Счастливый билет

Он сдул снежинку, подбиравшуюся к его лицу, потом сдул вторую, а третью все-таки пропустил, за ней двадцать третью и тридцать третью, и скоро был уже весь припорошен снегом, как какое-нибудь чучелко, брошенное зимой под открытым небом. В каком-то смысле так оно, конечно, и было. Он ведь инженер, должен что-нибудь придумать, какой-нибудь… способ не умереть прямо сейчас. Иннокентий пощупал влажное пятно на груди — было-то и почти не больно, так… щипало едва-едва, только рука была такая тяжелая, будто из осмия… или иридия… или какое там было в их вселенной самое тяжелое вещество? Никто, кажется, не собирался идти за ним — должно быть, решили, что он уже помер или вот-вот собирался; последнее, впрочем, было недалеко от истины… И будет в газете заголовок: инженер такойтович заколот и скончался за гаражами, обнаруженный только под утро дворником. Да нет, конечно, — куда ему на газетную полосу? Туда инженеры не попадают. Даже те, кто перешел дорогу какой-то банде из-за лотерейного билета, пусть даже выигрышного. Черт же его дернул поспорить с ними — ну куда ему лотерейный билет, ведь он же в жизни ничего не выигрывал, только вечно его обвешивали, обманывали, жульничали, даже открытия как-то себе присваивали а он все — билет, билет… Вот и допрыгался со своим билетом — столько счастья привалило! Аж до самых печенок достало, наверное. Он не открыл глаз, когда услышал шаги, — не было сил. Конечно, лучше всегда смотреть в глаза скорой смерти, но тут такое дело… никак не выходило, да и черт с ним. Смотреть — только бояться лишний раз. — А что это ты… тут делаешь, а? И он все-таки открыл глаза, потому что обладатель этого голоса определенно не собирался его убивать. — А, Игорь… — какая приятная компания на последние часы; конечно, не какая-нибудь прекрасная дама, но все же намного лучше, чем испустить дух в гордом одиночестве. — Это ты… что тут делаешь, каким судьбами? — Я тут отдыхаю, — заявил тот потрясающе пьяным голосом. Это, разумеется, могло быть чистой, незамутненной правдой; ну в самом деле, где еще отдыхать Катамаранову, как не в какой-то подворотне между сугробов? Не исключено даже, что тот отогревался как следует в каком-нибудь натопленном подвале, где чинил проводку, а сейчас выскочил охладиться свежевыпавшим снегом, как в купель. — А вот ты чего… на моей территории разлегся? — Я тут, между прочим, тоже в каком-то смысле отдыхаю, — заявил Иннокентий и для пущей убедительности даже вытянул ноги. Стало вдруг очень больно, так что он едва не задохнулся. Где вытянет ноги, там их и протянет, значит. — Не умеешь ты отдыхать, — сокрушенно покачал головой Игорь, чей силуэт уже расплывался в глазах Иннокентия, раздваивался, растраивался и так далее до бесконечности, словно в калейдоскопе. — Вот, глотни, — тот сунул ему под нос бутылку с таким резким запахом, что сработало лучше нашатыря. Иннокентий встрепенулся, открыл глаза, помотал головой, словно проснувшись. — Игорь, — простонал он. — Помоги мне. Я на самом деле, вообще-то, не отдыхаю. Я на самом деле очень даже умираю, вот так. Смутный, расплывающийся Катамаранов наклонил голову, всматриваясь в его лицо. — Не может быть, — сказал он с каким-то искренним изумлением, глотнул из горлышка, прищурился и наклонился еще ниже. — Честное слово, говорю тебе, — с придыханием сообщил ему Иннокентий, слегка удивленный таким недоверием и для пущей убедительности приподнял руку, демонстрируя залитую кровью перчатку. Это было зря: стало еще больнее, но Катамаранов вдруг прекратил хлебать, задумался ненадолго и поднес бутылку к его лицу. Оттуда пахнуло чем-то совсем невообразимым. — Спасибо, я не хочу, — жалким голосом возразил Иннокентий, но горлышко прижалось к его губам с такой силой, что отвернуться было уже невозможно. Когда он проглотил, то почти уверился, что умрет от расплавившегося пищевода. — Давай-давай, — услышал он. — Будет не так больно. — Не так больно умирать? — что ж, хотя бы это было совсем неплохо. И вообще, чтобы Катамаранов поделился с кем-то своим пойлом… это был акт неслыханной щедрости. Следовало такое ценить. Что ж, спасибо ему. Подсобил