В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Насколько может выбесить одна лишь фраза. Насколько она в голове засесть может плотно, безвылазно, уже на целую вечность, кажется. На все вечности вперёд. На все жизни. Одна, сука, фраза. Ещё никем не сказанная, ещё никому на ум не пришедшая, ещё ни у кого в мысли даже не зародившаяся. А уже бесит. Так бесит, что Шань проникает пальцами под напульсник и врезается в буквы ногтями. Обрезанными, короткими и один хер царапающими до красноты, почти до крови, если ещё немного нажать. И Шань нажимает, Шань сил не жалеет, чувствуя, как под ногти забивается сцарапанная кожа, чувствуя, как под пальцами мокреет. Как внутренности обдаёт жаром в оглушительной надежде, что можно, можно её затереть, выскоблить ногтями, избавиться от этого дерьма навсегда. И чтобы ни одна сука эту фразу не сказала. Чтобы собственную судьбу никому в руки не вверять, потому что связь — это херня. Полнейшая херня. Дыхание задерживает, вытаскивая пальцы из-под оранжевой тряпки, рассматривая их, на которых кровь собралась, облепила ногти в круговую. И так же не дыша оттягивает напульсник слегка, заглядывая под него. И выдыхает раздражённо. Ну конечно, конечно блядь. Всё та же фраза, только теперь исцарапанная вся — и буквы на месте, каждая из которых теперь ещё чётче выглядит. Каждая из которых прицельно хуярит надежду по голове. И с такой травмой уже не выжить. Даже тому, кто умирает последним. И сука в зоне видимости сразу же находится. Та сука, которая, как боится Шань, эту блядскую фразу и произнесет. У него изо рта много дерьма вырывается. Много и часто. Особенно если он рядом совсем и руку пытается на плечо закинуть зачем-то. Зачем-то потрогать. Зачем-то следом таскается. Началось это дня три назад. Точно — три. Тут ошибиться невозможно. Невозможно ошибиться, когда обычная потасовка, привычная драка переросла в то, что у одного камень в руке оказался, а у второго пробитая башка и кровь. И ничего смертельного, правда. Так даже сам Чжэнси сказал. Сказал — и его увезли на скорой. Сказал — и не появляется больше в школе. А Рыжий до сих пор старается избавиться от вины, которой кроет от того, что он сделал. Камень? Серьезно, бля? Камень. Против безоружного. Против того, кто своего друга защищать так не вовремя полез. Ну, подумаешь, въебал бы Рыжий пару раз по красивому лицу белобрысого создания. Подумаешь, разошлись бы на этом и никогда больше не встречались. А вот нет — подумаешь. Поэтому Рыжий припёрся в больницу и стоит как придурок последний на курилке, затягиваясь уже второй сигаретой, а всё потому что не знает, что сказать зайдя в палату. Что там говорят, когда косячат? Извини, наверное. Извини и ещё что-нибудь, что никак придуматься не может, потому что: извини за то, что въебал тебе камнем. Мне просто не нравится, когда меня задевают плечами. И вообще, когда трогают. Не, ты нормально так тронул — кулаками. Оно приемлемо, от этого не мутит и в дрожь от злости не бросает. А потом ты на меня уселся и оно само как-то получилось. Сам камень в руке материализовался. Рука сама замах поймала, а твоя голова так не вовремя склонилась. Так что — извини. Это на извинение даже не тянет. Это тоже херня, как и та муть на запястье. Вообще, по сути, — слова ничто же. Ничтожны они, а люди на них большие надежды возлагают. Те, которые приводят к большой и чистой. Те, которые на долго и счастливо и на первую строчку мировых бестселлеров, потому что не бывает оно так. Может быть с кем-то на другом конце земного шара, но не с Рыжим уж точно. Слова, что на запястье, точно какая-нибудь зараза произнесёт, и Рыжий уверен — как по щелчку пальцев он не влюбится. Не будет как в бестселлерах и фильмах. Не будет у него большой и чистой. Потому что в рот Рыжий ебал эту связь, о которой болтают все, кому не лень. И надо же — надо же так попасть, что именно в это время, во время, сука, уроков, которые никому, кроме Рыжего пропускать нельзя — встретить его. Его, кто закону подлости может произнести именно то, что у Рыжего насильно выбито и не стирается ничем. Хоть в кислоту по локоть руку окунай — ничерта не изменится. Рыжий читал о таком случае. Читал и чуть блевать от картинки не потянуло — там