Тот, кто сливается с тенью

…а очнулся посреди озера лазурной плазмы. Холодные блики, танцевавшие среди света и тени на стенах пещеры, завораживали. Даже в таком проклятом месте нашлось немного подлинной красоты. Струйки хаотической креации тянулись к отголоску, покрывали его шар за шаром и упорядочивались согласно заданной форме, создавая идеальную копию смертного тела, когда-то принадлежавшую ему. Он первым из тех, кого убили сегодня, обрёл плоть заново, другие такие же отголоски пока только-только начинали аккумулировать вокруг себя плазму. Дремора ещё не пришли за ними. Впервые появилось время подумать. Думать было больно. От мерзкого чувства беспомощности и обречённости ныл желудок и болело в груди. Ещё более неприятной оказалась пустота в голове: там так пусто, словно не было ничего до смерти, словно он изначально вышел из лазурной плазмы подобно даэдра. Но это не так. Он понимал речь душелишённых — как минимум, три или четыре разных наречия (сиродилик, язык Империи; йоку, язык редгардов; бретик — оба бретика, старый и новый, — язык бретонов). Ассоциативный ряд привёл к открытию, что познания его о другом плане, о Нирне, весьма обширны. Он многое знал о редгардах, что пришли с Йокуды, знал о сиродильцах и их Империи, знал о бретонах, даже о том, почему бретика два, и дальше, о нордах, зверолюдах, про остроухих, которых почему-то заочно недолюбливал, о порядках и обычаях в разных странах… Только о нём самом — ничего. Ни имени, ни прошлого. Tabula rasa, как говорят сиродильцы. Чистый лист. На нём же можно что-то написать?.. он ведь умеет писать?.. Услышав тяжёлые шаги и голоса дремора, он испугался. Острым копьём его пронзило осознание: если загонят к остальным, если закуют в цепи, если вновь введут в туманно-тревожный болезненный сомнамбулический транс, он погибнет. Погибнет так, как гибнут только пустые и бессмертные — провалился сам в себя, и ничего, кроме контура, от него не останется… Впервые за своё… долгое? недолгое? сколько времени прошло?... существование он возжелал чего-то так сильно, что заломило в груди. Он возжелал исчезнуть, не исчезая — слиться с холодными влажными стенами, скрыться от чужого взора, стать тише тени, быстрее дыхания, убраться отсюда подальше и никогда, никогда, никогда больше не попадаться в руки дремор. Он метнулся за один из похожих на клыки выступов, вжался в него так, что острый край пропорол кожу, и закрыл глаза. Лазурная плазма, родная колыбель, заменяющая даэдра и душелишённым воды материнской утробы, беззвучно всколыхнулась и тут же скрыла следы его бегства. Шаги приближались. Дреморы обсуждали случившийся бунт и приказы сверху. Их скрежещущие голоса, эхом отбивавшиеся от стен и потолка, звучали со всех сторон. Он умолял: не смотрите сюда, не смотрите, не смотрите, здесь нет никого, здесь пусто, здесь пусто... Он не лгал. Правда, что так напугала его в первый раз, стала теперь щитом и возможностью бегства. Не открывая глаз, он увидел стыки, где тени встречались с предметами. Как вуали, они накрывали осязаемый мир, и если приподнять… он потянул на себя один край, поднырнул под него… и оказался по ту сторону. …забавно: Хладная Гавань мучила взгляд мертвой синевой, а изнанка её была кроваво-красной. Неужто все, если вывернуть наизнанку, красные: смертные, даэдра, планы Обливиона?.. Отовсюду раздавались шёпоты, к кончикам пальцев липли образы, чужие мысли… боль, боль, отчаяние, холод, смерть, возрождение, не приносящее радость пробуждение, снова боль... Он оттолкнул их, отголоски отголосков, тени теней, жадные до его внимания, и кинулся прочь: неважно куда, главное, подальше от дремора и кандалов, дальше, дальше… ...тени, хранившие в себе гораздо большее, чем очертания предметов, приняли его, точно старого знакомого: мягкие, послушные хищные звери, тянувшиеся к приручившим их рукам.