Медь

Хуёвый звоночек, когда понимаешь, что без стакана крепчайшего виски, разбавленного лишь кубиками слишком быстро тающего льда, ты не способен разобраться в происходящем. Всю дорогу до базы меня не покидало ощущение, что стоит бежать не только от определённой особы, а бежать из страны в принципе, потому что догонит и прихлопнет, как сраного клопа. И ведь не сказать, что чувствами кроет: не вызрело за эти месяцы ни привязанности, ни влюблённости. Одна лишь интрига, что повисла внутри знаком вопроса. Выгорит или нет? Стоит или нет? Нужна или нет? Моя или?.. Не выгорит, я не хочу этого, попробовав её… понимаю это как никогда сильно. Стоит ли? Однозначно нет. Во-первых, она ручная кошка ирландца. Всё ещё непонятно, по какой из причин остаётся на базе и как много всего сливает в хозяйские уши. Неясно, есть ли у неё какой-то план, расставляет ли ловушки-капканы, что захлопнутся рано или поздно, и придут сокрушительные для этого места последствия. А ввиду того, как сгибает к земле Макса после расставания с наследным принцем Басова, мы сейчас в проигрышном положении. И стоит лишь очень сильно захотеть, как база, пусть и с сопротивлением, окажется в иных руках, а я ни под кем, кроме Макса, ходить не собираюсь. Я и под ним номинально нахожусь. Сам по себе со старта, просто потому что здесь оказалось по душе. Несмотря на то, что грязь и кровь. Грязь и кровь за годы привычны. Во-вторых, она поломана. Полностью. И ладно бы была просто стервой и израненной сукой с плохим опытом личных отношений в прошлом. Но нет. Её проблема глубже, а оттого в разы опаснее. Потому что просто по дурости никто не станет пытаться себе вредить. Никто не начнёт полосовать своё тело в попытке перекрыть внутреннюю боль. Ведь когда начинает прорываться наружу желание уничтожить себя и перекрыть ощущения, то внутри всё в сотни, тысячи раз хуже, внутри агония, что ищет выхода. И такой человек стопроцентно не глыба льда, он горит изнутри. И это отвратительно и страшно. Её ментальные проблемы, которые смешаны с зависимостью от препаратов — страшно. С таким связываться не захочет буквально никто. С таким связываться просто опасно, потому что подобная ей способна утащить тебя на самое дно, а ты этого, оказавшись вовлечённым, можешь банально не заметить. В таких, как она, погружаться запрещено и очень опасно. Это, блять, преступление против жизни, нырять в потенциальную смерть. А она на последнем издыхании. В-третьих, я не хочу отношений разной степени серьёзности. Мне это не нужно. Сейчас, по крайней мере. Вокруг и без того ситуация непростая, нужно быть максимально сосредоточенным, чтобы умудриться в мясорубке, которая, вероятно, будет, выжить… Хотя бы выжить, я не говорю о том, чтобы избежать последствий вообще. И по-хорошему, стоит собрать вещи и съебать отсюда нахуй. Переждать какое-то время или же свалить безвозвратно. Я никому и ничем не обязан, Макс когда-то очень давно заверил меня в том, что, если я передумаю находиться на базе, он не станет насильно удерживать. Я здесь на добровольных началах. И, возможно, наш совместный путь подошёл к концу. Нужна ли мне Веста? Она интересна. Красивая, безусловно, красивая, тут отрицать глупо. Меня влечёт к ней, я реагирую на неё, даже не пытаясь быть безразличным, а ведь задавить эти зачатки проще простого, стоит лишь постараться. Моя ли она? Не буквально, а как человек подходит ли? Есть точки соприкосновения, но возможно ли комфортное сосуществование и есть ли желание рискнуть вопреки всему и построить что-то своё? Нет. Абсолютно точно нет. А лёд в стакане тает. Лёд в стакане растворяется, как и крупицы желания глубоко внутри… Желания проявлять хотя бы минимально инициативу в её сторону. Наоборот, хочется