Медь

Я обещал ей разговор, обещал дать шанс объяснить всё, что произошло, без истеричных воплей, бредового шепота и попыток вызвать жалость. Без неуместных признаний и позиции жертвы в этом страшном мире, где она сама хуйни натворила, но готова была скинуть вину на кого угодно, только бы не признавать, что к происходящему привели лишь её поступки и решения. Обещал. В итоге сидя на водительском сидении в густой, непроницаемой тишине, что разбавляется лишь рычанием мотора, чувствую себя до странного нервно, как будто не на своём месте нахожусь. Как будто для разговора, каким бы тот ни был в итоге, ещё не время. Весте нужно свыкнуться со сменой обстановки, спустя год изоляции сделать попытку возвращения в социум. Потому что одно дело сдерживать свои порывы за бетонными стенами заведения, отвечающего определённым нуждам, и совершенно другое — целиком брать на себя ответственность за свою жизнь. Наркоманы в рехабах, под наблюдением, рядом с медиками, что сразу же очистят твою кровь и помогут пережить в более щадящем режиме ломку, редко употребляют. Они срываются после, когда остаются наедине с мыслями, личными трагедиями и сломами. И в тишине комнаты понимают, что в одиночестве справляться — в разы сложнее, в одиночестве невыносимо. Наркоманы, как правило, срываются в первые месяцы после лечения, в редких случаях им требуется год или годы для этого, но момент, когда каждый из них столкнётся с реальностью и подойдёт к черте… неизбежен. Психика подточенная синтетикой, ментальными проблемами, которые они собирают себе как коллекционные наклейки в детском журнале, усугубляют и без того сложную ситуацию. И я бы не хотел стать тем, кто толкнёт Весту в спину, подводя к краю. Воспалённое чувство ответственности, что пиздец как сильно мешает мне по жизни, запрещает быть резким, бескомпромиссным и обещать. Сердце же стонет от жалости. С одной стороны я за неё рад. С другой же — я не рад за себя, потому что как бы ни бежал от поломанной проблемной девочки, всё равно по итогу остался с её переломанными конечностями в руках. Как будто её разобрало как чёртову Барби на составные части. А я участвовать в этом не хотел. Но не участвовать не получается. И как сделать правильно, как не навредить нам обоим? Нет ни единой мысли. А в психологию я внезапно не умею, пусть раньше проблем особых не возникало, людей читал довольно успешно, в некоторых моментах был даже горд, что умудрился от непоправимого отговорить и как-то помочь. С ней же летят в пизду все установки со старта. Я регулярно твержу, что она не для меня, не моя, не нравится мне по многим параметрам, но всё равно оказываюсь рядом. Я себя уговариваю не смотреть, не реагировать, не цепляться глазами за тонкие пальцы, глядя на гладкие короткие ногти без лака и сглатывая слюну, ставшую слишком густой и отказывающуюся стекать добровольно в глотку. Весте досталось за эти месяцы. И можно как попугай твердить, что она сама виновата, но бесконечно вменять ей её же проёбы — слишком эгоистичное дерьмо. Это по всем параметрам нечестно и низко. И не будет никакого толка в её сложнейшей борьбе с собственными демонами. Как и от прозвучавших слов. Глаза в глаза. Так пронзительно и честно. Слов о том, чего она действительно хочет, осознанно хочет. Со мной. Не будет никакого ни смысла, ни толка, если я сейчас её по слабым крыльям с куцыми перьями, со свежими шрамами. По крыльям, едва сросшимся после переломов, въебу жестоко, въебу сильно, обламывая их снова, словно пересохшие тонкие ветки. Они ведь хрупкие, как у стрекозы. Они кажутся слишком невесомыми и прозрачными. Прозрачной кажется она вся. И губы склеивает намертво. Мысли прячутся пугливо по углам. Я бы хотел от неё уйти. Уйти от неё мучительно страшно. Противоречия же острым лезвием располовинивают чёткой линией. Начиная между бровей… Часть меня видит всё кристально чисто. Видит каждый её изъян и вопит о том, что не стоит соваться — стоит бежать, что есть сил бежать как можно дальше, пока есть шанс не