Медь

Два месяца протеста внутри, и к середине января я осознаю простейшее, очевиднейшее и в то же время болезненное: убежав от одной из зависимостей — Джеймса, я не смогла сбежать от другой. И пусть место незнакомое и по сей день, а в центр меня брать не желают и обосновывают это тем, что и дорога опасна, и город не настолько безобиден, как кажется, на самой базе, при желании, можно найти всё, что пожелает искушённая душа наркомана. Будь тот в завязке… или же без оной. И если в Калифорнии Джеймс умудрялся держать меня на относительном, но поводке по части запрещённых препаратов, чаще проверяя моё состояние, чем родная обезумевшая мать. То здесь. Здесь была свобода. Мнимая. Потому что на деле я снова упала с головой в добровольное рабство. Подчиняясь предательскому желанию забыться, поверить в то, что всё преходяще. Поверить в нормальность и собственную, и окружающих меня гнилых до самого дна людей. Просто поверить. Потому что, думая, что всё временно и станет иначе, вдруг поняла, что база — совершенно другой мир. Начиная с главы, заканчивая царящей мрачной атмосферой. На базе вдруг захотелось окунуться в забытьё. И таблетки привычно ложились на кончик языка, растворялись под ним, скользили по пищеводу. Порошок щекотал ноздри, раздражал слизистую, закладывал уши до тихого звона. Приятного и отрешённого. Глаза привычно прикрывались, лёгкость обманчивая, лёгкость искусственная, синтетическая, убийственная лёгкость заполняла полюбовно. И мысли стихали. Чувства порой тоже. Но с ними у меня всегда были сложности. И с появлением в моей жизни наркотиков. Снова. Легче, увы, не стало. С появлением Дока — тоже. С приездом же Фила… я познала многогранность охватившего сумасшествия. Вдруг познакомилась лицом к лицу с чистейшим безумием чувств. Вдруг осязаемым. Вдруг откликнувшимся взаимностью. Я не знала, что так бывает, когда встречаешь чей-то взгляд и мгновенной вспышкой приходит осознание — человек твой от начала и до ёбаного конца, каким бы тот ни был. Вы не сказали друг другу ещё ни единого слова, но связь установилась, и, вместо того чтобы спросить имя, — говоришь «привет», и разговор завязывается будто между давними, сто лет друг друга знавшими друзьями. С ним стало легко спустя несколько минут. Спустя пару часов ещё и комфортно максимально. Спустя несколько дней мне показалось, что база теперь мой чёртов дом, и отказ Джеймсу дался пусть и не на все сто легко, но незамедлительно. Рядом с Филом оказалось не больно. Существовало тепло, приятным тембром голоса убаюкивающее мою мнительность, прогоняющее посещающие глупые мысли о незначительности и показывающее, что я ему, пусть это и не могло быть правдой, но дорога. Он показал, как исключительно… и так необходимо мне — умеет обманывать. Искусно, до чёрной зависти и безумно, невероятно красиво. Видя, что он играет — всё равно намеренно верила каждой сладкой лжи. Которую он не скрывал, но оттого она была лишь более ценной и нужной. Он показал, что значит — Убеждать. Именно с большой буквы, потому что, если Джеймс был игрок высшей лиги по многим параметрам, Филу в этом он проиграл. И это чёртов дар: играючи словами, без давления и угроз сломить минимальное сопротивление, добиться желаемого результата. И что вызывало уважение — он это не скрывал. Как и не перебарщивал, прекрасно понимая, в какие из моментов это уместно. Он не отвернулся, увидев мои зависимости и слабости, а окунулся в наш общий мир и стал жить ровно так же, как и я, одним единственным синтетическим моментом. Он оказался частично мной, только в мужском шрамированном теле, будто недостающий мне кусочек пазла или мутировавший из конечности — сиамский близнец. Но он, как и Джеймс, был недоступен для меня морально. Его порабощённое Фюрером сердце гнило отвергнутыми чувствами в груди. Любовь, которая травила и убивала не только