Медь

Весна оказалась напряжённой и очень насыщенной. Помимо того, что мне пришлось обживаться вместе с растениями на новом месте, распаковывать вещи, докупать необходимую мебель и заботиться о личном комфорте. Так ещё и последовала череда полезных, сомнительных, различных знакомств, без части которых я спокойно мог бы продолжить и дальше жить, абсолютно ничего при этом в жизни не меняя. Весна нервная. Состояние Морозова, пусть и не должно меня волновать, но после того рокового случая с моим давним знакомым, который крайне хуёво закончил в каком-то безымянном подвале усилиями Ганса, волнует. Я не считаю, что виноват, подозревать мы можем многих, но рассмотреть всегда без исключений живущую внутри каждого мразь без осечек не получится, особенно без особых внешних проявлений, а он был довольно хорош и как специалист, и как товарищ. То, что скурвился, продался, прогнулся или оказался запуган чем бы там ни было, — скорее обстоятельство, чем мой личный проёб. А не будучи достаточно квалифицированным в онкологии, сведущим в ряде вопросов, заметить что-либо я просто не мог. Весна тягучая. С одной стороны Фил, состояние которого похоже на качели: то резкие ухудшения, то снова взлёты вверх и периодические намёки на то, что больше он просто не выдержит. Я слушал это всё то от Макса, то от Ганса, а в голове в разы чаще пульсировала мысль и не о том, как же друзья перенесут потерю близкого им человека, а как сможет справиться с таким ударом Веста. Весна красноречивая. Весна яркая. Весна приносит множество эмоций, а наши встречи с Ванессой становятся более частыми, более запоминающимися и разнообразными. И если в первые разы мы стремились как можно быстрее оказаться предельно близко, проводя большую часть времени именно в постели, то в последующие, к удивлению, в разы более разнообразно. Ванесса любит танцевать. Ночь напролёт без устали двигаться на высоких шпильках, в коротком соблазнительном платье, светя кружевной манжеткой чулок, с игривым лисьим взглядом, хитро глядя из-под тёмных длинных ресниц. С накрученными идеальными локонами, что струятся по её плечам, с оголённой тонкой шеей и такими же оголёнными плечами и ключицами. Без смущения, которое было бы многим присуще. Без белья, о чём говорит слишком тонкая, слишком обтекающая её ткань и горошины сосков, что то и дело напрягаются. А меня ведёт от понимания, что на ней лишь чёрная, вашу маму, тряпка и телесные чулки, которые ощущаются удивительно скользкими под пальцами. Яркий свет стробоскопов бьёт по глазам. Громкий бит, под который она плавно танцует, изгибаясь чересчур восхитительно, привлекая не только лишь моё внимание, по-настоящему оглушающий. Густой белёсый дым, что ползёт по танцполу, окутывая её ноги, прячет тонкую шпильку, зато привлекает внимание к напряжённым икрам. Я не люблю танцевать. Я танцевать не умею, зато отлично исполняю роль столба, об который она трётся, скользит, гибкая и горячая, провоцирует и улыбается, когда чувствует на своём теле мои руки. И это, чёрт возьми, безумно приятно. То, что выделяет из толпы капающей слюной на её невероятную фигуру и яркую внешность. Что именно для меня растягиваются соблазнительно ежевичного цвета губы, именно мои руки гладят её бёдра над кружевом чулок в полумраке зала под то и дело гаснущим ослепительным светом. Именно я ласкаю кожу её ягодиц украдкой, провожу вдоль спины, мягко сжимаю округлую грудь, чувствуя, как трётся своей маленькой задницей, чтобы почувствовать, насколько я успел завестись. Эта прелюдия с ней длится часами, разбавляясь поцелуями, наполненными взаимным желанием, прикосновениями, прогулками на курилку, где сигареты тлеют почти не касаясь губ, просто потому что губы заняты, языки в движении, а громкость дыхания нарастает вместе с