угодить в чёртову ловушку из чувств, которые смешаны с ответственностью и омерзительной лишней жалостью. Вторая же часть слепа и глуха, вторая часть сплошная вибрирующая мембрана, что близость её впитывает, впитывает микроэмоции, впитывает чувства и в болезненной эйфории заходится. Веста рядом. Ослеплённой и глухой части сраной души уже этого достаточно, чтобы медленно сходить с ума от кайфа. Рационализм борется с чем-то неуместно живым и пульсирующим. Разум и сердце в чудовищной силы борьбе между собой. Разум заставляет открыть свой чёртов рот. — Ты голодна? — едва ли не единственное, что она от меня слышит с момента встречи рядом с высоким забором. Я не говорил ей «привет», не спрашивал «как она себя чувствует», не напирал с вопросами, не делал вообще ничего. Эмоциями внезапно накрыло слишком сильно, настолько, что вымолвить даже такие простые слова — оказалось задачей повышенной сложности. И если быть до конца честным, говорить что-либо ей я всё ещё не готов. Пусть и стараюсь выглядеть стабильно, спокойно, идти на контакт и не закрываться. В голове сумбур, мыслей становится тотально много. Они перескакивают сошедшими с ума белками под черепом. Сотню раз за считанные минуты. Ответственность подталкивает накормить Весту как ребёнка, а после того как она будет сыта — отвезти на базу и найти для неё комнату в собственном блоке, что очевидно, потому что отдельное жильё ей никто не готовил, все убеждены что мы вместе. Мысли насилуют меня, мысли изматывают, мысли утомляют чересчур сильно. Я не привык заботиться о ком-то настолько плотно и брать едва ли не опеку. Слова Ванессы всё ещё плотно сидят внутри, напоминая мне раз за разом, насколько она сейчас хрупкая и уязвимая. В голове сумбур. Сумбур и в сердце, смотреть в её сторону практически дико, а незнакомое доселе волнение застилает каждый чёртов капилляр, что начинает, оплетая сетью, как паутиной, пульсировать под кожей. Я не знаю, как действовать, я не знаю, как на неё реагировать, я не понимаю вообще ничего, пожалуй, впервые настолько дезориентированный. Её просьба встаёт в горле комом. Вырастает затором, который не удаётся со слюной протолкнуть в глотку. И вероятно кошка ждала, что её приласкают со старта, что я скажу о том, как скучал, как её не хватало, как хочу так же сильно, как и она, всё между нами вернуть и улучшить. Что она мне нужна, что тянутся руки вопреки всему к телу её. Ждала, что поцелую, прижму к себе, вдыхая с жадностью её запах, что потащу в ресторан, а следом в отель, где размажу по простыням густой субстанцией из чувств и ощущений. Что не отпущу больше никогда, помечу, присвою, заявлю права, дам понимание, что сейчас всё будет иначе, будет по-другому, будет, в конце концов. Она не просит, сама не лезет, за руки не хватает, не подлезает под бок, не гипнотизирует. Спокойно сидит на соседнем сидении, смотрит в окно на прохожих, которые неспешно пересекают дорогу, под горящий зелёный свет светофора, перебирает свои тонкие пальцы, а ненакрашенные тёмные ресницы почти незаметно дрожат. А мне не по себе. Не по себе от бледности её кожи, от слишком светлых непривычных губ, что выглядят истерзанными. Губ, которые прикусывает, вероятно, сама не замечая, выдавая собственное волнение, как бы ни пыталась скрыть. И блять, где мне найти ответы? Нет ведь, не существует учебника, который расскажет, как поэтапно себя вести с кем-то, кто настолько, как она, изранен. Нет правильной последовательности слов или действий. Нихуя, вашу маму, нет. Мне не по себе, когда от сигнала недовольного водителя она вздрагивает, словно слишком глубоко оказалась внутри собственной головы, а от звуков внешнего мира отвыкла. Не по себе от того, как её зрачок внезапно взрывается сверхновой, говоря о выбросе адреналина в кровь… Весту хочется спрятать, как котёнка, что оказался посреди дороги со слишком активным движением в обе стороны. И испытывать жалость в её отношении омерзительно, а не испытывать не получается, и это начинает травить. — Мы можем