Медь

Я не рассчитывал, что будет легко, было бы слишком наивно так откровенно заблуждаться. Не ждал, что её появление в моей жизни хотя бы что-то упростит, скорее наоборот — усложнит до невозможности. И первые дни ожидаемо оказываются действительно морально очень тяжёлыми. Веста срывается. Раз за разом. Срывается в бесконтрольные слёзы. В сбивчивые бесконечные извинения, которые рассыпает вокруг блестящим от эмоций бисером, пока я не затыкаю её единственно-рабочим способом — собой. Срывается на отчаянные просьбы помочь ей, направить её и не отпускать. Веста срывается. Она выглядит зацикленной, испуганной, растерянной. Она выглядит потрёпанной, измученной, нуждающейся. А я раньше хотел её испытывать, хотел закалить, хотел, чтобы она убедила меня в своей искренности и серьёзности намерений, хотел, чтобы вину искупить пыталась. Но глядя на то, как её бросает из крайности в крайность, понимаю, что мне не нужны её бесконечные «прости», пусть раньше и казалось, что это что-то да изменит, исправить одно единственное слово вряд ли хоть что-то способно. Мне не нужны её оправдания, больше нет. Мне не нужно её сожаление, которым пропитаны голубые глаза насквозь, как чёртово бисквитное пирожное. Мне не нужны её слёзы, от её слёз становится плохо нам обоим, от них внутри напряжёнными струнами всё вибрирует до боли натянутое. Мне не нужны эти качели. Я хочу Весту от неё же спасти. Хочу оградить израненную, хрупкую, чувствительную, оголённую, словно осталась без кожи. Мне страшно. Чувство почти забытое, чувство слишком редкое, чувство далёкое, словно из прошлой жизни. Страшно до ахуя, что могу по неосторожности навредить. Травмировать. И в итоге потерять. Пусть и орал, что плевать, пусть и твердил, что всё равно, пусть и убеждал себя, что на неё мне похуй, скорее раздражает, чем пробуждает внутри хотя бы сколько-нибудь тёплые чувства. Я так много всего накручивал внутри болящей головы, я так много занимался откровенным самообманом… Но правда всё равно всплывает, как ни пытаюсь её прятать, душить, топить, скрывать или смешивать с дерьмом. Правда оказывается на поверхности — навредить Весте я не хочу. Защитить? Очень. И давать этому название нет ни малейшего желания. Я просто принимаю как факт тягу и едва ли не нужду в её обществе. Я не ждал, что будет легко, было бы слишком недальновидно и глупо. Мне в конце концов уже довольно прилично лет, опыт какой-никакой в отношениях имеется. Опыт, к сожалению, горький, по вкусу похожий на землю, что скрипит песчинками на зубах и бесит. Не ожидал от самого себя, что, глядя в её светлые глаза, прошлое — своё в том числе — захочется отпустить. Отпускать же её навсегда? Ни в коем случае. Я не ждал, что будет легко, но когда она в руках моих оказывается, когда я чувствую её вкус, то вместе с физическими ощущениями, накрывает осознанием, что спал я с многими. С многими же было хорошо, но лишь с ней всё смешивается во что-то настолько надрывное и уникальное, болезненное и абсолютно погружающее в себя, что в этой бездне хочется утопиться. Этой бездне хочется отдаться. С ней больно, но я начинаю познавать её вкус, и, как во время еды, аппетит нарастает всё сильнее и сильнее. В итоге делая зависимым. Беспомощным. Сдавшимся. Покорённым. Девочка — северное сияние. Ослепляющая, ослепившая сама того не понимая и совершенно не солнечным или лунным светом. Девочка — аномалия, которая своим чёртовым магнитным полем глушит. Сбоят все радары. С ней так, как с другими, не получится. Уже не получается, к ней нужен особый подход, потому что она особенная. Не моя. Проблемная. Не нравится. Только вопреки всему подо мной клянётся и стонет, шепчет охрипшая сорванно, что никому и никогда больше не достанется. И пусть прошла всего пара-тройка дней, но так, как сейчас, мы никогда не были