Медь

Путь до центра пролетает на удивление быстро под идущий фоном диалог Мадлен и Элкинса, под тихо бормочущий приёмник, под накрапывающий лёгкий дождь. Внутри же настоящая буря из противоречий. Рассказав, пусть и вкратце, большую часть важных событий моей жизни, приоткрыв свои страхи, признавшись в слабостях, я не просто дала ему карты в руки, и, прошу заметить, козырей там немало. Но ещё и ткнула себя же своей неидеальностью чётко в лицо. Грязно, грубо, намеренно причинила боль воспалённому нутру, и зудит теперь всё от нужды поскорее отойти в мир забытья. Просто сделать вид, что разговора не было хотя бы на несколько часов, дать себе же остыть, вдруг после того, как наркотик отпустит, станет уже всё равно, станет легче, откаты пойдут менее жёсткие или их не будет вовсе. И ожидание, предвкушение, словно чесотка в венах, я нетерпеливо ёрзаю, перебираю пальцами подол платья, постукиваю ногой, уперев острую шпильку с силой в коврик. Мне просто нужен мой миг синтетического счастья, под громкий бит, окружив себя множеством ровно таких же, как я, потерянных людей. Без шанса упасть в звенящую одиночеством тишину. Я хочу оглохнуть прилюдно. Танцевать, пока ноги способны держать вес тела под собой. Пока глаза открыты хотя бы минимально. Хочу забыть каждого оказавшего на меня влияние мужика в своей жизни. Каждого. Начиная от отца и заканчивая уютным жаром Франца. Всех. Хочу. Забыть. Этой ночью, и, если повезёт, ещё и последующим утром. И не успевает машина затормозить — выскакиваю на улицу и аккуратно бегу к входу в клуб, прикрыв себе голову сумочкой и придерживая полы пальто. Помещение встречает дымной завесой, тусклым светом на подходе и яркими вспышками мерцающих ламп в зоне основного действа. Мы были здесь однажды с Мэдс, когда прилетали в центр выполнять очередное по счёту поручение Джеймса. Цены кусачие, народ якобы элитный, но всё относительно упорядоченно, начиная от приличного качества наркотиков и заканчивая хорошим алкоголем, обслуживающим персоналом и охраной. Нам удаётся выбить себе уютный VIP. Помимо VIРа взять бутылку хорошего мартини для Мадлен и кальян для Элкинса. Меня же интересует иное, и, поняв по моему резанувшему уверенностью взгляду, никто не собирается ни отговаривать, ни сдерживать. И в минимально короткие сроки у меня в руке — несколько граммов порошка, пара таблеток и пузырёк с жидким наркотиком. Вдыхаю разделённую надвое дорожку, капнув пару капель на язык, проглотив следом таблетку и откинувшись на удобном диване, просто жду, когда сотрётся любое из мешающих ощущений. Но синтетическое счастье на то и искусственное, что приходит тогда, когда пожелает, не подчиняясь законам реальности. И чтобы ускорить бег крови в венах, а, следовательно, и желаемый приход, — рвусь на танцпол, дёрнув за руку не ожидавшую такой прыти Мадлен. Тот встречает нас полюбовно громкой музыкой, битом, вибрирующим в грудной клетке и отдающийся грудой камней в желудке. Меня сдавливает со всех сторон и взглядами, и запахами, и звуками. Потолок кажется ниже, пол ближе, а стены шершавыми и чужими. Но в голове настолько кристально, абсолютно насквозь пусто, что хочется, прикрыв глаза, улыбаться и отдаваться накрывшей атмосфере. Я ничто. Вокруг ничто. Во мне ничто. Ничто и во всех, кто рядом. И мне совершенно всё равно. Но честнее будет сказать — похуй. Я танцую, словно от этого зависит моя жизнь, чувствуя влажные тела в критической близости, много тепла, настоящего и обжигающего. Оно низкосортное, краткосрочное и кажется просто дешёвым заменителем необходимого. Но что или кто, или от кого… и чего это самое тепло мне бы хотелось получить, я не помню. Снова вдыхая. Снова закидывая таблетку под язык для большего эффекта, снова капая на кончик пару янтарных капель. Мне мало. Мало ощущения принадлежности к этой вселенной. Мало чувств. Мало ощущений. Мало всплывающих мутных мыслей. Мало себя. Внутри слишком пусто и тускло, несмотря на яркие вспышки