельного каменного массива вычурную крышу, стояли непоколебимо, как и прежде. Изумительное благолепие являла собой живописнейшая эльфская постройка — никогда еще доселе бедному Мирошку не доводилось видеть настолько удивительной и филигранной в своем исполнении архитектуры: даже когда проезжали они вместе с наставником через настоящий стольный град, ничего подобного сему непревзойденному изяществу не удавалось прежде наблюдать в том месте Мирко. Представали людские постройки безвкусными и топорными в сравнении с утонченной аристократичной красотой сего строения: высоко вздымались украшенные затейливой резьбой и облицованные мрамором колонны, тончайшие узоры обрамляли и пролеты каждой арки — словно бы окаменевшие росточки да цветы переплетались с оными гранеными плитами. Крыша же, что представляла собой украшенный покатый купол, увенчанный возвысившимся к небу шпилем, по краям была огорожена все той же белокаменной оградкой. И только лишь гадать оставалось мальчонке, постройкой какого невиданного великолепия являлись оные развалины в свои давно ушедшие года давешнего расцвета — усеяно ведь было перелесье и иными хаотично разбросанными обломками руин некого диковинного ритуального комплекса, какой теперь уж давно оказался разрушен наполовину. Так и не назвал бы Мирко оное строение погостом: странные они, однако, были — сии эльфы.       Не стал подводить ведьмак свою отощавшую клячу вплотную к ротонде — на краю чернолесья застыл, принявшись привязывать поводья лошадиной сбруи к выбранному крепкому стволу кривого древа. Совлек он засим из седла и обмеревшего от поразительной картины себемирова сынка, беспрестанно озираясь и торопясь, словно могло здесь случиться в дальнейшем ужасное лихо… Опустил он сперва салажонка босыми подкашивающимися ножками на земляную твердь, и так и схватился Мирошек за подвернувшуюся веточку, чтобы не упасть и не лишиться вмиг сознания: кружилась ведь теперь его головка нестерпимо, так что даже дышать порой становилось непросто. Когда, впрочем, нагнулся к нему убийца чудовищ сызнова, намереваясь поднять впритрудь стоящего мальчишку обратно себе на руки, чуть отстранился от него ребятенок, промолвив с недоверием: «Я сам…» — отчего сразу же скривился строгий мастер в неприязни. «Ах, сам? — проскрежетал он недовольно зубами, полоснув ребятенка своим неласковым взглядом, а после так и выплюнул с невыносимой желчью: — Тогда сумку потащишь. Хоть прок с тебя мне будет». И в самом деле, совлек через склоненную главу свою истершуюся кожаную сумку, в дальнейшем водрузив ее на и без того дрожавшего от холода и слабости мальчишку: затянул ремень на дитячьей впалой грудке потуже, дабы не волочилась котомка за салажонком по рыхлой земле, закрепил ее надежно на воспитаннике, отчего даже поморщился тот, сирый, ощутив сызнова боль в своей израненной спине — и далее вперед пошел, больше не оборачиваясь и даже не взглянув на то, что стало с придавленным весом дитенком… Чуть не повалился бедный Мирко в этот раз: он-то и свой легчайший вес теперь держал с трудом на ножках — от оной же набитой котомки чуть и вправду не сверзнулся вниз. Поплелся он, едва живой, вослед за убийцей чудовищ, уже ни о чем не думая и только тихонько стоная — ручками хватаясь за попадающиеся иссохшие ветки, переставляя слабо ножки и лишь с трудом различая расплывающиеся очертания руин перед собой. Так и пересек он, качаясь, показавшийся ему бесконечным перелесок, подобравшись вплотную к ротонде, где уже давно поджидал его бесстрастный ведьмак.       