связаны. Не были склеены плотнее. Мы вместе всегда и везде. Буквально. Ходим в магазин, совместно принимая решение, что приготовить на обед или ужин, вместе посещаем салон красоты, где она выбирает себе цвет гель-лака, которым ей покрывают ногти. Синий. Вместе идём на прогулку, вместе оказываемся в душе, вместе же кончаем, я — глубоко у неё внутри, она — пульсируя вокруг моего члена. И я понимаю в этот момент, чем же секс с ней так сильно от других отличается, — она любит. Она мной наслаждается. Каждой секундой. Не телом. Самим фактом, что внутри неё именно я, что именно мои руки скользят по её коже. Она сыто урчит от вкуса моей слюны и спермы. Ласкает старательно, каждым касанием одаривая, убеждая, принося особые клятвы. С ней секс становится иным. Насыщенным, насыщающим, приносящим удовольствие необъяснимо сильное. Секс с ней вызывает привыкание. Внутри неё быть хочется. Внутрь неё меня тянет с ненормальной силой. Она любит, а я верю ей. Безоговорочно верю, когда смотрит в мои глаза и говорит, что чувствует, не скрываясь. Верю, когда обещает больше не совершать прежних ошибок. Верю, когда признаётся, что хочет увидеть Фила. Очень. Верю, когда подробно объясняет, что им не нужна физическая близость, описывает эту сильную связь родственной, будто в прошлом потерянных душ. Рассказывает, как много в них схожего, — в первую очередь шрамы и боль, килотонны пережитой боли. Рассказывает, что он понимает ее без слов с первых же минут знакомства и у нее ощущение, словно она знала его всю жизнь, вероятно, жизнь у них совместная не первая. Она звучит бредово, фанатично, верящая в вещи необъяснимые, она открывается, признаётся, что просто чувствует его… братом, которого никогда у неё не было. Семьёй, что была всегда ей в тягость, не дарила любви, не давала поддержки, а он дал. Она считает его кем-то родным, и потерять Фила она не может себе позволить, не хочет, очень убедительно умоляет меня просто попытаться это понять. Мне же сопротивляться её мольбе не хочется. Весты становится много. Максимальное погружение происходит практически мгновенно. Образовывая до непривычного тесный контакт. Буквально во всём. Она искренне освещает тёмные углы прошлого, раскрывает свои чувства и мысли, я стараюсь отвечать, пусть и по крупицам, но тем же. Весты много. Веста поглощает. Веста заполняет. Веста смазывает реальность вокруг. Веста волнует. Веста царапает меня изнутри. Царапает больно. Особенно когда вижу, что тело её всё ещё восстанавливается. Что переживания и стресс, в котором постоянно находится вместе со страхом, что поселился у неё внутри, изнашивают, утомляют, травмируют её неокрепшую психику. Весту спрятать бы от всего, изолировать, только херня в том, что нельзя. Ибо девочка привыкнет быть тепличной, а после из теплицы в открытый мир не сумеет вернуться целиком уцелевшей. Веста за год в клинике отвыкла от слишком многого. А отношений… полноценных, которые строятся обдуманно и к которым подходят со всей серьёзностью — у неё и не было никогда. Та хуйня, что у неё произошла с младшим Лавровым, с бывшим мужем, о котором рассказывает, со случайными мужиками в её жизни — слишком незначительное, кривое и маловесное дерьмо. Она не умеет быть с кем-то на все сто процентов из ста. Ей предстоит научиться. Научиться быть с ней и принимать вот такой неидеальной и с острыми углами — предстоит и мне. Веста очень настороженно проходится по территории базы, когда оказывается там впервые. Рассматривает отведённое мне крыло в здании, кабинет и лабораторию, со мной же идёт в оранжерею. С любопытством исследует, очень прохладно общается с Рокки, соглашаясь приступать к работе на базе, удивляясь, что ей не нужно подписывать своего рода контракт. Я же как раз прекрасно понимаю, откуда здесь растут ноги. Веста для грёбаного ирландца