мерцающих фейерверков под зашторенными веками, что радужными бликами слепят. Мало писка в заложенных ушах. Мало дрожи в кончиках пальцев. Мне сегодня просто мало и одновременно чудовищно много всего. Я существую и словно как раз перестаю существовать. Не воспринимается больше банальная речь, рассыпавшись на бисер-буквы ускользают просьбы, растворяются в шуме вопросы. Слова не складываются в голове, мозг работает на износ, пытаясь что-то оценивать, но просто сдаётся, и последнее, что я ощущаю, — облегчение, когда в теле срабатывает кнопка «стоп», и он сам себя перезапускает. Только надо ли?.. Утро встречает ярким светом, льющимся из окон, дрожью в отказывающих разжиматься руках, резью в еле приоткрытых и напрочь пересохших глазах, с ровно такой же, будто натёртой изнутри наждачной пересохшей глоткой. Стакан с водой перекочёвывает в мою руку с тумбочки, и, когда я залпом его выпиваю, наконец чувствую, как капля за каплей в меня несмело возвращается жизнь, понимаю, что рядом в кресле, буквально в метре, — не Мадлен, очевидно — не Элкинс. — Если тебе нужен завтрак или душ, хотя насчёт первого не советую, то стоит поторопиться. У нас времени около трёх часов, в течение которых мне нужно влить в тебя два литра раствора. А после мы выезжаем. Отказ, как и, в принципе, вообще твоё мнение на этот счёт не спрашивается. И я думаю, ты понимаешь почему. — Душ, — хрипло выдавливаю и позорно сбегаю. Способность обдумывать и действовать здраво ещё, что логично, не вернулась. Наркотики из крови за столько времени банально испариться не могли. В таком количестве, в каком я ими закинулась, почти до передоза, так и подавно. Руки дрожат невыносимо, сон под ударной дозой и отключка сознания, как такового, едва ли не худший из раскладов, и, так как понять, сколько часов из прихода выпало на этот промежуток, я не могу, приходится ориентироваться по общему состоянию. А оно паскудное донельзя. Ещё и Франц. Он не сказал ничего сверх того, что мог бы, на самом деле. Спокойный, нечитаемый совершенно, без очевидного осуждения, обиды или чего-то в этом роде на дне вишнёвого взгляда, он просто показался каким-то уставшим. То ли от ситуации, то ли от бодрствования определённый отрезок времени, то ли просто из-за последних событий, из которых я могла спокойно выпасть, или тонкости творящегося дерьма на базе тупо не знать. То, что он является одним из приближённых к руководящей верхушке, понятно даже неискушённому новичку с первого же взгляда. То, что непрост и это очень мягко сказано, — тоже. Вода же для чувствительной кожи не ласка — пытка. Не получается слишком долго настроить необходимую температуру, после уже я с трудом открываю и гель для душа, и шампунь, и кое-как вообще умудряюсь умыться, почистить зубы, кривясь от привкуса искусственной мяты и пощипывающих от плохо смытой косметики глаз. Волосы вытирать нет сил ни моральных, ни в руках, потому, просто намотав полотенце на голову, послушно возвращаюсь в постель. Стараясь не встречать его прямой взгляд, подставляю руку под острую иглу, готовая к вливанию необходимых препаратов. Стыдно ли мне? Нет. Моя жизнь — мои правила, и моё же право, что с ней делать. Неудобно ли? Я не звала его, понятия не имею, что он здесь делает, и приезд, очевидно, выбор его — не мой. Нравится ли мне подобный расклад? И да, и нет. С одной стороны приятна забота, пусть даже я и обманываюсь, а происходящее ею не является от слова «совсем». Обманываться в данном случае приятно. С другой же… показывать свои слабости настолько красноречиво и сразу же после тех, возможно, совершенно лишних откровений ранее — такое себе удовольствие. Но вряд ли я способна разочаровать его больше, чем разочаровала уже. Если он вдруг и правда разочарован. Если же ему всё равно и вопреки всему пиздецу, что я творила, творю и, вероятно, творить продолжу… То это совсем другой разговор. И в данный момент осмыслить нормально важность происходящего — я не способна, в