Первыми падут отважные, затем — сильные, но они станут легендами. Ретар с бессильной яростью думал, что это бессмысленно. Кавалар был достаточно храбрым, чтобы пойти против закостеневших устоев, и достаточно сильным, чтобы погибнуть не в бою, но в собственной постели — не от меча или магии, но от подлости, не ведающей пределов. Яркий Дар, что погасил хитрый клинок, вогнанный промеж ребёр рукой друга. Легенда, что сохранилась в летописи смутных времён нестираемым величием. Но какой смысл во всех его свершениях, если он, первым постигнувший восторг вечной молодости, убит? Истина выскоблена, подлинные цели переиначены. Служить — величайшая глупость. Дав человеку нож для охоты, будь готов, что однажды на месте добычи окажешься ты.
Пьедестал легко способен обратиться в эшафот, поэтому Ретар культивировал лишь верность самому себе. Если оступится некто, следующий с ним по одному пути, то это точно не его заботы. Однако ныне все с упрямством баранов, сцепившихся рогами, шагали в Бездну под бравурные арии — всё во имя цели. Головы на плаху за грядущую победу. Фанатизм — идеологический или религиозный — не оставлял простора для гибкости. Так что, завернув изломы глупости в высокопарные речи про убеждения и моральные устои, как гниющие трупы скрывают в саванах, Проклятые не отступали тогда, когда следовало бы. Не военную поддержку следовало просить у Сдиса — Ретара всякий раз передёргивало от вынужденного унижения, — а вытребовать по праву сильных своё место под солнцем. Они могли предоставить знания, могли наращивать мощь и пройтись по Империи мором и пожарами. Не сейчас, но позже. В рамках полной до краёв вечности десяток-другой или даже сотня лет имели значения не больше, чем какой-нибудь отдельный день.
Мир неизменно строился на костях. Ретару было глубоко безразлично, на чьих, если не на его собственных. Свою приспособляемость он ценил сильнее, чем верность, честь или упорство. Но сейчас не мог сбросить каждую из своих личин и первым побежать с поля боя. Они проигрывали, как бы яростно не отрицали расклад сил и не искали лазейки. Не хватало Дара Тиа. Даже Митифа могла быть полезна, хотя бы в качестве фигуры, которой не жалко пожертвовать, замыкая противника в ловушку. Впрочем, своей вины за её гибель Ретар не чувствовал. Естественный отбор — выживает умнейший и сильнейший. Мышка сама виновата в том, что вовремя не сообразила, когда должно показать смирение, явить покорность. Смешно и жалко выпячивать несуществующую гордость, когда и без того ползаешь на коленях.
Их осталось всего шестеро: удобно разбиться на пары — Ходящая и Огонёк — и рассредоточиться по флангам, обеспечив относительно равномерное распределение магической мощи. Ретара раздражала как сама идея последнего легендарного боя — удастся ли уйти, (когда) если всё прогорит? — так и необходимость повернуться к кому-либо спиной. Бой — идеальное прикрытие для предательства. В пылу схватки никто не разберёт, чьё плетение снесёт его голову с плеч. У Гиноры не было причин желать его смерти. Однако она не умела отступать, в этом — нелепом воинском упрямстве — они с Леем были схожи. Старухе же Ретар не доверял. Величайшая глупость полагаться на ту, что плела паутины задолго до его рождения и двигала людей, как фишки в «Блазгах и кочках». Тем более после потери своей дражайшей ученицы она, вероятно, что-то подозревала. Аленари знала о его тайне, приложив руки к смерти Митифы. Сердце Скульптора сгинуло вместе с дурной мышкой, но Ретар не верил до конца, что Оспа не извлекла из этого пользы для себя. Секреты — обоюдоострые лезвия, гниющие куксы в неглубоких могилах.
— Какое тебе дело, Лихорадка? — Аленари чуть повела плечами, когда он попытался узнать подробности о смерти Митифы. Изящное движение, мнимая непрочность, неподвижная белизна маски. Вся её фигура, бесцветно-ртутная, напоминала гроганское серебро — иллюзия хрупкости керамики, воссозданная в металле. — Мы договорились о том, что Митифа не должна вернуться. Она не вернулась. Детали оставлены на моё усмотрение. Я не выполняю твои приказы, мы не друзья и даже не равные. Не забывай об этом.
