Медь

Некоторые вещи лучше не знать. Пусть многие и будут с этим утверждением спорить. Доказывать, что нет ничего ценнее и важнее правды. Какой бы та ни была болезненной и жестокой сукой, что вскрывает по-живому. Некоторые вещи лучше не слышать, а если вдруг тебе не оставляют шансов, то в разы более терпимо тогда, когда не видишь серьёзность глаз напротив. Что убивает возможность обмануться интонацией, переформулировать, смягчить информацию, сделать вид, что послышалось. Некоторые вещи лучше не чувствовать. То, как затапливает разочарованием и болью, пониманием, что снова ошиблась. И вероятно, кто-то на моём месте обиделся бы и заистерил. С громким криком начал обвинять. Тыкать в проступок, желчно бросая фразы о том, что и после этого поворачивается язык говорить, что это я — косячная сука? Как же. Можно начать вгонять шпильки в него. Методично, издевательски, с наслаждением. Мстить за боль — болью. Самая рабочая схема. Придумано не мной, проверено веками. Вероятно, другая, более уверенная в своей правоте, гордая и самодостаточная, просто послала бы к чертям и вычеркнула из своей жизни мгновенно, без шанса реабилитации. Если бы тот был ему нужен. В моём же случае данное утверждение вызывает сильные сомнения. Вероятно, другая бросилась бы на него разъярённой задетой гарпией, в ярости царапала горячую кожу, пыталась лупить кулаками по мощной груди и шипела в лицо о том, какое он редкостное дерьмо и пальца, самого кончика его… недостоин. Я же молча перевариваю новость. Понимая, что идеализировала его, накручивая список положительных качеств, делая из Франца едва ли не святого человека. Воплощением необходимого мне тепла, тлеющих углями чувств. Франц стал за месяцы в лечебнице долгожданным покоем. За месяцы после неё он стал концентрированной страстью, терпкой специей будней, крепкими объятиями. Франц дал понять, что теперь я принадлежу ему, он меня присвоил, он подарил это ощущение единения. И я успела поверить в то, что получиться способно. Даже с такой изломанной, пропитанной болью и сомнениями насквозь, с такой неуверенной в своих силах. Что не отталкивают его мои трещины, что шероховатости личности не помешают — в конечном итоге — к совместному счастью прийти. Я приняла свою любовь к нему. Убедила себя в том, что её на двоих хватит. Ведь в паре всегда так: один позволяет, второй заполняет чувством, как топливом, делая его движущей силой для них. Оба не могут в равной степени любить. Двое не могут гореть взаимно… до капли одинаково ярко. Я приняла как факт, что очень долго, а быть может, вообще никогда не услышу искреннее признание. Что к этому мы можем идти очень и очень долго, что в нём, вполне возможно, и не расцветёт любовь, оставшись лишь влечением, симпатией, близостью. Людей рядом держит и меньшее. Я не собиралась требовать, не собиралась просить ответа на прямой вопрос, не планировала на него давить. И теперь, сидя напротив, глядя в тёмные глаза, слыша о том, как он был… или всё ещё влюблён в Ванессу, ощущаю, как по крупицам осыпаюсь, словно человек из песка. Это больно и неприятно. Это отчасти заслуженно и безумно похоже на месть за Фила. Это сравнивает своеобразный счёт, а ещё подчёркивает его нежелание быть со мной. И теперь мне становится интересно: что же его переубедило в итоге? Почему, открещиваясь от нашей связи, почему, гоня от себя мысль о возобновлении отношений, почему, уверенный в том, что я не нужна ему, он мало того что согласился попробовать, так ещё и долгие месяцы рядом был? И не настолько безучастным, как это было раньше. Мне интересно: зачем он сделал шаг навстречу? Зачем сам взял, зачем спровоцировал близость, зачем привёл в свою постель и не отпустил после? Зачем забота о моём здоровье? Зачем всё это, если с Ванессой было хорошо, была страсть и влюблённость, она целиком в его вкусе, словно сошедшая с обложки мечта с блестящими золотистыми локонами, пухлыми губами и потрясающей фигурой? Зачем ему я, когда рядом такая, как она, расхаживает? Или всё дело в том, что Ванесса его в конечном итоге отвергла? Быть может, Франц и хотел бы быть с ней, но не от него всё зависело? Получается, что я просто замена? Попытка залатать брешь? Выбор без выбора? Безысходность? Желание уйти от одиночества? Ему со мной хорошо или просто удобно? Ведь если убрать нюансы, с которыми мы сталкиваемся касаемо моего пытающегося восстановиться организма и шаткости психического состояния, в остальном я даже минимально стараюсь его не напрягать. Не присаживаюсь на уши, не вытаскиваю мелочи прошлого, не влезаю в тайны его семьи, не требую озвучивать причины развода и многое другое. Я не лезу к нему в душу, я не роюсь в его болезненных потерях, не трогаю