силу того, что мозги работать отказываются. Полностью. Хочется спать, немного мутит и безумно сильно сушит, но боюсь, что если выпью ещё воды, то меня просто ею же стошнит. Интоксикация ввиду неправильно проведённого времени после принятия наркотика началась слишком быстро. Виной тому и препарат, который сейчас проникает в мою кровь в попытке очистить от «синтетического счастья» куда быстрее, чем это бы случилось естественным образом. — Как ты себя чувствуешь? — поглаживает бороду, что я вижу периферическим зрением, упрямо пялясь перед собой. Все же немного стыдно, немного неудобно, чутка дискомфортно и накрывает какой-то блядской плаксивостью, потому что глаза начинают слезиться то ли от вопроса, то ли из-за того, что запрещаю себе моргать. Со мной сейчас говорит профессионал или небезразличный ко мне мужчина? Вопрос почему-то первостепенной важности. Который я не задам. — Размазанно, — хриплю безбожно. Сглатываю пару раз, чтобы задушить прорывающийся кашель. Моргаю. Слабо пытаюсь убедить себя, что нахожусь в комнате одна, но, то ли потому что слабо, то ли потому что откаты уже идут, убеждение не срабатывает. — Почему ты здесь? — Тебе нужна была помощь. — И попросила тебя об этом?.. — хоть сам господь бог, главное, чтобы не я. — Мадлен, — от ответа и легче/проще, и хуже в разы, чем если бы инициатива была моя или его. То, что подруга решила подключить вот такую артиллерию в попытке вернуть меня в реальный мир, означает, что либо я серьёзно перебрала, хоть и рассчитывала дозу. Либо что-то в моём состоянии подсказало ей, что именно этот мужчина поблизости окажет терапевтический эффект. Либо Фил просто не смог. Хотя в нашем последнем с ней разговоре, судя по скрытым сигналам, из этой парочки именно хмурый и серьёзный Док нравится ей куда больше. — Выпей ещё воды, — подносит к моим губам стакан, обдавая концентрированно пряным запахом своего тела. И такого вкусного, такого соблазнительно прекрасного тепла. А я продрогла до самых костей, то ли из-за отходняков, то ли без него. Не понимаю, но тянусь как-то интуитивно ближе, а он и не уходит. Присаживаясь рядом. — Меня стошнит. — Значит — стошнит, тебе нужна жидкость, чтобы вывести препараты быстрее. — Называй вещи своими именами — наркотики. — Смысл от сказанного изменился? — приподнимает бровь, когда встречаемся взглядом. Крыть нечем. Спорить нет ни сил, ни желания, я просто выпиваю чёртову воду и прячу лицо где-то в районе его рёбер. Борюсь и с тошнотой, и с собственной разбитостью. Тело непрозрачно намекает на то, что подобные приключения ему не очень по вкусу. И как бы ни было мне хорошо ночью, сейчас мне ровно настолько же плохо. Потому что главное правило наркомана — не допускать вот таких откатов без подпитки. Ты либо постоянно понемногу продлеваешь кайф, не давая себе упасть в отходняки, либо мучаешься, очищаясь, а потом всё по-новой. И так по кругу раз за разом, потому что иначе уже не выходит. Иначе не получается, и, если откровенно, — не хочется. Искажённая реальность привлекает своей ненатуральной лёгкостью. Возможностью уйти от себя и проблем, что снежными комьями падают сверху на голову. В такие моменты из мыслей уходит гул, чувство неполноценности покидает, целостность обманчивая, но такая пленительная, кажется почти реальной. И безумие, тихо шипя ядовитой змеёй, куда-то прячется, ровно настолько, насколько хватает действия наркотика. Без этого жить можно, просто тускло и слишком бесцветно. Без этого жить, наверное, лучше, когда есть тот, кто возьмёт на себя ответственность за твоё туловище и будет держать в тотальном контроле столько, сколько потребуется. Потому что сама я справляться с подобным дерьмом не способна. Не умею и не хочу. Но если по-честному, то что есть у меня, кроме синтетического счастья, Фила и проблем с головой? Одиночество? Подорванное психическое и местами физическое здоровье? Угробленная вера в то, что личная жизнь наладится? Мне уже идёт четвертый