Ретар тогда не нашёлся с ответом. Пальцы обожгло горячими искорками Дара, но он усилием воли подавил порыв. В кипучей ненависти проступал, подобно тёплым каплям крови на снегу, оттенок…не страха, нет, но вынужденной осторожности. Приятно владеть чужими тайнами — в этом было что-то от физического экстаза, от сладострастного предвкушения встречи с любовницей. Можно никогда не воспользоваться чужой уязвимостью, кровоточащим ядром в хрупкой оболочке секретности, однако сама возможность подобна стилету, заложенному в рукав рубашки, — одно лёгкое движение, и оружие в руках. Сейчас же с клинком играла Аленари, и Ретар не мог предсказать, когда же она пустит его в ход. Женщины извечно компенсировали недостаток ума либо эфемерным очарованием, либо безграничной низостью. Первого у Аленари не осталось, последнего же было в избытке. И как же Ретар жалел, что не бросил её тогда исходить кровью на трескающихся плитах Башни. Ослеплённую, почти обезумевшую от боли, беспомощно воющую, жалкую и нуждающуюся в его помощи. В проявленном милосердии, на которое она ответила вероломной чёрной неблагодарностью.
Яд считался оружием женщин и трусов, однако Ретар с удовольствием плеснул бы немного яда болотных змей в любимое розовое вино Аленари и наблюдал бы, как она корчится в агонии, беспомощно распростёртая у его ног. Место, что подходило ей как нельзя кстати.
Он медленно выдохнул: фантазии невесомы и пустотелы. Перед боем следовало придумать более надёжный план. Ретар не собирался мчаться в авангарде. Даже его пустоголовому братцу хватало ума не лезть на рожон, хоть тот и тяготел к эффектным жестам, бесполезным, но блестящим, подобно зеркальной глади, доспехам и созерцанию чужих мучений. По мере продвижения армии на пути оставались лишь трупы да поднятые куксы, рвущие глотки немногочисленным выжившим. И для Рована они не представляли такого интереса, как живые, преисполненные ужаса.
Ретар выбрался из шатра, где, казалось, от вынужденного безделья перед грядущей опасностью искрил, словно перед грозой, сам воздух. Бросил взгляд на Громкопоющую, что упиралась жерлом в низко нависавшее небо, грязно-серое, как мокрый могильный камень, и лениво чадила тонкой струйкой дыма. Люди на её фоне казались мелкими, как муравьи — беспокойная масса, обезличенная за счёт количества. Лей говорил, что для хорошего полководца важна связь с воинами, которых он поведёт в бой. Глубже, чем простейшие характеристики, исчисляемые в вооружении и навыках. Смешно. Ретар знал, что когда обе стороны исчерпают магический запас, полагаться придётся лишь на пехоту, но интересовали его только сдиские некроманты да перебежчики, наделённые Даром. В миг, когда придётся вверить собственное благополучие расходному материалу — людям, просто ничтожным людям! — можно считать сражение проигранным. И цель тогда не в удержании позиций через бестолковое заваливание врагов трупами, а в отступлении. Хотя иметь запас потенциальных мертвецов, покорных судьбе, весьма полезно.
— Не шибко воодушевляющее зрелище, да, брат? — Рован, ещё не облачённый в доспехи, подошёл почти неслышно. Ретару не нужно было смотреть на брата, чтобы узнать, какое нынче выражение написано на его лице — угрюмое раздражение, угол рта вздёрнут в намёке на презрительную усмешку. — Сдиские высокородные ублюдки клянутся, что выделили лучших из Белых. Да только Тальки растащила их по своим полкам. А мне хоть только с одной славой наголо остаётся нестись на куриц из Башни.
— Но слава-то часто идёт впереди тебя. Думаешь, они не боятся тебя? Не боятся нас? — Ретар не желал вслушиваться в жалобы брата, однако скользнул ладонью по его плечу — то заметно напряглось под его пальцами — и выше, к шее, затылку, задержал прикосновение дольше, чем требовалось. — Помни: есть мы и все остальные. И только это важно.
Желания Рована казались неприкрыто очевидными, хоть и не были озвучены. Однако игнорировать их получалось легко и отчасти весело. Ретар давно понял, что в основании человеческих мотивов всегда, подобно краеугольному камню, лежала жажда обладать чем-либо и кем-либо. В конечном счёте, всё многообразие помыслов, целей и мечтаний сводилось к получению вожделенного.
Похоть — более действенный рычаг давления тогда, когда остаётся неудовлетворённой. Нет ничего желаннее того, что не можешь получить ни ухищрениями, ни грубой силой. Сам Ретар не находил никаких откровений в плотских утехах: внимание женщин на первых порах льстило, после — имена и лица смазались, слиплись в комок воспоминаний о быстротечном удовольствии. Ему стало интереснее не забираться под юбки, тем самым утверждая победу, а играть: отталкивать холодностью, в следующий миг подманивая тёплой искоркой интереса, нащупывать границы допустимого и размывать их, ловко подводить к краю. Тех, кто стоит у разлома, даже не нужно толкать в спину, они и сами однажды сорвутся. Можно наслаждаться зрелищем.
Мужчины Ретара не интересовали, но иногда он испытывал искушение проверить, на что готов пойти Рован. Это было сродни ладони, вложенной в пасть пса, что никогда не посмеет укусить. Иллюзия риска. Ретару подчинялась тварь, презревшая все нормы морали да охотно переступившая через любые табу, и хотелось изведать пределы подобной верности, всё безумие, весь потенциал разрушения. Главное — не забывать изредка поощрять, расточать даже не признательность, но внимание. Не слишком часто, чтобы оно не утрачивало свою ценность.