отдалиться, пусть мы и без того не стали близки. Отстраниться. Не связываться с этим всем. Ни к чему оно. Лишнее. Лишнее. Только после возвращения Весты на базу… наблюдаю за ней. Наблюдаю, злясь на себя за проявление слабости, ведь решил же, что не стану никак соприкасаться больше. Ничего, кроме совместной работы, где, помимо срочных операций, мы можем не пересекаться вообще. Ей давно выделили свой кабинет, нужды мозолить друг другу глаза нет. Нужды в ней как таковой внутри нет, но глаза цепляются за стройную фигуру. Глаза находят её в толпе, глаза отслеживают острые шпильки, чёрные, словно сама ночь, волосы и грацию кошки. Герда бегает за своим психующим Каем. И этот сраный сериал не должен был меня увлечь. Но увлекает. Противоречивость её увлекает. То, какая она мягкая с ним, как надломлены брови, как сверкают эмоциями глаза, когда о чём-то снова и снова просит. Как опускаются её веки, когда удаётся исключительную мразь, что стала ей дорога, обнять. Я не хочу на это смотреть, но я смотрю. Смотрю. И снова вижу новые раны на её руках, то, как она одёргивает длинные рукава, чтобы скрыть их. Я снова вижу дрожь в её пальцах. И это сильнее феромонов, сильнее вибраций, сильнее логики притягивает к ней. Веста мне не нравится. Я богом клянусь — она отвратительна в своей сломленности, и ничего, кроме унизительной жалости, интереса исследователя тяжёлых случаев, во мне нет. Там симпатия тонет под множеством слоёв вместе с сексуальным влечением. Её хочется, как ребёнка, выстегать, вытрясти из неё всё это дерьмо, потому что не могу видеть, как человек берёт и всё глубже себя закапывает. Вместо того чтобы карабкаться наверх, пока не стало критически поздно, а ситуация не превратилась в неразрешимую и она не оказалась в гробу, из которого нет выхода, — берёт лопату и продолжает копать в глубину. Похоже, перестав видеть солнечный свет, она голову тупо не поднимает, она не ищет решения проблемы. Она этой лопатой себе же по ногам бьёт, с рук кожу сдирает и, даже мучаясь от боли, всё равно выживать не спешит. Она раздражает меня этим. Пиздец как сильно раздражает, но, прекрасно понимая, что заставлять и давить в данном конкретном случае будет лишним и сделает лишь хуже, решаю просто… проявить участливость. Можно наорать. Всегда можно осудить. Можно сделать вид, что тебе похуй, когда поблизости человек без воды тонет. Можно пройти мимо, так сделает почти каждый, предпочитая собственное спокойствие. Но если бы во мне было слишком, запредельно много похуизма, я бы никогда в медицину не пошёл. И плевать, что мои руки с лёгкостью могут убить, если потребуется. Её стоило бы отчитать, бросить в лицо неидеальностью, сказать, что такая она не будет нужна никому. Что не существует достаточно лояльных, настолько лояльных людей, которые в здравом уме согласятся связать с ней свою жизнь. И я не герой, я не сраный рыцарь, я не альтруист, мне нахрен не нужны чужие проблемы, нагружать себя болью изломанной, пусть и красивой девочки я не хочу. Я и не стану. Но блять… Просто иду и забираю Весту из полумрака кабинета, где она сидит и моргает, словно статуя, над кипой бумаг с идеально ровной спиной, словно её позвоночник стянули изнутри струнами, зафиксировали длинными спицами, вынуждая быть неподвижной. Я веду её к себе, веду вопреки отчаянию, вопящему внутри и умоляющему не влезать. Потому что на лбу девочки теперь висит нихуя не ценник, на её лбу нет мерцающего «стерва» или «сука», там огромная табличка: «внимание, опасно для жизни». Там предупреждение, что она прикончит, как брошенный без изоляции провод в лужу. Она та самая спичка, которая мгновенно заставит вспыхнуть сухую траву. Она те самые капли яда, что убивают болезненно, мучительно, долго, заставляя