то, что он сам показывать или рассказывать не пытается. Я для него кто?.. Та, что находится рядом до тех пор, пока не встретит свою роковую блондинку, которая покорит собой целиком, заставляя забыть обо всём на свете, рванув в этот омут страсти? Он в ней без страха утопится, самозабвенно будет любить и ласкать, подарит себя всего. В то время как сейчас мне достаются крохи, и бог его знает теперь, что из них настоящее, а что просто попытка не быть мудаком, отдавая мне хотя бы немного призрачной взаимности. Мерзко. От себя. От жалости, которой затапливает, словно стоячей смрадной водой. Мерзко от мысли, что, ложась со мной, он мог о ней думать. Двигаясь внутри моего тела — её представлять. Прикрыв глаза, чувствуя мягкую грудь или гладкость промежности, легко обмануть себя, легко уговорить, что под ним другая. Не я. И теперь его так часто прикрытые веки, когда целовал меня, его едва ли не зажмуренные глаза кажутся почти унизительным проявлением нежелания быть с одной, в то время как всё его существо… душа, сердце, тело к другой тянутся. Мне казалось, его так кроет от ощущений, что он в удовольствии тонет, хрипит от наслаждения, что зашторенные веки — признак максимального погружения в чувственность. Теперь всё выглядеть начинает иначе. Это даже не ревность. Ревнуют тех, кого имеют право ревновать, тех, кто тебе хотя бы минимально принадлежит. Он же никогда не давал мне понимания своей безоговорочной принадлежности. Присвоив, хозяйкой в ответ же не выбрал. Это даже не обида. Смысл обижаться? В тот период времени Франц и вправду был предоставлен сам себе. И мог делать всё, что его душе и телу угодно. В каком-то смысле он может и сейчас делать ровно то же самое. Он выдал мне запрет на взаимодействие с кем-либо — запретов ему не выдавала я. Верности не требовала. И говорить вещи простые, понятные, разумные, что ли, — достаточно легко. Слова слетают с губ почти равнодушно, в то время как внутри всё начинает выстывать вместе с пониманием, что ничего у нас не получится. Не сможет. Я не Ванесса. Мне недостаёт её черт внешности и характера. Я не смогу его покорить. Не смогу впечатлить до такой степени. Не смогу ослепить, во мне недостаточно яркости. Всё, что я могу дать ему, — шрамированную душу, измученное сердце и личность, что в вечном поиске себя, регулярно потерянную и сомневающуюся. Я не такая. Я не для него. Я до неё не дотягиваю. Тот запредельный уровень идеальности, который Ванесса достигла, для меня слишком далёк. Нет смысла даже пытаться. Это не исправить походом в салон, чтобы из тёмного оттенка волос выйти в красивый дорогой блонд. Это не исправить пластикой, чтобы сделать губы более пухлыми. Не изменить целиком фигуру, подгоняя под идеальность её линий. Не заставить мышечный корсет ровно таким же рельефом проявиться. Не изменить навсегда цвет глаз, не подделать взгляд, не присвоить себе запах. Как бы ни пыталась я стать хотя бы немного похожей внешне, в конечном итоге всё равно останусь просто фальшивой подделкой рядом с неповторимым оригиналом, и трепыханиями, рвением соответствовать и всем остальным лишь буду выглядеть ещё более жалко. Унижаясь. Преклоняясь. Сходя с ума и взращивая отвращение, едва ли не ненависть к своей внешности. Я не такая. Я такой стать не смогу. И, наверное, хорошо, что всё выяснилось практически сразу. Было бы, конечно же, лучше, если бы он так долго не молчал, а с порога заявил об их отношениях. Тогда я ещё не успела бы, как дура, поверить в то, что у меня есть шанс. Я не успела бы к нему привязаться, к теплу его рук, к его терпкому запаху привыкнуть. Я бы не стала зависимой от мускусного, мужского, невыносимо притягательного вкуса. Я бы не позволила чувствам настолько сильно углубиться. Теперь же отказаться от него без нестерпимой боли просто не выйдет. Теперь же я, скорее всего, толкну себя к чёртову обрыву, за которым последует закономерный срыв в попытке сбежать от разбитого сердца. Теперь я в любовь никогда больше не поверю. Я её не захочу. Когда слишком долго ничего не выходит, значит, я просто этого не заслуживаю, не достойна, значит, искать вообще не стоит. Стоит о мечте оказаться в сильных небезразличных руках забыть. У меня никогда не было полноценной крепкой семьи. Любящей. Никогда не было, никогда, видимо, и не будет. Джеймс когда-то обронил фразу, что мы с ним другие, нам эти мелочи жизни попросту не нужны. Мы рождены иными. В ином же можем смысл жизни найти. Джеймс тогда звучал слишком расчётливо и цинично. Джеймс меня уверенностью в своей правоте удивил. Сейчас же, глядя в вишнёвые глаза, глубокие и внимательные, осознаю, что Джеймс не просто так говорил. Вероятно, чувствовал, вероятно, и вправду знал. *** Проходит