морально, но, как начало казаться, и физически. Потому что с каждым днём стало всё более заметно, что жизнь в нём тает, как прошлогодний снег, а бороться с этим он отказывается. Без вины — виноватый. Убийца, предатель, инвалид. И моё личное синеглазое небо. Такой похожий в своих зависимостях, такой отрешённый и омертвевший, больной и физически, и душевно — пробрался внутрь горько-сладкой пилюлей. *** Сложно сказать, что повлияло сильнее: приезд Мадлен и волков или же появившийся Мельников-младший, но невесомо, почти незаметно, база начала меняться. — Ох, детка, тебе нужна помощь? — рыжеволосая, страстная, в каком-то смысле любимая и, пожалуй, единственная подруга, если её можно таковой считать, Мадлен была незаменима в одном: в том, что не мог дать ни Фил, ни Джеймс, — она спрашивала и интересовалась, есть ли во мне желание что-либо менять. Или стоит не поднимать подобную тему, а просто сделать вид, что всё идёт так, как нужно, так, как правильно. Хотя «правильно» и «Мадлен» — не синонимы. — Ты выглядишь как та, которой срочно нужен хороший, здоровый и крепкий стояк внутри. Немедленно причём. Чтобы вытрахать ровно каждую мысль, которая насилует твою умную головку, — стучит острым ногтем мне в висок, заправляет выбившуюся из свободного хвоста прядь за ухо. Гладит по зализанным губам, не намекает. Не призывает. Сама видит, что баловство, такое привычное для нас за столько лет бок о бок, мне сейчас без нужды. Она вся, если откровенно, без особой нужды. А я стала слишком обесценивающей находящихся рядом. Кроме святых трёх. — Мне нужен бокал вина, пара часов на пляже под палящим солнцем и лимонный чизкейк. Если не имеешь в виду ничего из вышеперечисленного под предложением о помощи, тогда нет, не нужна. Равно как и крепкий стояк. Особенно, если тот силиконовый. — Отшутиться? Не в нашем случае: дружба, живущая вопреки несовместимости характеров, давно научила говорить прямо и в лоб то, что думаешь, вместо того чтобы юлить и ходить кругами. У нас изначально так и завелось. И виновато ли тут её родство с Джеймсом или просто подобного поля ягоды мне особенно близки, но найти с ней общий язык оказалось проще, чем дышать. — Здесь неплохо, — задумчиво наматывает прядь моих волос на палец и улыбается, завалившись на спину и прикрыв глаза, — но мрачно. Правду ведь говорят, что всего лишь один единственный человек способен задать погоду в определённом месте. Что каков глава — такова база. Похоже, здесь это работает. — Он окружил себя ровно такими же людьми. Это не Калифорния, Мэдс, тут за каждым углом возможный пиздец и понятие безопасности условно. Спустя всего ничего по времени я зашивала любовника Фюрера в операционной с распиленной спиной на рельсах. А после — латала пулевые. Когда тот самый Мельников, что сейчас разгуливает среди нас, организовал нападение. И знаешь, что я тебе скажу? — Мм? — Была бы моя воля, я бы вогнала скальпель в висок большей части обитающих здесь. Они асоциальны, агрессивны, опасны не потенциально, а напрямую. Голодные, жадные, алчные ублюдки. Шакалы в прямом смысле этого слова, настоящие падальщики, которым чуждо большинство из привычного нам. Но… — Но? — Уезжать не хочется от слова «совсем». Вот такой парадокс. — Ты влюблена, — улыбается, так и не открыв глаза, а я замираю. Потому что скажи кто-то другой — стало бы смешно. Но сказала она — потому страшно. Ведь первее меня мою зависимость от Джеймса — заметила Мадлен. Она же посоветовала тогда не ввязываться, ведь её брат и чувства не идут не то чтобы рядом, они даже не на одной улице, не в одном городе, не в этой чёртовой вселенной. Он знает лишь выгоду. Ей живёт. В неё верит. И пока ему есть выгода от человека — тот жив и рядом. Обратная сторона медали пахнет смертью и гнилью. Обратную сторону она посоветовала не призывать и туда не заглядывать. Совет я впитала, врастила