Ретар отвёл руку.
— Мне может потребоваться твоя помощь, — он помедлил, но порадовался, что Рован только кивнул, не задавая лишних вопросов. Безусловная преданность. — И будь осторожен, брат.
Рован любил азарт боя, любил находиться в центре кровавого месива, в оке бури, где, кажется, содрогается весь мир, раздираемый свирепыми порывами. Но ценил себя превыше любой победы. Жизнь — тысяча шансов получить необходимое и переиграть неблагоприятный исход. Смерть — конечная точка, не предполагающая правок. Они оба прекрасно понимали это.
— Только позови, и я приду. — Рован усмехнулся и ещё раз окинул взглядом пока нестройные ряды воинов. Теперь в его взгляде проступало что-то выжидающе-голодное, похожее на хищное предвкушение. «Путь призраков» требовал платы: за возможность быстрого перемещения нужно было обильно проливать чужую кровь. Однако его это забавляло.
Внезапно Ретар ощутил горячее беглое прикосновение — как порыв ветра с объятой огнём пустоши, достаточно неприятно, почти на грани ожога, — и непроизвольно поморщился. Гинора желала побеседовать, в «серебряном окне» не было нужды — расстояние ничтожно, но она не снизошла до того, чтобы покинуть свой шатёр или воспользоваться мыслеречью. Видимо, требовалась личная встреча. Он оборвал нить призыва, мягко, без спешки, дабы показать, что услышал. Что ж, тем лучше. Ретар и сам собирался с ней поговорить.
Он никогда не понимал свою наставницу до конца. Было в ней что-то неправильное, как окалина на лезвии клинка, не слабость — просто изъян. Глубже, чем обычное женское лицемерие, гнилее, чем сознательная ложь, изысканнее, чем тонкая игра притворства. Гинора никогда не стремилась к власти для себя, но неизменно была той, что направляет великих и шепчет, сладко-искушающе, из их теней. Она играла не за какой-либо лагерь, размениваясь на миражное единство, а лишь за цель. Ристалище под её руководством легко бы закончилось огромным захоронением.
— Спасибо, что пришёл так быстро, Ретар. — Гинора подняла взгляд от карты. Стол её был беспорядочно завален какими-то листами, недописанными письмами, скомканными бумагами, заляпанными чернилами, и кроки местности, позволяющих наиболее эффективно расставить армию с учётом природных образований.
Ретар улыбнулся самой тёплой и располагающей из своих улыбок. Гинора выглядела не лучшим образом: собранная и решительная, затянутая в ламеллярный доспех, однако под глазами залегли сумеречные тени, резкая складка прорезала лоб, углубились морщины у углов рта. Растрёпанные короткие волосы обрамляли лицо красновато-рыжими прядями, из-за чего при неправильном освещении могло показаться, что по щекам у неё сбегают тонкие струйки крови. Бич Войны, женщина, о безжалостности и непоколебимости которой слагали легенды, казалась смертельно уставшей.
— Возьми. — Она порывисто протянула самодельную книгу, видимо, собственные заметки. — Здесь всё, что я успела разработать для подчинения Колоса. Передашь это Тальки, если я не переживу этот бой. Она сама разберётся, что с ними делать.
— Всё настолько плохо? — Ретар бережно отложил записи и внимательно посмотрел на Гинору. Та всегда удивительно легко говорила о смерти, неважно, собственной или чужой. Так, будто величие замысла снижало значимость жизни. И ему хотелось узнать, банальная ли это предосторожность или Бездна уже смрадно дышала им в спины. — Каковы наши шансы на победу?
— Шансы есть всегда, — ответила она и колко усмехнулась. — На победу влияет многое, так что гадать бессмысленно. Можно лишь продумывать наперёд запасные планы. Однако магический перевес на их стороне. Нас осталось шестеро, и уцелели даже не самые лучшие из нас.
— Мне не хватает Тиа. — Он вздохнул и опустил взгляд. Тиа нравилась Гиноре — не как инструмент, источник силы, но как та, что подкупала своей решительностью и бесстрашием. Они обе не терпели полутонов и необходимость отступать. И наставница одобряла выбор Ретара, предполагая, что он завершил бестолковые игры с пустоголовыми девицами.
Гинора накрыла его плечо ладонью — жест, ставший за годы привычным. Вспомнилось, что она делала так, когда Ретар ещё был нескладным юнцом, взиравшим на неё снизу вверх. Минувшее не вызывало тоски или сожалений.
— Бедная девочка. Жаль, что иногда слишком поздно становится очевидно, кто и что из себя представляет. Добро и зло в конечном счёте лишь пустые слова, верно?
