Апокриф

Ретар понял, что это ловушка ровно за уну до того, как она захлопнулась. Силок уже наброшен на шею, поздно рваться, стараясь сбросить петлю. Та лишь сильнее затягивается, крепче пережимает дыхательные пути до влажной алой пульсации перед глазами, до сужающегося темнотой обзора, до панического ужаса, глухого к разуму. Мысли — вспугнутая птичья стая, сумятица трепещущих крыл, — метались беспорядочно. От страха перед смертью, жалкой, бесславной и наверняка мучительной, не хватало сил даже на гнев. Сосредоточиться удавалось только на настоящем. Отбиться бы сейчас, прорваться обратно за каменное кольцо Альсгары и отступать — бежать не оглядываясь. Он не должен здесь умереть. Не сейчас, не из-за мести глупой, представляющей из себя меньше, чем ничего, потаскухи. Кто же знал, что её, слишком серую, — второй взгляд на это чопорно-скорбное личико будущей старой девы едва ли бросил бы хоть один мужчина — настолько заденет так быстро найденная ей замена, причём значительно моложе и красивее. Или дело было в его невинной игре? В маленьком кроваво-грязном секрете, что они разделили на двоих, как делят возлюбленные поцелуй, и оставили на откуп будущим поколениям? История мягка и пластична, не выбита в каменных скрижалях, но начертана на изменчивой воде. Те дети могли стать не пятном на имени, но развлечением, о котором спустя века не вспомнит никто. Злость прорвалась после, когда удалось миновать городские стены. Она была противна, как червь, копошащийся в загнивающей ране. Бессильна, словно заржавевший обломок меча. Плач Тиа, почти неслышный — она закусывала нижнюю губу, давя всхлипы, — раздражал, мешал думать. Хотелось встать, схватить её за плечи и встряхнуть пару раз с силой, так, чтобы мотнулась её пустая голова. Или даже ударить — без замаха, раскрытой ладонью по влажной щеке. Не с целью причинить боль, а чтобы она замолчала и дала ему, наконец, спокойно обдумать всё. Сама Тиа что-то не спешила предлагать решения, лишь лежала — остановиться пришлось именно из-за неё — и скулила, подобно побитой псине, растеряв весь свой боевой запал. Под её боком на гнилых досках старой лодки виднелись размазанные кровавые разводы. — Ты обещала быть сильной, — глухо произнёс Ретар, всё же приблизившись к ней. Он всегда предпочитал слова примитивному насилию. Подлинная хитрость заключалась не умении принудить страхом или болью, а в даре вывернуть ситуацию так, чтобы человек сам по доброй воле и со всеми возможными усилиями шёл к цели, на которую укажет ему незримая рука кукловода. Миром правили имена — придумай низменной страсти возвышенное название, и она покажется чище, чем постель девственницы. Тиа звала тщеславие преданностью, а похоть — любовью. Хомутом на её очаровательной шее была гордыня, и она носила её с той же жеманностью, с какой спесивая аристократка — ожерелье с рубинами, тёмными, как густая кровь. Тиа тихо всхлипнула и отняла руку от лица. Поднялась тяжело: пристыженная, затихшая, с опухшим от слёз лицом и слипшимися ресницами. Ретар когда-то выбрал её не из-за чуждой южной красоты, не из-за горячего нрава и даже не для того, чтобы досадить Митифе. У него было много женщин: более красивых, более покладистых, подкупающих страстью или готовых на любые безумства. Однако в Тиа таился невероятный магический потенциал. Не зря же именно её взяла в ученицы сама Сорита, не разменивающая на тех посредственностей, которые не способны перешагнуть уровень ремесленников. Он же не тратил время на тех, кто полезен только в постели. Приближение врагов — свежее подкрепление, ещё не задействованное в бою, что гремел целый день, — они почувствовали одновременно. Повеяло удушливым жаром. Даже если побежать прямо сейчас, то скрыться не удастся: не в таком состоянии, не с ничтожным резервом сил, не с Тиа, которую пришлось бы волочь за собой, как обузу. Ретар коснулся пальцами покоившегося во внутреннем кармане Сердца Скульптора. Следовало ли разыграть его, надавив на долг перед общим делом, или выдвинуть в качестве козыря личную привязанность? Он не собирался умирать здесь. А заплатить за собственное спасение чужой жизнью — что ж, цена приемлема. — Тиа, тебе нужно уходить. Она ожидаемо взвилась, оскорблённая в своих лучших чувствах. В глазах зло блеснули золотистые искры. — Я тебя не оставлю, Ретар Ней! Даже не думай. Он удовлетворённо улыбнулся — на меньшее не рассчитывал — и шагнул вперёд, намеренно