в себя эти отравленные буквы, отпечатала на внутренней стороне век, чтобы никогда не забыть. Главное правило этого открывшегося мне мира, из которого не уйти, как ни пытайся, — быть выгодной и — желательно — конкурентоспособной. В идеале — умело изображающей глупость в необходимые моменты и слабость. Потому что в мире мужчин… сильная женщина — враг. Сильных женщин мужчины боятся. Хотя втайне именно о «такой» рядом мечтают. — Кто он? — поворачивает ко мне лицо, и в момент, когда наши глаза встречаются, — лёгкая дрожь медленно и леденяще скользит осознанием вдоль вибрирующих нервных окончаний. Осознанием, что сердце сумело поделиться на три равные части, и однозначного ответа у меня для неё нет. Нет и для себя. Ведь любить троих одновременно кажется аномалией и глупостью. Равно как и отрицать подобный расклад. Потому что ревновать просто друга и близкого человека к интересу, что проявляет по его душу Стас, — глупо. А ревновать Франца к Лере, с которой он тут живёт и работает кучу времени, — подавно. Я не имею на них обоих прав, как и никогда не имела их на Джеймса. Что не мешало мне сгорать от отравляющего чувства. Чувства, что его всегда кто-то пытается забрать у меня, хотя он и не мой. И вот теперь придавленная к метафорической стене, брошенная в глубокий омут из мыслей, в кои-то веки почти кристально трезвая от любого из наркотических веществ, замираю и начинаю пристально присматриваться к каждому из проявлений чувств внутри кровоточащей сердцевины моей груди. Так и не дав ей ответ, проигнорировав внимательный взгляд, уйдя в ванну и гипнотизируя стену напротив, покрываясь мурашками, ведь вода успела остыть, я мысленно совершила очередную ошибку. Позднее умудрившись совершить её и буквально. *** — Есть ли хоть что-то, что ты бы хотел изменить в своём прошлом? — таблетка давно начала действовать, порошка не хотелось, а вот травка приятной сладостью воспалила рецепторы. Косяк, зажатый между моих пальцев, постоянно оказывается в руке Фила, а после возвращается обратно. А пьянящая лёгкость и вакуумность мыслей — в противовес кажущейся чистоте разума — даёт обманчивое ощущение трезвости и сосредоточенности. Наверное, потому большинство из нас философствуют под алкоголем или наркотиками, ведь в такие моменты начинает казаться, что совсем рядом необходимое прозрение. И это опасно. Могло бы быть. Не будь я в одной комнате с Филом. Рядом с ним я знаю, что всё будет хорошо. Всегда без исключений. Иначе невозможно. — Это не имеет смысла, — фыркает и укладывается на спину. А меня магнитом притягивает к нему — так привычно и правильно — лицом в горячую шею. Носом в длинное золото волос, к запаху, что кажется промороженным и мятным. — Не проебись я в чём-то одном — проебался бы позже. И, возможно, ещё более крупно. А рассуждать об ошибках, молчании или сказанном лишнем слове — долбоебизм чистой воды. Так что не забивай себе голову подобными мыслями. Никогда. — Запрещаешь? — тихо слетает с губ. Глаза прикрыты. В теле такая расслабленность и нега, что хочется петь или плавно обтекать лежащего рядом. Ведь он тёплый и нужный. Он такой мой в этот момент. — Советую, — в тон отвечает и выпускает толстую струю сладковатого дыма из лёгких. Поворачивая своё лицо ко мне, сталкиваясь носами. Глаза с расплывшимся огромным зрачком кажутся чёрными в полумраке. Ночным небом. Моим небом. И не будь в крови столько синтетического кайфа, я бы не потянулась, а он бы не ответил. Уверенность в этом, как и оправдание собственному напору, мелькает на грани уплывающего сознания, когда губы влипают в его рот. И шёпот с требованиями вперемешку с извинениями бисером рассыпается. Я игнорирую слова Фила о том, что не стоит снимать его майку. Он игнорирует моё желание не отпускать его от себя ни на миллиметр. И не будь всё и без того плачевно у меня внутри, я бы посмеялась над