Медь

Даже после полученных капельниц — всё ещё максимально не в форме, о чём организм не забывает напомнить, когда мы едем в машине обратно на базу. Впереди нас Элкинс и Мадлен. Следом мы с Францем на его пикапе, который ровно такой же брутально-грубый, тёмный и мощный, как и хозяин. Рычит мотор, приоткрытое окно запускает в салон свежий воздух с порывами ветра на скорости, а я сижу, повёрнутая в его сторону, босая, с прижатыми к груди коленями, и смотрю не отрываясь — не на дорогу, на него. Меня безбожно мутит, мы периодически останавливаемся, потому что скручивает приступообразно, и я практически выблёвываю свои же внутренности, сгибаясь от спазмов, которыми сжимает горло, но не выходит изнутри уже ничего. Пью много воды, снова тошнит, снова пью. И так по кругу. Франц не говорит по этому поводу ничего. Совсем ничего. Ничего и не спрашивает. Терпеливо помогает, терпеливо же следит за происходящим. Не отталкивает, когда прижимаюсь погреться об него, и нагло краду его руку, перебирая длинные сильные пальцы. Мне плохо, мне же, в этот самый момент, хорошо. И дорога тянется нашей вязкой, болезненной, тихой бесконечностью. Мы оба молчим, говорить тупо не хочется. Достаточно взгляда, чтобы понять, что необходимо моему воспалённому нутру, что хочет спросить он. И эта связь образовавшаяся, аномальный коннект, синхронизация… удивительны. И как бы ни сгибало физически от последствий своих же действий, морально мне куда лучше, чем я могла бы желать. Рядом с ним становится лучше с каждым вздохом. Фил оказался своим от начала и до конца, понимающим и принимающим до последней капли моей черни и грязи. Но Франц… Франц одним лишь присутствием начал исцелять. Пробуждать тягу к жизни, тягу к его теплу и внутреннему свету, к самому источнику, что теплится в груди раскалёнными углями. Его влияние притянуло… и испугало. И капля по капле внутри нарастает истеричная паника, что в который раз я попросту растворяюсь. Капля по капле понимание неизбежного начало отравлять. Бросая мне в лицо картинки добровольного рабства, в котором я уже не один год нахожусь. Меняется лишь внезапно хозяин. Или их теперь стало несколько? Потому что сказать, что я избавилась от зависимости, имя которой «Джеймс», — не могу. От него, в принципе, избавиться невозможно так чтобы окончательно, пока он ходит по бренной земле. И это даже не обожествление, скорее… просто принятие как факта, что я слишком давно и долго с ним, чтобы так быстро отвыкнуть. Чтобы перестать на рефлексах выполнять всё, что попросит или прикажет. Что происходящее между нами, вероятно, не просто привязанность, а сила чёртовой привычки, выработанной годами. И этого всего становится так много… Мужчин в моей жизни становится слишком много, мужчин, постоянно и неизбежно крошащих мою личность собой. Каждый по-своему, но оттого не менее сильно. А я не понимаю, что с этим делать и нужно ли делать вообще. Потому что и без того одиночество давно и плотно пробралось в душу и осело там как родное. И изгнать его в одиночку не получается, не получается и с их помощью пока что тоже. Быть может, пора перестать сопротивляться?.. Просто перестать и отдаться волнам, что медленно несут куда-то вперёд. Просто прекратить попытки контролировать то, что не поддаётся контролю. Но это сложно. Понимаю, когда, вместо того чтобы привычно бежать от него… бегу к нему при первой же возможности. Наблюдая за тем, как с приходом жаркого лета припекать стало по всем фронтам, а главное, Фила… Фила стало безумно мало рядом со мной, и не потому, что его место занял Франц. Палящее солнце знойно сводит с ума. До позднего вечера хочется просто или сидеть в бочке с ледяной водой, или спрятаться в каком-нибудь подвале. Потому что жарко настолько, что выход видится в желании содрать с себя кожу. И я втайне завидую мужикам, которые мелькают то тут, то там голыми торсами. Нам же с Лерой и Мадлен приходится худо, ибо светить бюстом, как Лера, я позволить себе не могу, а защиты, как у Мадлен, да так что со всех тылов — у меня нет. Фил точно не нянька, а Франц не сторож, потому приходится более скромно облачаться во что бы там ни было и страдать. Как правило с коктейлем в руке или самодельным лимонадом, где в высоком стакане льда больше, чем жидкости. Наблюдая за тем, как божественные пальцы копошатся в земле. Франц красив, когда работает. Сосредоточенно-расслабленный. Умиротворённый и уютный. А я залипаю на то, как двигаются под влажной кожей мышцы, как в свете ламп разноцветная роспись татуировок переплетается невероятной вязью. Как блестят естественным здоровьем волосы, блестят и глаза, когда мы пересекаемся взглядом, и скрывать свою заинтересованность я не хочу, даже не пытаюсь. Мне нравится просто молча находиться рядом, нравится, что он не зовёт, но и не прогоняет, однако всем своим видом показывает, что то, что я чувствую, взаимно. Не давит, не лезет, не зажимает, как животное, по углам. Он вообще сам меня практически не трогает. Интуитивно чувствуя, что если я захочу, то приду и отдам сама… или возьму. Он просто поблизости, и присутствие ощущается, даже если между нами десятки метров. Его тепло долетает до меня фантомно через препятствия и стены. Он просто рядом, не потому что я умоляла или выпрашивала. Потому что захотел этого сам. И я не понимаю, чем заслужила такое отношение, вспоминая, какой была сукой с ним с первых же минут знакомства. Не понимаю, и почему он терпит то, как я начинаю метаться, когда замечаю ускользающее от меня внимание Фила. Почему делает вид, что не в курсе происходящего, хоть и вишнёвый взгляд ставших любимыми глаз говорил громче слов, что это не так. Я же, совершенно не имея на это прав, — ревную. Сильно и жгуче. Ревную Фила как сумасшедшая, наблюдая за ухаживаниями Стаса, он словно кот вокруг сливок бродит и облизывается. Стас просто нагло и открыто показывает свои намерения и не к кому-то, а к тому, кто так бы хотелось, чтобы был целиком моим. И пусть я понимаю, что в силу предпочтений и вкусов моему синеглазому небу нужен кто-то вроде чёртова Мельникова. Но… Но логика и мозг — это одно, чувства и вопящее в протесте сердце — другое. Я не могу смотреть на их переглядки, на то, как на светлой коже Фила появляются характерные отметины. Как тот проявляет свою и без того вопиющую сексуальность не для меня, и пусть сексуализировать наши отношения я не старалась, всё происходило как-то само и бесконтрольно… вдруг поняла, что хочу метить сама. Метить и знать, что там, в россыпи цветных пятен, есть часть меня и это он не скрывает. Потому нагло клеймила его кожу, когда Фил приходил, всегда сам, будто нуждаясь. Вгрызалась, едва ли не до крови, буквально нападала. Мы не просто курили или рассасывали одну на двоих таблетку, целуясь. Мы стабильно хотя бы раз в неделю трахались, как обезумевшие, в моей комнате, да так, что я срывала голос до хрипоты, чтобы после сидеть в душе и в шоке смотреть в стену напротив, сгорая и от стыда, и от радости разом. Я не хотела его как мужчину. Не в том самом первобытном смысле. Я просто хотела его целиком себе. Мне нужен был он. Необходим как воздух. Моим абсолютно. Это какое-то совершенно ненормальное, неконтролируемое нечто, когда понимаешь, что любишь его, но как-то совсем по-другому. И объяснения этим чувствам попросту нет. Нам секс, по сути, вообще в отношениях не нужен. Ни ему, ни мне так подавно, для таких вот животных проявлений своих чувств есть Франц, которого как раз до жгучего кипятка в венах хотелось перманентно. Всегда хотелось, и с ним, только с ним, кончать было сродни маленькой смерти. А с Филом… наши отношения как тандем двух больных до самого дна душ. Сиамские близнецы, сросшиеся своими зависимостями, проблемами, шрамами и болью. Понявшие друг друга. Принявшие невысказанное. Заменившие всё недостающее с кем-либо другим. Заполнившие черноту сквозную в груди. Фил моё небо, а я его блядское клеймо. И я клеймила. За все невысказанные претензии о невнимании, за злость, что плюёт на свое здоровье и не следит совершенно за состоянием. За ревность к Стасу, который давал то, что я не могла по факту рождения. Заявляла на него права, облачённые в знакомые движения тел. Чувствуя свою мнимую, призрачную, такую короткую власть. Он не сопротивлялся, просто отдавая мне в руки руль, а я, дура, брала. И не объяснить, для чего вообще было затевать это странное дерьмо, но остановиться казалось невозможным. А уже после… Ошалевшая, часто не совсем трезвомыслящая, — срывалась к