чуть покачнувшись в притворной слабости. Коснулся пальцами её щеки, ощутив вновь пролившиеся слёзы. — Речь идёт не только о нас, любовь моя. — Ретар достал Сердце Скульптора в подтверждение своих слов. — На кону не только наши жизни. Если мы оба умрём здесь, то некому будет доставить Сердце. И всё окажется напрасным — прорыв, жизни всех, кто полёг здесь, жизни всех, кого убили в Башне. Сердце же позволит нам опрокинуть их на Лестнице и прорваться вглубь империи. Я останусь. Моя жизнь — ничто по сравнению с целью. Тиа упрямо сжала дрожащие губы, стиснула кулаки. На лице её читалась мрачная отчаянная решимость — непреклонность человека, готового вступить в сражение, в котором знает, что не победит. Принять смерть за любовь, овеяв себя ореолом ложной святости. — Я останусь вместо тебя! Ретар сдержал преждевременное торжество и изобразил душевную борьбу: надлом в привычной невозмутимости, трещина в контроле собственных чувств, распростёртая беззащитная искренность и завершающий штрих — лёгкая дрожь в голосе. Роль следовало отыграть до конца, чтобы рыбка не сорвалась с крючка раньше времени. Клясться под воздействием порыва неожиданного благородства, возведённого в абсолют самолюбованием жертвенностью, легко. Нужно было убедиться, что Тиа не побежит следом, когда капкан захлопнется. — Я не могу позволить тебе это. Ты должна уйти, должна выжить, — Ретар позволил себе некоторый риск как тогда, когда натравил Тиа на Сориту, подставившись намеренно под плетение последней. Ничего не повязывает лучше, чем совместное преступление. Это сожгло для Тиа все мосты назад, обратило возможный путь отступления в раскалённый пепел — никто не примет обратно в свои ряды отступницу, убившую саму Мать Ходящих. — Для меня ты — дороже жизни. Он вновь покачнулся, выверенно схватился за плечо перебитой руки, сгорбился, будто от приступа боли столь невыносимой, что держаться на ногах уже было подвигом. — Ты ранен! — Тиа бросилась к нему, чтобы поддержать, задела случайно его пострадавшую руку, и он стиснул зубы от уже вполне всамделишной боли, едва удержав ругательство. — Я останусь. Я справлюсь, я обещаю, Ретар. Ты же сам говорил, что жизнь ничего не значит. Главное — цель. Ты должен увезти Сердце Скульптора. — У тебя не хватит сил. Твоя «искра» едва тлеет. — Он покачал головой так, будто цеплялся за последний возможный аргумент, любой ценой пытался отвратить неминуемое, оттянуть выбор, что тяжелее, чем камень, привязанный к шее и утягивающий на дно. — Так поделись со мной своей! — Тиа уже загорелась идеей, будто клинок занесла над собственной грудью. Желающий принести жертву всегда найдёт подходящий алтарь. — Этого будет достаточно, чтобы задержать их. Ретар неловко обнял её одной рукой, прижал к себе так, словно не мог отпустить, и спрятал улыбку в её растрёпанных волосах. — Я люблю тебя. И он не лгал. В этом момент Ретар действительно любил её. Так любят оружие — изящное смертоносное лезвие клинка, сочетающее красоту и силу. Так любят вещь, чья полезность неоспорима и не раз подтверждена. Так любят зеркало, в серебристой глади которого собственный лик кажется безупречнее, идеальнее, ближе к полному совершенству. Так любят покойников — не помня зла, стирая человека до бледного призрака, лишенного тени. Так любят того, кого смогут забыть за пару минок и отбросить как несущественное. — Я тебя тоже, — срывающимся на всхлип голосом прошептала Тиа. Лицо её исказилось, некрасиво задрожал подбородок, затем нижняя губа, но она всё-таки удержалась от плача. Во взгляде её застыла безысходная смелость смертника — холодная, колючая, словно битый лёд. Ретар отстранился первым. На излишние бестолковые нежности уже не хватало времени: фигуры Ходящих прорисовывались на фоне обглоданной огнём рощи. А Тиа поддалась следом, протянула руку в неосознанном порыве удержать, не отпускать, но так и не завершила движение, безвольно уронив кисть, обожжённую, с отслаивающейся прозрачными шматами кожей. Осознанное самопожертвование — крайняя степень добродетели, высшее проявление любви к кому-либо, когда ставишь чужую жизнь выше собственной. Недоступная людям вершина. Место ей в мечтах пустоголовых менестрелей, в поэмах, что написаны, дабы поскорее снять с несговорчивой девицы платье, не надев предварительно ей кольцо на палец, в скудных умах тех, кто не зрит в суть брака — торговые отношения, а оправдывает похоть или