заехать куда-то перекусить, остаться в моей квартире на ночь и уехать на базу утром. Или же, после того как подкрепимся, отправиться на базу сегодня. — Как тебе будет удобно, — это не Весты слова, они не могут звучать настолько спокойно и безэмоционально её истерзанными устами. Она всегда выбирала то, что именно ей по душе. Рационально, эгоистично, отрезала короткими фразами, почти нейтрально соглашалась или отказывалась, не суть. Это не её интонации, не её вибрации в слегка ослабевшем голосе, не её ранимость хрустальная. Не её. Она — не она. И к этому, вероятно, нужно просто привыкнуть, но у меня бегут мурашки вдоль позвонков и немеют чёртовы пальцы. От неё хочется сбежать. Снова. Только если раньше появлялось желание, потому что чувствовалось, что Веста способна погубить, утащив на слишком глубокое дно. То сейчас она меня просто пугает, потому что кажется настолько истончившейся, что я банально боюсь навредить. А я никогда с подобным не сталкивался даже близко. От нее хочется отстраниться как от пульсирующей слишком тонкой мембраны, видя, что за ней истекающее кровью сердце, которое от недостаточно аккуратного прикосновения мгновенно остановится и никогда не запустится снова. От нее хочется отвернуться, зажмуриться, как глубоко в детстве, надеясь, что, когда снова распахну глаза, то, что пугало, шокировало, встревожило настолько сильно, успеет просто исчезнуть. От нее хочется отмахнуться как от навязанного миража. Словно она скопившаяся никотиновая дымка, чёртов туман, густой смог, галлюцинация измученного разума. И пока я прыгаю как безумец от одного ощущения к другому, пока блуждаю в мыслях, Веста успевает включить свой телефон и словно зачарованная смотреть на экран. А я вспоминаю, что гаджетов она не видела почти год и успела отвыкнуть, однако мелькающий список номеров на экране и ее замерший палец, который резко всё сворачивает и открывает браузер, вбивая в поиск перечень отелей в Центре, делает мне откровенно хуёво. Она чувствует это напряжение, чувствует… С того момента, как отстранилась, поняв, что я не тянусь ее поцеловать. С того момента, когда прижалась к моему лбу своим, когда шептала своё «пожалуйста», прося меня принять её чувства и позволить быть рядом и любить. Она не стала касаться моих губ сама, не стала себя навязывать. Оказавшись в мгновение молчаливой и задумчивой. И пусть паника исчезла из взгляда, я вижу, как меркнет что-то в её и без того блёклых глазах, которые раньше мерцали льдом. То ярчайшим и колющим, то тающим для меня. А я не виноват ни в чём, но виноватым себя отчего-то чувствую. Понимаю, зачем она смотрит отели, понимаю, что я своей реакцией тому виной, понимаю в то же время, что отпускать её в эту минуту будет огромной ошибкой. Она только выпущена в свободное плавание после крайне тяжёлого периода, ей быть в одиночестве противопоказано вообще. Это может быть чревато по многим параметрам. Отпускать её нельзя. Отпускать и страшно, и не хочется. Я не виноват, вашу маму, не виноват, я обещание выполнил. Но так мерзко от всего внутри, что хочется закрыть глаза и подождать, когда этот, сука, монстр — с которым пришлось встретиться лицом к лицу — исчезнет. — Китайская кухня или европейская? — идиот. Точка. — Не помню, насколько ты увлекалась острой пищей, и в состоянии ли сейчас твой желудок что-то подобное употреблять, но… Лично мне всё равно, поэтому оставляю тебе выбор. — Я не голодна, — спокойно звучит, от телефона глаз не отрывает, а я за её пальцем, что скользит по экрану, слежу, как за красной точкой лазера, в ожидании, что сейчас в чужом прицеле прервётся чья-то жизнь. Блять… Слишком сложно. Это всё слишком сложно. Я готовился, я ждал, но оказался не готовым совершенно. Даже на чёртову сотую долю процента. — Но нам, я так полагаю, нужно поговорить. И лучшего варианта, чем стол в общественном месте, вероятнее всего, нет. Поэтому мне всё равно где, всё равно, какая там будет кухня, стакан воды они смогут для меня найти. Я не могу ничего сейчас