Францу. Снова сидела рядом и гипнотизировала плавность его умелых рук, игру света на божественно-прекрасных пальцах. Трогала мягкий шёлк волос и целовала, едва касаясь губами, горячую кожу. Слушая, замирая на его коленях, стук сильного и мудрого сердца в груди, боясь упустить хотя бы секунду. Расслабляясь на мгновение длиною в вечность, давая нам всем передышку… Чтобы в очередной раз стабильно срываться и истерично метить территорию, которая никогда окончательно не смогла бы стать моей. И объяснить природу вот такой болезненной одержимости сложно. Ещё сложнее понять, почему именно после звонков Джеймса у меня срывали все тормоза. Вдали от его внимательных проницательных глаз жилось и проще, и сложнее. Джеймс был квинтэссенцией тотального контроля. Облачённое в человеческое тело — могущественная, подавляющая всех и вся сила. Из-под него хотелось вырваться и бежать так далеко и быстро, как только возможно. Но в то же время в нём была нужда, как в долбаном наркотике. Он подсаживал на себя, вызывая зависимость и от решений, и от пожеланий, и от присутствия как такового. Я перестала видеть в нём мужчину, перестала обожествлять, но надорванная струна внутри требовала его по-прежнему сильно. Требовала и истерично вибрировала, получая каплю желанной дозы. А психика сдавалась. Нескончаемый круговорот, в который меня втянуло и не желало отпускать, казалось, не прервётся никогда. Всё стало циклично: немного отпускало, потом происходила любая незначительная мелочь, которая оказывалась спусковым крючком, и меня срывало. От наркотиков уйти не получилось, сколько бы попыток ни делал Франц, очищая мой организм, как бы ни старался быть понимающим и просто рядом, когда я нуждалась, — не помогало. Фил в этом вопросе был неподходящей кандидатурой, страдавший ровно от того же недуга. Но если меня наркотики начали утомлять, для него они были топливом слишком давно и долго. И как всегда в моей чёртовой жизни бывало, насмешкой или издеваясь, судьба — мерзкая сука — подкинула проблему оттуда, откуда я не ожидала. Потому что в свои полные тридцать, давно смирившись, что некоторых вещей не постичь и из-за образа жизни, и просто потому, что сам организм не желает, совершенно не ожидала, что задержка длиной в несколько недель не очередной сбой гормональной системы, а банальнейшее и оттого до обидного ожидаемо-неожиданное — беременность. И всё было бы прекрасно — понимай я, от кого этот ребенок. И всё было бы волшебно и здорово, если бы в нашем сраном мире ему было место. И всё могло бы быть иначе, наверное, если бы я не принимала запрещённые наркотические вещества на постоянной основе. Но, даже понимая, что оставлять плод странной любви недопустимо, всё же решиться и убить его не могла. Не могла. Потому что, втайне слишком давно и слишком украдкой мечтавшая, вдруг понимала, что происходит кем-то, вероятно, случайно подброшенное чудо. А я принять не имею права. Мне страшно, мне больно, мне невыносимо, но рассказать о случившемся никому не поворачивается язык. Меня носит, я плохо сплю, не могу нормально питаться, совершенно забросив физические нагрузки, просто схожу с ума, потому что оставить нельзя, а убить невозможно. И меня, скорее всего, так и носило бы бесконечно из одной крайности в другую, если бы не произошло одновременно несколько вещей, ровно каждая из которых по силе своей способна была меня убить морально, и начало казаться физически тоже. Прилетел Джеймс. Непонятно почему. Совершенно неясно, что послужило настоящей причиной, но как только я увидела его спускающимся по трапу вертолёта — онемела и от восторга, и от ужаса одновременно. Осознала, что соскучилась смертельно, однако в то же время лучше бы никогда больше его не видела. Потому что… Боже, это же Джеймс. Это любовь и боль, это концентрат ненависти в крови, зависимость самая сильная и непроходящая. Это Джеймс, и он шёл ко мне, а я как идиотка пятилась куда-то за угол, чтобы после влипнуть в стену под его взглядом. Влипнуть и остолбенеть, едва способная моргать, когда не осталось между нами расстояния даже в пару сантиметров. Он атаковал, как кобра, бросился внезапно вперёд и лицом к лицу, сжав зачем-то мне челюсть сильно и властно. Смотрел и будто впитывал каждое изменение, внешнее