старому знакомому… или приятелю… или однокласснику… или кем они там были друг для друга. — Не так больно немного пройтись, — вдруг услышал он и тут же был поставлен на ноги. Качнулся и издал слабый протестующий звук, призванный означать, что не следовало так неласково обращаться с умирающим. — Вот я однажды так себе ножовкой руку обрезал — чуть кровью не истек. Вот это я понимаю — едва не помер, — продолжил Катамаранов неожиданно связно. — Ты еще бы побольше пил свою эту… жидкость, — Иннокентий попытался вспомнить, какое химическое соединение напомнил ему этот вкус и запах, но его затуманенная память ничего не подсказала. Одно он знал точно: это определенно был не спирт. — Совсем не думаешь… о технике безопасности. И выходит поэтому совсем не… безопасно. — Так я не на работе, — искренне удивился Игорь. — Это я на рыбалку ходил, — страшные образы Катамаранова, идущего охотиться на рыб с ножовкой, промелькнули и скрылись в голове Иннокентия. Его ноги совсем отяжелели и едва слушались, но Игорь тащил его вперед с неожиданной бодростью. — А тебя так… задело немного. Сейчас подлатаем, и это… в общем, нормально все будет. Пожалуй, стоило спросить, где именно тот собирался его «латать», а главное, как именно это должно было происходить, но он заранее смирился с этим. Позволил себе, так сказать, плыть по течению жизни, и это самое течение очень скоро привело его в какой-то дом. Обычная такая пятиэтажка, а вовсе не темный сырой подвал, который, казалось, был естественным местом обитания Катамаранова. Глупость какая, смутно подумал Иннокентий. Конечно, Игорь живет в квартире, самой обычной квартире, как все нормальные люди. Ведь он не какая-то странная сущность, а вполне материальный, живой человек, давно и хорошо знакомый ему. Вернее, давно знакомый — это точно, а вот так ли хорошо… Теперь в последнем он начинал понемногу сомневаться. — Ты куда это меня привел? — его язык уже начинал заплетаться, но вот от потери крови ли или от Игорева пойла — большой вопрос. — То есть я не в том смысле хочу спросить, будто не верю, что ты… здесь живешь. В это я обязательно верю, ты не подумай, — лепетал он, окончательно теряясь. — Просто я… не ожидал, что ты меня сюда… я думал, ты меня туда… ко мне домой отведешь. — К тебе домой? — переспросил Катамаранов. — Тебя же там быстро отыщут. А у меня — безопасно. Никто не знает, что я здесь живу. Все думают — в каком-нибудь подвале, — и он вдруг засмеялся вполне обычным смехом, и Иннокентий вдруг, напротив, себя почувствовал каким-то безнадежно пьяным. — Это да, — сказал он. — Это действительно… Потом он был повален на какой-то продавленный диван и неожиданно виртуозным образом избавлен от верхней одежды. Вот так Игорь! Да если бы он умел так же быстро раздевать, может быть, Особа не оставила бы ему сухую записку о неизбежном расставании. И счастливый лотерейный билет… мог бы, наверное спасти ситуацию, вот почему он так отчаянно хотел получить его назад, а не просто во имя абстрактной справедливости, да только ничего не вышло. Вернее, вышло кое-что совсем дурное. Краем глаза он наблюдал, как Игорь снимал какие-то чудовищно грязные, промасленные перчатки. Потом куда-то отлучился ненадолго и вернулся с чистыми руками, а после произошло очередное невиданное событие: он взял с подоконника початую бутылку водки и опрокинул на что-то белое, похожее на марлю — еще одна поразительная растрата! — Игорь, ты что делаешь, — у Иннокентия и возмутиться особенно не получилось, когда тот принялся ковыряться в его боку. Он попытался извернуться, но Катамаранов без особенных усилий легко пресек все эти попытки. — Ерунда, по ребру скользнуло, — быстро заключил он. — А могло бы насквозь, прямо в легкое… У тебя там какой-то предмет был небось. Отклонил удар. — Да, был… поднос… хороший такой, знаешь, поднос… добротный. Он не стал объяснять дальше, что делал поднос за его пазухой в этот вечер, даже такой замечательный, каким он его описывал. По правде говоря, он и сам этого почти уже не помнил. Совсем еще недавнее прошлое казалось покрытым густым туманом, из которого проступало старое, полузабытое: соседние парты