решать или обещать. Я и разговаривать в данный момент нормально и серьёзно вряд ли готов, потому что слишком многое стоит обдумать, но она просачивается как белоснежный песок сквозь пальцы, как хлопья пепла крошится, и отпустить в эту минуту, оттолкнуть или отвергнуть — потерять. Скорее всего, навсегда. Только вот потерять её категорически не хочется. — Стакан воды — ноль калорий, которые нужны твоему всё ещё истощённому организму. Ты можешь выбрать частое дробное питание или трёхразовое, двухразовое, какое угодно, но употреблять положенную тысячу калорий обязана, для того чтобы оставаться относительно здоровой, полной энергии и способной функционировать. — Я не голодна, — всё ещё смотрит в свой телефон, выбирает вариант с каким-то сраным отелем, открывает вкладку, пролистывает список доступных контактов. А я покусываю кончик языка, сдерживаясь от острого желания выхватить её мобильник, потому что отпускать в отель не хочу, не могу, не буду… блять, не буду я смотреть на то, как она уходит, отдаляется со старта, сделав, вероятно, чёртовы выводы. Выводы, вашу маму, верные, потому что только откровенная дура не увидела бы, что я держусь достаточно холодно. Но… Как с моих губ не срывается рык в момент, когда начинает оформлять бронь, вводя своё имя и фамилию с номером телефона, остаётся загадкой. А телефон я всё же выхватываю. Выхватываю зря. Зато она наконец глаза свои поднимает, даже не вздрогнув, когда лишается моими усилиями гаджета. — Раз не голодна, значит, будем разговаривать сейчас. Здесь, — похуй, что мы на светофоре — как только загорается зелёный, — я проезжаю к стоянке возле супермаркета, паркуюсь и разворачиваюсь к ней, держа всё ещё в хватке чёртов не принадлежащий мне мобильный. И это всё выглядит откровенно дебильно, потому что настаиваю на разговоре я. Но сам же начинать этот разговор не планирую, искренне считая, что именно ей нужно многое мне рассказать, объяснить, оправдаться. Вероятно, считаю зря. — Мне сейчас нужно подробно рассказать: когда и как сильно я облажалась и осознаю ли это? — собирает волосы рукой, перекидывает через плечо, отворачивается, смотрит куда-то в сторону зданий, а я на её профиль залипаю как дебил. — Тебе ворошить прошлое и правда нужно или это дань данному обещанию, которые ты — как уже успел показать демонстративно — всегда исполняешь? Я могу тебя от этого освободить. Ты приехал. Спасибо, — кивает, усиливая прозвучавшую благодарность. — Но больше ты не обязан мне ничем. А воскрешать прошлое, похоже, что нет никакого смысла. Без возможного будущего. И если тебе это не слишком-то и нужно или важно, я бы предпочла к нему не возвращаться, если ты не против. И, в общем-то, — смотрит куда-то в сторону, вероятно, пытаясь понять, где мы, чтобы сориентироваться, — я могу сейчас тебя оставить и не продолжать причинять неудобства, Франц. Мне не пять, я не потеряюсь одна в черте города. Вполне самостоятельна и более чем способна справиться с адаптацией в обществе после длительного лечения. Нет. Не-а. Ни за что. Оставить её сейчас? Вот в эту самую минуту? Внутри такой силы протест вспыхивает, что мне кажется, словно кто-то плеснул кислоты. Обильно. На все разом органы. Я не хочу её отпускать. Отпустить её неправильно. — Я хочу понять, что тогда произошло, — я и правда этого хочу. — Что конкретно? — а ещё я хочу её глаза, а не пустой взгляд куда-то в сторону, словно ей невыносимо на меня смотреть. — Аборт? Фил? Наркотики? Самоистязания? Нестабильность психическая, травмы, которым слишком много лет? Зависимость от Джеймса? Что именно, Франц? — в её голосе должно быть много эмоций, но они словно выгореть успели, потеряли краски под палящим зноем. От этого, сука, жутко. — Всё, что ты способна рассказать. — Я не знаю, почему легла с Филом, — пожимает плечами, покусывает губы, смотрит всё ещё не на меня. — Я не знаю, почему у меня внутри отложилось, что если тебе хочется получить дозу тепла, то нужно делать это, соприкасаясь ещё и телом. Словно подобный способ самый быстрый, самый честный, самый понятный, самый доступный, — выдыхает, хмурится самую малость, вспоминать не хочет, но из-за меня вспоминает. — Я была пьяна, мы вместе курили, разговаривали, и я потянулась к нему сама. Это было до того момента, когда между мной и тобой произошло хотя бы что-то, типа того тренировочного зала и внезапных ласк, которые я по сути сама и спровоцировала, — облизывает губы, прикусывает нижнюю, вбирая её в рот. — Это было ещё до тебя, до тебя началось, Франц. И зачем — по какой причине продолжалось — не смогу ответить ни я, ни Фил. Нам это было не нужно. Но он не отталкивал, а я брала жадно, выхватывала куски его внимания, ревнуя к Стасу, который имел к нему ещё больше, чем я, доступа, ревнуя к Фюреру, из-за которого он неоправданно рисковал, ревнуя, потому что приходилось его делить, и раз они могли его касаться — касалась и я. Это как способ пометить любимого человека, который любим был абсолютно иначе. Я не знаю, как это объяснить, — шепчет в конце, бросив на меня взгляд, в котором плещется отчаяние. — Это невозможно понять кому-то вроде тебя, тому, кто не чувствовал что-то схожее. Я не хотела его как мужчину, пусть он и удивительно красив. Я хотела тебя, именно по этой причине тогда спровоцировала близость и делала это ещё множество раз. Потому что ты был терпким, горячим, настоящим и согревающим, ты был островком стабильности вокруг меня, где всё рушилось. — Джеймс? — Зависимость. Я считала, что люблю его как мужчину, но он меня отвергал из раза в раз. Я считала, что он спас меня, хотя в каком-то роде он и спас, но сам же стал заменой разрушительной зависимости от наркотиков. Подчинил, научился правильно манипулировать, управлять мной как марионеткой, превратившись в умелого кукловода. Бессмертная Нежить и его острый скальпель. В Штатах в одно время ходила занимательная байка, едва ли не легенда в определённых кругах на эту тему. Несколько громких заданий, которые я сумела провернуть, дали ему сильный толчок и развитие в определённой сфере. Моя красота и привлекала, и ранила, он научился это использовать. Как использовал и меня. Рыцарь, который рыцарем и не был-то никогда. Тот, кто уложил меня в постель младшего Лаврова, чтобы подобраться к настолько могущественной семье, и в итоге об главную пешку великой троицы он и сломал свои острые зубы. Он их раскрошил, — перебирает снова свои пальцы. Задумчивая, расстроенная, не хочет вспоминать — вспоминает только лишь потому, что я попросил, настоял, вынудил. Возможно, зря. Ванесса вряд ли мои методы одобрила бы. — Джеймс никогда не был со мной в постели. А мог бы, я бы позволила, я этого хотела, я на базу сбежала не столько по его просьбе помочь с выздоровлением Фюреру, как от острого желания оказаться подальше от него после очередного отказа. Не очень приятно рыдать в пах мужчине, который показывает насколько к чувствам твоим равнодушен, при этом словно наслаждается порциями выплёскивающейся чужими слезами боли. Будто не способен испытывать её сам. Откровенно говоря, сейчас, именно сейчас, я как никогда сильно надеюсь, что он ощутит, что это такое, что он уже ощущает, и глубоко плевать, что не благодаря мне. Джеймс — важная часть моей жизни, переломный момент, кривой поворот, туда или нет, уже не столь важно. Я работала с ним, работать, скорее всего, не перестану, — не вижу её глаза, не могу считать всех оттенков, а хочется просто пиздец в этот момент. — Ребёнок? — вздрагивает, смотрит на меня, будто её только что насквозь ранило. Пробоина, которая была залатана в душе, снова дала течь. И оттенки, которыми затапливает её глаза, словно выстывающий лёд, мутный. — Чудо, Франц, — выдыхает. — Я ведь много анализов сдавала, я проверялась не раз, я знала о том, насколько плохая у меня фертильность. Большинство врачей сказало бы, что я просто бесплодна, что если хочу когда-либо родить, то либо эко, либо суррогатное материнство/усыновление мне в этом поможет, но собственными силами? Никак. Фолликулов почти не