собственной глупостью. Но радость от его участливости и отсутствие отказа, такого демонстративного и прямого, как тот был от Джеймса, развязывают руки и толкают вперёд. Соблазнить гея возможно. Тот, кто верит в противоположное, видимо, слишком далёк от психологии и от медицины как таковой. Ведь множество мужчин, имеющих определённые вкусы, вполне себе счастливо способны жить в тандеме с женщиной. Иметь детей, полноценную семью. Всю жизнь скрывать — намеренно или же нет — истинную природу сокровенных желаний. Соблазнить гея вообще не достижение. Тот факт, что спустя долгое время взаимных ласк, моих неуместных слёз, каких-то пьяно слетающих с языка просьб и туманных обещаний, я внезапно чувствую внутри себя не только его пальцы — а член, вышибает из реальности похлеще наркотиков. И в этот миг расщеплённой вселенной, поделенной на двоих, в блеске звёзд на дне его небесного цвета глаз я забываю о своём одиночестве, которое обглодало душу. И даю себе обманчивое ощущение принадлежности. Покоряясь его истинно-мужской силе. И в этот миг, когда вкус его губ — амброзия, а движение внутри — анестезия, искрящая фейерверками и пульсирующая прозрачными пузырьками в крови, понимаю, что совершаю прекрасную, потрясающе-необходимую, но роковую ошибку. *** Страшно подумать, как много можно внезапно обрести в другом человеке, ещё недавно бывшем тебе совершенно незнакомым и чужим. Страшно подумать, что могло произойти, не появись я в этом богом забытом месте. Страшно подумать, что я могла никогда его не узнать. Страшно. Потому что, глядя в глубокую, ярчайшую синеву глаз напротив, понимаю, что душа его глубже и шире, чем может представить человеческий мозг. При всей внешней отрешённости там… внутри огромное, необъятное море чувств и неозвученных мыслей, там океаны боли, кроваво омывающие бьющееся сердце. Его душа настолько огромна, что смогла бы поглотить целую вселенную разом. А может, и не одну. Возможно, даже не десяток. Это то, что он скрывает то ли неосознанно, то ли специально. Показывая себя поверхностным похуистом, который клал свой и буквальный, и метафорический хуй ровно на каждого. Фил — концентрация чего-то по-настоящему особенного и уникального. Чего-то родного и понятного без слов, чего-то прохладного, но согревающего. Колкость слов, мягкость улыбки, нежелание что-либо менять… аура абсолютного застоя и отказа от движения. Болезненность, мучение и много, слишком много невысказанного сожаления, в котором тот не признается, никогда не скажет вслух, но пьяные звёзды в ночном пасмурном небе его глаз кричат куда громче, чем простые человеческие слова. Я бы хотела забрать его боль. Наполниться ей, словно угарным газом, задохнуться и впитать, чтобы моя собственная ушла. И тогда, быть может, мы оба сумели бы исцелиться. Или нет. Я бы хотела не знать, кто оставил ему незаживающие раны, которые годами фантомно нагнаиваются. Тянут, беспокоят и служат напоминанием. Я бы хотела убить ровно каждого, кто причастен к слому такой потрясающей в своей многогранности личности. Я бы хотела убить его — Фюрера. Жёстокого во всех возможных проявлениях человека, который на глазах того, кого отверг, любит, не скрываясь, другого. И посыпает белёсыми кристаллами крупной соли незаживающие раны. Обжигает вниманием как-то чересчур одержимо и будто красуясь, гордясь своим умением хлестать чужую душу издалека — взглядом или брошенным словом. И пусть Фил молчит, пусть делает вид, что смирился и сумел двигаться дальше, я вижу, как сильно его ломает понимание невозвратности былого. Я вижу, как сильно он бы этого хотел. И как сильно будет спорить и отрицать, стоит лишь мне озвучить подобные вопросы вслух. Смотреть на мучение того, кого любишь, не намного хуже, чем молчать, не имея права озвучить важнейшую информацию. И пусть молчание — это то, что я научилась очень давно хранить. В