в школе, толчки в спину и тогда еще звонкий голос Игоря, приказывавшего немедленно прекратить. — А ведь ты меня опять спас, — его губы разъезжались в какой-то странной улыбке. — Да, это самое… Игорь, спасибо тебе. Раз все в порядке, я пойду. Он поднялся и немедленно шлепнулся носом вниз, а, когда проморгался, обнаружил себя лежащим на спине, и комната была совсем по-утреннему светлая. — Ну что, сходил? — спросил его Катамаранов — на удивление, совсем беззлобно и даже не желчно. — Как же это… сколько времени прошло, — Иннокентий вдруг засуетился, забегал глазами в поисках часов. — Ведь мне же на работу надо!.. Без меня все там… не закрутится, как надо. И не завертится тоже. — Не закрутится, — передразнил его Игорь. — Ничего, покрутится как-нибудь само. Никуда ты отсюда не уйдешь. Я тебя выпускать не собираюсь. Иннокентий вот-вот ожидал услышать дьявольский смех и увидеть из окна какое-нибудь зарево апокалипсиса. Как это — не выпустит? И что же он с ним собирается, интересно, делать? Все-таки Катамаранов — псих, это известно каждому, а ему — так и вовсе очень хорошо. Не то чтобы на собственном опыте, но все же. Так сказать, имел некоторое отношение… Жалко улыбаясь, он попытался снова подняться — на этот раз осторожно; подгибались коленки, а входная дверь была так далеко. И потом, она наверняка была заперта на замок. Или даже на два замка. — Погоди ты, — Игорь, кажется, и правда был удивлен его упертости. — Тебе что, правда так на работу неймется? Без тебя там что, все на воздух взлетит? — Взлетит, еще как взлетит, — подтвердил Иннокентий, не желая объяснять, что вовсе не на работу он торопился — хотя и на нее тоже, там аж три отчета незаполненных, и пробирки со вчера стынут, и выключил ли он вчера горелку перед уходом, вот хороший вопрос… Вот только не нужно было Катамаранову знать, что он просто-напросто желал уйти от него поскорее, потому что такая странная доброта… и дом этот — очень странный, и все вокруг такое странное… — Так что судьба всего, НИИ, можно сказать, в моих руках. — Да куда ты пойдешь!.. — вдруг вскрикнул Игорь неожиданно ясным, звучным голосом — тоже странно, очень странно — и схватил его за руку. Иннокентий дернул запястье, попытался вывернуться — конечно, не получилось, да когда он хоть от кого-нибудь умел вырываться! Его всегда ловили, а Игорь всегда спасал его — то есть, конечно, не всегда, а в детстве, и почему он вдруг начал так часто вспоминать? В детстве — и вот сейчас снова так вышло. — Так-то лучше, — пробормотал Катамаранов, когда он перестал дергаться и снова начал обмякать. — Я же тебя не держу здесь силой. — Иннокентию немедленно стало стыдно за то, что именно так он и подумал. Впрочем, он ведь всем на слово верит, наивный дурак! Даже поверил в то, что смог выиграть в лотерею, и теперь очень долго у него все будет хорошо. — Но ты же на ногах не стоишь. А я же вроде как тебя нашел. Значит вроде как отвечаю за тебя сейчас. И ты мне так и не ответил, кто это сделал. — Кто с ножом был — не помню, — честно признался он. — Но послал его… этот самый… в черных очках. И перчатки у него такие… — он бессильно вздохнул. — Отцом звал. — А, Стрельников, — неожиданно легко догадался Катамаранов, и Иннокентий даже не удивился тому, что тот так просто его узнал. Тем временем лицо Игоря снова приобрело угрожающие черты. — Ты остаешься здесь, — сурово приказал он. — Да ты с кем связался вообще? Совсем сбрендил? И как это они могли тебя не замочить наверняка? — он поскреб в затылке. — Да кто ж знал, что ты поднос на груди таскаешь. А подождать и проверить не захотели. Потому что слишком много рисуются его прихвостни. Иннокентий наконец догадался, что именно его удивляло во всем происходящем: и вовсе даже не его собственное странное положение, и не история, в которую он ввязался, и не заботливость Игоря и не его поразительное всезнание, а то, что так связано тот не говорил уже много лет. Он сморщил нос, принюхался и спросил довольно бестактно: — Игорь, ты что это… не пьян? Тот замешкался на мгновение, будто сам только что это осознал, потом хмыкнул, но как-то совсем невесело. — И как же я пьяный… с