было ещё пару-тройку лет назад, а ты прекрасно знаешь, что те не могут появиться из пустоты. Это сложный процесс, и не каждой женщине везёт познать счастье стать матерью. Я не думала, что могу. Я не считала, что способна. Я не ожидала, что так выйдет. Не предохранялась с вами двумя, потому что хотелось этой особой интимности, ощущений предельной близости, максимального контакта. И когда узнала — запаниковала. Потому что стало страшно тебя потерять, стало страшно навредить ребёнку, потому что я постоянно что-то да принимала, и как врач я знала, что существует огромная вероятность настолько печальных последствий, что рожать… непозволительная роскошь. Зачем позволять появляться на свет существу, которое будет не жить — мучиться, вероятнее всего, страдать от пороков развития, ощущать лишь боль, становиться для нас же наказанием? Это чудовищно, это моя глубокая, отвратительная рана, что навсегда останется незаживающим шрамом на сердце. Но иначе было нельзя. И я знаю, что должна была сказать, я собиралась, но услышала об онкологии Фила и всё смешалось в моменте. Мой страх раздулся до таких размеров, что справиться с ним не получилось. — Это не оправдание, — и я знаю, что прав. Она тоже знает, замолкая, когда перебиваю её. Смотрит в мои глаза, смотрит, почти не моргая. Смотрит, а мне больно то ли за неё, то ли из-за того, что она сотворила. Не понимаю. — Я люблю тебя, — не хочу это слышать. А она покачивает головой из стороны в сторону и прикрывает глаза. — Но всё обречено. Глупо было с моей стороны ожидать, что ты настолько терпелив или я настолько стала для тебя важна, что ты сумеешь это отпустить, переступить и позволить ещё раз попробовать что бы там ни было. Глупо, но как же обмануться хотелось. Обманываться в моём возрасте пора прекратить. Прости, Франц. Так вышло. Щелчок двери как раскат грома, а может, вместе с ним небо и решило издать истошный звук, бог его знает, но меня примораживает к сиденью, когда вижу, как она, взяв свою сумочку, выходит из машины, оставляя мне свой телефон и вещи в багажнике, уходит. Я вижу, как она отдаляется. Вижу её спину, длинные чёрные волосы, которые треплет ветер, тонкую фигуру, хрупкую, нужную… Вижу, и надо бы выскочить и догнать, но я сижу, словно к сидению приморозило. Только чем больше она отдаляется, тем ощутимее нарастает внутри страх, что я больше её не смогу найти и это может стать нашей последней встречей. Не моя. Мешающая. Больная к хренам, изломанная, шрамированная, проблемная. Её бы послать и радоваться, что свалила к такой-то матери, а мне, сука, жутко не суметь её больше разыскать. Она говорила мне «люблю» в момент, когда всё сломалось, перед расставанием на практически год, и я не хотел верить, я и не верил. Но «люблю», что прозвучало минуты назад настолько осознанное и честное, что сделать вид, будто послышалось и его не было, — я не могу. Я не могу от неё отказываться. Я отказываться от неё не хочу. Щелчок двери вместе с начавшими падать крупными каплями, которые не щадят. Я бегу к зданию супермаркета, в котором она исчезла, умоляю того, кто, вероятно, сверху наблюдает, чтобы она не прошла сквозь него и не вышла с другой стороны, тогда я никогда её не смогу найти, особенно держа в руке чёртов не свой мобильный. Найти же критически важно. По многим причинам разом. По многим, и не одна лишь ответственность стоит во главе длинного списка. Найти её с другой стороны здания под козырьком жилого комплекса, рядом с первым подъездом, роющуюся в сумке, а после доставшую какой-то пузырёк с таблетками, которые закидывает в рот — жутко. Я не знаю, что она приняла. Я не уверен, что ей что-то прописала Ванесса, хотя в теории должна была. Я иду к ней быстро, иду, словно меня в спину толкает десяток рук, словно вперёд что-то буксирует, и вероятно, это сердце, которое сейчас набирает от паники скорость. Я смотрю, как она пытается открыть бутылку с водой, морщится, сжимает крышечку сильнее, напрягается, но не может. Я вижу, как дрожат её