Ретар не ответил. Говорят, последние нары жизни Тиа были страшны. Он не испытывал жалости, лишь сладостное облегчение, и не был уверен, что смог бы в должной мере изобразить достоверное горе. Скорбь не сносила ни малейшей примеси притворства. Фальшь проступала на ней, как отпечатки тёплых ладоней на запотевшем стекле. Ретар же являлся зеркалом — не источал свет самостоятельно, лишь отражал чужой. Повторял знакомые проявления чувств без глубокого понимания, и этого было достаточно. В конце концов никто не ищет в зеркальной глади неожиданных откровений, лишь подтверждение собственных убеждений.
— Возможно, мы проиграли намного раньше. Когда позволили мятежу обратиться в бойню, или увлеклись исключительно количеством союзников, а не их качествами. — Гинора убрала руку и вернулась к картам, густо испещрённым всевозможными обозначениями. Пальцы её легли поверх нарисованных красных стрел. Реки крови давно вышли из берегов. — Но это будет легендарная битва. Постарайся не стать частью песни, Ретар.
— Ты тоже.
Они попрощались скованно и сухо: всё было сказано раньше. Долгие прощания — плевелы, просыпанные в бесплодную сухую землю, что никогда не дадут благодатных всходов. Песни, как часть любой истории, тоже будут написаны победителями: время — не добрый родитель истины, но коварный отравитель, три капли смертоносного яда, подменяющие вино каждый год, пока не останется лишь чистая отрава. Ретар провёл пальцами по шероховатой обложке и, не сдержавшись, раскрыл заметки. Где-то на краю сознания извивалась, подобно червю, вторгающемуся под загнивающую яблочную кожуру, мысль о том, почему Гинора предпочла использовать его в качестве гонца, а не вручила бумаги лично в руки Тальки. За этим поступком явно таилась не примитивная лень. Неужели она опасалась — или рассчитывала? — оказаться в арьергарде? На гордо вздёрнутые головы удавку набросить проще, чем на склоненные смиренно, и Ретар полагал, что Гинору погубит именно её нежелание признать поражение.
Строки неровно, выдавая поспешность, разбегались по страницам книги, местами смазываясь в нечто почти нечитабельное. Схемы чередовались с чернильными пятнами и какими-то отвлечёнными расчётами. Ретара не удивляла подобная небрежность. Он часто просматривал записи наставницы тайком в надежде почерпнуть что-нибудь полезное. Это не было воровством, лишь поиском вдохновения, необходимой ступенью, и в какой-то мере защитой. Все брали что-то друг у друга, намеренно или случайно. Даже Кавалар, признанный гений и вершитель судеб, в своём отчаянно-безудержном зодчестве опирался на уцелевшие сведения, оставшиеся о временах до Раскола. От любого проявления уникальности разносился тлетворный фимиам вторичности — сгоревшие идеи обретали вторую жизнь, расходясь пеплом и дымом по воздуху.
Ретар уже собирался захлопнуть книжку, не найдя ничего полезного — всё имевшееся он уже успел переписать для себя, — однако внезапно поймал несоответствие с прошлыми заметками. Маленькое отклонение. Легко пропустить. Он бы не придал этому никакого значения, если бы не выводил некогда сам схемы, украдкой и в спешке. Остальные бы не заметили, ни Тальки, ни даже въедливая Митифа, если бы осталась в живых, так как не знали, где искать. Слово — легкокрыло и подвержено метаморфозам да искажениям, написанное же — неизменно, отпечатано для вызревания в коконе времён. Никто не вспомнит разговор в первозданной точности, фиксирующей каждое слово, как пленника в деревянных колодках, но чернила подарят ему бессмертие. Мост между прошлым и настоящим слагался из тысяч пергаментных листов — правда, ложь и домыслы в равных пропорциях, — однако именно письменность определяла исторические вехи.
Ретар не смог сдержать смех. Верность — первооснова общности — рассыпалась. Гинора не просто жаждала славной бойни — уничтожения. Это лишний раз подтвердило его догадки: самое честное, на что способен человек — утащить с собой в могилу тех, кому не повезло оказаться рядом. Колос испепелил бы их всех, лишь разозлённый неумелой ловушкой из плетений и пролитой кровью рода Сокола. Но ныне Ретар держал в руках ключик, за который любой бы заплатил назначенную цену. И лишь в его власти было поднимать ставки: давить до хруста переломленного хребта, повелевать, покорять мнимой достижимостью цели, вдавливать грязный сапог в трепещущее горло чужих принципов. Мера отчаяния измерялась готовностью жертвовать.
«Предай их всех», — думал Ретар с затаённым злорадством, откладывая записи. — «Важно не только урвать свой кусок, но успеть сделать это первым».
Гинора пыталась. И ведь так правдиво и искренне, что он не уловил ни намёка на фальшь. Однако судьба благоволила, а ум позволил выявить, где пролегали почти прозрачные, но липкие и обрекающие на смерть, тенеты. Бесформенное грядущее мягко сменялось предчувствием победы, даже если не сейчас, то в будущем, которое Ретар определял сам.