тобой тут буду? Когда сразу двое лыка не вяжут — это уже перебор. — Я все вяжу, — запротестовал Иннокентий и убедительно взмахнул рукой. — Вяжу все, что… необходимо, — однако все-таки сел, снова чувствуя на боку что-то неприятно-влажное. — Нужно перевязать, — сказал Катамаранов, и Иннокентий, сам от себя того не ожидая, съежился и неловко облизал губы. — Да ты чего, боишься меня что ли? Ведь раньше-то не боялся. Даже когда бесил тебя, когда дичь творил. — Да ведь раньше-то я… ну, дома у тебя не был. И вообще… не разговаривали даже толком. — Дома у меня не был? И чем же тебя так мое жилище пугает? — тот махнул рукой, указывая одновременно на обшарпанный пол, громко урчащий холодильник, какую-то мазню на стенах — не то кораблик на волнах, не то космический корабль, бороздящий просторы вселенной. — Да нет, что ты… не пугает, это я так… неправильно выразился, — пробормотал Иннокентий, все еще слишком пораженный присутствием в этом самом жилище настоящей картины. Вот так вот — кажется, будто знаешь человека, а он вдруг трезвеет и картины по стенам развешивает. — И все равно, мне бы пойти… Там Лешка наверняка вытяжку не включит, если ему не напомнить, он такой балбес… — Позвонишь на вахту и попросишь передать, — отрезал Катамаранов так резонно, что от этого было почти уже страшно. — Появишься на улицах — и с тобой закончат начатое. — Так как это… а что же мне делать? — почувствовав внезапную слабость, одновременно и умственную тоже, Иннокентий присел на диван, потом в совершенно расстроенных чувствах откинулся было на спинку, сморщился от боли, глубоко вздохнул, сморщился снова. Игорь наблюдал за его пантомимой в высшей степени хладнокровно. — Что же теперь… Ведь я не могу здесь целую вечность прятаться. — Вечно и не нужно, — отозвался тот. — Просто выждать немного. Я тебя привязывать к кровати не собираюсь, — на этих словах Иннокентий даже прищурился, пытаясь разглядеть на губах Игоря плотоядную улыбку, но та все никак не появлялась. Он стянул с носа очки и неловко протер полой рубашки. — Ах да, переодеться бы тебе, — заметил его жест Катамаранов, и его лицо приняло странное выражение — наверное, его можно было классифицировать как смущенное. — Вот только у меня это… чистого нет. Иннокентий почти готов был выдохнуть с облегчением — ну хоть в чем-то Катамаранов оказался нормальным. Тот все-таки нашел какую-то рубашку и майку, застиранную, но еще пристойную, и заставил его облачиться в этот набор, несмотря на все протесты. Впрочем, Иннокентий нервно сглотнул, когда со стороны посмотрел на красные пятна на собственной одежде. Поднос, значит… Кому расскажешь — не поверит, что спас его взятый с помойки поднос. Зачем взятый? Да кто уже помнит. Он исполнил свою роль и погиб смертью храбрых. — Слушай, Игорь… спасибо тебе, в общем. За все, — запоздало поблагодарил он. Очевидно, рубашка стала последней каплей в плотине его благодарностей. Он украдкой прикоснулся к манжету — казалось, несмотря на заявленную чистоту, тот еще хранил запах машинного масла, и одновременно болота, и одновременно еще бог знает чего, похожего на луговые цветы. К таким запахам он не привык, в своей лаборатории он пах только противным, неестественным, только что синтезированным и убежавшим из пробирки, как молоко. Да и где ему разжиться другим? Он ведь из стен института не вылезает, так — выберется на какой-нибудь очередной глупый марафон, с которого сбежит с позором, и все на этом. А Игорь… для него, кажется, никаких преград не было. Совсем другой человек. Совсем другой — тот самый, которым он восхищался когда-то, который умел постоять за себя и за него одновременно — тумаков, так сказать, мог раздать сразу за двоих. Он вспомнил, как жмурился, когда кулак Игоря опускался на чей-то нос и бровь, как боялся, внутренне протестовал и одновременно, где-то совсем в глубине — завидовал. И до сих пор… Как он постоял за себя? Спасся благодаря подносу, смех да и только. Памятник ему поставить что ли, подносу этому. — Да что уж там. По старой дружбе, — сказал тот. — Я вот, между прочим, впервые куплю что-то… что не макароны, в общем. Может быть, даже… этот, как