Медь

Думать о том, как бы более естественно подвернуться под руку… не пришлось. Всё произошло само собой. Стоило мне чуть сбавить привычную ауру неукротимой суки и выпустить на волю вечно отвергнутую, но оттого не менее кошку. Пусть та и чёрная… Тёмными ночами, чаще всего абсолютно одинокими, Франц любил тренироваться в зале, подолгу таская железо, с поблёскивающими в ушах наушниками. Бессовестно полуголый, примагничивающий к себе намертво взгляд своей влажной, расписанной татуировками кожей. И кажущийся горячим воплощением адского, мать его, пекла на нашей бренной земле. Потому что тепло, которое он, как нескончаемый источник, излучает, долетает и проникает в меня… несмотря на расстояние между нами. Оно осязаемо. Как и его пряный запах. И если к Филу меня никогда именно в сексуальном плане не тянуло. Несмотря на то, что тело его привлекательно и там явно есть на что посмотреть. От него, моего персонального бездонного неба, крайне банально и совершенно эгоистично хотелось знакомого, приятного, такого доступного именно для меня… тепла. То внешность Франца и его аура обжигала, что-то глубоко внутри растапливая до вязко-жидкого состояния. Запуская цепную реакцию в организме. Фила хотелось обтекать прохладной водой, сливаться и медитативно уплывать куда-то глубоко. Куда глубже, чем привычно в обычном состоянии. Подгоняемые в спину синтетическим, искусственным счастьем — проникать друг в друга, становясь чем-то иным. Под Франца же вспыхивало нестерпимое желание прогнуться и об него же оплавиться, стекая багрово-коричневыми каплями меди на пол. Под ним захотелось стонать от его силы, во всех смыслах этого слова. Под него. Именно, чёрт возьми, под него захотелось лечь. Вот так примитивно и по-животному. Толком ничего не зная ни о его натуре, ни о характере, лишь наблюдая украдкой и делая, вероятно, абсолютно ошибочные выводы. Захотелось прижаться, выгнув спину, потереться течной сукой. Его вдруг слишком сильно захотелось. Но страх отказа щекотал на задворках, посылая мелкую дрожь в кончики пальцев. — Тебе недостаточно проблем с позвоночником? — мысли порой оказывают медвежью услугу, упав в этот водоворот, пусть и думала как раз о том, кто теперь стоит позади, умудрилась отвлечься настолько, что не услышала приближения. Пусть и последние полчаса активно сигнализировала ему всем своим видом о готовности… к чему бы там ни было. Мужчины это чувствуют. Почувствовал и он. — Что ты можешь о них знать, Франц? — взбудораженная мыслеобразами его в подозрительно приятной близости, интимной и сладкой. Подгоняемая голодом до тепла и ласки вместо опостылевшего холода. Тихим рокотом произношу настолько сильно неподходящее ему имя. Он должен был быть кем-то вроде Джеймса, с зачёсанными волосами в гладкий хвост на затылке, в костюме-тройке, с начищенными туфлями, в блестящих носах которых можно увидеть своё отражение, как в зеркале. А усы лоснились бы от дорогих уходовых масел вместе с кучерявой ровной бородкой. Такой себе мафиози, угрожающий тёмным взглядом из-под раскидистых бровей. Но. Он полуголый, в тёмных спортивных штанах. Босой почему-то. С растрёпанным хвостом и падающими на лицо завитками кажущихся чёрными в приглушённом освещении волос. Я рассмотрела ровно каждый миллиметр его фигуры, пока он таскал штанги. Следя за игрой мышц под поблёскивающей от пота кожей лопаток. За прозрачными каплями, стекающими вдоль позвонков к поясу низко сидящих штанов. И их хотелось слизать, чтобы на губах был вкус соли. Вкус мужчины. В него хотелось влипнуть лицом, дышать, хрипеть, ловить каждую появившуюся мурашку кончиком языка. Водить прохладными подушечками, рисовать круги, линии и зигзаги острыми ногтями и кайфовать от своих отметок-царапин на мягкой гладкой коже. Покориться. Отдаться. И впитывать это удовольствие взаимное от обладания… его обладания… мной. И не пугает тот факт, что никому не нужная влюблённость самовольно и нагло прогрессирует, переходя от восхищения его цепким и блестящим умом, наслаиваясь на физическое нестерпимое, какое-то греховное притяжение. Всё усугубляется. Пугающе. Сильно и стремительно. Слишком быстро. Просто слишком. И, быть может, всему виной оставивший меня без внимания Фил. Или же концентрация тестостерона