Судьба — всего лишь выбор наиболее приемлемого пути.
***
Альсгара горела. Пламя бушевало у внешней стены, неукротимое и дикое, черным чадом оседающее на вековых камнях. Глодало разросшийся беспорядочно «птичий город» — Ретару он напоминал зловредную опухоль, нарост среди совершенной симметрии улиц, — и торопливо возведённые постройки, без смысла да потуг в эстетическое великолепие, осыпались, складывались обгоревшими остовами, погребая под собой тех, кто не успевал спастись бегством. Высокий город, самая древняя и величественная часть, ещё сопротивлялся со злым отчаянием смертника. Плетения полыхали над ним — ядовитая зелень, кровавая дымка, угасающие смертоносные светлячки, расчерчивающие задымлённое небо, — и грохотали так, что закладывало уши. Мир раскалывался, тонул в шуме обречённого сопротивления, задыхался в характерном смраде боя — гарь, кровь, жжёная плоть и тяжелая утробная вонь. Пепел кружился в воздухе, подобно снежинкам, и устилал переплетения улиц, охваченных безумием.
Ретар больше наблюдал, чем действовал. Его прерогативой оставалась магическая поддержка: на этот раз одарённых, в том числе и Белых, было достаточно. В последователях, алчущих приобщиться к бессмертию, как к источнику живительной влаги среди песчаных барханов, не обнаруживалось брешей. Пускай они так и не смогли сотворить Серую Школу, но каждый, хранящий в себе хотя бы крохотный проблеск силы, желал древних знаний, подспудно надеялся, что именно он станет тем, кто обуздает не только ласковую тьму, но и обжигающе-колючую светлую «искру». Старая истина: умело разыгранная иллюзия — блеклый паргелий, воспалённым глазным яблоком закатывающийся за горизонт, — иногда манит сильнее, чем подлинный свет солнца.
Альсгара склонялась под натиском, будто обессилевшая рабыня, поставленная на сбитые колени, и Ретара настигало чувство узнавания. Замкнутой цикличности бытия. Пять сотен лет назад они с Тиа бежали из города — дерзнувшие пробраться за каменные кольца укреплений, но не совладавшие с отпором Башни. Тогда Альсгара тоже пылала, а ленивые воды Орсы затягивала кровавая пелена. Ныне он вернулся с Рованом, и пришёл черёд Башни захлёбываться предсмертными хрипами. Они планомерно давили с двух сторон, прорывая врата за вратами — в каждом круге находился свой перебежчик, а в броне — слабина.
Возможно, сдавались бы быстрее, если бы не дурная слава Рована. Попасть в плен к самому Чахотке — верный путь в котёл, шипящий раскалённым маслом. Это, впрочем, тоже был слух, пущенный метко, как стрела, чтобы стояли не на жизнь, а на смерть, зная, что плен — самая страшная участь. На самом деле Рован лишь единожды сварил заживо какого-то несчастного в кипящем масле и был разочарован: подготовка занимала больше времени, нежели само увеселение, где три уны чужой агонии влекли за собой два нара мерзкой вони горелого жира. Да и искать необходимой глубины котёл и столько масла в самолично распотрошённом, словно кроличья тушка, городе тоже не казалось самым сладостным из удовольствий.
Башня пала последней, словно огромное многоглазое и многоглавое чудовище, загнанное так, что впереди лишь пламя, а позади, за кровоточащей изодранной спиной — зубасто щерившийся частокол. Куда бы ни шагнул — верная погибель. Торжество Ретара пенилось хмельными волнами, не мутило разум, но едва-едва поддёргивало туманной вуалью восприятие. Оно превосходило эйфорическую дымку, что навевали дурманящие курительные смеси, к которым прибегали в Сдисе богачи, пресыщенные простыми удовольствиями жизни. Заставляло кровь жарко бурлить сильнее, чем от предвкушения свидания с очаровательной и умелой любовницей. Почти что высшая из возможных точек триумфа. Альсгара покорно лежала у ног Ретара — распятая, униженная, вынесшая вероломное надругательство, павшая и полностью пребывающая в его власти. Он мог бы вершить зверства, мог бы извести всех теперешних обитателей Башни, мог бы вздёрнуть голову нынешней матери Ходящих на пику и протащить её по всем улицам. Водрузить победоносно ступню на само сердце города, что считался второй столицей и жемчужиной империи. Или поиграть в милосердие. Погладить Рована по загривку и отменить массовые казни, признанные забавой. Пощадить мирное население. Через несколько поколений история перепишется самостоятельно, правда же умрёт с последними свидетелями эпохи, что тянулась до пришествия Проклятых. Нет ничего более зыбкого и ненадёжного, чем людская память, шаткого и переменчивого, чем человеческие убеждения.