корысть глубокими чувствами. Легко обмануться жаждою обладания, часто краткосрочной, словно жизнь полевого цветка. Ретару показалось, что Тиа смотрела на него как человек преданный столь внезапно и вероломно, что не может принять да поверить в свершившееся. И просила безмолвно: не оставляй меня. Никто не хочет умирать в одиночестве. Самое честное проявление человеческой привязанности — утянуть ближнего своего за собой в могилу. Впрочем, поэты умудрялись воспевать и это: что может быть более патетично, чем смерть с возлюбленным в один день? Ретар умирать не планировал: ни в одиночестве, ни с Тиа. Не для того он постигал тёмную «искру», чтобы не познать сладость бессмертия, молодости столь долгой, что хватит на десятки человеческих жизней. Он бежал не оборачиваясь. Ни тогда, когда взгляд Тиа жёг его спину, ни тогда, когда позади раздался характерный шум боя — грохот и взрывы. Каждая уна была на счету, не до любопытства или нелепых сантиментов. Ретар торжествовал несмотря на то, что когда добрался до лагеря брата, уже едва держался и только чудом не рухнул с коня в пути. Ликовал, когда увидел побледневшее до неестественной трупной белизны лицо Митифы в «серебряном окне». Она пыталась изобразить что-то, натянуть трещавшую по швам и расползающуюся лохмотьями личину, но щеки её пошли нездоровыми малиновыми пятнами, рот уродливо искривился — то ли ярость, то ли досада поражения. Однако в глазах её — широко распахнутых, кажущихся несоразмерно огромными, будто у припадочной, потешающей публику за плесневелую горбушку, — легко был различим подлинный ужас, едва подвластный контролю. Ретар улыбнулся ласково и понимающе. Следующий ход за ним.

***

У Тиа были бесконечно длинные волосы, которые завивались крупными волнами, когда она распускала косы. Русалочьи локоны, как у сказочных дев, что мелькали среди волн, обряженные лишь в пену морскую. Они чёрными блестящими змеями рассыпались по подушкам, и Ретар ненавидел то, как они касались случайно его лица. Неприятно-щекотное ощущение, сквозь дремоту навевающее впечатление, будто по коже ползёт что-то — ядовитая цепкая сколопендра — и норовит забиться в глотку, удушить. Он смахивал пряди, не поднимая век, но те льнули к щекам, будто тонкая липкая паутина, путались меж пальцев. Нарастающее раздражение всё же заставило распахнуть глаза. Вопреки ожиданиям Ретар увидел не Тиа. Над ним нависала Митифа: лицо казалось белым до прозрачности в ореоле ниспадающих чёрных волос, глаза — эти широко раскрытые глаза сумасшедшей, мутно-серые, будто поддёрнутые поволокой, как у мертвеца, — смотрели на него в упор и не моргали. Ретар помнил этот взгляд. Так же она смотрела на него, когда сидела в остывшей луже крови убитых детей и беззвучно шевелила губами не в силах разделить его веселье. Он не успел ни спросить, что, во имя Бездны, она творит, ни оттолкнуть её. Митифа резко поддалась вперёд, и лицо её рассекла, подобно извилистой трещине, улыбка, которая кривила лишь губы, но не затрагивала глаза. Руки её легли поверх его щёк. Мертвенный холод побежал от её кончиков пальцев под кожу, будто вонзились разом сотни ледяных игл, уходя глубоко в плоть и замораживая кровь в жилах. Ретар немо распахнул рот — закричать бы — и проснулся. Голова после сна была тяжелая. Боль колокольным звоном отдавалась в висках — отсроченные последствия того, что он исчерпал все силы под Альсгарой. Перебитая рука пока слушалась плохо, и Ретар порадовался, что пострадала левая. Не хватало только, чтобы кость срослась столь же неправильно, как у Лея, оставшегося хромым. Что может быть отвратительнее, чем отравляющее жизнь увечье, обрекающее на существование калеки, убогого, способного вызвать лишь отвращение? Его можно было расписывать под искреннее сострадание, вот только суть от этого не менялась. Облегчение, от того, что жалок не ты, превосходство здорового над немощным, позволяющее снисходительно расточать жалость. За любым сочувствием всегда таилось торжество преимущества, взгляд свысока. Ретар поднялся с постели и подошёл к зеркалу. Замер, внимательно изучая собственное отражение: синяки выцветали до изжелта-серых пятен, на щеке коричневой коркой темнела подживающая ссадина. Он бегло провёл по ней пальцами, поморщился. По крайней мере не останется шрама. Шрамы не могли служить ни украшением, ни доказательством доблести, производящим благоприятное впечатление. Это изъян. Бесценный