неделя. Следом другая. Мне казалось, что будет довольно просто — уйти. Собрать свои вещи, сесть в машину, а после в самолёт и улететь на родину, оставляя за своей спиной всё, что сумела пережить за эти два года. За неделю, две… да хоть и десяток месяцев, вероятнее всего, и не один, я не смогу Франца разлюбить. Чувство к нему уплотнилось, вросло в мои жилы, оплело собой, проникло в кровеносную систему. Любовь теперь бежит по моим венам, любовь разносит кислород, заставляя работать организм, заставляя заполняться лёгкие. Я не смогу, я и не пытаюсь, убить это чувство, признавая, что так вышло и с этим придётся дальше жить. А в попытке решиться поставить окончательную точку — жадно вбираю в себя его вкус, жадно касаюсь горячего красивого тела, жадно им дышу, понимая, что вскоре лишусь навсегда. Чувства не спрашивают разрешения, чувства из-под контроля выходят, я кончаю с его членом внутри, а с уголков глаз катятся слёзы. Чувств так много… И они жалят словно дикие осы, мне с ним, под ним, на нём так хорошо, что становится чудовищно плохо. Потому что не вечно. Потому что это скоро прекратится. Потому что ещё немного, ещё пара дней, ещё пара ночей кожа к коже, ещё чуть больше хриплого грубого шёпота в мои уши, ещё немного его насыщенного вкуса на корне языка, ещё немного… Ещё и ещё. И не оторваться. Не отстраниться. Не сбежать от нахлынувшей беспомощности. Я будто в ловушке. Сама в капкан угодила, пока он расставлял его, рассказывая ненужную мне правду. Я устала себя с Ванессой сравнивать. Устала улыбаться ей в глаза, делая вид, что всё как прежде. Устала бесконечно внутри провариваться в злости и обиде. Понимая, почему так поступил он, — не понимая, почему так поступила она. Но завести этот разговор не считаю нужным. Не считаю, что это имеет смысл. Чувства отравляют. Мне кажется, я начинаю сходить с ума, пытаясь в этот раз действовать иначе и не бросаться слепо в объятия Фила, не мешать ему строить свою жизнь, всё равно к нему приползаю, словно смертельно ранена. И рядом же молчу. Глажу пушистых лисов, отвлекаясь мягкостью их шерсти, уходом за животными, бесполезным трёпом. И он, разумеется, чувствует, что со мной что-то происходит, но, как и всегда, в душу влезать не спешит. Довольствуясь ответом на прямой вопрос: «ты в порядке?». Да, я в норме. Относительно. Наверное, в каком-то смысле я в куда большей норме, чем когда-либо была вообще. Только от чувств больно, но это совершенно другой разговор. Разговор запрещённый. На любовь выдано табу, на её обсуждение запрет. Я старалась. У меня не вышло. Я продолжаю играть свою временную роль. Одиночество же медленно подбирается. Словно маяк в бушующем тёмном море, оно поджидает. Оно знает, что вскоре мы встретимся снова и, вероятно, до конца жизни станем неразлучны. Одиночество — моя стезя. Возможно, именно его я и заслужила, то ли одарённая им, то ли наказанная за грехи прошлого. В одиночестве есть свой горчащий полынный привкус, к которому привыкаешь и начинаешь получать извращённое удовольствие. Одиночество выглядит в разы безопаснее сокрушительных по своей силе чувств. И я надеюсь, что оно любовь сумеет победить, сумеет её истончить, разорвать на куски, выжечь, выветрить из меня, выгнать. С одиночеством мне привычнее быть. С любовью в тандеме не вышло. Я пыталась, видит бог, я хотела стать для него всем, я хотела показать, что у нас может быть иначе, я рвалась доказывать, что заслуживаю доверия. Что тоже могу быть и заботливой, и верной, отдаваясь целиком в его руки. Откровенно, искренне, до последней капли. Я в нём ещё немного — и вся растворилась бы шипучей таблеткой. Отказываясь от себя в угоду ему. Только бы вышло. Только бы получилось. Мне так отчаянно этого хотелось, я так рвалась, так, сука, мечтала о шансе. Я его получила — шанс. Франца же целиком? Отчасти. Он сам говорил, что меня не хотел. Что я ему не нравлюсь. Я раздражаю. Неправильная и поломанная. Что не нужна. Он от меня давным-давно отказался. Зачем-то вопреки собственным желаниям и вкусам согласился рядом быть. То ли ответственность подтолкнула, то ли внезапная жертвенность пробудилась, то ли с моей помощью решил Ванессу забыть. Я выдерживаю до начала марта. Стойко. Молча. Делая вид, что ничего не изменилось. Делаю это, похоже, весьма успешно, потому что лишних вопросов не возникает ни у кого. А мне бы радоваться внезапным актёрским способностям, только радоваться тут, увы, нечему. Я просто просыпаюсь второго числа, смотрю в потолок, понимая, что Франц ушёл в медблок, ибо сегодня его смена, и осознаю, что момент настал. Тянуть дальше не имеет смысла. Я не буду готова уйти никогда. Это просто нужно сделать — оторвать резко, как чёртов