Ретар шёл к Башне, чтобы войти в ту самую обитель, откуда некогда позорно бежал. Сад, примыкавший к ней, был полон трупов, какой-то юнец даже свисал с надломленных ветвей яблони, как бескостная мягкая кукла, набитая сухой травой. Мертвецы лежали и на лестнице — причудливо изуродованные магическими атаками, с вывернутыми конечностями и разверзнутыми грудными клетками. Ретар на них не смотрел, поднимался по ступеням медленно и степенно, чтобы случайно не поскользнуться на густеющей свернувшейся крови. Однако в движениях его ощущалась неумолимость, злорадное веселье. Он не заметил, как наступил на чью-то ладонь — под сапогом надсадно хрустнули пальцы, — лишь отвлёкся на едва слышный вскрик и только тогда опустил взгляд. На ступенях, нелепо раскинувшись, лежала женщина, скорее всего очередная Ходящая из Башни. Она ещё была жива, дышала тяжело и надрывно, со свистом на выдохе. Вздымалась и опадала грудная клетка, резко проступали покрытые запёкшимися густо-багровыми пятнами ключицы. Рот её был приоткрыт, влажно-алым поблескивали разбитые губы. Взгляд же казался затуманенным, бессмысленным отражением агонии — пронзительно-синяя мгла, поддёрнутая пеленой. Однако Ретар почувствовал, как женщина тянулась из последних сил, возможно, даже неосмысленно, к «искре», желая забрать его с собой в Бездну. В отголосках её силы он ощутил нечто знакомое — как деталь из давно забытого сна, что искажённым образом мелькает в реальности. Рябь от камня, брошенного столетия назад в спокойную реку.
— Не так быстро, солнце, — протянул Ретар почти ласково. Обращение пришло в голову случайно: светлые волосы женщины отдалённо походили на спутанные золотые нити. Он сместил ногу с изувеченной ладони на грудь, навалился всем весом, чувствуя упругое сопротивление грудины за уну до очередного перелома. Кость продавилась легко. — Так-то лучше.
Женщина отчаянно распахнула рот в протяжном задушенном крике, сделала ещё несколько рваных вдохов и замерла с широко раскрытыми глазами — мёртвая. Ретар вскользь заметил, как из-за колоны выскочил какой-то мальчишка — взъерошенный юнец, наверняка успевший обмочить штаны, — и быстро помчался, надеясь затеряться среди общей сумятицы. Можно было бы бросить ему вдогонку какое-нибудь интересное плетение. Можно было бы, но. Ретар усмехнулся: не стоит забывать про милосердие, верно? К тому же у него было прекрасное настроение.
От прогретой опалённой земли поднимался пар, мрел мутной вуалью, смешиваясь с горьким дымом. Неба за этой завесой совсем не было видно, и город затягивал предгрозовой полумрак. Но гроза разразится позже, много позже. Пока Ретар наслаждался победой, которую ничего не способно было омрачить.
***
Аленари вернулась в собственное тело, но не спешила открывать глаза, по привычке, слишком глубоко врезавшейся в память, ожидая разъедающей вспышки боли, способной немыслимо обостриться даже от одного лёгкого трепетания век. Боль ушла три сотни лет назад, иссякая по капле с каждым минувшим годом, сохранилась лишь растрескавшаяся скорлупа воспоминаний, полная гнилой воды. Аленари знала, что со временем ей хватит сил оставить позади и это, чтобы скользкая, как речной угорь, слабость бесследно растворилась. Не возвращалась даже в моменты, когда разум погружён в сон, и никакое проявление воли не способно было совладать с кошмаром. Рука потянулась к маске — выученное движение, как жестокий урок, врезанный тупым ножом даже не в плоть, но в кость. Аленари надела её осторожно, стараясь не касаться собственного лица пальцами. Покрытая рубцами кожа, бугристая и изъеденная рытвинами, вызывала отторжение, как нечто чужеродное. Омерзительнее, чем отмирающая плоть, сочащаяся гнилостными выделениями.
Аленари получала вместе с теневыми воронами реляции и знала, Ретар взял Альсгару, но желала убедиться самостоятельно в том, что нужный ей мальчишка в городе. Впервые она заметила нечто странное, когда получила донесение Белого о самородке в Песьёй Травке — захудалой деревеньке, где обосновались набаторские полки. И начала следить. Дело было не в девчонке-самоучке, являвшей излишне поразительные даже для Ходящей Башни, не то что для какой-нибудь полуграмотной крестьянки, умения, но в мальчишке, что смог взять в руки хилсс, и в его плетениях. Это был не Дар Огонька, но редкая «искра» Целителя. Первого мужчины-Целителя со времён Кавалара. Того, кто однажды, быть может, превзойдёт Тальки. Мальчишка нужен был Аленари, ведь являлся её надёждой на исцеление, на возвращение собственного лица. Однако он петлял, как заяц, маячил насмешливо — протяни руки и вцепись крепко, но умудрялся сбежать в последний решающий миг.