вокруг, нарастающая с каждым днём… Но истина такова: всё становится хуже, глубже, серьёзнее и губительнее в моём случае. А бороться с собой — нет сил. На борьбу, именно на неё, их совсем не осталось. — Если бы ты была внимательна, то знала бы, что я — профессиональный мануальщик. И ровно настолько же хороший остеопат. Потому прекрасно вижу, что твоя спина, и не только она, требует внимания. Но если ты хочешь в очередной раз свести всё к спору, то я — пойду отсюда нахрен. Сию же секунду. — Хрипотца сочная, гортанная, чуть скрипучая, вкупе с резкими словами и выставленными им акцентами словно поглаживание вдоль спины. Порочная грубая ласка. Шершавая, и по шее бегут мурашки, а веки опускаются сами собой на пару секунд, потому что я чувствую, как он дёргается совсем рядом. Когда выпрямляюсь рядом с планкой, на которой висела, вытягивая своё многострадальное тело. Чувствую нестерпимый, буквально полыхающий, словно раскалённая печь, — жар от стоящего рядом Франца. Чувствую почему-то его. Каждой своей клеточкой чувствую. И отпускать не хочется. Спорить, разговаривать, прерывать этот момент, что логично, тоже. — Тогда помоги, — очень простые слова. Много затоптанной гордости. Полная капитуляция перед своими желаниями, потому разыгранная слабость сейчас почти искренняя. Почти без примесей искусственной игры. Он нужен мне. Незамедлительно и весь, целиком и полностью. Чтобы утонуть в обманчивом ощущении необходимости на один короткий миг. Чтобы нужда была осязаемой. Живой и пульсирующей вокруг наших тел и внутри них — тоже. Черпнуть энергии, наполниться им, забыться не в синтетической обманчивой неге, а в реальном удовольствии. Которое не первостепенно как таковое. Ведь мне нужен секс отнюдь не ради самого секса. Мне просто нужен теснейший из возможных, доступных контактов. Жизненно важно нужен. Но вместо того, чтобы, как мне казалось, абсолютно по-дикарски нагнуть и взять то, что лежит предложенное на ладони, он прижимает плавным движением к своей влажной груди мою покрывшуюся мурашками спину. Едва слышно выдыхает горячим, плавящим комком дыхания куда-то в изгиб шеи концентрат самого себя, который проникает в мои поры и напитывает — согревает. Дышит вот так спокойно, властно, горячо и чувственно. Щекоча мягкими волосами… А меня накрывает и на чистом инстинкте — задница врезается в его крепнущий стояк. Вминается в него как влитая, словно для того и была рождена, чтобы идеально подойти ему в этой позе, и выдох приходится сгрызть с вмиг пересохших губ. Самой. Потому что Франц не целует, не лижет мне кожу, не действует потребительски, не прогибает, не унижает, бросая власть надо мной в этом моменте прямо мне же в лицо. Не пытается мстить за былое. Не насмехается и не издевается. Он мягкой, обезоруживающей лаской скользит по каждому изгибу. Изучающе и чертовски медленно. Словно знакомясь со мной вот так — прикосновениями. Проникает под топ, неспешно оглаживает затвердевший сосок, взвешивает в горячей ладони грудь. И совершенно по-садистки ведёт большим пальцем к линии спортивных лосин. Долгие двадцать секунд, а я отсчитываю каждую. Они набатом бьются в висках, зацикленно, гипнозом. Пока рука его не проникает под тонкую материю белья всей своей широкой ладонью и без промедления между влажных гладких губ. С силой проехавшись по дёрнувшемуся от нажима клитору. Просто берёт и вставляет до самых костяшек. Сразу два. Меня трахали руками и мужчины, и женщины. Сексуальный опыт имеется довольно обширный, но настолько чувственных и правильных движений мне не приходилось ощущать. Ни разу. Его рука творит божественное нечто в том месте, где давно не должно быть никаких открытий. В моём-то возрасте. Но тем не менее я не выдерживаю и пары минут. Ноги подгибаются, тело дрожит и оседает, будто подкошенное, ослабевшее. Мысли в густом вязком вареве, в непроглядном тумане, мозг — чёртов кисель, словно я умудрилась вдохнуть с раскалённым вокруг нас кислородом ещё и ангельской пыли. Да так, что сразу же глубоко в лёгкие ударной дозой. И так давит что-то незнакомо-знакомое в груди. Так першит каждый выдох в пересыхающей глотке… И нет никаких сил даже моргать, но бёдра, словно созданный им механизм, заточенные именно под него, в идеально