или внутреннее — непонятно, вытягивал энергию своим присутствием, а мне захотелось стечь к его ногам ничего не значащей лужей. — От кого из них двоих, Веста? — спрашивать, что он имеет в виду, не было никакого смысла, откуда узнал — так и подавно. И какой бы подругой ни была мне Мадлен годами, Джеймс её брат, и это решает всё. Мне стоило догадаться, что идти к ней в приступе панической атаки и признаваться в полнейшем пиздеце — глупая затея. Но как же хотелось довериться. И не тем, кто крошил, пусть и любимыми руками, мою душу ежедневно, а к той, кто должен был если не помочь, то понять. Ошибка. Моя. Снова. Но поздно рассуждать о том, что изменить не под силу никому. Самое время искать выход, а выхода как раз таки и не видно ни в упор, ни на горизонте как таковом. — Я не знаю, — честно, но, видимо, лишнее. Что-то неуловимо меняется во внешности всегда сдержанного, но безумно хитрого человека. Видимо, играть с чувствами, какими бы те ни были, позволено только младшему из троицы Лавровых. Не мне. И он очень явно даёт это понять. — Ты ведь моя, девочка. Я вытащил тебя из глубочайшего дерьма, в котором ты измазалась по самую макушку. Ты утонула в нём. Но благодарность, видимо, совершенно не ваша фамильная черта, что младшая творит хуйню и гробит себя, что старшая — как запустила саморазрушение, так с удовольствием и продолжает. — Джеймс… — Я могу тебе помочь. Есть пара контактов, всё будет в лучшем виде, только тебе стоит решиться. Ребёнок? Серьёзно? Будешь добавлять в молоко пару доз амфетамина? Не дури, ты и без того снова не в форме. Захотела поиграть в любовь? Играй. Только не забывай, кто ты и чья. Он уходит ровно так же стремительно, как и оказался рядом. Оставив оглушённой и от всё ещё стоящего в ноздрях запаха, и от слов. И от понимания, что ради него и для него я всё ещё готова сделать что угодно. А ему явно не понравилась сама мысль о том, что во мне сейчас растёт маленькая, пока состоящая лишь из набора клеток, жизнь. Я не планировала за это «чудо» бороться. Изначально видя такой вариант невозможным. Но Джеймс… Джеймс ударил больно и выверенно, вогнал обратно в обойму, нацепил призрачный ошейник и с силой его дёрнул, заставив задыхаться от безнадёги. Я не планировала бороться, даже мысли не возникло, но вот такое неприкрытое потреблядство в очередной раз напомнило, где моё «место». Ткнув моей незначительностью, но пока ещё в чём-то остающейся выгодной хотя бы минимально, иначе пошла бы в расход. Я не планировала… Но в панике снова бегу туда, где спасительное тепло и сила. Бегу, жаждущая спасения, осознавая, что ребёнка в любом случае не оставлю, но увидеть радость в глазах напротив от понимания, что такой расклад мог бы быть в какой-то параллельной вселенной… хочется до безумия. И распахивая дверь дрожащими руками, ощущая судорожное напряжение в икрах и стоя как-то слишком неустойчиво на тонкой, привычной за годы шпильке, влипаю глазами в широкую спину. Франц с кем-то разговаривает, мгновенно повернувшись на звук приближения. Телефон сейчас явно важнее моего раздробленного состояния, но он притягивает свободной рукой к себе и даёт вдохнуть полюбившийся запах, окунуться в тепло. А мне больно, плохо и снова, чёрт возьми, мало и тускло. Хочется вырвать мобильник, запустить в стенку… и забрать себе все сто процентов из возможных такого драгоценного внимания. Но… Замираю вдруг, начав разбирать слова, знакомые мне врачебные термины, тонкости смертельного диагноза. Слышу тихие ответы по ту сторону трубки от второго участника разговора, хмурюсь с каждой секундой всё больше, начиная покрываться противными мурашками. Потому что если Франц консультируется с онкологом, значит, у кого-то из его близких, либо же пациентов или вообще у него самого, не дай бог, это лютейшее дерьмо в организме. И как-то совсем не до шуток, рассыпается паника сорванным с шеи жемчужным ожерельем нам под ноги. На смену ей приходит — ступор и ожидание вкупе с волнением. Горячая новость, с которой я бежала сюда на всех парах, застревает в глотке комом, я проглатываю её, не раздумывая, поняв, что спешить, собственно, некуда. За секунду такая проблема не решится, за несколько минут тоже. Франц же поглаживает моё плечо, задевая