Аленари знала, что Ретар пропустит этот драгоценный камень, пока не отмеченный достойной оправой. Не его уровень. Ретар был мастером в грязных сварах, в постельных интригах, в змеиных уловках, но полем его величайших битв оставались подмостки лицедейства. Он являлся безупречной формой, напрочь лишённой содержания, изящной вазой для благовоний, на дне которой разлагалась дохлая крыса. Однако непомерное самомнение обращало его в слепца. Восприятие мира у Ретара было ограничено двумя зеркалами, между которыми он извращался в непрестанном самолюбовании — венец творения в выгребной яме. Зависимый от чужого признания, но способный получить его лишь у тех, чей опыт более скромен. Ему будет мало любой славы, он не насытится никакой, даже самой сильной и чистой любовью, ибо суть его — ничто, голодная пустота. И однажды она пожрёт его самого.
Аленари не могла испытывать по отношению к Ретару даже настоящей ненависти, лишь скупое презрение, когда он говорил чуть свысока, возомнив себя опытным кукловодом. Его ограниченность — единственная черта, что не имела пределов. Обладая таким сокровищем как истинный ключ к подчинению Колосса, Ретар не сумел ловко разыграть этот козырь и поддался тщеславным порывам. Хвастовство, глупое бахвальство, что свойственно скорее юнцам, ещё не отпустившим и первые усы, чем тем, чьё существование — почти вечность. Однако ей это было лишь на руку. Ретар упустил Тиа, так и не поняв, какой в ней заключался потенциал, нелепо пожертвовал Сердцем Скульптора, которое Аленари, разумеется, тайно забрала себе, отдал наработки Гиноры за порцию неискренней лести. Так что она не опасалась, что он покусится на Целителя. Скорее допускала, что мальчишка падёт случайной жертвой войны. Но удача и в том случае благоволила ей. Хотя Аленари никогда не полагалась на случайное стечение обстоятельств — костяшки, подброшенные в воздух, — лишь на себя. Пленение мальчишки — вопрос времени.
Она легко взмахнула ладонью, и перед ней возникла, переливаясь цветовыми обозначениями, карта империи. Северо-восток, от Самшитовых гор до Слепого кряжа, заняли братья Ней, ничего стратегически важного там всё равно не было, кроме Башни в Альсгаре. Но даже они не настолько безумны — глупы и омерзительны в своих потребностях, бессмысленно и бездумно жестоки, да, но не лишены понимания последствий хотя бы себя, — чтобы развеять прахом по ветру всё наследие Кавалара. Лей-рон, для которого война никогда не была развлечением, скорее второй сутью, взял на себя самое сложное. Обогнул кряж и расчистил проход по Лестнице Висельника. Сама Аленари подчинила сначала Радужную долину, что пала до смешного быстро, без запала, после — Гаш-шаку, оставленный без какой-либо защиты. Тальки не рвалась совершать ратные подвиги, с добродушной, но насквозь лживой усмешкой заявив, что не в её преклонные годы рваться в гущу сражений. Но Аленари знала, что это не более чем нелепое оправдание, простая, как рыболовный крючок, уловка. Истина же заключалась в том, что Проказа не желала молниеносного окончания войны, а искала абсурдный компромисс, возможность вновь прикоснуться к таинствам Башни. Она пыталась сотрудничать с Цейрой Асани. Аленари не могла пока противостоять старухе открыто: она неизменно трезво оценивала не только собственные шансы, но и влияние такой потери на ход войны. И хотя знала, что Лей — безжалостный мор для имперских войск, коего страшились больше, чем Рована, пускай он, верный традициям благородных северян, часто щадил проявивших себя храбрецами в бою воинов, так же ведала и то, что одному ему не вытянуть каждую из грядущих битв.
Аленари узнала о приближении Лея по звуку шагов: твёрдая поступь, однако изувеченную ногу он подволакивал. Не щадил себя, стараясь переносить большую часть веса на здоровую конечность, скорее привычно досадовал на немощь, обосновавшуюся в раздробленном и неправильно сросшемся колене. Иногда Аленари казалось, что собственное тело Лей-рон тоже рассматривал исключительно как оружие: меч с густо рассыпанными по граням лезвия щербинками. Выбросил бы, если бы мог. Но иных вариантов не было.
Лей мягко опустил крепкие широкие ладони на её плечи, погладил со скупой осторожной нежностью. Аленари вполоборота развернулась в кресле, обратив лицо, надёжно сокрытое маской, к нему.
— Я скучала, — сказала она, опустив избыточные пояснения. С ним не было нужды во вступлениях, растрате времени на пыль бессмысленных любезностей, и продолжила сразу же, будто они когда-то уже начали беседу и ныне лишь вернулись после краткой паузы к обсуждению насущных вопросов: — Мне стоит поздравить тебя с успешным рейдом? Я нисколько не сомневалась в твоей победе.