десяток. Моложе явно не становлюсь, умнее тоже. Никаких открытий впереди, как и достижений меня не ждёт. Моя жизнь какой-то грёбаный рубеж. Понять бы чего, зачем и почему. И как я здесь вообще оказалась. Кто или что тому на самом деле виной. Я? Или стечение обстоятельств? Судьба? Злой рок? Или просто я настолько слаба, что сдалась. Настолько слаба, как и предсказывал покойный теперь уже отец. Настолько слаба, что, вместо того чтобы быть стервой и обозлённо прогнать того, кто греет собой, прижавшись слишком близко, я дышу им и тихо плачу, позволяя его рубашке впитать моё отчаяние и боль. Тупоголовая, слабая, глупая дура. Наркоманка. Психически неуравновешенная, очевидно больная и совершенно его недостойная. Это не он дикарь и неотёсанный мужлан, словно застрявший в период средневековья. Это я — ограниченное, бесперспективное, лишённое каких-либо особенных качеств существо. — Как ты себя чувствуешь? — невесомо его пальцы перебирают мои влажные волосы, проникнув под съехавшее и успевшее впитать большую часть влаги полотенце. Массирует мне висок, чуть оттягивая волосы у корней, гладит медитативно, и голос его, как вересковый мёд, обволакивающе густой и сладкий для моих обожжённых ночными битами ушей. — Дерьмом, — едва слышно шепчу, губы пересохли, и их хочется облизать, но вместо этого прикусываю нижнюю до боли, чтобы не всхлипнуть громко и позорно, втянув скопившуюся в носу влагу. Накрыло так накрыло, мать его. Святое дерьмо, святейшее в его самом прямом проявлении. Позорнее и ничтожнее быть и не могло, в общем-то. Не в моём случае. Если и падать, то на дно. Главное, чтобы снизу не постучали. — Слышу что-то на наркоманском, это для простых людей значит — лучше? Улыбка в его голосе или издёвка? Определить сложно, но вкупе с лёгкой лаской чутких божественно прекрасных пальцев, скорее, первое, чем второе. — Это значит, что ты по идее должен сесть в машину и уехать отсюда как можно дальше и как можно быстрее, если в тебе есть остатки здравого смысла, после всего, что ты видел и слышал. — А если его во мне не осталось? — открываю глаза, поворачиваю к нему лицо и смотрю вот так снизу вверх. Ошарашенная, потерянная, заплаканная и опухшая. Без косметики, с мокрыми спутанными волосами и ресницами. Чудовище, настолько сильно не в форме, насколько вообще могла бы быть. Перед его глазами вот такая максимально разбитая, несобранная, отвратительная и мерзкая, а он смотрит спокойно, купая в ягодном взгляде. Гладит по скулам и ждёт мой ответ. — Ты идеален или дурак? — молчит, приподнимает бровь, а губы чуть вздрагивают от слизанной с них попытки улыбнуться. — Поцелуй меня. Его губы очень горячие или же мои слишком холодные. Его вкус насыщенный, чуть горчит чаем и бергамотом, табаком и чем-то особенно терпким. Его запах особый сорт наркотика, когда окутывает, словно дымное терпкое облако, и топит в себе без шанса на спасение. Язык его даёт необходимую моей пересохшей глотке влагу. И это так томительно, так медитативно, смакующе медленно и удивительно, что хочется, чтобы миг не прекращался. Хочется застрять вот так с ним, нависающим сверху, щекочущим упавшими на моё лицо шелковистыми прядями. Хочется съесть его. Такого вкусного до невозможности. — Рука, — шепчет, поправляя мою руку, где в вену воткнута игла, мягко уложив ее — прямую и безынициативную. И наклоняется снова. Проникает горячей ладонью под полу халата, под которым только голая, покрывшаяся мурашками от его касаний кожа. Ведёт по бедру, углубляя поцелуй, и меня выгибает. Сама притягиваю ближе, сама раскрываю бёдра призывно, сама обнимаю, прижав к себе ногами. И вес его тела идеален, а чёртова рубашка бесит. — Сними, — дёргаю за рукав и наблюдаю, как он, присев на пятки между моих ног, медленно её расстёгивает, не сводя с меня тёмных глаз. А я заворожённо рассматриваю, как открывается его тело сантиметр за сантиметром. Каждый яркий рисунок татуировки, пирсинг в левом соске, который не замечала