желать смерти в разы больше, чем жизни, потому что в смерти будет освобождение. Веду к себе и перевязываю её израненные руки. Обрабатывая травяной настойкой и мазью, что сам сделал недавно. И что-то скребётся внутри, что-то сродни обиды, то ли за просранную попытку, то ли за Весту. Я понимаю, что это не капризность, понимаю, что не только слабость характера, понимаю, что оправдываю заранее. Скользя кончиками пальцев максимально осторожно, не желая вредить её воспаленной чувствительной коже. Видя, как замерла, словно её прошило насквозь. Как моргает и чуть хмурится, как глаза наполняются чем-то отвратительно просящим, почти умоляющим. Как Весту трогает чужое внимание, потому что она заледеневшая и почти дикая, пусть и показалась со старта королевой, что на метафоричном хую вертела весь мир. Не хочу ею проникаться. Не хочу в это нырять. Но вмазываюсь, откликаясь на боль, что напряжённой струной звенит и, сука, глушит меня, как чёртову рыбу в зимнем озере. Подо льдом хочется биться в агонии и умирать. Потому что невыносимо. Я не понимаю своих ощущений до конца. Не понимаю её. Не понимаю, что на наших лицах, но чувствую, чувствую этот ненужный мне контакт с израненной душой. Чувствую, что ей нужна близость без лишних оттенков. Чувствую, что, если сейчас склоню к чему-то имеющему определённый подтекст, она подчинится, но это сломает то ли её, то ли зарождающееся нечто между нами. Сломать неожиданно сильно не хочется. И это ощущение пугает. Это стискивает меня словно в тисках, а в висках снова набатом: «беги, беги, идиот, пока не стало поздно». Только вопреки зову разума, мои руки касаются её мягкой кожи, начав разминать напряжённые мышцы. Медитативно, долго, игнорируя усталость запястий и онемение пальцев. Растираю ей шею и плечи, перебирая каждый позвонок, массажирую спину. И касаться её тела… приятно, даже без продолжения. Быть с ней, такой молчаливой и расслабленной в моих руках, не пытающейся колоть острыми ледяными иглами… приятно. В этой комнате что-то меняется. Меняется, зарождается, сплетается, вопреки моему сопротивлению. Веста становится не понятнее, но капельку ближе и словно теплее. А я как бы ни орал на себя, что стоит бежать и не допустить усугубления, — усугубляю. *** Почувствовавшая ласку сиамская кошка в следующий раз приходит сама. Поняв, что ей ничто не угрожает, решает не только под тянущуюся руку подставить свою лоснящуюся короткую шерсть, но и самой потереться. Она находит меня в кабинете, пока я, стоя у окна, курю, рассматривая попытку построить новую полосу препятствий. Горечь расползается по рецепторам, схожее с апатией состояние то ли из-за погоды, то ли из-за хронической усталости снова накрывает тотальным безразличием ко всему. В оранжерею идти сейчас не имеет никакого смысла, все растения я уже обработал, полил и удобрил. Вокруг удивительное затишье: то ли мужики решили, что с них хватит травм, то ли ударились в работу и не обращают внимания на симптомы, но занятость у меня буквально нулевая, что даёт мне время для того, чтобы перебрать всё внутри своей головы, разложив на правильные полки. Максу становится хуже. Разорванное в клочья сердце и глаза мертвеца, что своей пустотой пугают до ахуя, наводят на мысли о том, что близятся перемены и перемены, надо думать, хуёвые. Перемены разочаровывающие, народ вокруг нет-нет да мелко гудит от недовольства, и атмосфера накаляется, а мне бы отстраниться в который раз, но безучастно смотреть, как глава себя гробит и всё лишь ухудшается, — не хочу и не стану. Начав не сказать что с удовольствием сотрудничать с Филом, который как нянька подхватывает Макса у самой земли, когда тот раз за разом на неё приземлиться пытается. Грозясь однажды просто