зашкаливающим пульсом. Эта прелюдия приводит к тому, что она кончает впервые за ночь прямиком на танцполе, когда, прижав к себе спиной, удерживая одной рукой поперёк живота, второй трахаю её незаметно пальцами, проникая сразу двумя до самых костяшек, чувствуя, как с силой сжимают бархатные требовательные мышцы, как она пульсирует вокруг них, как течёт. Эта прелюдия приводит к тому, что по дороге в такси, на заднем сидении, она кончает снова. Тихо, не издав ни единого звука… закусив свои вкусные губы, запрокинув голову на сидении так сильно, что я не сдерживаюсь и прикусываю вытянувшуюся напряжённую шею. И она безумно, невозможно, бессовестно мокрая, её промежность влажная от смазки, скользкая и манящая, и, не будь так мало места в машине, я бы опустился перед ней на колени и вылизал, сжирая до капли сок её желания. Эта прелюдия сводит с ума, у меня мокнет бельё, с члена сочится, слишком долго подавляемое возбуждение отдаётся лёгкой, но сумасшедше приятной болью, и стоит лишь нам пересечь порог моей квартиры, как я, едва соображая, что нужна резинка, натягиваю презерватив и натягиваю Ванессу тоже. Глубоко, резко, жёстко и быстро трахая прямо в прихожей, не сняв даже чёртову обувь. Ванесса одурманивающая, я от неё пьяный, словно постоянно под кайфом, наслаждаюсь отведёнными часами близости, прогуливаясь на очередное свидание, так много исследуя ресторанов, баров, ночных клубов и просто злачных мест, что впору удивиться, сколько их в центре, блять, настроить успели. Или я это всё просмотрел? Не тянуло? Не хотелось? Не было подходящей компании? Ванесса для меня первооткрыватель во многом. Моментами задумчивая, блещущая умом, втягивающая в очень занимательные беседы, удивляющая взглядами на множество вещей, позволяющая узнать себя ближе. После становится лёгкой, словно бабочка, которая порхает изо дня в день, прекрасно зная, что красотой её любуются, а она, прекратив с этим вниманием бороться, научилась его любить и принимать. Ванесса умеет брать от жизни если не максимум, то очень многое. Не сковывает себя ненужными правилами, но чётко очерчивает границы, которые переступать не позволит и сама не станет нарушать тоже. Ванесса превращается в подругу, довольно близкую мне в ряде вещей, в чём-то до невозможного противоположную, а я понимаю, что, как роман, который имеет срок годности, это одно из самых волнительных происшествий в моей жизни. И эти месяцы действительно яркие, настолько яркие, что я уверен: вспомнить о ней в будущем будет очень приятно. Но в долгосрочной перспективе я бы быть с такой, как она, не смог. Я бы банально от неё устал. Она выматывающая. Ванесса охотно обсуждает состояние Весты, наплевав на то, что это неэтично и в целом неправильно, она высказывает своё мнение и как специалиста, и как просто чувствующего человека, из раза в раз напоминая мне, что в неё не стоит влюбляться. Я же не признаюсь, что уже успел. Напоминает мне о том, что это будет иметь чётко поставленную точку — никаких запятых. История нашего романа скоро будет окончена. Только если изначально от мыслей потерять её становилось немного больно и прилично грустно, то с приходом июня становится не всё равно, конечно, нет, самообманом заниматься мне надоело, и чувства свои я начинаю рассматривать намного честнее, признаваясь себе, что смирился и понял, что она имела в виду. Этого оказывается достаточно, чтобы самому подходить к тонированному стеклу или в особую зону, чтобы рассматривать аллею, оставаясь незамеченным. Я наблюдаю за Вестой не менее часто, чем вижу Ванессу. Цепко отслеживаю малейшие перемены в её состоянии, глядя на результаты анализов, задумчиво читая папку с историей болезни и проведёнными обследованиями. Разумеется, там нет пометок Вэн как её психолога, разумеется, я знаю