подобранном ритме двигаются, насаживаясь на сводящие с ума пальцы. Мне мало. Его всего в этом моменте мало, но в то же время чудовищно много. Не целуя, не произнося вообще ни слова, ни звука, он просто имеет меня, показывая свою абсолютную власть. И это именно то, что было так сильно нужно. Обжигающий жар влажной кожи, сильный уверенный стук чужого сердца в лопатки и руки. Божественные руки, невозможные руки — руки, в которых хочется от удовольствия умереть. И вот так… пленённая, упираясь затылком в него, извиваясь полуонемевшим телом, будто змея, крупно дрожа и вздрагивая от того, как сокращается и пульсирует всё внутри — кончаю. Так ярко, будто сотни фейерверков взрываются и под веками, и в ушах, и в тонких измученных венах, растворяясь дымным удовольствием во вскипевшей от наслаждения крови. Но самое парадоксальное в произошедшем не то, что он натянул меня на свою руку, как перчатку, вероятно, самодовольно потешив блядское мужское самолюбие. Парадоксально другое — спустя несколько минут, пока я приходила в себя, всё ещё в его руках… он медленно отстранился, а после просто молча ушёл. А мне в противовес той лёгкости, что накрыла после полученной дозы тепла, вдруг стало холодно и тускло. Захотелось, забившись в тёмной комнате, — глупо плакать, чего не позволяла себе почти никогда. Захотелось разгромить полбазы, выпустить целую обойму в манекен, исполосовать тот острым скальпелем, а после порезать к чертям свои же руки. Мелкими, жалящими, неглубокими полосками до самой шеи. А потом перейти на бёдра и пометить каждый миллиметр до лодыжек. Захотелось боли и крови, захотелось долбаной дозы, и не просто вдохнуть или растворить на корне или под языком. Захотелось жалящего яда глубоко в вену, чтобы вспенилась алая, закипела, и разорвало грёбаное чувствующее сердце. Потому что одиночество — не просто холодное промёрзшее море, оно густое болото, с втягивающей в себя трясиной, спутывающее ноги, всасывающее на глубину и убивающее. И это отдаётся знакомым откатом, как после контактов с Джеймсом, когда мне хотелось расцарапать сразу его, а после и своё лицо к чёртовой матери. Что даёт кристально чистое понимание… что «нечто», возникшее без моего же согласия в сторону человека, который с первых же минут не вызвал ни единой положительной эмоции. Схоже не с теми окрыляюще-искристыми чувствами, которые пробудил Фил, а с пропастью, в которую я упала следом за поманившим меня туда Джеймсом. И это пугает, ровно это же и притягивает куда сильнее, чем мне бы того хотелось. *** Прятать порезы под длинными рукавами блузки куда проще, чем пытаться быстро натянуть на них рабочий халат, заменивший форму, в которой я зашивала только прооперированного бойца. Скрыть следы преступления против самой себя от не шибко-то и любопытной Леры одно, но остро полоснувший пониманием взгляд Франца — совершенно, мать его, другое. После той злополучной или всё же знаменательной, это смотря с какой стороны посмотреть, ночи… прошло ни много ни мало около полутора недель. В течение которых я, занудно, откровенно ноя и угрожая всем на чём свет стоит, уламывала Фила назначить дату операции. Преуспев же, пришлось договариваться о помещении, ибо провести всё можно хоть на базе, но здесь есть не всё оборудование для экстренных мер. Ведь, если что-то пойдёт не так, понадобится реанимационная палата. А пойти не так на самом деле может слишком многое. Потому что по-хорошему мне предстоит перелопатить все его внутренности и разложить те по местам заново, избавив от, пусть и привычной, но дискомфортной стомы. Убрав кучу сопутствующего дерьма. В данном случае — метафорического. И нет нужды в словах, когда я смотрю в синеву глаз напротив, что лучатся доверием, вероятно, незаслуженным. Нет нужды в обещаниях или прощаниях. Работы предстоит много, но страха потери нет, а значит, что может пойти не так? Оказывается — многое. Понимаю, когда в середине процесса мои руки начинают мелко дрожать от волнения. Дрожать под вишнёвым внимательным взглядом. И я проклинаю и себя, и его, и нас всех вместе взятых за то, что решила не принимать ничего перед входом в широкую дверь операционной. Побоявшись откатов или слишком сильной/слабой реакции на наркотик под действием сильнейшего