пластырь. Вначале обжигающе больно, а после эта боль обязана стать привычной, возможно, и вовсе пройти. Наш разум так устроен, что мы способны адаптироваться попросту ко всему. Жутко хочется позвонить или Филу, или Джеймсу. С одним попрощаться, откровенно признавшись, что не смогла. Играть в отношения, делать вид, что всего достаточно, что себя начала любить. Не начала. Любить себя по-прежнему не за что, разве что за очищенный от наркотиков организм, только, насколько это всё долговечно, не сможет ответить никто. И я в том числе. Позвонить Джеймсу и попросить себе снова место в его клинике. Спросить, что с сестрой, не пытается ли она влезать в прежнее дерьмо, не срывается ли. Спросить о матери. Просто потому что следить за ней обязана. В наших венах одинаковая не вода — кровь. И пока она дышит, на моей совести останется. Позвонить… Но когда телефон в руке оказывается — выдыхаю и в сторону его отбрасываю, резко вставая с кровати до лёгкого головокружения, и начинаю собирать свои вещи. Чемодан небольшой, всё стопроцентно не влезет, но по факту особенно ценных вещей у меня нет. Косметику всегда можно купить. Как и сезонную обувь или купальник к лету. Каких-то важных мелочей, вроде совместных фото в красивых рамках, игрушек, картин, или подушки, с которой сплю с самого детства, — нет тоже. Я оглядываюсь вокруг, понимая, что чёртова квартирантка. Этот блок не стал мне новым домом. В самом деле места, которое я могла бы назвать знакомым, родным, любимым, — в мире нет вообще. Чемодан небольшой, чемодан заполняется в основном бельём, одеждой, без которой сейчас будет не слишком комфортно, сменной обувью и неуместно украденной футболкой Франца, в которой он ещё вчера ходил, но не отнёс в стирку. Футболку к лицу подносить явно лишнее, но его запах — наркотик, без его запаха у меня будет ломка, без него всего, но если я смогла очиститься от синтетики, что пропитала мою кровь, то, вероятнее всего, смогу очиститься рано или поздно и от него. Я зависима. Всегда от чего-то или кого-то. Слезая с таблеток — подсаживаюсь на людей. Порой умудряясь плотно сидеть на всём разом. Был порошок — стала Ванесса, которая заземляла месяцами. Ванесса сейчас вызывает внутри отторжение. Были капли, что так приятно впитывались в дёсна и под язык... кайфово острые — появился Франц. Вместо травки — Фил. Даже вместо чего-то лёгкого, вроде алкоголя, — не мои лисы. Я зависима. Всегда. Слезая с запрещёнки, вляпываюсь в эгоистов, которые в первую очередь думают о себе. И как бы имеют право, просто ровно такой же эгоисткой я хочу научиться быть, но, вероятно, если и получится, то не в их обществе. Я зависима. Ещё не уехала, в процессе сборов, в процессе принятия решения, во что облачиться, глядя в зеркало, понимаю, что расстроена. Катастрофически сильно. Я зависима. И по лицу катятся слёзы. Не истерика, просто боль сочится из тела, из самой души. Я не хочу от него уезжать, я не хочу оставлять это место, здесь было много хорошего за эти месяцы. Но, глядя на Ванессу, всегда буду думать о том, что, видя идеал своих мечтаний, Франц остаётся с нелюбимой раздражающей его женщиной, лишь потому что не получается её заполучить. Глядя на Ванессу — я вижу их вместе. Вижу его тёмные от желания глаза, то, с каким восторгом и восхищением он на неё смотрит, как жадно ласкает, а она позволяет, она отдаётся, она даёт ему собой пировать. Глядя на Ванессу, слыша её глубокий голос, отмечая, как она красива, ловлю после свой взгляд в зеркале, и мне тошно. Из простого отторжения я медленно двигаюсь к ненависти. Когда-то Джеймсу не хватило чего-то. Не его. Не для него. И бог с ним, отказ я со временем, но пережила. Франц же был, Франц остаётся чувством спасительным, чувством осознанным, принятым. Франц нечто иное, Франц мне казался будущим, Франц олицетворение второго шанса, вырванного у судьбы. Только, если он практически стал для меня всем, я для него по факту пустотой осталась. Мне тошно. Мне себя недостаточно. Мне обидно, что не получается, как бы ни стремилась, попросту ни-че-го. И винить кого-либо в этом глупо. Это не они хуёвые, это я, не дотягивающая до нужного уровня. Проклятая, когда дело касается чувств. Слабая. Изуродованная и неправильным выбором, и зависимостью, и людьми, которых выбираю по пути. Мне тошно. Раньше любила юбки, любила тонкие чулки, платья или сарафаны. Любила красивый макияж, идеальную укладку, идеально подобранные аксессуары, удовлетворённо смотрела на своё отражение, понимая, что сломы внутри отлично закрывает привлекательная картинка. За ней прятаться больше нет сил. Да и смысл в чём? Если картинка эта привлекает на все сто точно не тех, кого бы хотелось. В глазах Франца даже с зеркальным