не встать. Максу хуже. Морозов в послеоперационном периоде ведёт себя в корне неправильно, ему бы соблюдать режим, понизить физическую активность, придерживаться строгой диеты и отдыхать. А не срываться то посреди ночи, то ранним утром караулить сходящего с ума Фюрера и постоянно приходить ко мне, наступая на глотку гордости. Максу хуже. Хуже Весте. Я всё чаще замечаю её нервные жесты, отстранённый взгляд, глубокую задумчивость и состояние на грани истерики. Вот она с лёгкой улыбкой тебя слушает. А в следующий миг просто сбегает, изменившись в лице. Вот она ластится, напрашиваясь на ласку, целует, вплетая свои нежные пальцы в мои волосы, прижимается всем телом и плавится в моих руках… И вот я снова наблюдаю её удаляющуюся спину. Молча, всегда молча, постоянно молча, лишь однажды приоткрыв дверцы своей души, рассказав о сложном детстве и не менее сложном навязанном браке, и идиотке сестре. Она вдруг закрывается на сотни замков. Молча. Продолжая употреблять, продолжая себе вредить, просто продолжая, а я понимаю, что тактика — которой я решил придерживаться — не выдерживает критики. Тактика провальна. Веста есть, но Весты нет. Она, как призрак в моей жизни, дарит и присутствие, и отсутствие. Не привязывает, но показывает, что привязывается сама. Вроде и с Морозовым, и с ирландцем. А вроде всё же со мной. Моя, но не моя. И это дико ёбнутое ощущение. Потому что она сраная кошка, которая гуляет сама по себе. Которая приходит, оставляя на тебе свою шерсть, впитывает тепло твоего тела, запах, вкус, слизывает жадно, трогает голодно, ластится и трётся, а после идёт и ровно то же самое делает с другим. Кошка, что шерстью своей метит и бесит, потому что её кошачья, блять, вагина не мне одному принадлежит, а я явно не тот, кто любит делиться. Я явно не тот, кто просто сквозь пальцы на подобное смотрит. Я же явно не тот, кто захочет её окончательно присвоить себе. Проблемная. Не подходит. А прогнать не могу. Отказать не получается. Что-то внутри протестует, словно если так поступлю, то после сильно пожалею. И ведь риски нарваться на пиздец велики, риски себя не оправдывают. Она открыто говорит о том, что такая не нужна ни мне, ни себе, что с ней не стоит связываться. Она говорит, и я согласен с каждым чёртовым словом, она говорит, и слова её звучат внутри моей головы, там же от стенок резонируют, измучивая пульсирующий от боли мозг. И даже когда замолкает, когда снова уходит, когда оставляет меня в очередной раз проваривать себя изнутри в противоречиях, я всё ещё зачем-то не хочу оставлять Весту одну. Что-то внутри не позволяет. И сбросить бы на то, что идиот влюбился, что чувства ожили, затопили, захватили и не оставили шанса. Но нет же, ничего нет. Попросту нет, она скорее отталкивает в этом плане, чем пробуждает желание вручить ей своё сердце. Привлекает, есть симпатия в конце концов с теми, на кого целиком похуй не интересно даже просто спать. А потом она исчезает с роднёй сраного ирландца. С Мадлен и её ручным волком. Исчезает, и мне остаётся лишь надеяться, что навсегда. Даже глубоко внутри обрадоваться этому, пусть и понимаю, что спустя время начну скучать. Не смогу не. Исчезает, и стоило ли удивляться, что ближе к утру я получаю звонок от взволнованной Мадлен, что пытается объяснить состояние Весты, которое граничит с передозировкой. Она исчезает, она там снова объёбана, и жизнь её, чёрт возьми, ничему не учит. Злит, снова так сильно злит, но я всё равно оказываюсь за рулём, я всё равно оказываюсь двигающимся в сторону центра, я всё равно срываюсь ей помочь. Не хотел же. Делаю. Снова, снова и снова вопреки зову разума. Разум от этого дерьма фатально устал. Срываюсь со слабой, но всё же надеждой, что, увидев её в