особенная. Как бы он её ни отталкивал в прошлом, как бы ни отказывал в смене полярности их отношений из раза в раз, как бы ни отпинывал, как собаку, от себя, поводок, однако, из рук не отпускал, как и ошейник на шее оставил. Она ему нужна. Для неё всегда найдётся под его протекцией место. Поведение Кваттрокки говорит об этом без слов. Веста… Сама того не зная, будит внутри меня ревность, от которой я отвык. Ревновать её непривычно. Но собственник, который успел оплести её прозрачными нитями и присвоить, утробно рычит. Метить её кожу до засосов кажется очередным откровением. Я признаюсь себе, признаюсь честно, что в попытке уговорить, в безразличии убеждая себя, что не нужна она, не моя, не нравится, избавиться бы — пытался сыпать песок в свои же глазницы. Разгонял вокруг пыль словно ширму, прятал, уничтожить и осквернить пытался чувства, что вопреки всему все же умудрились появиться и более того — выжить после прессинга с моей стороны. И что самое удивительное, именно в разлуке они расцвести сумели. Чувства, которым пока что я не хочу вешать ярлыки, рассматривая наливающиеся яркостью оттенки, прекратив дистанцироваться, прекратив сдерживать себя. Если хочется дотронуться? Трогать. Хочется притянуть ближе? Притягивать. Хочется поцеловать? Влипнуть в ее мягкие тёплые губы, глотать с них комья воздуха прямиком из лёгких. Хочется вдавить в стену и в очередной раз присвоить? Трахать. Так много и часто как никогда с ней, вычерпывая лимиты, в которые мы укладывались не менее чем в полгода… за месяц. А ещё происходит неожиданное. Молитвами Весты на базе оказывается Ванесса. Решившая, что пора сменить место обитания, уставшая от работы в своём пафосном рехабе, принявшая предложение стать штатным психологом в логове блядских ублюдков. Ванесса, которая передвигается исключительно на тонкой шпильке в её узких юбках и блузках из летучей ткани. Яркая, броская, сексуальная, заставляющая мужиков с ума сходить. Ванесса, с появлением которой поблизости Веста становится спокойнее, увереннее, стабильнее. И когда они вдвоём идут едва ли не нога в ногу, этот убийственный тандем ослепляет всю чёртову базу, а девочки словно не замечают собственного влияния, очаровывают, заставляя меня сатанеть. И можно было бы сделать вид, что я не реагирую. Что не волнует. Не трогает. Не становится не по себе, что Веста, устав от моих перепадов настроения, поняв, что чего-то недополучает, может сбежать к какому-нибудь вешающему лапшу на уши слишком искусно уроду, который будет обхаживать её и топить в очередном букете цветов, как жадную до пыльцы пчелу. Я не хочу ревновать. Я ревную. Я не хочу ревновать. Меня бесит это ощущение. Мне не нравится, как оно откликается у меня внутри. Я не хочу видеть Морозова. Я соглашаюсь на их встречу. Я не хочу во всё это влезать. Влезаю. Мне извиняться не за что, в истории с онкологом моей вины попросту нету. Извиняюсь. И почему-то в этот самый момент смотрю не Филу в глаза, смотрю на Весту, которая разгорается ярче, её глаза наливаются сотнями оттенков и основной, самый демонстративный — благодарность. Я не хочу её впечатлять. Но зачем-то начинаю выёбываться. Я не хочу ничего доказывать никому. Не хочу рычать животным на мужиков, но всё чаще замечаю, как резко могу вставить несколько реплик, не намекая — говоря прямо — чья она. И это не обсуждается. Точка. А малейший подъёб в мою сторону на тему того, что стоит держать её крепче, иначе украдут, встречается прямым посылом в сраный ад. С предупреждением. В первый раз я уебу кулаком, если произойдёт провокация. Во второй — битой. После биты, как правило, очень редко выживают. Поэтому дразнить меня моей женщиной опрометчиво. Я не хочу становиться животным, что территорию метит, только вот место, в котором мы находимся, пусть и куда более