стресса. И вот теперь меня ломает от ужаса собственных, местами ошибочных, но пока никак не вредящих Филу действий и лёгкой панической атаки. Пока что лёгкой. — Передохни пару минут, они ничего не решат, — голос без оттенков, профессиональный, разумный, спокойный и тихий настигает как гром средь ясного неба. Вздрагиваю я, вздрагивает и зажим в моей руке. Смотреть на него нет сил, смотреть на раскрытое, словно огромная книга, туловище одного из самых дорогих мне людей… тоже. И в голове звучит заученный когда-то и надоедливый менторский голос отца: нельзя проводить серьёзные хирургические манипуляции с лицом, являющимся объектом, который вызывает сильнейшую эмоциональную привязку, способный вызвать во время процесса приступ панической атаки. Связанной с мыслью о том, что если произойдёт непредвиденное, то лицо, находящееся на столе, может умереть. Нельзя резать того, кто тебе дорог. Является кровным родственником, супругом, другом, хоть чёртовой кошкой. Нельзя. Для этого есть широкий спектр прекрасных специалистов, которые хладнокровно, словно роботы, сделают привычную для них работу на первоклассном уровне. Нельзя. Но доверять кому-либо я не привыкла, кажется, с самого рождения. Нелюбимый ребёнок, старший, незапланированный, болезненный. Нелюбимый потому, что не сын. Потому, что не отдать в спортивную секцию. Потому, что не станет уважаемым членом какого-то там тошнотворно-ахуенного клуба, в котором собираются пафосные доктора наук и рассуждают на тему: кому и что они пришили или отрезали, и в каком количестве, получив за это баснословные суммы. Потому что девочка в мире наглых мальчиков — размазанная по стене сопля. Потому что девушка, пытающаяся доказать, что не глупее одногруппника и пишущая одну за другой докторские, — просто выскочка. А защитившая чудом диплом, и не потому, что подставилась под куратора, — явно проплатила всё, и не стоит обращать на неё своё внимание. Потому что женщина в мире мужчин априори набирает парой десятков очков меньше, только лишь из-за отсутствия необходимого причиндала между ног. Потому что всё вокруг всегда против или же сопротивляется и не идёт желанно в руки. Ни должность, ни люди, ни признание, ни чувства. Потому что. И это аргумент. Потому что только что, в операционной, налажала над телом того, кто стал если не всем, то многим. Потому что там снова, я — единственная, у кого есть вагина и сиськи. И взгляды, прожигающие спину, когда я выхожу оттуда отдышаться, буквально орут красноречиво и громко, что не стоило многого, собственно, ожидать. Потому что только лишь имя сраного Джеймса останавливает их от насмешек. Потому что уважение заслужить всё ещё сложно спустя столько лет, спустя огромного количества личных достижений, спустя всё, что пришлось пережить, я всё ещё просто ходячая, мать её, вагина. С полным отсутствием навыков и мозгов. Для всех, кроме узкого круга людей, которым давным-давно всё необходимое показала и доказала. И блистер оказывается в руке в секунды, несколько гладких таблеток щекотно касаются кожи, а после — отправляются в рот, где вместе со слюной проникают сразу в глотку, а после — в пищевод. Но пружина напряжения не отпускает. Я налажала. И мне же это нужно исправить. Мне же, после, располосовать собственные кривые руки острым скальпелем, прямо по тошнотворно дрожащим пальцам, которые сейчас играют со мной свою чёртову игру. Тело предаёт, предают и мысли. А времени предаваться рефлексии и самобичеванию нет. Ни единой лишней минуты. Пока Фил лежит на холодном столе рядом с людьми, которые к нему, чуть более чем полностью, безразличны. Но… синтетическое чудо, проникающее в кровь, — искусственно успокаивает. Дрожь покидает тело, мысли прочищаются, словно кто-то устроил в голове сквозняк, раскрыв створки настежь. Взгляд фокусируется, сомнения покидают, и совершенно не волнует подозрительный блеск в вишнёвых глазах напротив. Я заканчиваю операцию с потрясающим результатом, сумев восстановить большую часть всё ещё, к счастью, функционирующего кишечника. Убираю множество спаек, кисты, грыжи и, довольная на девяносто процентов из ста проделанной работой, наконец, начинаю зашивать распластанное под моими руками тело. Однако. Забыв совершенно о времени действия