блеском чёрных волос и чёткой линией обведённых губ я всё равно буду оставаться той, что не в его вкусе. Не нравится. Не такая, какая ему нужна. Мне тошно. Я зацикливаюсь. Натягивая вместо юбки — брюки. Вместо блузки — водолазку. Ноль аксессуаров. Никакой косметики, кроме прозрачного блеска с уходовым маслом для губ. Вместо идеально прямых волос — небрежный пучок на затылке. Не в силах лишь отказаться от каблуков, без них я словно раздета, словно совсем ничего от меня не осталось, и плевать, что высота шпильки такая же… как у неё. Мне тошно. Я понимаю, что наши различия слишком остро показать пытаюсь, будто подсознательно крича, что я не она. Посмотри! Я ею никогда не стану. Кричать в отражение зеркала. Кричать себе. Кричать Францу не стану, он и без того всё видит и, вероятно, этим разочаровывается. Разочарованию вскоре придёт конец. Стоит его от себя освободить. Потому что ответственность, которая в нём раздута и взращена до невероятных размеров, прогнать меня не позволит. Он слишком мужик, чтобы демонстративно делать тому, кто слабее, больно. Решить это всё, разорвать обязана я. Так будет правильнее и честнее. Наверное. Мне тошно. Рокки, когда прошу, чтобы меня отвезли в Центр, не задаёт лишних вопросов, спросив лишь, на какой срок я собираюсь улететь. Меня здесь ничто не держит. Ни люди, ни контракты. С Филом мы сможем общаться или на расстоянии, или друг к другу при желании прилетать. Рокки не просит остаться, говорит, что сам сообщит о моём возвращении Джеймсу, зарезервирует мне билет на самолёт и номер в гостинице по прилёту, взяв на себя расходы. По факту же всё будет оплачиваться не им. Но это уже совершенно неважно. Мне тошно. В руке телефон, я поглаживаю экран, размышляя, стоит ли написать что-то вроде письма Францу? Или попросить подойти, чтобы сказать всё лично? Стоит ли поговорить с Ванессой и наконец вывернуть себя наизнанку, дав понять, что я в курсе их романа и именно по этой простой причине не хочу никому мешать и ухожу? Ухожу от них всех, ухожу от этой жизни, потому что устала и так больше не может продолжаться, у меня на это нет сил. Стоит ли позвонить Филу? Или куда проще будет, улетев, поставить его перед фактом? В любом из случаев он поймёт и всегда выберет мою сторону. Мне тошно, Рокки скидывает электронный билет вместе со временем рейса. Обещает через полтора часа вертушку, чтобы не трястись в машине непозволительно долго и не рисковать лишний раз. А у меня ком в горле образовывается. Сидеть вот так больше часа в комнате будет сложно, с накинутым на плечи не запахнутом пальто, в ботильонах на шпильке, чувствуя, как, словно удавка, стягивает тугой ворот водолазки горло и душит… Сидеть как на электрическом стуле, понимая, что в любой из моментов может вернуться Франц, а я не уверена, хочу ли увидеть его перед отлётом. Так, наверное, было бы правильно — в глаза всё озвучить и объяснить. Сказать «прощай»… Это больнее, но куда более взросло, чем молча исчезнуть. Час. Если у судьбы на нас всё же есть планы, я увижу его перед отлётом. Если же нет?.. Некоторые вещи просто не стоит менять, не стоит туда, видимо, вмешиваться. Если моё решение верное, возможно, то, что я смогу ускользнуть незамеченной, даст мне понимание, что я всё же права. Час… Длится как вечность, шея начинает болеть, как и напряжённая прямая спина. Смотрю на экран телефона, поглаживая его бездумно, рядом стоит чемодан, на нём же друг на друге тонкие перчатки и, что иронично, терракотового цвета палантин. Такого цвета тонкая летящая ткань в день нашего знакомства оказалась под толстой грубой подошвой ботинка Франца. Он испугал меня тогда, но мгновенно внимание привлёк. Он пугает меня и сейчас, потому что, оказывается, заходит бесшумно и замирает, глядя на меня и стоящий рядом чемодан. А я слышу за окном звук вертолётных лопастей, понимая, что «пора». Однако в момент, когда поднимаю глаза, ожидая увидеть тёмную стену, — вижу его, а сердце галопом заходится. Я не придумала, что скажу, если он придёт. На самом деле я его здесь вообще уже не ждала, смирившись с ответом судьбы, что моё решение единственно правильное и стоит просто исчезнуть. — Рокки попросил меня передать, что у тебя примерно полчаса до отлёта, вертолёт нужно дозаправить и проверить, прежде чем снова в воздух поднять, — сколько бы ни прошло времени, а я всё ещё остро реагирую на его низкий грубый голос. На сочность хрипотцы, на эти густые ноты, которыми меня, словно жгучим соусом, обмазывает с ног до головы. Смотрю, моргать не хочется, жадно впитываю его образ. То, как растрепались волосы, словно он сорвался и чудовищно спешил, чтобы оказаться здесь. На его вязаный кардиган. Крупное плетение, огромные