Дождавшись ослабевшего воспитанника и ничего ему засим не ответив, только лишь молча двинулся по лестнице наверх суровый мастер. Поднял головку вверх мальчишка, чувствуя, что от бессилия как будто бы уходит почва из-под ножек — показался подъем изнуренному ребятенку самым крутым и неподъемным из всех, что когда-либо видел он в жизни, хотя на деле всего-то несколько мраморных плит преодолеть ему, бездольному, и предстояло нынче. Застонал от отчаяния падающий с ножек Мирко, осознавая смутно, что не станет ему больше помогать бессердечный ведьмак, и выдохнув кручинно, все же поплелся вперед... И до чего же беспощадный и безмилостный мастер достался ему, сирому, в наставники... Еще и сумку водрузил на салажонка, едва только осмелился тот возразить несмело!.. Покачиваясь и то и дело падая на сбитые коленки, хватая обжигающий воздух приоткрытыми устами и вздрагивая от дуновений нещадного, пробирающего до костей могильного ветра, наконец взобрался практически сраженный насмерть Мирко через неимоверное усилие наверх, рухнув около балюстрады ротонды и не различая перед собой уж больше ничего, окромя мысков добротных сапог убийцы чудовищ. Прикрыл несчастный измученный мальчик свои будто бы совершенно пересохшие от усталости глазки и тихо взмолился надтреснутым голоском:       — ...Я не могу больше... Пожалуйста... Можно мне сесть?..       — Можно, — неожиданно ответил ему утвердительно Освальд откуда-то сверху, и когда Мирко все же сумел приподнять вверх головку, указал ему на обломок центральной опорной колонны, какая некогда удерживала массивный купол ротонды, — садись подле развалины. Там отдохнешь маленько.       Послушался его мальчонка, тихонько подползая к торчавшей из каменной плиты отшлифованной до блеска колонны, и после изнуренно рухнул уже подле нее, прислоняясь здоровым краем перемотанной вретищем спинки к ее бьющей холодом поверхности и вновь прикрывая глазенки: показалось ему в тот момент, что сейчас подчистую лишится он сил. Наклонился к нему Освальд, перемещая его без усилий и усаживая несколько иначе, а после и флягу с водой ему подал — хоть на том пожалел ребятенка истерзанного… Жадно прильнул себемиров сыночек к горлышку ведьмачьей фляги, хлебая пересохшими устами студеную живительную влагу, и засим, напившись вдоволь, головушку откинул обессиленно, прислонившись затылком к обломку полированной колонны. Пронаблюдал он в изнеможении за тем, как цепляет убийца чудовищ опустевшую флягу обратно на пояс близ устрашающего ряда заостренных жутких крючьев, а затем склоняется и к перекинутой через мальчишечью грудинку драной сумке, извлекая оттуда припасенную веревку… Забрал собранный мастер пеньковую воровину да и за спину салажонку устремился — только лишь взглядом отрешенным проводил его вконец обессилевший Мирко… даже сперва и не вникая в тот факт, что зачем-то заводит ему обе ручонки взадпятки ведьмак… А потом и опомнился, как почувствовал вдруг то, что обматывает его хрупкие заведенные за колонну запястья тугая ведьмачья веревка… Дернулся мальчонка через силу, точно попавшийся в силки вострепетавший зверек, ощущая сперва бессознательный ударяющий в головушку ужас и даже не задумываясь толком над случившимся, а затем, как маленько дошло до него, что связал ему ручки за спинкой жестокий наставник, пригвоздив его надежно к обломку колонны, так и выпалил, охваченный гибельной жутью:       — …Что?.. Что ты делаешь?! — Оставил без ответа сперва вопрошение оное Освальд, затягивая на мальчишечьих тоненьких ручках свой узел потуже, и тогда еще пуще взвыл несчастный мальчишка: — Что ты делаешь со мной?.. Зачем?! — и только лишь спустя пару мгновений, показавшихся потерявшему всякий рассудок да впавшему в умопомешательство дитенку ужасающей мучительной бесконечностью, ожесточенный ведьмак наконец отозвался:       — А нет у меня уверенности, что ты не выскочишь из круга раньше времени, сопливец. Удостовериться в том надобно мне лично, — и невзирая на отчаянные жалкие стенания мальчонки, что теперь лишь содрогался от бессилия с невыносимой жутью, все ж довершил свою задуманную лютость, крепко наложив на побелевшие от малокровия и трепета ручонки себемирова сыночка злые путы и выступив затем уже бесстрастно и обратно в поле зрения охваченного ужасом дитенка.       