нашем случае… оно отравило и без того болезненное нутро и превратилось в постоянно подёргивающийся нарыв. У Фила есть брат. Родная кровь, которая смотрит своими странными глазами и, тихо ревнуя, ненавидит беспричинно за сам факт совместного прошлого с главой базы. Чёртов младший Басов, как картинка, шастает тут среди своры шакалов, ослепляя каким-то паранормальным светом, что искрится из глубины его незапятнанной души. У Фила есть брат. И мне нужно, совершив ряд манипуляций, вложить это знание в голову Дока, а дальше уже всё пойдёт своим чередом. Чередом, который чётко спланировал и очень давно воплощает в жизнь Джеймс. Разыгрывая только ему известную до конца партию. Пусть я и посвящена в большинство его интриг, понять полностью, в чём же смысл, даже спустя много лет бок о бок, порой бывает непросто. Когда-то он в буквальном смысле этого слова уложил меня в постель младшего из Лавровых, что было не худшим опытом в физическом плане. Но довольно унизительным по многим параметрам. Я не сопротивлялась поручениям Джеймса, всегда следуя его якобы просьбам, звучавшим как чёткие приказы командира. Делала то, что нужно. Убивала, если потребуется, спасала, подставлялась, внедрялась, сидела в тени. Девочка, любящая острые шпильки и такие же острые скальпели. Идеальный маникюр, яркую помаду и крепкий кофе. Девочка, которая идеальная сука внешне, блестящая картинка с глазами стервы. Девочка… сломанная, раздробленная в крошево, стёртая внутри в порошок. Порошок же и нюхающая, ведь только под ним всё кажется чуть менее мрачным и чуть более живым и внутри, и снаружи. Девочка — зависимость. Непроходящая. И от людей, и от наркотиков. Девочка, которой слегка за тридцать, с душой старухи, мозгами сдвинутой напрочь и болящим сердцем. Она та, кто давно должна разучиться любить, но любит так сильно и сокрушительно сразу нескольких, бросаясь в это всё, как в омут, — сразу же и с головой. — О чём задумалась? — шёпот — интимное проявление привязанности или способ пробудить какую-либо из физических реакций. В нашем же случае с Филом — не напугать. Такая взаимная до одурения привычка выпадать из реальности и погружаться в себя, порой становится практически фатальной ошибкой, ведь не понимающие твоё состояние люди довольно часто громко и резко выдёргивают тебя из этого озера мыслей. Что наносит мизерными порциями, но вред и без того сломанной к чертям психике. Он это знает. Знаю и я, потому всегда благодарна такой осторожности и пониманию. — О необъятности и многогранности твоей личности, мой идеальный лжец, — крепкая рука обхватывает мне плечи, и я чувствую спиной первый из взаимных ударов наших сердец, — ты начнешь спорить, если я скажу напрямую о моих планах. Потом будешь злиться, ведь давно привык к такому раскладу и всё решил для себя. После укажешь на моё место, отправив латать кучу шакалов или убить ровно каждого тем же скальпелем. Но… — Но? — Но я всё же рискну. — Нет. Очередной разговор о том, чтобы сделать ему операцию, о том, чтобы исправить нанесенный когда-то вред, о том, чтобы облегчить его жизнь… заканчивается однотипным и резким ответом. Я заходила с разных сторон. В разные же моменты, убеждала, объясняла, обещала. Получая постоянно это раздражающе чёткое и бескомпромиссное — нет. Обижающее, но не потому, что он отказывает именно мне, обидное, ведь отказывает он самому себе в первую очередь. Совершенно забивший на здоровье, которое хрупкое, как хрустальная ножка бокала. Очередной разговор, который толкает меня к необдуманным словам. Или, может, как раз наоборот, к слишком хорошо продуманным. Потому что я бью точечно и больно с первого же раза. — Если ты решил медленно, но верно, убить себя, тогда я — убью его. И мне плевать на последствия. Крохам своей семьи я слишком давно не нужна. Для Джеймса совершенно заменима. А мне терять нечего, кроме