его. Овощ, вот. Овощи полезны, я что-то такое в школе слышал. И приготовлю с рыбой. Я ее сам выловил, своими руками. В болоте. — В болоте рыба не водится, Игорь, — слабо улыбнулся Иннокентий. — Еще как водится, — отрезал тот и куда-то удалился. Инженер остался сидеть, весь погруженный в какой-то странный туман. Он в квартире Катамаранова… беседует с ним, как с нормальным человеком — ну, почти с нормальным, конечно, но все же… Беседует о каких-то рыбах, о работе, о школьных годах… Может быть, он и вовсе сейчас не здесь? А помер от того самого удара под ребра, истек кровью и лежит себе сейчас, замерзает на снегу… Почему только мерещится ему перед смертью Игорь, а не Особа, например? Вот бы увидеть сейчас Особу… Он плотно закрыл глаза и задумался об этом изо всех сил, но вновь ничего не вышло. Запах болота и машинного масла пробивался сквозь эту завесу, мешал и без того жалким попыткам. — Ты чего такой? — спросил вновь откуда ни возьмись появившийся Игорь, и почудилась в этом голосе странная ласка, скрытая за спецовкой, за каской, за кирзовыми сапогами. Неужели всегда там была? А он не замечал ее, мелочно расстроенный ерундой — нечаянно сломанным велосипедом, невовремя исправленной в институте проводкой. — Игорь, прости меня, — вырвалось у него. — Я не знаю, почему… я так вел себя раньше. Я имею в виду… злился на тебя за разное. И не презирал, конечно, но думал иногда… что с него взять, мол. И ты ко мне со всей душой. И мне так гадко теперь, честное слово. — Ты только рубаху не рви на себе для пущего эффекта, — только и сказал Катамаранов. — Моя все-таки рубаха. Иннокентий жалко кивнул, виновато развел руками. В глазах у него щипало, и он надеялся, что за запотевшими очками этого не было слишком заметно. — И забудь про это все. Как со мной разговаривать-то? Да обычно, чтобы со мной говорить, нужно самому как следует приложиться, это всем известно, и мне тоже известно. И я думал сначала, что так оно даже лучше: не будут всякие надутые, взвинченные своими житейскими проблемами вроде повышения, всей этой беготни в колесе… Чтобы все они меня не трогали и жили своей жизнью, отдельной. И тебя к ним причислял, да. Злился, наверное, что ты на меня не смотрел. Думал, ты меня презираешь и старался в ответ тоже презирать. Ну, для порядка. — Нет, — слабо вмешался Иннокентий. — Нет, ну что ты, я… просто не понимал тебя иногда. Ну или почти всегда. И раньше тоже… Но раньше хоть иногда… А в последнее время ты совсем как… ну, инопланетянин, понимаешь. А я с внеземными цивилизациями… совсем общаться не умею. Не научился еще. — Ага, понимаю. Так вот, ты мне всю мысль сбил. А я хотел сказать, что тебя всегда уважал. И… тогда, и сейчас. Вот так. Ну и что, что ты в лаборатории командуешь, а я прихожу по записке на десятый раз из девяти и за вами подчищаю. Значит, так должно быть. И меня это не заботит уже давно. То, что не заботило — это Иннокентий уже знал. А вот когда-то давно все-таки беспокоило — об этом он слышал впервые и никак не мог поверить. Ведь это Катамаранов… вольное создание, плевать желающее на каждого, кто захочет его учить жизни. Таким он точно никогда не станет. Не дано. — Ну да ладно. Ты мне все-таки ответь — за что тебя так пырнули? — Лотерейный билет, — неловко ответил он. — Я, понимаешь, впервые в жизни выиграл. Хоть что-то выиграл… наконец-то! А у меня украли. Украли его, и… я себя почувствовал вдруг таким обманутым и… — И потребовал его назад у Стрельникова!.. — вдруг покатился со смеха Катамаранов. — Все-таки уникум… Такие черти в тебе жирные сидят. Я их давно видел. Очень давно разглядел. Иннокентий почти готов был обидеться за этот неожиданный смех и за чертей тоже, но Игорь добавил примирительно: — Да ты что, это я наоборот… Лотерейный билет — это ж надо. Это по-твоему, очень по-твоему. Он конечно, хотел бы спросить, откуда такие мысли. Но не успел: его глаза сонно сомкнулись, и он клюнул носом — клюнул так сильно, что накренился вперед и почти упал — эх, совсем не было сил, а как же горелка? Как же пробирки?.. Как же там его родной НИИ? И самая страшная мысль пришла перед забытьем — «ай, да черт с ним».