плечи. Я… Останавливаюсь в шаге, стискиваю с силой челюсть до боли, напряжённо смотрю в её влажные глаза, которые поднимает, беспомощно отпустив бутылку, что ловлю у асфальта, ведь она выпадает из её дрожащих рук. Которые прикладывает раскрытыми ладонями к лицу, чтобы я слёзы её не видел. А я не знаю, что с этим делать. Чужая боль, когда она физическая, внутри не вызывает почти ничего, кроме равнодушия и профессиональной оценки состояния вероятного пациента. Ментальная… Мне мало знакома. Поддерживать кого бы там ни было я никогда не любил, наблюдать не стремился. Насмотревшись на агонию Макса, с удовольствием бы эти долгие месяцы пиздеца позабыл, ибо… И вот напротив человеку плохо, человек растекается от эмоций, её снова начинает ломать. И это моя прямая вина. А я не знаю, что с этим делать. Извиняться не за что, она наворотила год назад хуйни абсолютной, и это стоило бы отпустить, но не получается сделать это так быстро. Не выходит. И я не знаю, что с этим делать. — Зачем, Франц? Не нужно было приезжать тебе. Бессмысленно, — хрипло звучит, облизывает и без того влажные губы, ловит кончиками пальцев крупные капли слёз, что по щекам скатываются. — Ты появился, подарив надежду, и сразу же её отобрал. Если это была твоя месть, то ты ответил мне достойно. Увидеть тебя — скучая эти месяцы так сильно — было огромным подарком, только осознать, что я тебе не нужна, увидеть это в твоих глазах за слоем тепла, которым обманулась в первые минуты, — больно. — Да блять… — Я не хотела, чтобы так вышло. Я не хотела совершить так много ошибок. Я не хотела, чтобы всё сломалось в тот момент, когда осознала, как мне нужны твои вишнёвые глаза. Я не хотела этого всего, видит бог, я не хотела. — Веста, — подходить к ней, словно к дикому животному, неправильно, но срабатывают инстинкты. Я раскрываю ладони, будто она буйная и нападёт, если сделаю резкое движение, присаживаюсь перед ней на корточки, ставя бутылку на сухой асфальт, слыша, как по козырьку лупит дождь. Гремит небо, гремит и среди грязных рваных облаков сверкает яркими вспышками. Драма нарастает и между нами, и вокруг, природа словно благоволит нам в этот момент. — У меня нет опыта нормальных отношений. Вся моя жизнь бесконечный аттракцион манипуляций, обмана и игр. Бесконечный путь одиночества, и, когда встречаются те, кто кажется небезразличными ко мне, мне хочется отблагодарить, но у меня ничего, кроме тела, нет. Я предлагала себя Джеймсу, но он не брал. Мадлен мне стала подругой, я предложила себя ей — она показала, что бывает тепло и приятно. Я встретила Фила и потянулась, мне захотелось убедиться, что связь реальна, я взяла его, взяла тепло, что он подарил касаниями, и мне понравилось. Но, вероятно, впервые в жизни я захотела всем своим существом по-настоящему сильно, захотела отдать себя, захотела отогреться, почувствовать, отдать своё сердце, замереть в тишине и дышать… тобой, я захотела тебя любить. И я была бы счастлива родить тебе, я была бы так счастлива, как никогда в своей жизни, подарить жизнь ребёнку, что вобрал бы в себя лучшее. Видеть в маленьком лице твои черты. Я бы хотела любить тебя без опыта прошлого, быть твоей целиком, без ошибок. Я бы хотела отдать всю себя до крупицы и ложиться в твою постель каждую ночь, дышать терпким запахом, греясь от раскалённой кожи. Я бы хотела с тобой быть. Я бы этого безумно хотела. Но всё сломано, всё сломано, — закрывает своё лицо, а её судорожный шёпот меня царапает, словно острые когти, изнутри. — И я понимаю, я правда всё понимаю, ты в своём праве. Я поступила нечестно тогда, спать с двумя мужчинами сразу в глазах многих отвратительно низко, и ты не исключение. Я поступила нечестно, я тебя этим унизила, возможно, обидела, я понимаю. Понимаю и то, что за этот год, пока я отчаянно пыталась разобраться в себе, пыталась начать контролировать свои чувства, принять их, рассмотреть, ты жил вдали и многое могло измениться. Мы так долго и давно не виделись… Ты, скорее всего, обо мне даже не вспоминал и