цивилизованное, чем была наша старая база, однако наполненность в большинстве ничем не отличается. Гниль всегда и везде есть в людях. А в более официальных структурах гниль множится лишь быстрее, как сраная плесень от повышенной влажности в затхлой комнате без нормального проветривания или вообще без окон. Я не хочу становиться слишком требовательным и резким, понимая, что этим скорее всё порчу, чем показываю ей, что она нужна мне. Я не хочу многое. Но некоторые реакции просто неподконтрольны. Контролировать себя не всегда — почти никогда, если по правде, — получается. — Выглядишь агрессивно, — слышу мягкий глубокий голос, слышу щелчок зажигалки, скашиваю взгляд, замечая Ванессу, что появляется в курилке, рядом со зданием, где обитают медики в большинстве своём. Мы с ней в последнее время взяли за моду вместе курить. Перебрасываться по паре фраз, обсуждать мелкие события и происшествия. Я ввожу её в курс дела, отмечая, кого стоит избегать, а кто менее опасен. Успев сказать с десяток раз, что приезд её — огромная ошибка. На что самоуверенная стерва лишь смеётся, попросив не становиться её отцом. Отец ей не нужен. Ей нужен «папочка», которым я не смогу стать. И если хочется кого-то ограждать или воспитывать, стоит перевести взгляд на фигуру собственной женщины. Ванесса в роли друга невыносимая. Острая, резкая, бросает фразы рублено, не церемонится. Ванесса-любовница была совершенно другая. И контрастами бьёт очень чувствительно. — Выглядишь… как выглядишь, — хмыкаю со смешком, выдыхаю дым, не стесняясь рассматриваю её с ног до головы. — Ты же в курсе, что здесь не подиум? — А ты в курсе, что на Весту смотрят едва ли не чаще, чем на меня? Роковые, как правило, брюнетки по жизни блондинок считают монетой разменной или более доступной сладостью, более тупой. Брюнеток же хотят заполучить себе. Навсегда. В единоличное неприличное пользование. — Стереотипы. — Рабочие, — затягивается, тонкая сигарета между её длинных пальцев выглядит как чёртов фетиш. — К сожалению или счастью… сам решишь, — пожёвывает свою нижнюю губу, стискивает то и дело зубами, перекатывает из стороны в сторону. — Знаешь, здесь довольно занимательные случаи есть. Начиная с главы этой вашей структуры, заканчивая рабочей силой. Кто бы мог подумать, что скопление тестостерона действует так ободряюще. Стоило давно место сменить. Слушать лишь о проблемах женских судеб — довольно выматывающе и сильно утомительно. — Можно подумать ты бы оказалась здесь, если бы тебя не звала так настойчиво Веста. — А кто тебе сказал, что меня звала лишь она? — приподнимает фактурную бровь, с ухмылкой выдыхая белёсый дым, смотрит хитро, со старта говоря мне взглядом, что ответ на её же вопрос — я, блять, не узнаю. Не от неё так точно. — С твоим приездом она стала стабильнее. — Может, просто рядом с ней правильный мужчина? Любовь творит чудеса. — Как и хорошие специалисты, которые разбираются в проблемах психического здоровья. — Ты мне льстишь, — выбрасывает дотлевшую сигарету в урну и прячет руки в карманах пальто. — А ещё недооцениваешь своё на неё влияние. Я тебе скажу не как её врач, а как её подруга. Не смей рассказывать Весте о нас в ближайшем обозримом будущем. Сломаешь. И не выстраивай вокруг неё стены, отсекая от окружающего мира. Ты дал ей понимание, что вы вместе. Что она больше не может быть с кем-то другим, что это будет непростительно. Но прятать её, контролировать каждый шаг, едва ли не рычать на тех, кто в её сторону смотрит — попахивает маниакальностью, что, к слову, недалеко от диагноза. — Прекрати меня сканировать, рентген на шпильках. — Если бы это было правдой, ох, если бы, быть рентгеном сильно упростило бы мне жизнь, дорогой. Но я всего лишь человек, к сожалению, не безошибочный. Человек и ты. Все мы люди. А она молодец, хвали её чаще. — Советы