лишь крохи, которыми со мной делятся, в остальном натыкаясь на непроницаемую бетонную стену. Ванессу не пробить, не стоит даже тратить усилия, если она не считает нужным делиться какой-то информацией, то спрашивать, упрашивать, добиваться чего-то наводящими вопросами бессмысленно. Её не сломать. Зато о состоянии ЖКТ, формулах крови и всём остальном у меня есть целая карта, хоть наизусть повыучивай. Я наблюдаю, наблюдаю, наблюдаю… понимая, что к концу июня, в день, когда у Морозова успешно проходит операция, испытываю странный подъём и как никогда острое желание оказаться напротив кошки, увидеть её пытливый взгляд и принести лично новости о том, что он справился. Это огромный прорыв, и если ближайшее обследование не обнаружит новые очаги заболевания, то можно будет считать, что он начал свой путь вхождения в ремиссию, путь восстановления после изматывающей борьбы. Её Кай смог. Для неё это, вероятно, важно. Какого-то хрена важным оказывается и для меня. Я нахожу себя едва ли не маниакально зависимым от этих походов к тонированному стеклу. Меня не просят, не заманивают, не подталкивают увидеть. Я сам этого хочу. Я сам иду знакомой дорогой, я сам стремлюсь. Я блядски скучаю, и я готов это признать, потому что обида и непонимание, боль от потери, боль от её предательства, боль от поступка затирается. Время сжирает излишний негатив, время выполаскивает, оголяя настоящие чувства, время расставляет точки над нужными местами, указывая, где был и мой личный проёб. Где было моё бездействие, которое способно было сыграть ключевую роль в происходящем. Потому что, когда принимают, но не дают понимания, что держат, что там теперь дом, там единственный хозяин ожидает, кошка гуляет и вычерпывает ласку из внешнего мира, кошка добирает недостающее, кошка может путать оттенки привязанности. Когда у кошки нет строго очерченных рамок и не стоит высокий забор, обозначающий, что вот он — твой дом, а дальше уже недружелюбная улица, полная чужаков. И на них не нужно бросаться, их можно принимать и быть дружелюбной, но необязательно любить. Я начинаю осознавать множество вещей, противоречивых, местами едва ли не абсурдных, но сейчас настолько очевидных, что хочется хорошенько мозги свои встряхнуть и часть оттуда попросту выбросить. Потому что нелепость моих действий порой просто смехотворна. Как и ожидания, что без слов человек способен понять ровно всё. Но правда в том, что человек может совершенно нихуя как раз и не понять. А сделать определённые выводы из твоего молчания. Выводы, удобные ему. А когда вскрывается правда, страдают все одновременно. И виноваты ровно так же все участники процесса. Потому что кто-то преисполнялся и принимал то, что в руки шло. А кто-то принимал это за безотказность, всепрощение и относительную глупость, что, вероятно, имела слишком тонкую грань с мудростью. На деле всё оказалось редкостной хуйнёй. Увы. Июнь заканчивается. Июль приходит вместе с моей привычкой отмечать свой второй день рождения. Пятое число, полдень, время, когда моё сердце однажды остановилось, но его удалось запустить снова. Шесть лет назад. Пятое число, что началось ничем не примечательным завтраком, абсолютно спокойным обедом продолжилось, а вечером за мою жизнь уже боролась команда врачей. Не шальная, не ножевое — отравление. Меня пытались убрать моим же основным оружием — токсинами, ядами, чем-то не слишком заметным, но оттого не менее смертельным, чем холодное или огнестрельное оружие. Пятое число, которое провожу в оранжерее. В одиночестве. С бутылкой холодного, слишком холодного вина, что, стекая по пищеводу, вызывает лёгкую дрожь. С крупной клубникой, которой угостили девчонки, успев собрать с грядок, а я цепляю её губами/зубами, потому что руки в земле, и если бутылку, бока