фарфор не становился лучше от появления сколов, а картины истинных мастеров — от разбегающейся паутинки кракелюра. Уродство в любой форме Ретар не выносил. Как и беспомощность. Он долго одевался, стараясь не задевать больную руку и при этом не выглядеть как пугало на огороде какого-нибудь спившегося деревенского мужика. Борясь с пуговицами на рубашке, Ретар размышлял о Митифе. С ней срочно нужно было что-то делать, мало ли на какую ещё подлость способна эта тварь. Стоило поговорить с Рованом. Брат — его послушный младший брат, совершенное чудовище, так долго изнывавшее в оковах лицемерной морали, — хоть и был обделён умом, но знал подробности их затянувшейся партии с Митифой. Запах застарелой крови с легким сладковатым оттенком гниения Ретар почувствовал ещё до того, как вошёл в шатёр Рована. Тяга брата к извращённому физическому насилию всегда находилась за гранью его понимания, а в детстве необходимость избавляться от последствий отнюдь не невинных развлечений заметно осложняла жизнь. Одно дело закапывать удушенных щенков, другое — тащить труп товарища по играм, которому Рован проломил совсем неслучайно голову булыжником. Благо, они жили не так далеко от леса и исчезновение можно было списать на нападение диких зверей. К тому же спустя некоторое время представители Башни забрали Ретара и Рована для обучения, выявив у обоих Дар. Но всё это послужило ценным уроком. Сначала ты работаешь на репутацию — после она на тебя. Ретар — сын отца-чужеземца, который то ли бежал от своей благоверной за море, то ли сгинул где-то бесславно, и урод (смешно, альбинизм, который в детстве делал его объектом насмешек, после стал особым видом красоты в глазах женщин) обречён был стать парией. Однако он рано понял, что стоит показывать людям лишь то, что они хотят видеть. Носить маску так же естественно, как собственное лицо. Хороший сын для матери, которая видела в нём будущую опору. Старший брат — и плевать, что на десяток-другой минок, — который всегда знал, что делать и как избежать наказания. Отчаянный храбрец и негласный лидер во всех эскападах. После: способный ученик, душа компании, пылкий любовник или преданный возлюбленный. Менять лица было легко и весело. Почти всякий подсознательно желал обмануться красотой картины. В шатре царил мягкий полумрак, размывающий очертания предметов, и если не вглядываться, то можно было упустить важные детали. Ретар, однако, знал, чего ожидать. И лишь благодаря этому не споткнулся о чью-то руку, отрубленную по локоть и небрежно оставленную на ковре, будто в качестве некой части обстановки, своеобразного украшения. Рован расслабленно восседал среди мягких подушек. Рядом, как слуги пред господином, расположились двое — лиц Ретар не видел, но это, определённо, были женщина и мужчина. И у обоих — полный набор конечностей. Значит, был кто-то третий, а Рован так и не научился убирать за собой сразу. — Здравствуй, брат. Ни мужчина, ни женщина не пошевелились, никак не отреагировали, зато Рован расплылся в улыбке столь лучезарной, что нельзя было поверить, будто ещё пару наров — или даже минок — назад он забавлялся пытками. Он размял пальцы и поднялся навстречу. — Развлекаешься? — поинтересовался Ретар, кивнув в сторону неподвижных, что статуи, фигур. — Упражняюсь. Хотя совмещать приятное с полезным — не грех. — На пальцах Рована можно было различить засохшие, осыпающиеся, будто старая краска с полотна, хлопья крови. Не его собственной, разумеется. — И что на этот раз? — Перековка сознания. Хочешь посмотреть, чего мне удалось добиться? — Он хлопнул в ладоши, не дожидаясь ответа, и пленники синхронно, будто по заранее отрепетированной команде, повернули головы. Оба оказались южанами — золотисто-смуглая кожа, пусть и казавшаяся сейчас скорее грязно-серой, чёрные спутанные волосы, неопределённого тёмного оттенка глаза. Примерно одного возраста — больше двадцати не дать. Похожие настолько, насколько могут быть идентичны зеркальные отражения, одни и те же черты — чуть больше женственной мягкости у девушки, чуть больше неоформившейся волевой резкости да пробивающаяся на щеках щетина у парня. Брат и сестра, возможно, даже близнецы. — Специально искал похожих на Тиа? — не удержался от возможности поддеть, надавил на больную мозоль Ретар. Он, хоть и успешно изображал, что не видел ненависть — сухая гроза, холодное противостояние, готовое в любой момент обернуться