блевотине, помятую и омерзительную, мне вдруг станет настолько противно, вдруг оттолкнёт насильно, что я не смогу снова смотреть на неё нормально. И это лишь поможет дальше жить без не к месту пробудившейся за неё ответственности, жалости и, сука, неуместной мягкости к той, кто этого не заслужил. Ей бы пиздюлей прописать. Ей бы сделать больно, чтобы выдернуло из того месива, в которое она погрузилась, сидя в своей глубокой вырытой яме. В грязи уже, вашу маму, по шею. Её бы послать, глядя в голубые глаза, потушить бы мерцание, которое появилось, когда на меня смотрит. Задушить в ней эти пробудившиеся внезапно чувства. Отвергнуть. Быть может, тогда отрезвить получится. Но я оказываюсь рядом, вижу, как она спит… и закрываю устало глаза. Злость высасывает. Злость — непродуктивное чувство. Злость, выматывающая до невозможности. Злость — такая же, как Веста, — деструктивная. Кто-то говорит, что она способна давать положительный результат в итоге. Но я в злости плюсов не вижу вообще. Злюсь, злюсь, не могу ничего с собой поделать, кручу блядскую влажную от конденсата бутылку с водой и думаю, как бы так изъебнуться, чтобы выпереть её с базы к чёртовой матери, пока у меня крыша окончательно не начала протекать. Профессионал она, конечно, каких поискать, но моё внутреннее спокойствие важнее пары умелых рук. И вот такие выверты раз за разом наблюдать я не готов. Мне это нахрен не нужно. Злюсь в шаге от того, чтобы взять телефон у Мадлен и позвонить её грёбаному братцу. Сказать, что кошку свою ручную он может забрать. Хватит, нагулялась. Пометила не свои чёртовы углы, разбросала свою шерсть, оставила глубокие царапины и начала сама же убиваться, сжирая то, что не следует, и грозясь вскоре попросту сдохнуть. Может, как раз у сраного Джеймса есть на неё рычаги давления и особое влияние. Может, именно ему под силу посадить Весту под жёсткий контроль. Потому что я быть её нянькой не согласен. Я в её жизни, пока она такое исполняет, быть в принципе не хочу. Одно дело помочь и не гнать, позволяя об меня свои кошачьи бока погреть. Совершенно другое… Блять. Только когда открывает глаза, когда сталкивается со мной взглядом, вместо отвращения, омерзения и тошноты, вместо отторжения, что обязан был вызвать её поступок, испытываю что-то щемящее внутри. Она выглядит не мерзко, не гадко и не ужасно. Она выглядит уязвимо. Очень хрупко и словно покрывшаяся множеством трещин, такое чувство, что стоит чуточку надавить, как рассыплется даже не на мелкие осколки… попросту в крошево сразу же. И вместо того чтобы просто очистить её организм капельницей, вместо того чтобы оказать медицинскую помощь, просто проследить за физическим состоянием, оказываюсь снова слишком, предельно близко после тихого с бледных губ: «поцелуй меня». Должно быть противно. Но оказывается приятно. Должно быть отвратительно. Оказывается чувственно, и голод её отзывается внутри, жажда касаний, в которой топит и тянет к себе. Снова, снова и снова без защиты, которой с собой попросту нет, я трахать её не планировал и не стал бы пытаться, сама к себе притянула и не отпустила, получив целиком. Должно быть как угодно, только не растекаться дрожью желания под кожей, что покалывает от ощущений пресловутыми импульсами, словно болезненной лаской тока. Мне бы бежать, а я внутри её раскалённого тела двигаюсь, удерживая хрупкое тонкое запястье с капельницей, смотрю в светлые глаза, чувствую, как прогибается, словно в меня проникнуть целиком хочет, и запрещаю себе думать. Запрещаю осуждать. А ведь есть за что. Запрещаю злиться. А ведь заслужила. Запрещаю выговаривать рвущиеся изнутри нотации. А ведь стоило бы, авось что-то да дошло бы до её заплывшего мозга. Запрещаю себе потакать — потакаю.