вообще не думал, поэтому сейчас то, что мы встретились, у тебя ничего не будит внутри. Возможно, ты убедился, что всё отболело, но решил получить ответы и версию произошедших событий. Не более, — стирает снова слёзы, а пальцы её так сильно дрожат… Господи. Это невыносимое зрелище. Абсолютный в своём многообразии пиздец. А ведь хотелось без истерик. Ну да, как же. — И это нормально. Я смогу понять и смириться с тем, что шанс потерян, а ты человек слова и поступил как настоящий мужчина — приехав и взяв ответственность, вот так с порога встретив. Это нормально, и мои слова были лишними, я просто убедила себя в том, что борюсь ради того, чтобы у нас могло быть будущее, что чиню себя, склеиваю из осколков, поставила неправильную цель, зациклилась на тебе, обманула себя… Зачем-то обманула, и теперь я это вижу. — Веста… — Всё нормально, ты не обязан, спасибо, я признательна, но не стоит. Просто не проявляй участливость, я чужая, я ненужная, я незнакомая тебе, по сути, просто уйди и не связывайся. Я справлюсь, я должна, Ванесса не раз говорила, что я способна нести ответственность и принимать верные решения. Следует попробовать. — Веста. — Я найду себе номер, поживу здесь какое-то время, приду в себя, а после сама свяжусь с Рокки или Джеймсом и… — да вашу же маму, а. Я не виноват, но я очевидно дебил, потому что довёл её в первый же час после клиники до истерики. Вэн удавилась бы от гордости, а потом откусила мне голову и была бы права. Абсолютно. — Остановись, — прошу, дотрагиваясь до её руки. Ледяной, будто на улице не начало осени, а зима, и её проморозило до костей. — Мы сейчас заедем в ресторан и поедим, либо купим продукты и поедем ко мне, и всё приготовим. Переночуем в Центре, а завтра поедем вместе на базу. — Зачем? — Ты попросила меня принять твою любовь — я её принимаю, — не факт, что правильно. Не факт, что стоит ставить это именно так, но мне кажется, что говорить о выданном ей втором шансе будет звучать с очередным обвинением. Я не хочу жить прошлым, но я в прошлое только что нас окунул. И зря это сделал, скорее всего, зря. — Ты чувствуешь всё ещё хоть что-то ко мне после долгих месяцев? — тихо спрашивает, смотрит в мои глаза, а я вижу её дрожащие ресницы и губы, вижу её сейчас и не хочу отталкивать. — Чувствую, иначе не наблюдал бы за тобой за толстым тонированным стеклом, не смотрел за твоим состоянием, не вникал в методы лечения. Я видел тебя, я по тебе скучал, вспоминая наши часы в оранжерее. Ты проблемная, Вест, ты девочка-беда, но мы можем попробовать доверять друг другу, попробовать рядом быть, быть вместе. Правильно. Избегая прежних ошибок. Мы можем попробовать быть, если ты действительно готова и всерьёз этого осознанно хочешь, иначе это всё просто потеряет смысл как таковой. У её губ привкус горечи и слёз. У её губ припухших, мягких и прохладных привкус боли. Но я буду придурком, если попытаюсь скрыть то, как меня прошивает словно очередной молнией, что мелькает в грозовых облаках, когда чувствую прохладный поцелуй. Мягкие ладони, что касаются настолько невесомо, словно это крылья бабочки, мотылёк, который пугливо задевает мою кожу, мотылёк, что замёрз, мотылёк хочет тепла… Неудобно. Но прерывать контакт — словно отсоединить электроды, которые поддерживают биение только заведённого сердца. Неудобно, её хочется обнять, её хочется согреть под поднимающимся ветром и бушующей стихией вокруг, её хочется в тепло. Накормить, напоить тёплым чаем, видеть, как из взгляда исчезает боль. Неудобно. Она вся неудобная. Но я осознаю как никогда ярко, что уходить от неё не хочу. Наказание она для меня или в будущем наилучшая радость и ценность — бог его знает, но я даю нам в эту самую минуту шанс. Быть. Я даю нам шанс, я перестаю ждать провала, я надеюсь, что получится. И пусть пока что действовать не хочу, но не стану ничему препятствовать, отталкивать или морозиться. Нам предстоит долгий путь. Очень долгий, но свой кусок пусть и выстраданного счастья всё же хочется. Для нас двоих.