деревянные пуговицы, узкие синие джинсы, высокие ботинки и свитер в крупные ромбы. Смотрю, и внутри всё начинает плавиться, орган за органом стекает друг по дружке каплями воска. Внутри какой-то абсолютный пиздец. Я люблю его. Я люблю его так сильно в этот момент, что начинает болезненно резать в глазницах, приходится прикусить губу, чтобы та не дрожала и я не расплакалась как идиотка. Сама ведь всё решила. Люблю. Боже, люблю. Тёмные глаза, блестящие, словно обсидиановые камни, раскалённая чёрная гладкая галька под нахмуренными бровями. Выпуклые глянцевые вишни, а на языке привычно растекается ягодный привкус с горчаще-дымным послевкусием. Люблю его. Люблю, и поэтому мне стоит просто уехать, потому что сойду с ума, постоянно думая о том, насколько я недостаточно для него хороша. В конечном итоге впаду в безумие и вернусь к прежним привычкам, чтобы заглушить этот фон. Я ждала от него взаимности, верила, что за эти месяцы в нём тоже проснутся чувства. Не всё ведь было хреново. Моментами одурманивающе хорошо. Или же мне казалось? Или же я, ослеплённая зависимостью от него, наслаждалась каждой минутой, в то время как для Франца это было обыденностью? Едва ли не скукой. Он не был безучастен. Но он и не пытался максимально вкладываться в отношения. Они словно были ему и не нужны, и нужны разом. Если есть — хорошо, если нету — тоже. Ничего глобально не изменится… буду я рядом или нет. Возможно, немного поскучает просто потому, что привык к тому, что я всегда ошивалась поблизости. Не более. Люблю его. И как же хочется, чтобы он любил в ответ. Но это лишь мои проблемы. Любить меня ему, вероятно, не за что. Любить меня он не обязан, возможно, просто не захотел или посчитал, что я для этого недостаточно подхожу под его особые параметры и вкусы. Что же… — Веста? — у Ванессы даже имя звучит более мелодично, сладко и вкусно. А моё созвучно до смешного с «не та». Веста — не та. Ванесса — моя любимая принцесса. Моя жрица и папесса. Интересно, как он звал её? Детка? Малышка? Солнце? Милая? Сладкая? Моя девочка? Меня он не звал никак. Веста. Не та. — Куда ты собралась? На какой срок? Почему не сказала ничего раньше? Что-то случилось? Случился ты, любовь моя. Случились чувства, которые тебе не нужны, а меня они убивают. Случилась Ванесса, которая в твоём вкусе, и ты откровенно признался, что в неё влюбился с первого же взгляда и ошалел. Рассказал о том, что спустя несколько часов вы уже были в одной постели. Спустя несколько часов после знакомства со мной я слышала лишь рык и недовольство, чувствовала неприветливый взгляд, полный оценки, и ничего больше. Что бы он сейчас ни сказал. Первое впечатление о нас у него было диаметрально противоположным. Его сердце мгновенно отвергло меня, его сердце мгновенно выбрало её. О чём тут говорить вообще?.. — Я возвращаюсь домой, если то место можно в принципе назвать домом, но это неважно. Возвращаюсь навсегда, Франц. Ничего у нас не получилось, поэтому, чтобы не мешаться под ногами, я просто уйду. А говорить об этом не слишком хотелось, да и какой смысл? Мы оба всё прекрасно понимаем. Обжигает что-то мелькнувшее в его глазах. Что-то звериное, чёрное, как сама тьма, что-то мерцающее потусторонним огнём, желающее оставить на мне ожоги. А я не могу до конца понять это недовольство, удивление или злость? Прочитать его мне снова не удаётся, что говорит лишь о том, как много я открыла себя для него, буквально всю нараспашку, как мало Франц дал мне в ответ. Прошёлся по поверхности, вспоминая детали из детства, рассказывал о любимых местах в Израиле, где раньше жил. Кажется, в одну из тёмных ночей тихо говорил, что когда-нибудь мы туда съездим. Это звучало сказочно. Обещанием и теплом, что прокатилось внутри, потому что не Израиль или красивые места меня в этом так привлекли и обрадовали, а допущенная им мысль… что мы будем вместе не месяцы, а, вероятно, годы, быть может, вообще всегда. — И что же мы понимаем, можно поинтересоваться? — засовывает руки в карманы джинсов, хмурится ещё больше, но не пытается расстояние сократить, за что я благодарна, потому что чем ближе он находится, тем сложнее мне собирать по крупицам растекающиеся, словно жидкие, мысли. В его присутствии я теряю себя, растворяясь в глубоком взгляде. Он подавляет, подчиняет, хочется послушно замолчать и прогнуться. — Я думала, что смогу с этим справиться, но у меня не получилось. Ты и Ванесса… это неприятно и больно. Понимать, что ты влюблён в другую… — Был, — перебивает меня, всё-таки делая шаг в мою сторону. — Я был в неё влюблён. В прошедшем времени, Веста. — Не та. — Был или всё ещё, это не столь важно уже. Я просто не она, понимаешь? Конечно, понимаешь. Тут даже сравнивать