открытой войной, — между Рованом и Тиа, но испытывал восторг, когда наблюдал, как они соревнуются за его внимание. — Просто совпадение. — Он развёл руками. Маленькая славная ложь. — Ты слышал о ней что-нибудь? Ретар опустился на подушки, чтобы поближе рассмотреть игрушки брата и позволить себе отдохнуть. Ещё давала знать о себе слабость, головная боль накатывала отголосками прежних мучений, подобно эху. У пленников были пустые, как чистые холсты, лица и лихорадочно блестящие глаза. — Нет, — ответил он равнодушно. Злорадное торжество Рована чувствовалось как нечто почти физически ощутимое, как сладкий сироп, разбавленный ядом болиголова. И Ретар не столько из собственного любопытства, которое совсем не терзало его, сколько из щедро-снисходительного порыва позволить брату выразить ликование, поинтересовался: — А что слышал ты? — Её взяли живой. — Его восторг казался почти детским, ничем незапятнанным триумфом. В каждом жесте — воплощение радостной пляски на могиле врага. Если Рован о чём-нибудь сожалел, то только о том, что не присутствовал при этом лично или не поспособствовал. — И местные приверженцы справедливости и света показали ей всю свою доброту. Когда они закончили, от неё мало что осталось. Но ты же знаешь местных затейников и любительниц полизать зад престарелым шлюхам из Совета. Голову убийцы их бесценной Сориты нанизали на копьё и таскали, как знамя, для поднятия боевого духа. Ретар усмехнулся: — А порождения тьмы при этом мы. И нашими злодеяниями пугают народ. Рован не слушал, явно во всех красках и омерзительных деталях представляя себе голову с раззявленным ртом и пустые глазницы с веками, разодранными птицами. — Жаль, она была полезна, — после некоторых размышлений прибавил Ретар. Сейчас Тиа, как верную гончую, можно было бы стравить с Митифой. Не пришлось бы пачкать руки самому и искать обходные пути. Рован пренебрежительно фыркнул: — Самое полезное, что ей удалось совершить, — это сдохнуть. С этим Ретар не мог поспорить. В конце концов, сидел здесь он в том числе и благодаря тому, что где-то догнивали останки Тиа. Впрочем, ему самого хватило ума подтолкнуть её к единственно правильному решению. Может быть, любовь — или то, что за неё принимали, — не спасала души, а вот тела — вполне себе. — Так какая польза от этих марионеток? — вернулся он к обсуждению пленников. — Они, конечно, могли бы стать идеальными натурщиками…такая неподвижность. Но ведь задумка не в этом? — Они сделают всё, что я им прикажу. С радостью распотрошат себя, стоит мне только пожелать. — Рован вручил парню нож. — Хочешь покажу? Ретар отрицательно покачал головой. Познавать глубину чужого внутреннего мира таким способом ему не хотелось. Он потянулся к пустому кубку, что стоял на низком столике, и девушка, словно предугадывая его намерения, неестественным движением поддалась к кувшину, коротко обратила бесстрастное лицо к Ровану, и, получив ленивое одобрение — небрежный взмах рукой, — наполнила кубок вином. Потрясающая дрессировка, однако. — Впечатляет. — Ретар сделал глоток вина. — Они будут выполнять чужие приказы так же, как твои, если ты этого пожелаешь? — Можешь проверить. Он задумался. Простое задание не позволит в полной мере оценить степень покорности, слишком высок шанс, что пленники подыграют, опасаясь наказания или, наоборот, обнаружив в этом простом акте лазейку для последующего неповиновения, который в дальнейшем может дать им ключик к желанной свободе. Людьми правит страх — потери, боли, смерти. Пожалуй, именно в таком порядке: собственная жизнь как высшая ценность, как универсальное мерило — чтобы ни лежало на противоположной чаще весов, в последний миг любой предпочтёт своё спасение, если не отрезать все пути к нему. Это основа человеческого естества, его подгнившая сердцевина, сокрытая за сиянием внешнего лоска — всё равно, что под шелковыми одеяниями прятать наросты проказы. Всеобъемлющая власть — заставить словом преступить через каждую ступень страха, через первооснову человеческого. — Вонзи нож себе бедро, — повелел Ретар пленнику. Тот тупо посмотрел на него и медленно, словно неохотно, сжал в пальцах рукоять, замахнулся и нанес удар — случайно или намеренно, чтобы не задеть крупные жилы, — ближе к колену. К тому же лезвие вошло совсем неглубоко, скорее царапина, нежели зияющая рана. Ретар усмехнулся. Лицо парня ничего не выдавало, но тот явно берёг собственную шкуру даже