пошли в ход? — хмыкаю, пряча руки в карманы штанов. — Да брось, ты так любишь эти пафосные фразы, как будто, не скажи ты что-то такое, я внезапно забуду, кем ты была и продолжаешь быть. — Ревность — деструктивное чувство. — А тайны — ещё более омерзительная вещь. Но ты сама просишь хранить одну из них. А ведь ей действительно стоило бы об этом узнать. И чем раньше, тем лучше. — Возможно. Но пока что она не до конца стабильна, всё ещё пытается адаптироваться. Кто знает, как отреагирует. Кто знает, насколько это её расстроит, что надумает, кого будет винить, как бросится устанавливать баланс сил. Иногда от правды становится лишь хуже. И неважно, в удачный — или не совсем — момент она прозвучала, Франц, — Вэн спорит, всегда спорит, всегда считает, что знает лучше. Вэн отказывается признавать, что может в данном вопросе ошибаться. И да, она прекрасно знает состояние Весты. Но херня в том, что девочка может стабильной никогда и не стать. Не суметь. Не получится. Найдётся что-то, что пошатнет её целостность, и воронка снова будет закручена. Стабильность — вещь слишком переменчивая. Спокойствие тоже. Жизнь — штука безумно сложная, не предугадать, что впереди может поджидать. Я просил Весту строить наши отношения на честности и откровенности. Я вижу, как она старается, как вкладывает себя. Стоит ответить ей тем же. — Вэн, твоё призрачное «пора» может не наступить никогда. *** Кто-то встречает день всех влюблённых в романтической обстановке, одаривая партнёра вниманием, подарками, устраивая особые ужины, что плавно перетекают в ночь, полную страсти, а после в совместное утро. Выёбываются от души в попытке этот день/вечер/ночь запомнить надолго. Стараются впечатлить, подарить как можно больше эмоций, используя праздник по его прямому назначению, — говорят о любви, любовью же занимаются. Наш день влюблённых начинается не с того. Не тем и заканчивается в итоге. Я никогда не был тем, кто с восторгом делает нечто подобное. Подарить цветы или украшение, приготовить ужин или отвести свою женщину в ресторан, снять шикарный номер или увезти на отдых — сколько угодно. В любой чёртов день в году, а не в одну единственную обязывающую словно дату. Готовить же постель из лепестков, рисовать под окнами краской или мелом, не приведи господь, петь под гитару серенады и прочее — точно не про меня. Однако прокатываться на эмоциональных качелях или вообще заводить серьёзный разговор на тему моих отношений с Вестой в такой день… вероятнее всего, действительно оказывается лишним. Но умные мысли даже ко мне порой приходят слишком поздно. Как и осознание ошибки. Только ничего исправить уже нельзя. Мы оказываемся в ресторане. Просьба скататься в Центр, пройтись по магазинам, а после поужинать вместе, чтобы приятно продолжить ночь, поступает как предложение за несколько дней до ожидаемой даты праздника. Мы не сказать что слишком часто куда-то выбираемся с базы, поэтому не вижу причины отказывать, да и Рокки не возмущается, спокойно давая «добро», выделяя нам сопровождение с единственной просьбой: «всегда быть в зоне доступа». Мы оказываемся в ресторане, Веста ест свой салат, наконец начав действительно хорошо питаться и радовать меня результатами своих анализов, добрав недостающих витаминов и подправив формулу крови. И в ожидании стейков, попивая красное вино и обмениваясь открытыми взглядами, я понимаю, что не могу и не хочу больше молчать. Вэн говорит упорно, что ещё не время. Но в моём понимании тянуть больше просто нельзя. Сам факт моего настолько длительного молчания может как раз и сыграть ключевую роль. Даже не сама новость. Вэн говорит, что потом это станет слишком маловесным инфоповодом, когда наши отношения с Вестой смогут преодолеть несколько ступеней и развиться до чего-то серьёзного и достаточно крепкого. Сейчас