нет никакого смысла. Блондинка и брюнетка. Умная, самодостаточная, красивая, идеальная — и нестабильная, зависимая наркоманка с огромными незаживающими шрамами. Мы буквально полные противоположности с ней. Она в твоём вкусе, ты на неё мгновенно среагировал и повёлся, ты её с первого взгляда захотел. Со мной же всё вопреки, нехотя, неизбежно, едва ли не через силу. С ней было хорошо… я уверена. Интересно, ярко и сладко. У нас же всё через боль, брошенные обещания, жалость, вторые шансы и невзаимность. Я думала, моих чувств хватит на двоих. Но не хватает, Франц, — не плачь, дура, только не плачь, умоляю. Ещё более жалко выглядеть в его глазах будет наихудшим из возможных вариантов. Размазанная, слабая, неидеальная. Омерзительно. Уровень ненависти к себе просто зашкаливающий. — Я прекрасно знаю, что ты не она. Я вас не сравниваю. — Врёшь, — срывается шёпотом, смотрю на него отчаянно, чувствуя, как предательски не вовремя и не к месту с уголка слеза стекает. — Врёшь. — Веста… — Врёшь. Ты сравнивал, я более чем уверена, возможно, продолжаешь до сих пор, когда видишь Ванессу, идущую в нескольких метрах, вспоминая, как сладко было касаться её — ожившей мечты. И как со мной по-другому. Невкусно. С налётом пережитых ошибок. С пониманием, что я зависима и, возможно, никогда не смогу родить твоего ребёнка, возможно, снова сорвусь, потому что слабая. Возможно, я просто не та, ради кого ты хотел бы стараться хотя бы немного. Её ты бы смог любить, меня же?.. — не плачь. Просто промаргивайся, оставляя внутри себя влагу, чтобы не высохнуть и не истончиться от боли. — Я не виню тебя, правда. Я тебя понимаю. Она потрясающе красивая женщина. Ради таких, как она, начинаются войны. Ради таких, как она, хочется сворачивать горы, опускаться перед ними на колени, поклоняться. — Остановись, — подходит ещё ближе, а я взмываю на ноги, а хотелось бы пробить потолок и сразу же подальше — в небо. От его близости больнее в разы. — Посмотри в зеркало — ты другая, но не менее красива. — Только в меня ты не был никогда влюблён, — грустно звучит и обречённо. — Знаешь, я благодарна тебе, что ты не оттолкнул с порога — там, рядом с клиникой. Что дал шанс побыть с тобой, касаться тебя, чувствовать. Дал те мгновения, когда было легко обмануться, что тебе не всё равно. Но я не могу так больше. Мне лучше исчезнуть, пока не стало критически поздно, потому что, если ты от меня уйдёшь — особенно к ней, — я не смогу это вынести. А смотреть на бродящий поблизости идеал, воплощение женщины твоей мечты, постоянно врезаясь в картинки того, как вы были вместе, пока я отчаянно цеплялась за реальность и пыталась уговорить себя выжить?.. Это невыносимо. Мне тяжело далось лечение. Это был безумно сложный путь, и пусть я сейчас выгляжу слабой и жалкой в твоих глазах, но я не ради себя старалась. Как бы ни звучало это неправильно и дерьмово, я хотела тебя любить, я хотела вернуться к тебе и всё исправить, я хотела тепла, хотела тебя, чтобы по-настоящему. Чтобы впервые серьёзно. Я эти месяцы отдавала себя до последней крохи, честно и искренне выпотрошила душу, вручила сердце и смотрела лишь в твои глаза. Можешь ли ты мне сейчас ровно так же честно ответить, что не смотрел в это время на неё? Что не вспоминал то, что между вами было? Что не хотелось тебе повторить или вернуть те моменты? — Не подходи… Подходит нос к носу, а у меня всё внутри дрожит, я не знаю, куда деть свои руки, вмиг ставшие просто ледяными. — Я рада, что знаю правду. Но не могу отвернуться от мысли, что лучше бы ты молчал, и я смогла бы в придуманной мне реальности ещё какое-то время обманчиво счастливой побыть. Наслаждаться твоей близостью. Обманываться. Надеяться на чудо, на то, что ты однажды сможешь ответить мне взаимностью. Теперь я не могу. Я просто не могу. Я хочу это всё прекратить. Не дрожать, когда с силой сгребает в свои руки, когда прижимает к себе, заставляя в мягком кардигане лицом тонуть, тонуть в запахе его тела и парфюма разом. А я задыхаюсь, в груди рыдания сдерживаемые вибрируют. — Я не отпущу тебя, — только это бессмысленно. — Я запру тебя в этой комнате, если потребуется, но ты никуда не полетишь, — в ушах шумит и его голос, и эмоции. Душно. Плохо. Больно. Выворачивает наизнанку. Коктейль внутри настолько неперевариваемый, что хочется блевать. — Ты моя, — как же сладко звучит, словно чёртов угарный газ усыпляет бдительность. — Я не отпущу тебя. — Вижу его глаза так близко, что хочется ослепнуть, и уже глубоко плевать, что бесконтрольно текут слёзы. А телефон мой начинает разрываться на всю комнату. Рокки. Кажется, пора поднимать в воздух вертолёт. — Мне нужно идти, Франц. Прости, что так вышло. Что я сплошное