препаратов, естественно упустив из внимания, сколько часов на ногах, абсолютно забив на себя и вообще кого-либо, кроме Фила и результата, упускаю момент, когда начинается грёбаный откат. Не упускает момент Франц. Забирая из моих рук иглу и молча доделывая мою, чёрт возьми, работу. А я выскакиваю из помещения, словно ужаленная ядовитой змеёй куда-то в районе сердца. Выскакиваю, начав задыхаться, мгновенно ощущая в секунды обрушившуюся на меня неподъёмным грузом усталость и дрожь. А в глазах плывёт от подступающих слёз, через которые хочет прорваться разочарование в себе. Очередное. И страх. Понимание, что могла совершить непоправимое, но простить проёб после уже не было бы сил. Простить снова, ведь тогда под моими руками был хотя бы незнакомый человек, пусть точно так же дышащий и живой. А теперь пострадать мог аномально близкий и совершенно свой от начала и до конца. Господи… Выдыхаю судорожно, касаясь лица и стаскивая чёртову маску. Запускаю пальцы в волосы, с силой оттягивая до боли в корнях, отшвыривая резинку куда-то под ноги, буквально сдираю с себя вещи по пути в душевую. Но прежде чем осознаю, что ноги больше не держат меня, а рядом горчит ставший знакомым пряный запах чужого тела, влипаю спиной в холодный кафель. Вода обрушивается сверху сильным потоком. Прохладная, горячая, холодная. Поочерёдно. И от перепадов температур пульс зашкаливает. Зашкаливает и ощущение кожи к коже. — Дыши, — зашкаливают и вспыхнувшие эмоции, когда Франц отдаёт мне, как взбесившейся суке, команду, и я послушно начинаю делать пробные вдохи, глядя в тёмные спокойные глаза напротив. — Дыши со мной, — и грудная клетка его будто путеводитель, будто чёртов компас, навигатор для потерявшейся меня. И это так просто — отдаться чужой власти и выполнять чёткие приказы. Это так просто — смотреть в наливающиеся тьмой зрачки, расширяющиеся и чёрные, словно дотлевший и потухший навечно ад. Смотреть, как в нём пробуждается первобытный инстинкт, как он прижимает меня с каждой секундой сильнее. И нет ничего правильнее моего громкого стона в распахнутый рот напротив, когда ощущаю абсолютно точно не фантомную наполненность. Его член — нечто потрясающее. В меру толстый, в меру длинный, налитой и рельефный, он массирует каждую стенку, мягко ударяя в шейку матки, и от ощущения всего разом меня почти выбрасывает за грани сознания. Всё ещё взбудораженная наркотиками психика отказывает. Мне хорошо настолько, насколько это вообще в моём состоянии возможно. И мягкие, как оказалось, очень мягкие волосы на его щеках, на подбородке и над губами вызывают трепет вместо ожидаемого отторжения. И удивляет его сопротивление, когда придвигаюсь ближе, когда тянусь целовать этот такой близкий, но в то же время далёкий почему-то рот. Удивляет, потому что, что может быть лучше, чем целовать того, кто дарит ощущение найденного внезапно дома? Уютный и горячий, такой подходящий, такой подавляющий, но в то же время именно он вдыхает в мою пустынно-погибающую душу жизнь. — Прекрати, — выдыхаю, и с силой дёргаю к себе за затылок, впиваясь ногтями в кожу, сжимая в кулаке мокрые волосы, влипаю в его губы. Облизывая и буквально насилуя открывшийся навстречу рот, громко и совершенно безобразно пошло выстанывая какую-то дрожащую трель. Но мне мало. Его всего сейчас снова мало. Хочется проникнуть под кожу, просочиться в него и отогреться, наконец, целиком. Быть чьей-то не только в моменте — всегда. Быть нужной, а не просто пульсирующей дыркой мышц, плотно обхватывающей член, — личностью, которая стоит чего-то, кроме пары минут секса. Быть той, кому он хотел бы дарить своё обжигающее тепло. И пусть в данную секунду Франц со мной и безотказен… после стопроцентно уйдёт, как и все уходили. Оставив наедине с громкими мыслями, болью и одиночеством, которое снова утопит, которое боится лишь моей крови. Что прольётся, иначе никак. И вместе с оргазмом из глаз срываются слёзы. Слёзы, которые под струями душа потеряны от его глаз, слёзы, которые ядовито, будто кислота, обжигают мне душу. Слёзы. Потому что, когда он кончает во мне, долго целуя, связь прерывается. Слёзы, ведь всего через каких-то полчаса я сижу одна в кабинете, а он в пути на базу. Слёзы, ведь как бы ни хотелось — не нужна.