раньше, прекрасный рельеф красивой вязи мускул. Как напрягается живот и проступают ещё ярче и более явно пресловутые «кубики». Тело Франца идеально, без излишней массы, подтянутое, гибкое и сексуальное. Отбрасывает рубашку в сторону и наклоняется ко мне, разводя полы халата в стороны, прижимаясь кожа к коже к моей груди. Горячий, во всех имеющихся у этого слова смыслах. А я запускаю в его волосы руку и притягиваю нос к носу, начав тереться лицом о мягкую, шелковистую бороду, о его точно такие же щёки, губами ловя его губы и громко выдыхая, прогибаясь в спине и забрасывая ноги на поясницу. Чувственная пытка неспешным удовольствием, наслаждение от близости и никакой показушной страсти. Я просто хочу быть с ним рядом вот так, греться. Неважно абсолютно, будет ли секс. Просто его кожа и моя кожа, его губы и мои губы. Руки, дыхание и взгляд, который вблизи как опалённые угли, огненный обсидиан, который лижет яркое пламя. Он кажется невозмутимым, но я чувствую и силу желания, и властность прогибающей меня под собой ауры, и от этого хочется удовлетворённо, побеждённо рычать. Несмотря на то, что состояние совершенно разобранное физически, что он постоянно поправляет мне руку, чтобы я не вырвала случайно иглу из вены. Мне кайфово. Кружится от ощущений голова… и тепло. Его так много. Того самого тепла, абсолютного, идеального тепла. Оно напитывает мне кожу, проникает внутрь, словно лучи предзакатного яркого солнца. Не пытаясь обжигать. И я не выдерживаю, сама расстёгиваю ремень, сама стаскиваю ниже мягкий хлопок белья, сама подаюсь навстречу и насаживаюсь с тихим стоном, похожим на жалкий скулёж. Забываясь в моменте, чувствуя, как он переплетает пальцы с моей рукой, чтобы та оставалась прямой и прижатой к постели, всё ещё помня про чёртову капельницу. В то время как я… напрочь забыла обо всём. И этот контроль, контроль Франца над моим телом, абсолютный контроль в этом моменте, убивает. Хочется отдать всё до последней капли. Перестать существовать обособленно, перестать куда-то бежать, хочется врасти в него и остаться вот так. С теплом. Его теплом. Один на один в этом мире, а остальное не кажется важным. И эти глубокие, правильные толчки в моём теле, словно особая медитация. Неспешная, чувственно изводящая и подталкивающая к грани. Мне казалось, что, откатываясь обратно в состоянии, лёжа после практически передоза, отдаваться настолько приятным ощущениям невозможно. Но с ним почему-то в который раз всё иначе. Непривычно, остро, правильно. Словно я брела к нему всю свою грёбаную жизнь. Именно к нему ползла и именно из-за него столько ошибок совершила. Чтобы оказаться в данной точке своего пути, каким бы кривым и извилистым тот ни был. И удовольствие от оргазма накрывает с головой. Участвует не только тело в процессе, участвует душа, потрёпанная и ссохшаяся, участвует сердце, которое почему-то приятно болит. И это откровение на двоих. Поделённая вселенная. И если Фил был небом — синеглазым и ясным. Внутри которого глубоко и безгранично много всего запрятано. Он переменчив: от безоблачной ясности и красоты до пасмурного гнетущего грозового состояния. Это небо способно быть чертовски опасным. Угрожающим. Поражающим смертельно. То Франц стал неизведанным дном необъятного океана. Разверзнувшаяся бездна. Где царит покой, где не бьют тебя волны, не пенится своевольно стихия. На дне тихо. Темно. Комфортно и множество открытий, запрятанных секретов и тайн. Он стал тем, кто не даёт шанса выбраться обратно на волю, поглощая кислород из лёгких и заполняя собой, порабощая волю, убаюкивая. Настолько кажущийся угрожающим на подходе, он оказывается совершенно не пугающим в итоге, но оттого лишь коварнее и опаснее, чем чёртово небо с его надвигающейся грозой. Рискуя быть сожжённым вспышкой молнии, ты всё же можешь суметь спрятаться от гнева. От неба спрятаться легко. Подняться же без чьей-либо помощи, а часто даже с ней, с самого дна глубочайшего океана? Невозможно.