же несмотря на то, что прошло почти полгода, всё остаётся по-прежнему достаточно хрупким. Потому что с чувствами Весты всё более чем прозрачно. С моими — нет. Я понимаю, что о безразличии не идёт и речи. Понимает она. Но не звучит слово «любовь». Не подтверждена абсолютная в своей полноте взаимность. В воздухе так и витает знак вопроса между нами. И пусть Веста не выпытывает, не требует и не давит, я прекрасно знаю и сам, что она признания ждёт. Либо опровержения и жирной точки, которая определит попросту всё. Потому что каждая девочка/девушка/женщина нуждается в своём принце и глубоко похуй на чёрном или же белом коне. Или в дорогущем пафосном лимузине. Принц нужен и ей, принц, что будет любить, беречь, ценить и баловать. В её принца я пока ещё посвящён не был. Вэн говорит много и часто. Вэн с Вестой близка, пожалуй, как никогда. Вэн умудряется начать сближение даже с Филом, чем немного, но раздражает, потому что они видят в нём то, что не могу увидеть я, оставаясь частично предвзятым. Соприкасаться с ним больше необходимого желания нет. В дружбу играть подавно. А девочки ведутся. Девочкам по задницам хочется проехаться с силой, чтобы с сукой настолько откровенной не водились и дурной пример не брали. Похуй, что у девочек, у обеих, внутри не одна, а по несколько совершенно противоположных по характеру сук. Вэн говорит, Вэн не хочется больше слушать. Чувство ответственности вместе с совестью уже успели извести. Молчать я устал. Вопрос надо было давным-давно закрыть. Встретиться лицом к лицу с вероятными последствиями, проработать их, переступить, забыть и пойти дальше. Точка. Взрослые же люди, тут нет повода для истерик. Да и не в характере Весты мозги демонстративно ебать. Она и обижается-то исключительно редко и довольно отходчива, тут скорее я, что удивительно, могу выебнуться и в позу встать. Она нет. — Я не рассказывал тебе, как на самом деле познакомился с Ванессой, — вино горчит. Послевкусие должно отдавать терпкой, но сладостью, только почему-то в эту секунду ощущается иначе. — Мне показалось, что ты приезжал в клинику узнать «новости», — показывает кавычки пальцами. Склоняет голову набок, а её чёрные волосы соскальзывают по плечам на одну сторону. — И вполне логично, что там на неё, как на единственную, кто имеет полную информацию, и наткнулся. Разве нет? — отпивает вина, не сводя с меня заинтересованного взгляда. А глаза её — глубокие прекрасные аквамарины — кажутся мистически мерцающими в свете свечей, которые стоят на тёмной скатерти вперемешку с живыми цветами. Красиво. И она. И атмосфера в дорогом заведении. — Отчасти, — коротко отвечаю, решив, что проще с разгона прыгнуть в карьер, нырнуть сразу же под толщу воды, а там будь что будет. — Приехал я действительно по этой причине. Только с первой же секунды, как увидел её, словно мальчишка пропал. И уже спустя несколько часов мы были в номере отеля, — прозвучало. Полегчало ли? Нет. — У меня ещё подростком сформировался определённый вкус на женщин. Блондинка, высокая, со светлыми глазами, на невероятных каблуках и обязательно в чём-то изысканном. Умная. Цепляющая. Почти мечта. Мне, когда Ванессу увидел, показалось, что проглотил со слюной сраный язык, — лишняя откровенность. — Мы периодически встречались. Примерно полгода. Может, немногим больше. Расстались летом. Без лишней драмы, истерик, выяснений или обид. Изначально было понятно, что это временно. Свидания, секс, налёт влюблённости. Всё загорелось очень ярко и быстро. Мгновенно. Ровно также стремительно погасло, почти без слов. Она считала, что тебе знать об этом нужно, но не сейчас, что ещё не время для откровенности. Я молчать, если быть честным, уже, блять, просто устал. И пусть я понимаю, что в тот момент, пока ты лечилась, мы с тобой не были вместе. А после твоей