в таком незавидном положении. — Это же твоя сестра, верно? — Ответ не требовался, внешнее сходство было слишком очевидно. — Ослепи её. Вырежи её милые карие глаза. На этот раз, хоть лицо пленника и сохраняло безразличие, не дрогнул ни единый мускул, но рука, сжимавшая оружие, сотрясалась так, что он едва смог поднять её. Он плакал — слёзы струились по щекам, — однако не мог прекратить движение. Медленно, мучительно неспешно, лезвие приближалось к лицу девушки. Казалось, война разворачивалась за каждый дюйм, за каждую уну отсрочки выполнения приказа. Митифа тогда в Долине ломалась схожим образом. Веселися Ретар, смотря не на кровавые реки, разлившиеся по каменному полу, но на её лицо — воплощенный надлом, агония мышки с перебитыми позвонками, что в какой-то момент возомнила себя чем-то большим, нежели серой тварью в тени могучих. Что может быть прекраснее, чем тот почти неуловимый миг, когда борьба проиграна, и остаётся лишь боль — не нагая неприглядность страдания физического, а освежеванная кровоточащая изнанка, вздёрнутый на дыбу рассудок? В том, чтобы вынудить уничтожить самое дорогое, самолично поставленное на пьедестал сковывающих привязанностей, было столько власти, столько красоты распада. — Давай же, — поторопил Ретар, едва ли не завороженный заранее обреченным сопротивлением. Метания тщетны. — Иначе я прикажу тебе перезать собственную глотку. Он не знал, поработила ли последние искорки неподчинения тлетворная мощь перековки, или иерархия ценностей сломила бестолковые запреты на нанесение увечий ближнему своему, но рука пленника дрожать перестала. Все движения стали выверенными, твёрдыми. Ретару нравилась тишина происходящего — никаких воплей, слёз, хаоса протестов. В этом ощущалось больше, чем пытка, принуждение, а контрастное сочетание выспренности лицедейства, импровизированного представления и откровенности разложения. Впрочем, интерес он потерял достаточно быстро. Головная боль разжала тиски и позволила вернуться к заботам насущным. — Замечательно, — всё же вынес оценку Ретар. — Этой действительно полезно. Рован просиял, вряд ли задумавшись о том, что одна из его игрушек теперь безвозвратно сломана. Как и испорчен ковёр. Ретар мог бы попытаться избавиться от Митифы руками Рована, спустить своего жупела, который и сам бы с превеликим удовольствием напоил мышку расплавленным свинцом. Вот только Тальки за свою ученицу их обоих обратила бы в пепел. Каждый из них против самой Проказы — что дерзкий самоуверенный юнец с кривой обструганной палкой против матёрого вояки с мечом, закалённым ни одним сражением. Слишком уж очевидно было бы, кто надоумил Рована. Да и пожертвовать братом — несоразмерная плата, от живого Рована пользы больше. Значит, нужно найти кого-то иного. Кто тоже способен улыбаться держа нож за спиной. У кого есть причина для того, чтобы желать погибели Митифе. Или самой Тальки. Гинора скорее предпочтёт лично подвести к эшафоту любого из своих союзников или даже учеников, чем поставить под угрозу великую миссию. А потерять Тальки сейчас равносильно тому, что утратить любой шанс на победу в этой войне, затягивающейся, подобно петле на шее висельника. Лей — прост как доска и благороден до зубовного скрежета. Он скорее примет смерть в бою, на который пойдёт, зная, что не выйдет из него победителем, чем решится на подлую хитрость. Пускай у него и были причины поминать Тальки недобрым словом. Остаётся только Аленари. Избалованная заносчивая двоюродная племянница императора, которая даже по коридорам Башни ходила так высоко задрав нос, будто под ногами у неё копошились исключительно низшие формы жизни, какие-нибудь черви, чей удел копаться в перегное. Её Ретар едва выносил. Пустышка с красивым личиком. Очередная властолюбивая стерва, что непременно выросла бы в одну из постнолицых старух, которые так раздражали Рована. Хотя теперь, когда от былой смазливости остался нарост грубых рубцов в лучшем случае — Ретар насмотрелся во время побега, — может, спеси поубавилось. Причин ненавидеть Тальки у Аленари было больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Ретар усмехнулся. Дружба иллюзорна и непостоянна, продиктована непрекращающимся поиском выгоды, что можно извлечь из того, кого заманил в паутину связи. Ненависть — упоительна. Она, сконцентрированная против общего врага, скрепляет договор лучше, чем любые клятвы. Следовало обсудить это с Аленари.