волосы, серьёзный и собранный, а я в чёртово крошево. Вцепившись в него, как в спасательный круг, и выполоскать бы себе голову, чтобы не стояло там эхом пресловутое «Аденокарцинома», да не могу. С этим медленным, но жестоким убийцей мне приходилось сталкиваться не раз за свою врачебную карьеру, оперируя опухоль и спасая жизни. Аденокарцинома является наиболее распространённым гистологическим типом немелкоклеточного рака лёгкого. Данная форма опухоли произрастает из клеток железистого эпителия, который выстилает слизистую оболочку бронхов и альвеол, поэтому её также называют железистым раком лёгких. И опасна эта сволочь тем, что на ранней стадии выявить его очень сложно. Чаще всего симптомы приходят тогда, когда операция не сможет никак помочь, остаётся надежда на химио или лучевую терапию. И то… с метастазами, а те коварны, выживаемость в течение плюс-минус пяти лет не всегда набирает даже жалкие пять десятков процентов. И это жутко. Не смерть как таковая, к ней я давным давно привыкла. Жутко, что Франц может консультироваться, потому что болен, а это ударит по мне чудовищно сильно, потому что, будучи медиком и гордясь профессиональными навыками, внимательностью природной, вдруг проморгала, что ему плохо. А это непростительно. — Хорошо, что ты здесь, я как раз собирался тебя искать, — вздрагиваю, когда понимаю, что обращается он определённо ко мне. — Только не говори, что ты… — начинаю, отойдя на шаг, смотрю выжидающе, облизываюсь нервно. Паника возвращается. Снова. Потому что Франц молчит — это плохо. И вид его слишком серьёзный. — Нет, не я, — цокает и чуть кривит губы, на секунду прервав контакт глаз. Но херня в том, что на базе есть лишь два человека, из-за которых мне может стать непоправимо больно и страшно. Даже Мадлен и волки не заставят впасть в отчаяние, в случае чего, как бы они ни были относительно близки. Только Франц и Фил. Он об этом знает, знаю и я. И земля уходит из-под ног. Я в ужасе пришла к нему, в ужасе теперь хочу сбежать, понимая, кто конкретно находится на волосок от смерти, и не летящие сучьи пули тому виной. Не острый скальпель или моя ошибка. Хотя и она, получается, тоже, потому что только успела немного расслабиться и проебала всё, что только могла проебать. Умудрившись забеременеть, не понимая, от кого именно из них двоих, теперь же рискуя ещё и потерять. И если вопрос с беременностью легко решаем, дело пары часов. То рак лёгкого, а я по разговору не поняла, насколько всё плачевно, — вообще не шутка. — Когда вы узнали? — хриплю, голос дрожит, дрожат и руки. — Пару недель назад, он вообще тебе говорить не планировал, я заметил случайно, убедил обследоваться хотя бы минимально. Случай не запущенный, и есть неплохие шансы, если он начнёт лечиться прямо сейчас. — А он? — Не планирует начинать, насколько мне известно, — закуривает, быстро поджигая сигарету и выдыхая тугую струю дыма в сторону. — По-хорошему, ему нужно ехать в центр, там есть отличные онкологи, несколько из них точно согласны взяться за его случай. Но если Макс не умеет нормально болеть и ведёт себя как еблан редкостный в восьмидесяти процентах случаев. То твой любимый Фил — абсолютный ублюдок в ста. — Басов мог бы помочь. Не все препараты в свободном доступе, даже за баснословные суммы. Очень многие, довольно действенные вещи в массы не выходят, невыгодно. Альтернативные методы, помимо операций и… — начинаю тараторить, перебирая свои пальцы, глядя куда-то в стенку и не понимая, говорю я ему, потому что сведуща хотя бы немного и понимаю риски, или же успокаиваю себя, что, вероятно, всё же есть выход и варианты. Но не помогает. Паника как появилась, так и стоит бок о бок, и смрадно дышит и по обе стороны головы, и чётко в затылок. Леденящей сучьей дрожью сковывая тело. — Мог бы, — соглашается. — Святослав в курсе, говорила ли ты… — Нет. Пока что нет, но, видимо, самое время, — выдыхаю, пячусь, хмурюсь, закрываю свой рот и решаю, что о ребёнке говорить я сейчас вообще не готова. Нет у меня сил обсуждать ещё и это после подобной новости. Всё кажется слишком неважным после угрозы, совершенно реальной угрозы жизни дорогому мне человеку. С моей судьбой давно решено, тут никаких загадок и надежд, как ни крути, — будущего нет, у скрытых