выписки что-либо возвращать между нами я не хотел, даже не думал об этом. И понимаю, что не обязан сейчас оправдываться, не обязан был и рассказывать об этих «отношениях», — показываю кавычки пальцами, повторяя за ней жест, — но так, наверное, будет всё же более правильно. Раз уж мы решили, что тайны нам не нужны. Тайны, которые навредить могут в будущем, если вдруг случайно что-то вскроется. Ну или не навредить, в любом случае, я посчитал нужным тебе это рассказать. Может быть, зря. Может быть, нет. Ты мне скажи, — Смотрю на неё и нихуя не понимаю. Её взгляд замершим выглядит, её глаза нечитаемые, прозрачные, красивые, чёрт возьми. А лицо застыло идеальной маской. Веста силится моргнуть, я вижу, как чуть дёргаются длинные ресницы, но веки будто отказываются опускаться, и это выглядит каплю пугающе. Её спокойствие, её молчание, её отсутствие реакции как таковой. Мне не по себе под пристальным взглядом, который словно прошивает насквозь. Она не плачет, глаза не мерцают от сдерживаемых слёз, губы не искусаны, они всё так же плотно прилегают друг к другу. Губы её тёплого персикового оттенка расслаблены. Пальцы — что лежат на салфетке рядом с приборами — тоже. Её спокойствие пугает. То, как всё же медленно моргает, не выпуская из цепкого фокуса. А после отпивает несколько глотков вина, откидываясь на спинку высокого стула, опуская плечи, то ли расслабляясь всем телом, то ли делая вид, что расслабляется. Сказать сложно. Мы вместе долгие месяцы, но не прожили практически ни одной критической ситуации, если не вспоминать о прошлом, то не пережили переломных моментов вообще. Я не знаю, как в принципе на нечто подобное она может среагировать. Это больно? Неприятно? Или никак? Было и было, смысл перетирать?.. Или нет? Это важно? Нет? Да? И как спросить, как правильно к ней подойти сейчас, как выяснить — не понимаю. Начинает казаться, что лучше бы и вовсе молчал. — Скажешь что-нибудь по этому поводу? — Не знаю, что мне стоит здесь сказать, ты что-то конкретное хочешь услышать? Или ты преследовал определённую цель, ждал какой-то особой реакции, возможно? — она слишком спокойна. Чересчур. В любом другом случае я бы сделал вывод, что, вероятно, ей просто на меня похуй, поэтому не трогает совсем наличие женщины в моей постели в то время, когда ей было действительно плохо. Она разбиралась в себе и боролась — я игрался в страсть и «отношения» с той, кто стала для неё по-особенному близка. Подругой. — Ванесса очень красивая женщина, — кивает, соглашаясь со своими же словами. Отпивает ещё вина, выпускает меня из цепкого фокуса внимательного сканирующего взгляда. — Я понимаю тебя, в такую, как она, сложно не влюбиться. Особенно, если, по твоим же словам, она абсолютно в твоём вкусе. Пресловутая соточка процентов из ста, — поправляет рукой свои волосы, словно специально акцент делая на их различиях. Вэн любит крупные локоны, у Весты волосы чаще всего до зеркальности блестящие и прямые, волосок к волоску. Перебрасывает их на одно плечо, облизывает губы и снова поднимает на меня глаза. А мне всё равно, что я не поклонник брюнеток. В ней цепляет другое. Симбиоз внешности, характера, отношения ко мне, самоотдачи. В ней есть многое, что раньше я не рассмотрел, сейчас ценить учусь. Быть с ней по максимуму пытаюсь. Ванесса — вспышка. Веста — холодный, зачаровывающий, мистический огонь. Они разные. Пусть и обе по-своему хороши. Ванесса прекрасна, но она не для меня. Веста — не идеал и не предел мечтаний, но стала своей, её присвоить захотелось. И довольно страшно отпустить из рук. Потерять её будет обидно и больно. Непозволительно. — Я ничего не ждал, просто пытаюсь понять: это что-то меняет или тебе всё равно? — А тебе было бы? — слишком нейтральная интонация у её голоса… — Представим, что мы сейчас поменялись с тобой