***

Ретар не хотел возвращаться в глубокий тыл, где находилась Аленари, так и не оправившаяся спустя год от страшного ранения, что получила в день мятежа. Но разговор по «серебряному окну» мог не дать нужного результата. Слишком уж легко было разбить связь, рассечь плетение при малейшем неудовольствии. Излишне велика вероятность, что соглядатай затаится в тенях, клубящихся за спиной. Настолько важные переговоры не доверяли собранному из жидкости зерцалу, позволявшему видеть и слышать сквозь расстояние, не проводили в кулуарах, откуда разлеталось нагруженное письмами вороньё. Требовалась, несмотря на все риски, личная встреча. И Ретар не в первый раз пожелал Сорите, оставившей мир без Лепестков Пути, весёлого времяпрепровождения в Бездне. Добираться пришлось верхом, и под конец пути левая рука размеренно ныла от самых пальцев до плеча, что не способствовало благодушному расположению духа. — Здравствуй, Лихорадка, — поприветствовала его Аленари, когда он вошёл в помещение, что она выбрала под свой кабинет. Из глубокого кресла, своим кричащим великолепием напоминавшего трон, она не поднялась. Голос её звучал спокойно, не окрашенный ни малейшим полутоном какого-либо чувства — истинное равнодушие без грана даже любопытства. Лицо скрывала маска — искусная работа, девственно-чистый лик, изгибы высоких скул чуть блестели серебром. Темнели провалы глазниц, и взгляд в этих мрачных лакунах был неразличим. Серебряные волосы — характерное отличие рода Сокола — были собраны в сложную прическу. Одежда пусть и не отличалась вычурной пышностью, свойственной аристократкам Корунна, но была безупречно элегантна. Никаких признаков болезни, тех невыносимых мучений, что заставляли её кричать нары напролёт, слабости. Ретар отметил, что Аленари назвала его не по имени. По прозвищу, что, как тавро, выжгли суеверные людишки. Будто сразу очертила границы, распылила взвесь презрения. Ему захотелось ответить тем же, назвать её Оспой, ткнуть лишний раз в увечье, как в грязь. Он лучше всех, может быть, кроме Тальки, представлял, что осталось от красоты, воспетой в десятках сонетах. О, Аленари рей Валлион, ради благосклонности которой могли бы начинаться войны и литься бесконечно реки кровь влюбленных дураков, сумела смириться со многим, но не с собственным уродством. — Здравствуй, Звёзднорождённая, — ответил Ретар, сдержав порыв сорваться на грубость. Наоборот, добавил в голос медовой лести и упомянул титул, что она предпочитала. Нападение — лучшая защита, но в не в том случае, когда в запасе одна-единственная попытка. Напав первым, откроешься. Напав первым, лишишься преимущества. Напав первым, не сможешь ударить исподтишка. — До меня дошли новости о Тиа, — продолжила Аленари всё так же отрешённо. — Это большая потеря для всех нас. Сесть она Ретару так и не предложила — это ощущалось как явная враждебность, как неозвученное «тебе здесь не рады», — но он не стал дожидаться подобной любезности и расположился сам в кресле напротив. — Несомненно. Особенно для меня. — Правда ли? — в её голосе, наконец, прозвучало что-то, кроме безразличия, — насмешка острая, как пика. — Переживаешь, что лишился преданной кошки? Придётся искать другую наивную девчонку, которая будет исполнять все твои прихоти и причуды? Какая трагедия… Он засмеялся вполне искренне. — Не делай из меня сказочное чудовище. Дракона, что набивает пещеры сокровищами и пленёнными девственницами. Я не удерживал Тиа. Поверь, для неё не было бы бремени тяжелее, чем свобода. Это её выбор. Такова её суть. — А твоя? — поинтересовалась Аленари. — Чего хочешь ты? Зачем же ты пришёл, Ретар? Вот оно. Перешла сразу к главному, не размениваясь на туман бессодержательных светских бесед. Он сцепил пальцы в замок и улыбнулся. — Мне нужна помощь. К тому же это будет выгодно и тебе. — Ретар знал, что комната густо оплетена заглушающими плетениями, всё произнесенное — здесь и останется, но всё же придвинулся вперёд, будто опасаясь, что кто-то может подслушать. — Мне нужно убрать Митифу. Если бы Аленари могла отодвинуться дальше, то она бы наверняка это сделала. По её лицу сокрытому маской, нельзя было ничего понять — никаких изменений мимики, языка тела, в котором всегда было меньше фальши, чем в словах, явных проявлений, позволяющих