которой я пачкаю, измазать не жалко, то ягоды есть с грязью — далёкое от изысков пиршество. Пятое число, что, словно издеваясь, воскрешает внутри меня воспоминания не о том, как я выкарабкивался тогда обратно и тянулся к свету, не о том, каким сложным был период восстановления и очищения организма, не о том, что пережил систематичные, поочередные пару тройку мини-инсультов. Не о том, как спазмировались мышцы, их сводило судорогой, а желудок извергал из себя всё, что в него попадало, вплоть до воды. Мне было настолько дерьмово, что не существует для описания подобного состояния блядской шкалы. Однако в этот день я вспоминаю о кошке. Прошлое лето было приятным. Стоит признать, что к её присутствию я не приспособился, я к нему привык. Видеть в плетёном кресле в очередном сарафане или лёгком платье. С убранными волосами, что ей нравилось закалывать взятым у меня карандашом, заплетённой нетугой косой или высоким хвостом. С волосами, что в более прохладные дни стекали по её плечам и шее, смотреть, как пьёт лимонад или сделанные ею же коктейли. Чувствовать её взгляд, что всегда словно ласка скользил по моей коже, какой бы задумчивой она ни казалась, она продолжала именно на меня смотреть. Наблюдала молча, отпускала комментарии, спрашивала, что именно я делаю, с интересом выслушивая особенности каждого растения, тянула своим глубоким голосом: «ты волшебник, Франц, под твоими руками они расцветают лишь сильнее». И пусть звучало это просто красивым комплиментом, я помню, как в моих мыслях скользило: «ты тоже способна под ними расцвести». Прошлое лето было тягучим. И на контрасте с одиноким времяпрепровождением в этом июле осознаю чётче, яснее и тоскливее, чем хотелось бы, что я бы хотел то ощущение близости обратно вернуть. Она не была моей. Но сейчас это совершенно неважно. Сейчас куда важнее то, как в голове кадр за кадром всплывает короткими вспышками воспоминание о совместных минутах. О её теплеющих, тающих для меня ледяных глазах, как контрастно они выглядели на фоне иссиня-чёрных волос, как притягивали взгляд алые губы, помаду с которых она слизывала, пока пила из высокого стакана или бокала. Помаду, что слизывал и я, помаду, которая оставалась на моём теле, помаду, остатки которой я стирал с её кожи вокруг рта пальцами или широкими быстрыми мазками языка, пока двигался в горячем податливом теле. Веста… Долгие месяцы успели стереть слишком многое. Долгие месяцы помогли смириться и если не понять, то принять совершённые промахи и ошибки, найти часть собственной вины, рассмотреть её. Вероятно, не в последнюю очередь благодаря разговорам с Ванессой. Долгие месяцы. Слишком долгие. Я не думал, что действительно буду ждать её возвращения. Не думал, что буду так сильно скучать. Отпуская кошку на необходимое лечение, испытывал облегчение и сильный осадок, в котором смешивалась и боль, и разочарование, и куда больше негатива, чем следовало бы. Я не пытался с нею же бороться, я не боролся за неё, я ничего не делал, я не хотел ничего делать в её отношении. На самом деле, если до конца откровенно, я не собираюсь и по её возвращении, кроме наблюдения, делать ничего. Мне нужно понять, как много в ней изменилось, как сильно она хочет что-то между нами развить, вернуть, устроить. Мне нужно рассмотреть… нужно ли нам обоим это. И не обещать, ничего, ни слова не обещать ей, пока не буду хоть в чём-то уверен. Задумавшись слишком сильно, случайно сжимаю сильнее, чем требовалось, тонкий стебель, чувствуя кончиками пальцев, как тот ломается. Морщусь, хмыкая себе под нос: — Волшебник, как же, блять. И отбрасываю погибшее от моих рук растение в сторону. Некому сейчас поправить прилипшие к моей шее пряди. Некому стереть противную каплю пота между лопаток, что щекочет и бесит. Некому поднести