тебя, — по острому стеклу его цветного взгляда я понимаю, что Фил знает, кто скрывается под призрачным «его». Есть лишь один единственный наш общий знакомый, кто настолько ненормально дорог ему, что он скорее подставится под пулю сам, чем причинит тому вред. — Я смогу убить его быстро и легко, и пусть умру следом, но это будет последним и безумно приятным моим поступком. Возможно, самым верным из принятых решений. — Хорошо, — отходит и закуривает. Расплывается в ядовитой дымке фантомной улыбки, облизав свои красивые розовые губы. — Делай свою ёбаную операцию, можешь, как карты, перетасовать все сраные органы в моём теле или добавить парочку новых, но больше никогда, слышишь меня, девочка? Никогда не смей угрожать мне его смертью. Её я не прощу даже тебе. — Ладно, — капитулируя, с дрожащим сердцем внутри, что начало захлёбываться тахикардией, подняв руки, — сдаваясь под его тяжёлым взглядом, я соглашаюсь. Однако поднимающаяся волна искреннего волнения от моей грандиозной победы просачивается искрами счастья на дне начинающих слезиться глаз, и он это видит. Но именно сейчас успокаивать не будет, потому что я провернула очень подлый и нечестный трюк, даже не попытавшись это скрыть. Нанесла ему порез по и без того кровоточащей ране, и ему нужно время, возможно, — много времени, чтобы простить. Но согласие получено, а значит, нужно разбираться с насущным — поисками хорошей операционной, ассистентами при настолько сложной операции и прочих совершенно обыденных для медика вещах. Но планы это одно. Воплощение — совершенно иное. Внезапно над нами словно сгущается туча, непонятно с какой из сторон подъехавшие перемены кромсают привычную мрачную атмосферу. Рвут её на неровные клочья, и в глазах людей плещется непонимание вкупе с лёгкой паникой. Потому что Фюрер, такой привычный, дерзкий, страшный в чём-то человек, но вызывающий уважение вопреки всему… Кажется абсолютно, бесповоротно, совершенно мёртвым. Передвигаясь среди нас, он словно тень самого себя, с необъятной чернотой впавших глаз, вдруг ощущается иначе — ожившим мертвецом, который лишился сердца, а оттого и чувств. Базу сотрясают перестройки. Народ тасуется неровной колодой, странные новые лица появляются куда чаще привычных за эти месяцы. Территория перестраивается, гибнут люди, льётся кровь, а воздух заполнен запахом боли. Его боли, потому что правду говорят о том, что база — это её глава. И меня по большей части не пугает ни одна из перемен. Привыкшая к смерти, бродящей бок о бок, давно перестала замечать вот такую нависшую над всеми перманентную угрозу. Меня испугало другое — Фил, самопожертвованно и как-то отчаянно бросившийся спасать того, кто уже мёртв. Убивая при этом себя. Намеренно, упрямо, забыв совершенно и об обещании, и как начало казаться — обо мне. Вытаскивая из дерьма раз за разом срывающегося Макса, он игнорировал растущий во мне тёмный нарыв, а я не смогла сидеть ровно и вылила копящуюся неизбежность на очередного мужчину из святых трёх. Франц оказался как никогда кстати, своим задумчивым видом привлекающий похлеще идеальной кукольности Фила. Молчаливый по большей части, обитающий в своём кабинете или в оранжерее в дальнем корпусе. Со ставшей какой-то тоскливо привычной внешностью неотёсанного аборигена, вдруг стал в моих глазах удивительно по-мужски красивым. И если ранее он привлекал умом, опытом и профессионализмом, возбуждая скорее мозги, чем тело. Оставленная сама себе, я вдруг отозвалась на его истинную сущность всем своим существом. И одиночество бросило к нему навстречу, как на чёртовы рельсы под движущийся на скорости поезд. Мне стало жизненно важно проверить: тот самый блеск его вишнёвых глаз лишь дань красивой внешности или я могу рассчитывать на небезразличие, а значит, пару капель искусственного тепла. Ведь синтетическое… слабо греет, когда в одиночку.