незамедлительно отследить реакцию. Это раздражало Ретара. Отзывалось прогорклым привкусом тревоги, желанием всё-таки показать зубы первым, оскалиться предупреждающе. Самоконтроль, как рефлекс, отработанный годами, удерживал от поспешных решений и проявлений паники. — Я похожа на очередного твоего клевретника? Того, кто будет прятать последствия твоих ошибок? — Аленари чуть склонила голову, нереальной голубизны глаза блеснули в прорезях маски. — Это даже оскорбительно. В словах её не было звенящего гнева, однако Ретар знал Аленари не первый год. Во время мятежа она убивала тех, кому улыбалась ещё вчера, не меняясь в лице. Застывшая холодная красота, что, казалось, как мрамор, неподвластна времени, в ореоле кровавых капель. Он лихорадочно подумал о том, кого бы венчал триумф победы, если бы им двоим пришлось схлестнуться в бою. Аленари была сильнее, он не мог отрицать это, сколь бы сильно сиё знание не впивалось в гордость ржавой иглой, но сейчас находилась не в лучшей форме. — Это выгодно и тебе. Я знаю, что ты хочешь отплатить Тальки. Исчезнет Митифа — исчезнет опора старухи. К тому же мышка наверняка стремится выслужиться — чего ещё может желать такая посредственность? — и нашептывает Тальки о любой мелочи. Даже у алмазов есть слабое место, позволяющее расколоть камень. Слабость Аленари была на виду. — Тальки — сильнейшая из Целительниц со времён Кавалара, — продолжал Ретар вкрадчиво. — Она может обратить плоть в гниющую язву, а от язвы не оставить и шрама. Если кто-то и мог бы вернуть тебе лицо, то только она. Ты же знаешь, что она не «не смогла», а просто не захотела… Аленари оборвала его резким движением руки. Он был почти уверен, что задел её, насадил на иглу, будто редкую бабочку. Поздно трепыхать крыльями. — Каков вития, — с иронией оповестила она. — Хватит упражняться в красноречии. Что тебе нужно от меня? Ретар ощутил, как его мягко накрыло флёром торжества. Это ещё не была окончательная и бесповоротная победа, но наживка заглочена. Если бы она собиралась отказать, то уже давно бы послала его в Бездну. — Совсем немногое, — он ослепительно улыбнулся. — Я добыл Сердце Скульптора и собираюсь отдать его Митифе, чтобы она двигалась к Лестнице Висельника. Это война и без того затянулась, так что подобный прорыв всем придётся по вкусу. Мне нужно, чтобы ты проследила, дабы она не вернулась. Твои способности позволяют это. Смерть в бою не вызовет подозрений. А о том, чтобы бой получился мясорубкой, я позабочусь сам. Видишь, действительно мелочь? — Было бы разумнее поручить прорыв Лей-рону. И это понятно даже Тальки. — Разве у него не хватает собственных задач? Мы планировали переворот в один день, но пока успешно только обороняемся. Незачем отрывать его от войск, что и так находятся под его началом. — А что насчёт Сердца? — спросила Аленари. Ретар особенно не задумывался о сохранности данного артефакта, что мог стать залогом их победы. Да и о самой победе тоже. Идея слияния света и тьмы была красивая, как очередная сказка для взрослых, что в устах умелого рассказчика становилась смертоносным оружием. Люди имели тягу к жертве во имя замыслов, надеясь, что после победы окупится всё. Ретар предпочитал брать от жизни всё ни в необозримом будущем, а каждый прожитый день. Поражение всего лишь загнало бы их в Сдис, где их встретили бы с распростёртыми объятиями как тех, кто смог шагнуть за грань. Носит златой венец или удавку — всего лишь ещё один выбор. — Важно, чтобы с ним ничего не случилось, — согласился Ретар. — Оно твоё, если пожелаешь. — Да будет так, — ответила Аленари, и в голосе её послышали довольные обертоны. — Я позабочусь о том, чтобы к Лестнице пошёл не Лей-рон. Судьба Митифы была предрешена. Ретара это полностью устраивало. К любой двери можно было подобрать ключик, было бы умение. Митифу после это он видел лишь раз и то издалека. Ссутуленные плечи, белое измождённое лицо, но взгляд яростный, жгучий, брошенный украдкой из-под полуопущенных тёмных ресниц. Она ждала удара, едва ли не вызывающе требовала, чтобы он дал повод для открытого противостояния — и тогда можно было бы воззвать к Тальки. Но Ретар только улыбнулся, солнечно и весело, да помахал ей рукой, будто желая удачи. Митифа полегла в том бою. Какая потеря.