Взвыл, зашедшись в едва различимых беззвучных и измученных стенаниях Мирошек, отчаянно пытаясь вырваться из страшной западни — да только что там!.. Ни в жисть бы он ни вырвался, даже коль бы был здоровым — до того беспощадно затянул свои путы жестоковыйный ведьмак, — нынче же, и без того измученный хворобой, истерзанный, обессиленный и перетянутый сковывающим всякое движение вретищем, только лишь рот мог раскрывать он, будто рыба, кривясь и заходясь в неслышимых рыданиях… Потемнело у него в пересохших и словно бы присыпанных песком больных глазенках, вышибло из стянутой груди и без того тяжелое дыхание, идущую по кругу хворую головушку как будто бы тисками грубо сжало: уставился он полным непередаваемого ужаса взглядом прямо на безжалостный лик ведьмака, что теперь подле него возвысился нещадно, и только содрогается, несчастный… Даже слезы из глаз не текут, хотя давится плачем мальчишка… И одно лишь понимание все крутится неясно в голове: обманул его наставник, обманул жестокосердно!.. О доверии бесчестно говорил, к мальчишечьей трепещущей душоночке взывал, на расспросы отвечал как только можно изворотливо — даже на руках воспитанника сирого носил, жестокий ирод… А потом просто отвез невесть куда и бросил связанным среди руин кошмарных… Вновь припомнилось в тот миг салажонку, что вообще-то неописуемо подло поступил страшный мастер в изнывающей от гнета захудалой деревеньке Лихолесье и с мальчишкиным горемычным отцом: выставил ведь он мужика разнесчастного, беспомощного обездвиженного чарами крестьянина, приманкой на чудовище кровавое!.. Увидал в сию кошмарную ночь нечто такое Себемир, что покинул засим навсегда его рассудок переломанный… И вот теперь, похоже, то же самое случится и с Мирошком несмышленым… Обманул его гнусно Освальд. Воспользовался упомянутым доверием дитенка. Обвел вокруг перста его коварно, рассказав, что не сработают среди руин ведьмачьи чары: и не солгал ведь в том, шельмец — заместо этого припас свою веревку… И главное, зачем? Зачем было устраивать такое неподдающееся пониманию злодейство?.. А ведь на самом деле ясно же, зачем: чтоб заманить при помощи дитенка на живца чудовище — недаром ведь уже выспрашивала невдавне у кошмарного выродка башку какой-то злобной твари вежевуха!.. Принял от нее заказ страшенный мастер! Прельстился, видать, на обещанное злато. И потому теперь пожертвовать готов был ребятенком... Почему?! Почему так ужасно поступил с ним ведьмак?.. Ведь уже привязался к нему неподдельно воспитанник! Перестал его бояться необдуманно, сострадать ему искренне начал… Потянулся бесхитростно сердцем, научившись неожиданно различать и хорошее в омерзительном выродке, какого провожали лишь плевками и проклятиями… Столько земель проехали они вдвоем в одном седле — столько испытаний преодолели, столько тягот: скудную трапезу напополам делили, бок о бок разошедшуюся бурю в скальном разломе на перевале пережидали, укрывал его ведьмак своим плащом от злого холода... Личико мальчишечье на морозе в горах собачьим жиром смазывал, чтоб не получил ожог дитенок… И вот теперь — после всего?.. После того, как в самом деле проникся к нему самым светлым чувством салажонок — вот просто так предать дитячье сердце?.. Обречь мальчонку на возможную бессмысленную гибель? Так и забился в бессильных вымученных рыданиях Мирко, все стремясь узреть в беспощадных ведьмачьих глазах хоть немного милосердия подложного к себе...       — Пожалуйста… Не надо!.. За что ты так со мной?.. — судорожно выдавливая из себя через обжигающую израненную спину боль каждое мучительное слово, зашелся в рыданиях себемиров сынок. — Ты же… ты же сказал… что не будешь выполнять заказ на чудовище!.. — И только лишь тогда наконец среагировал хоть как-то на его мучения ведьмак — челюсть свою покорежил, весь передернувшись в неудовольствии, и выплюнул затем презрительно:       — А нет никакого заказа. Пустоголовый ты вахлак. Да я ради тебя то делаю! — и после, предварительно поведя по сторонам глазами и засим склонившись пониже к бьющемуся от отчаяния мальчонке, процедил сквозь сведенные до скрежета зубы свое лихое пояснение: — Ты же в опасности нынче смертельной, негодник! В любой момент паскудное некромантово заклятие тебя прикончить может — даже ежели в овраг сорвется девка по неосторожности, размозжив себе башку об острый камень! Ты же погибнешь в тот же миг! За ней отправишься, паршивец, не успев осознать, что случилось!.. Сдалась мне эта клятая паскудина — да ни единой надломленной марки я за ее уничтожение не получу!.. Один убыток, как всегда, сопляк паршивый! Да только снять с тебя сии чары поганые надобно, покамест ты не протянул здесь скверно ноги! А потому придется тебе вытерпеть эти мгновения. Зубы плотно стиснуть и стерпеть! — Но только пуще содрогнулся в беззвучных рыданиях Мирко: потерял он всяческую способность мыслить сколь было рационально — обрушилась на него непосильная для дитячьего слабенького разума недоля.       — Не надо!.. Пожалуйста... Не оставляй меня, прошу!.. — судорожно хватая прогорклый воздух распахнутым ртом, обратил он свои мольбы к убийце чудовищ, и тот, обождав еще несколько мгновений да рассмотрев уничтоженного страданием салажонка не терпящим возражений взглядом, наконец все же малость смягчился.       — Не бойся, — едва слышимо проговорил он опосля, — все закончится быстрее, чем ты думаешь. Ты должен мне довериться, сопливец: что бы ни случилось далее, ты должен помнить, что я рядом и тебя оберегаю, даже если ты меня не видишь. — И всмотревшись в мальчишечьи одуревшие от ужаса глаза, словно бы желая достучаться, молвил твердо: — Я сделаю все, что будет в моих силах, дабы отвратить от тебя беду. С тобой ничего не случится, — и дальше выдавил насилу: — Вот тебе мое слово. Только нельзя это так оставлять. Закончим это дело и поедем восвояси.       Всхлипнул беззвучно мальчонка, не имея возможности двинуться, и ведьмак, задержав на нем еще на пару мгновений безрадостный взгляд, наконец в решимости выпрямился и принялся совлекать с пояса меч. Заметался, стеная, несчастный дитенок, искривив свое бледное личико и давясь от сжимающих горло рыданий в бесплодных попытках достучаться до наставника, а тот, сняв оружие, бережно его в стороне от мальчишки сложил, оставшись совсем налегке. Развернулся он засим, более не обращая к себемирову сынку свое обличье, и так и двинулся плавным шагом прочь, бесшумно выверяя движения.       — Не бросай меня!.. Пожалуйста!.. Прошу!.. Освальджик!.. Освальд!.. — буквально раздирая и без того надсаженное горлышко, прокричал ему в отчаянии истерзанный мальчишка вслед, но так и не обернулся более ни разу бессердечный убийца чудовищ, пропустив мольбы страдающего мальчика мимо внимания и вместо этого молча спустившись по лестнице вниз.       Проводил его взглядом обезумевший от ужаса Мирко, уставившись почти ослепшими от одури глазенками в ведьмачью черную фигуру — уже и неспособный больше хныкать и кричать и лишь бездумно повторяющий истрескавшимися иссохшими устами вымученным тихим шепотом прозвание наставника... Не тронули дитячьи мучения жестокосердного мастера. Остановился сперва ненадолго он перед развалинами, не оборачиваясь и не глядя больше на воспитанника, а затем, убедившись, что пока ничего не грозит, так и двинулся пластичными движениями вокруг ротонды, постепенно скрывшись с глаз несчастного мальчонки. Завернул свою болящую головушку как мог бездольный Мирко, страшась потерять фигуру мастера из виду и только продолжая его звать охрипшим тоном, но так и остался сидеть по итогу один, оказавшись неспособным уследить за ушедшим от него ведьмаком... Оставил его в одиночестве мастер. Несмотря на мольбы и стенания горькие. Одного оставил салажонка — связанного, содрогающегося от бесслезного мучительного плача. Посреди руин в объятьях жути.