разочарование и меня недостаточно. Ты дал мне всё, что мог. Спасибо. Но лучше, чтобы это сейчас закончилось, пока я не влипла в тебя до такой степени, что не смогу дышать и жить. Я и без того зависима. Это и без того так больно, что хочется исчезнуть, но я попробую справиться. Мне нужно тебя освободить. Ты не обязан нести за меня ответственность. Не обязан тратить на меня своё время. Я не та, кто тебе нужен. Я не смогу стать твоим идеалом. Я тебе не нравлюсь, ты сам говорил. Я не нравлюсь тебе. Я тебе не нужна, — дрожат губы, а Франц впервые выглядит растерянно, рассматривает моё лицо, а после зло хватает орущий телефон, дёрганым жестом сбрасывая вызов. Однако тот начинает звонить снова. — Нет, она не полетит. — Боже… — Я восполню тебе сраные потери топлива, Кваттрокки. Значит, верни её чёртов билет, аннулируй, что угодно. Можешь из моей зарплаты вычесть, мне всё равно, — отшвыривает трубку, замирая от меня в полутора метрах, пока я обнимаю себя руками, беспомощно глотая слёзы и не понимая, что со всем этим теперь делать. — Ты снова пытаешься сбежать. В очередной раз сталкиваясь с чем-то непростым — ты собираешься и убегаешь. Или от людей, или из реальности к наркотикам. Хватит. Блять. Бежать. Остановись! И послушай хотя бы раз, прежде чем делать какие-то выводы, а после начинать себя изводить. Мне казалось, мы всё обсудили тогда в ресторане. Да, я с ней спал, да, я был в неё влюблён, да, она в моём вкусе, но мы всё прекратили. Потому что ей не нужны были отношения, потому что она мне не подходила. Это закончилось, слышишь? За-кон-чи-лось. Тебе не нужно себя с ней сравнивать, я никогда не просил тебя что-то в себе менять. Тебе не нужно сходить с ума от мыслей, что блондинки в моём вкусе, в то время как твои волосы чёрные, как ночь. Ты такая. Ты другая. Ты не она. Но я с тобой. Этого недостаточно? Ты выбрала меня. Я назвал тебя своей. И тот разговор был не для того, чтобы сломать наши отношения. Он был для того, чтобы ты поняла, что я хочу между нами доверия и не должно быть больше тайн. Это двояко, неприятно, но это было. Или, по-твоему, мне стоило молчать? — Я не знаю, — выдыхаю, прикрыв глаза. Голова болит. Сильно. В теле многотонная усталость, стресс измотал, и снова начинает противно тянуть желудок. — Я не отпущу тебя, — подходит ближе, стирает с моей щеки скатывающиеся слёзы, которых я уже просто не чувствую. — Ты перестала быть собой. Словно специально пытаешься показать, что другая. Закрываешься, сжираешь себя изнутри, прекращаешь есть, и я вряд ли ошибусь, если предположу, что боли вернулись с навязчивыми мыслями, и ты близка к новому срыву в расстройстве пищевого поведения. Прекрати над собой издеваться, прошу тебя. Я здесь. Я с тобой. Не с ней. — Я безумно ревную, ревную, как ненормальная, и ровно так же безумно боюсь, что ты просто уйдёшь, а я не смогу это пережить, я просто не справлюсь, я уже не справляюсь, глядя в зеркало — ненавижу себя за то, что не подхожу тебе. Что разочаровываю. Недостаточно интересная, недостаточно умная, недостаточно красивая, недостаточно привлекающая и сексуальная. — По-твоему я мазохист, что против воли ложится с тобой в постель? Перестань, — тихо, так тихо, что я еле улавливаю слова, зато чувствую его губы. Мягкие. Тёплые. — Я не отпущу тебя. Ты нужна мне. Я хочу тебя. Именно тебя хочу, Веста, — целует мои влажные щёки, стаскивает с моих плеч пальто, что под ноги мне соскальзывает. — Не беги от меня. Останься. Борись, у нас ведь начало получаться. Зачем ты себя будто в траур погрузила, выцветаешь и мучаешься? Будь собой. Будь моей. Будь со мной, — он звучит как змей искуситель. Завораживающий тембр, сильные руки, что касаются моего тела, опаляя даже через слои ткани. — Дай мне время, немного времени, и у нас всё получится. Я хочу, чтобы получилось. С тобой получилось, слышишь, девочка моя? — Прости, — тонет в поцелуе. А меня ведёт, я за пеленой слёз ничего не вижу, опуская веки, а влага стекает по щекам к вороту водолазки, впитываясь в неё. Он не говорит, что любит. Ему и не нужно. Он даёт мне понимание, что хочет меня рядом, а это важно. Он просит, и это работает. Он зовёт своей девочкой. Он ласковый, нежности так много, так много его вокруг меня… поглощающего, одаривающего, целующего так вкусно, прижимающего так правильно. — Я люблю тебя, я безумно сильно тебя люблю, — плевать, что он не отвечает, насколько это взаимно. Взаимным это, возможно, в будущем сможет быть. А пока что я просто отдаюсь ему. Снова. Проглатывая со слюной боль, позволяя ей стекать по щекам, стираться чувственностью касаний, ощущением его горячей кожи. Запахом что окружает. Он клеймит меня снова — я не сопротивляюсь. — Хочу быть только твоей.