местами. Как ты бы отреагировал, услышав, что я спала с кем-то другим довольно продолжительное количество времени. Была — или всё ещё остаюсь? — влюблена. — В прошедшем времени, — уточняю. — Хорошо. В прошедшем времени существовала связь и влюблённость. Это бы имело для тебя значение? — конечно, вашу маму, имело бы. Разумеется. Меня бы взъебало от ревности. Одно дело знать, что она была с Лавровым-младшим и там как таковых чувств не было. Знать, что она спала со своим сраным Каем, но тому, по сути, по боку женщины, у него вон Ганс на привязи. Знать, что когда-то был престарелый муж и случайные любовники. Но услышать о её влюблённости, о том, как она в чьих-то руках долгие ночи месяцами горела, пока я соскребал себя по крупицам, склеивал, пытался дальше жить, насрать как сильно перед этим накосячив… было бы пиздец неприятно. И это явное преуменьшение. — Я бы ревновал. Сильно. Начав считать человека своим, услышать что-то такое было бы слишком дерьмово. Так просто пропустить мимо было бы сложно. Пусть и глупо в чём-то винить. Потому что между нами на тот период ничего не было. А ещё я бы злился на Ванессу. Потому что это выглядело бы по отношению ко мне лицемерием, что в то время, как она якобы пыталась помогать восстанавливаться, не гнушалась спать с человеком, который мне нужен, к которому у меня чувства, — предельная честность, вероятнее всего, единственно-правильная тактика сейчас. Нет никакого смысла скрывать двоякость ситуации, нет смысла молчать об уродливых моментах, нет смысла выставлять хотя бы кого-то из нас двоих святым. Это было эгоистично. Нам это нравилось. Некрасиво? Возможно. Но уже как есть. — Ещё ни разу ревность не дала мне ничего хорошего в жизни. Она лишь всё портила и усугубляла. Ревновать имеешь право лишь тогда, когда есть чёткое понимание, что человек себя в твои руки вручил. Целиком, не оставляя себе пути отступления. Тот самый «план Б» на случай чего. Мне когда-то очень давно мать говорила, что, пока ты не замужем за мужчиной, требовать от него верности глупо. Как и в принципе чувствовать слишком сильную ответственность за собственные поступки. Потому что до того момента, пока в паспорте нет штампа, ты в любое время можешь просто молча уйти. Даже не снисходя до объяснений. А наличие штампа обязывает всё официально завершать, наличие штампа заставляет обдумывать пути решения возникшей проблемы. Тебе нужно определить для себя: будешь ли ты бороться за свои отношения или позволишь им своё отжить, поставив точку. Мать говорила, что, пока вы не женаты, измен как таковых вообще не существует. Кому ты изменяешь, если ты ничья? Кому ты изменял, если ты был ничей? Не мне, что очевидно. Поэтому как-то реагировать будет лишним, я думаю. Это не очень-то приятно было слышать. Но у меня скорее возникают определённые вопросы абсолютно точно не к тебе. Вопросы, которые я бы хотела задать, но вряд ли стану. У тебя есть оправдание, данное самой природой. Когда срабатывает определённого рода реакция, происходит отток крови от головы в головку и заканчивается мыслительный процесс — остаются инстинкты. Как бы это ни прозвучало… мужчины — животные. В большинстве случаев ответственность за подобное лежит на женских плечах. Голова у них, к сожалению… или же счастью, одна. — Стереотипы, — хмыкаю, покачивая головой. Многое из озвученного ею звучит абсурдно, и я с этим не согласен. Совсем. Пусть логика в этом и есть. Извращённая. А ещё понимаю, что в голове её матери концентратом годами выгнивало и вываривалось странное дерьмо. Не зря она в конечном итоге оказалась в лечебнице. — Не думаю, что хочу об этом говорить. Но спасибо за откровенность. Я оценила, — короткая улыбка, которая не касается её выстывших голубых глаз. И понимание, что сегодняшний разговор вряд ли пройдёт бесследно. Блять.