тайных желаний. Нет. Будущего. Но об этом я подумаю после. Под мелькнувшее непонимание напротив, на дне тёмных глянцево-вишнёвых глаз, — ухожу. Слыша стук собственных каблуков, что вбивается острым гвоздём в висок нестерпимой болью. Под веками удивительно сухо до треска, до скрежета сухо, веки, словно противно-шершавая бумага. Воздух какой-то пустой, словно из него выкачали кислород полностью. Я задыхаюсь. Дрожь нарастает, но я иду вперёд, игнорируя и взгляды, и ветер, порывом бросивший мне в лицо волосы и пыль, поднявшуюся следом. Я иду неживая. Но дышащая. Иду и не знаю, что сказать, когда увижу напротив синеглазое небо, какую из новостей озвучить ему первой. То, что я беременна и, вероятно, от него, или то, что в курсе его маленького, гнусного, смертельного секрета. — Я беременна, — вырывается вместо «привет». Скулы болят от напряжения, голова раскалывается надвое. Ходить кругами, смягчать правду, обрушивать следом — «Возможно, от тебя» — нет моральных сил. Да и что даст ему это знание? — Это первое, что я хочу сказать. И второе — меня пиздец как сильно злит то, что ты так долго молчал о состоянии собственного здоровья. — Хм, поздравляю? — с сомнением тянет и подходит ближе, внимательно всматриваясь в моё лицо. — И стопроцентно, пока шагала сюда, как Гитлер в юбке, успела начать проклинать меня и винить себя. — Мне нужно в центр. Нам обоим, на самом деле. И в ближайшие несколько часов, а может, и дней я совершенно не готова обсуждать ни первое, ни второе. — Отец-то в курсе, что ты собираешься избавляться от подарка в своём животе? — «В курсе один из вероятных», — хочется прошептать, но губы будто склеило намертво. Потому что всего одним единственным вопросом он совершенно точно даёт понять, что себя в графу потенциального родителя он не относит стопроцентно. Уверенный, что тот от Франца. И мне бы удивляться, ведь шансы у обоих примерно равны. Да удивляться не хочется. Как и признавать, что, похоже, ожидала другой реакции. Что вообще не понимаю, какого хера происходит. У него сраная карцинома в лёгком, что опасно по многим параметрам. А у меня внутри не карцинома, конечно, но тоже потенциально проблемная… проблемный… господи, боже. Я даже спокойно говорить о ребёнке не способна в своём состоянии. Нервы натянуты настолько сильно, что грозятся истончившимися канатами рвануть, исполосовав меня полностью. Окончательно исполосовать, без шанса отойти когда-либо от удара. И снова хочется крови. Хочется порошка. Таблетку под язык и в глотку вместе со слюной. Хочется кайфа и боли. Хочется сделать себе что-то отвратительное, чтобы остались шрамы навсегда, потому что, чёрт возьми, заслужила. Всё, что со мной происходит, — я заслужила. Абсолютно всё. И эта мысль бьётся и по пути в комнату, и когда собираю необходимые на первое время вещи, и когда иду к машине Стаса, возле которой курит Фил, и когда присаживаюсь на заднее сидение, и когда по пути в центр гипнотизирую открывающиеся блёклые виды. Мне не просто плохо. Мне кошмарно. Меня замыкает настолько сильно, что, чтобы не скулить в голос и не орать, срывая связки, я просто молчу. Изгрызая свои щёки изнутри в кровавый фарш. Разодрав себе ногтями запястье и не заметив, пока не чувствую влагу под подушечками пальцев. И спрятать бы свежие ранки под длинный рукав тонкой блузки, но… я запускаю ногти глубже. Наслаждаясь острым жжением. Перечным. Запретным, неправильным жжением. Скребу, и становится чуть легче, боль заземляет и дарует обманчивое ощущение контроля. Скребу и понимаю, что не дотерплю до центра, тупо сорвусь и буду или рыдать, или творить что-то максимально ненормальное, потому, высыпав на ладонь сразу несколько продолговатых колёс, проглатываю их без воды. Сильное успокоительное, слишком сильное, чтобы не суметь вырубить часть вконец изнасиловавших мои внутренности эмоций. И добиваюсь лишь того, что по приезде на квартиру Стаса — вырубаюсь мгновенно, едва сбрасываю туфли у входа в комнату. Услышав лишь, что их не будет несколько суток, но — если произойдёт что-то срочное — можно писать, звонить нежелательно. Куда они влезают, меня не касается, потому расспрашивать даже не делаю попыток, предоставив синтетическому временному спокойствию своё истерзанное тело.