к моим губам ягоду или дать отпить пару глотков. Некому почесать кончик носа. Некому. И это слишком ощутимо. Это слишком показательно. Это слишком режет. Потому что если раньше я проводил параллели между Ванессой и Вестой и Ванесса почти всегда с отрывом выигрывала в прямом сравнении, и не всегда ключевые баллы забирала именно внешность. То сейчас один единственный фактор является самым весомым, основным, я бы сказал. Веста спокойно сможет влиться в мою жизнь, заполнить собой будни, существовать бок о бок, не пугаясь тёмных сторон. Веста будет здесь, в этой оранжерее, заходя в мои теплицы, засыпая в моей постели, контактируя без страха со знакомыми мне людьми. Веста не испугается моего прошлого, что бы там ни было. Она сможет принять меня. От неё не нужно что-либо скрывать, её от системы скрывать не придётся тоже. Веста, каким бы ни был анамнез в прошлом, подходит мне по всем параметрам в разы больше. С ней список общих точек соприкосновения слишком велик. И пусть подход прагматичен, пусть звучит отчасти цинично, но оттого не становится менее правдивым. Ванесса — яркая вспышка. Горячая, горящая, ослепительная. Но вспышки тем и хороши, что они имеют временный эффект. На постоянной основе такое выдержать будет слишком затруднительно. От подобного устаёшь. У нас разные потребности, разная жизнь, и пусть наши встречи упоительны, пусть с ней волнительно, страстно, нежно, концентрированно. Но она в равной степени и покоряет, и способна утомить. Ванесса удивительна, по-настоящему уникальна, просто не моя. Так бывает, когда человек потрясающий, человек особенный, человек неповторимый, но я не способен дать ей то, что она заслуживает. Она не способна дать всё, что необходимо мне. И пусть Весте ещё предстоит заслужить шанс на наши отношения после совершённых ею поступков, именно кошка кажется более родной и понятной, более своей, пусть во мне и живут сомнения. Уверенным я не могу позволить себе быть. Это будет очередным самообманом и попыткой бежать от истины — человеческие отношения не просто тёмный лес, как и души, — они лабиринт, в котором заплутать чересчур просто, если не выбрать верные ориентиры. Этот лабиринт способен как подарить приятные, волнительные события, так и убить, не дав дойти до спасительного выхода с ожидаемой заслуженной наградой за старания. А ещё отношения — работа двоих. До сего момента лично я над ними работать даже минимально не пытался. Я то, что происходило между нами, отношениями как таковыми и не считал. В июле оказываться в центре особенно странно. Особенно странно стоять за тонированным стеклом. Я вижу, что девочка начала лучше питаться, об этом говорят и её свежие анализы, и внешний вид. Девочка стремительно шагает вперёд, девочка старается, девочка улыбается как-то слишком чисто вошедшей к ней Ванессе. А я стою по другую от них сторону. Незамеченный немой зритель, которого здесь не должно вообще быть. Стою и смотрю, а внутри плещется ледяное, колючее, обжигающее. Внутри требовательный водоворот. Внутри нет спокойствия, при взгляде за тонированное стекло — внутри чёртово цунами. Я не чувствовал к ней никогда так много и правдиво, так честно, как в этот момент. Я не чувствовал к ней почти ничего, пожалуй. Влечение, симпатия, уважение и разочарование в равной степени, слишком мало… слишком маловесно, слишком несущественно, за подобное не хотелось бороться. Сейчас же, прислушиваясь к каждому оттенку, что закручивается внутри, я в силах чётко разделить, отсортировать и принять свои чувства к ним обеим. Ванесса прекрасна. Ванессу стоит отпустить. Нам удалось не переборщить, не усугубить до такой степени, что расставание будет болезненным и невыносимым. Лёгкость, которая установилась. Лёгкость, которую Вэн, как пыльцу в воздухе, вокруг