— Брось, до захвата столицы ещё далеко. Клянусь Уггом, Корунн — крепкий орешек. Мы в прошлом уже обломали об него зубы. — Лей непроизвольно перенёс ладонь на спинку кресла и почти опёрся на неё, чтобы снять нагрузку с искалеченной ноги, но упрямо одёрнул себя, что не ускользнуло от взгляда Аленари. — Праздновать будем тогда, когда падёт Колос.
— Садись, любовь моя. — Она перехватила его руку и потянула к свободному креслу. — В прошлый раз в наших рядах было слишком много мерзости. Мы могли попытаться взять столицу и, быть может, Сокол благоволил бы нам, однако поспешность в этом деле лишь сыграла бы злую шутку. Сейчас же на нашей стороне не какая-то призрачная удача, а сила. Если не сработает плетение Гиноры, которое завершила Проказа, то есть сердце Скульптора.
Лей поморщился, отчего морщины обозначились резче, лицо приобрело едва ли не свирепое выражение.
— Компания не изменилась. Всё такие же скользкие червяки да могильные опарыши.
С этим Аленари спорить даже не желала. Из всех уцелевших после коварных междоусобиц остались не лучшие, но изворотливые. Доверие в этом клубке гадов стало не столько роскошью, сколько непозволительной глупостью. И всё же Лею Аленари верила, подпуская на расстояние, с которого так просто нанести удар — не спасёт ни один доспех. Однако она ведала, что ему хватит смелости — не безрассудства или опрометчивости — ударить открыто, как должно мужчине, без дешевых театральных ужимок. Как и в то, что её Лей никогда не предаст, чтобы не посулил бы ему любой из заговорщиков. Слово его всегда было прочнее камня, непреклоннее стали, уже занесённой для рубящего удара.
— Знаю. Поверь, мне они нравятся не более, чем тебе. Однако к Корунну нужно ещё расчистить путь?
— Я бы этой швали, — он не пояснил, кого именно имел в виду, Ретара или Рована, но искать различия в тварях одного сорта и племени, делящих одну кровь и естество, как некогда делили чрево, — пустое дело, — не поручил бы и отхожее место охранять, не то что управлять полками.
— Я и не рассчитываю на их победу, только на то, что Ретар отвлечёт внимание. Пока он будет занозой для Цейры Асани на западе империи, мы сможем маршем продвинуться к столице. Падёт столица — падёт и вся империя. Нынешний император радостно сложит полномочия, ибо собственную жизнь ценит превыше всякой власти. Ходящие будут либо вынуждены принять нашу победу, либо их, лишённых поддержки армии, можно утопить, как слепых котят, — пояснила Аленари. Она была неплохим стратегом, но познания её ограничивались в основном теорией, однако они с Леем удачно дополняли друг друга. Она сплетала планы, как ловчие сети, у него война бурлила в крови, поэтому он непревзойдённо разбирался в обстановке непосредственно на поле боя. В тактике Лей-рону не было равных.
За долгие годы совместной деятельности, будь то тягостные десятилетия после Тёмного Мятежа, попытки обучать Избранных или подготовка к нынешней войне, Аленари и Лей научились не только понимать друг друга практически без слов, интуитивно нащупав больные места да приноровившись избегать их, но и распределять сферы влияния. Ей хватало мудрости не препятствовать его сосредоточенности исключительно на сражениях и продвижении по империи, ему — не вникать в закулисные игры, где власть громоздилась не на надежном фундаменте силы, но на сырых кочках, вздымающихся над затягивающей топью. Аленари не стала объяснять, как именно собирается провести эту партию. Уничтожить Ретара силами Ходящих, а после — обнародовать в узких кругах связь Тальки и Цейры Асани, обставив всё так, будто его смерть — часть договора, залог верности, своеобразный жест доброй воли. Рован, так страстно желавший собственного братца, разумеется, захочет мести. Вот и возможность убрать Тальки наверняка, в ней уже не будет никакой нужды, когда их армия займёт столицу. Когда в каждой значимой детали большого механизма есть свой винтик — верный шпион — не нужно растрачиваться на прицельный удар, единственный и рискованный, а лишь спровоцировать цепь событий, что неминуемо завершится продуманным заранее исходом. Рована можно было оставить в живых. Он в отличие от брата, у которого верность и ориентиры менялись в зависимости от настроения, поддавался контролю легче, чем йуг. Корми по расписанию, позволяй пытать да убивать время от времени, но только нужных людей, пошедших против неё. Замечательный палач и орудие устрашения.
— А что потом? Избавишься от Ретара? — поинтересовался Лей с кривой усмешкой.
Аленари протянула руку к его лицу, легко скользнула пальцами по седеющему виску.
— Новому миру, который мы построим, не нужны старые чудовища.