нас поддерживала, регулярно напоминая, где стоят призрачные, но рамки, пересекать которые опасно и недопустимо, сейчас приносит свои плоды. Отпустить её будет грустно, радоваться тому, что из твоих будней уходит настолько приятный тебе человек, тот, в кого ты влюблён, мимолётно, ярко, но не настолько сильно, чтобы страдать по-настоящему, — не получится. Радости от разрыва не будет. Боли тоже. И наши последние свидания имеют лёгкий, понятный обоим налёт. Её умные глаза отвечают на все мои вопросы. Её руки прощаются, это чувствуется в касаниях. Она телом говорит в разы громче, чем если бы роняла ненужные обоим слова. Мы прощаемся, растягивая это на целую неделю. Много гуляем, разговариваем, трахаемся. Посещая выставки картин, измазываясь мороженым в парке, выгуливая её смешного пса в чёрно-белые пятна, у которого гетерохромия, забавные короткие ноги и обрубок вместо хвоста. Она готовит у меня на кухне, там же подставляется, пока запекается цыплёнок под чесночным соусом, кончая трижды, пока горит таймер, а после смеётся, едва ли не хохочет, распластанная на столе, глядя в потолок и признаваясь, что теперь ей хочется спать, а не есть. Все усилия впустую, чёрт тебя побери, Франц! Не впустую. Готовит она вкусно. Пьёт своё красное вино, гипнотизирует меня, наколов слайс картофеля и крутя им по кругу, как волшебной палочкой, зачаровывая меня на ожирение, потому что иметь настолько жилистое красивое тело — грех. Этот вечер последний. Я это знаю. Она тоже. Наверное, поэтому мы так разговорчивы, так много смеха и шуток, так много удовольствия, в котором мы тонем. Начиная с кухни, продолжая в душе, а после до утра в постели, чтобы после она встала, оделась и позволила себя обнимать под встающим солнцем в ожидании кареты такси. — Это было прекрасное путешествие, — в её голосе слышится улыбка, и, пусть я не вижу ставшие понятными и немного любимыми серые глаза, обнимая тонкую фигуру со спины, я это чувствую. — Я благодарна тебе за эти месяцы, ты удивительный человек, кем бы на самом деле ни был. Без привязки к поступкам, без прошлого, зная тебя вот так в моменте, я искренне глубиной твоего внутреннего мира, мудростью и лёгкостью восхищена. И я надеюсь, что ты сумел разобраться в себе, в то время как это делала Веста. Я рада была принять участие в жизни вас обоих. Пусть наша с тобой связь и выглядит двояко, но, как мне кажется, именно эти отношения позволили тебе многое понять, принять и отпустить, дав надежду и шанс чему-то новому, — согласен. Лучше я бы сам сказать точно не смог. — Она любит тебя, осознанно, скучая, постоянно думая, перестав сравнивать со святыми двумя, что живут у неё внутри. И я не должна этого тебе говорить, я не имею никакого права. Но чувства её должны жить, ты должен, ты заслуживаешь получить эту любовь. А она заслуживает свой шанс, который был тобой обещан. — Шанс поговорить, Вэн, я не обещал ничего больше, — напоминаю, пусть и понимаю, о чём она говорит. — Не отталкивай её. Не спеши. Потому что после ты пожалеешь. Она сложная, у неё в жизни никогда и ничего не было просто. А ещё она безумно хрупкая, при этом сумев выдержать слишком многое. Её будет легко доломать, навредить ей, нанести раны, что останутся уродливыми шрамами. Она сейчас один сплошной ожог, новая кожа, как тонкая плёнка, успела покрыть пострадавшее тело, а в её случае — душу. И повышенный болевой порог вместе с невероятной чувствительностью могут убить её. С ней нужно осторожно, даже бережно, но в то же время без излишней мягкости, потому что трепетность на регулярной основе способна избаловать и сделать её не менее тепличной, чем твои растения. — Я никогда не умел находить золотую середину, между кнутом и пряником. Давать есть сладкое и одновременно стегать — кажется чем-то лицемерным и буквально абсурдным. Я не знаю, что будет, когда я приеду её забирать. Я этот момент хотел бы максимально отсрочить, в то же время мне почти невыносимо в ожидании жить. Это сложно, Ванесса, кто как не ты способна понять, насколько наши с ней отношения, если это можно так назвать, были непросты, — машина успевает подъехать, внутри чуть тянет, слабо, но ощутимо. Я уверен, мы успеем ещё не раз поговорить, но как любовники мы прощаемся, и урвать последнее касание её пухлых губ — критически необходимо. Обоим. Её руки в моих волосах, кончики пальцев по шее, вплетённые в бороду. Её тело прижато очень близко, и два слоя ткани не позволяют ощутить кожей кожу, но достаточно и того, что есть. Её дыхание горячее, она выдыхает мне в губы: «спасибо», улыбается и отступает. — Сделай её счастливой и сам позволь себе счастливым быть. А мне хочется бросить ей в спину: «откуда у тебя уверенность, что я смогу именно с ней этого достичь?», но дверца закрыта, окно поднято, скрипят шины, а ветер бросается мне в лицо, растрепав волосы. Её слова заставляют покрыться сомнениями. Снова. Ожидание и вправду изматывает. Хочется просто увидеться с Вестой лицом к лицу и понять, как много изменилось. Перемены всегда буквально в воздухе ощущаются после долгой разлуки. Хочется уже как-то это затяжное нечто решить. Понимать бы только, как правильно. Понимать бы только, как и кем мне ей со старта быть. Понимать бы… но понять, проецируя, визуализируя саму встречу, — не получается. Пусть я и стараюсь. Как будто бы. *** Можно сколько угодно думать о встрече. Можно даже её хотеть, ждать, готовиться морально, но, когда она оказывается напротив, когда не за толстым тонированным стеклом, у меня внутри происходит какой-то пиздец чересчур концентрированный, и внезапно сбоят все системы, словно она воплощение магнитного поля. Девочка — северное сияние. Сиамская кошка. Герда… а где-то её блядский Кай. Снежная королева с красотой статуэтки. Без привычной алой помады выглядит в разы мягче. А голубые глаза, что нет-нет да обжигали то концентрированным холодом, за которым, как за ширмой, её настоящие эмоции, то жаром возбуждения, сейчас словно немного померкли. В них уязвимость, паника, которую не может скрыть, словно этот практически год, что она проводит в клинике, обнажил её, а закрываться обратно она всё ещё не в силах. Девочка — склеенная заново ваза, я вижу прекрасно, сколько сколов на ней, что утеряна идеальность, и вместо того чтобы оттолкнуть, снова начав себе раздражённо цедить, что она проблема. Одна огромная проблема, которую не стоит впускать в свою жизнь, я чувствую как никогда сильно в своей жизни желание её спрятать. Как птенца, который только родился. Он слепой, голый, без пуха и перьев, не способен ни встать, ни самостоятельно добыть себе еды, лёгкая добыча для хищников. Хищниками на базе ровно каждый обязан же быть, и мне от мысли, что её, новую, увидит так много людей, неприятно. Эмоций много, эмоции накрывают приливной волной, эмоции штормят внутри, вызывая у тела ступор, особенно когда подходит близко, всё ещё всматриваясь в мои глаза, и её шёпот, тихий голос, просьба позволить дать себя любить, сжимает внутри всё в чёртов кулак. Я не готов был к подобному, мелькала мысль, что она попробует что-то выяснить сразу же, чтобы иметь понимание, как двигаться дальше, но эта обнажённая искренность выбивает из колеи. Меня хватает лишь на то, чтобы прижать её чуть ближе, чувствуя знакомый запах с её волос и кожи, знакомое тепло, на которое откликается тело, считая чем-то своим… привычным, едва ли не родным. И внутри так много всего разом, что отреагировать правильно не получается. А как правильно? Вряд ли хоть кто-то ответить, взяв на себя смелость и ответственность, готов. Я в первую очередь.