среди слезающего мяса прямо на кости выбито было. Выжжено. Стрёмно пиздец. И пиздец как поучительно. А этот, который настоящая зараза, — идёт, щерится своей акульей пастью. Улыбкой своей, на которую наверняка все покупаются. К Рыжему идёт. И в свете ослепительного солнца настоящим дьяволом выглядит, который только что из преисподней — вон как вокруг него асфальт плавит. И Шань уверен — это, бля, не из-за палящих лучей, которые макушку напекают настолько, что на пару секунд выходит отключиться от мира и на него безбожно залипать. Залипать неосознанно и с чувством нарастающего пиздеца. Вот подойдёт он сейчас и душу себе заберёт. Без всяких договоров, которые хуже кредитных, и подписи собственной кровью. Он вообще от жизни берёт всё. Все, что нравится, и всё, что даже не нравится, просто так — вдруг потом пригодится. Для него запретов не существует. Для него все только: да, Тянь, конечно, Тянь, с удовольствием, Тянь. А Рыжий не такой, бляха. Говорят же — у рыжих души нет. И правильно оно. Правильно — нечего Тяню у него забирать. Пусть катится к себе со своими многочисленными фанатками, через толпу которых пройти совершенно невозможно, в преисподнюю, откуда вылез. Шань из последнего затяга пытается выжать всё, а получается только фильтром пальцы опалить. Опалить и покрыть его матом, смотря на Тяня в упор. Потому что — ну чё пялится так? Рыжий к фильтру вообще-то обращался. А смотрит Тянь странно как-то. Прищурившись, хотя это Рыжему солнце в глаза светит, выжигает роговицу, заставляет глаза зажмурить, когда он слепо вышвыривает сигарету в сторону мусорки. И самому вот так же хочется — хер знает куда и подальше. Подальше, только бы, господи, не заговорил. Только бы молча взглядом проводил и не пошёл следом. Бывает же — люди мимо больниц проходят. Во время уроков, от которых Тяня, в отличие от Рыжего, не отстранили. Совпадение, так ведь? Рыжий в это свято верит, как ни во что другое, сука, верит и проходит мимо Тяня, чуть не саданув его плечом. Увернуться получается в последний момент. Увернуться и тут же зашипеть злобно, потому что запястье, то самое, на котором кровью напульстник напитало — опаляет жаром. Неприятным, потому что рука у Тяня горячая и сухая — это почему-то даже через плотную ткань чувствуется. А ещё чувствуется, что Рыжий сейчас не сдержится. У него вообще с самоконтролем плохо, потому что реакция одна: хватают — бей. Только в последний раз это до камня в руке у одного довело и до разбитой башки у другого. Сейчас у Рыжего в руке пакет с апельсинами и контейнер с едой, там мясо горячее с овощами. Пришлось у Цзяня узнавать, какие фрукты его странный молчаливый друг предпочитает; с другим Рыжий сам решил — что в холодильнике было, то и приготовил. Потому что — вина грызёт и задобрить её только так можно. Так — приперевшись в больницу средь бела дня, когда у всех занятия и никто кроме Рыжего прийти не может. Даже Цзянь, который в этой больнице прописаться по ходу решил. Даже Цзяня, сука, нет, а этот есть. И этот руку на запястье до боли сжимает, дёргает на себя. Дёргает так, что у Рыжего плыть перед глазами знакомо начинает. Всё гаснет, кроме цели, в которую вот-вот кулак прилетит. Всё блеклым становится и словно обшитое картоном. Всё, кроме Тяня, который голову на бок с интересом склоняет, указывая на пакет: — Сам приготовил? У Рыжего ответить не сразу получается. Потому что сначала руку выдернуть из его лап цепких нужно. Сначала успокоиться нужно и глаза на пару секунд прикрыть, чтобы марево красное прошло и ответ хотя бы прорычать получилось. Сначала вдох-выдох глубокие, чтобы не испытывать зверское желание пакет с едой выпустить из рук. Чтобы мясо сочное, тушёное в собственном соку не вывалилось из контейнера, у которого крышка — Рыжий знает — плохо держится. Чтобы всё-таки кулак привычно не завести назад и не впечатать его в живот Тяню. Потому что там уже остановиться никак не выйдет. Вдох-выдох. Тянь стоит. Тянь нехотя руку из захвата выпускает и скептично смотрит на то, как Рыжий от его прикосновения избавиться пытается. Трёт запястье усиленно. Рукой сначала трёт, а потом и вовсе сгребает край футболки, тянет его вверх и трёт ещё сильнее, чтобы уж наверняка. Чтобы если и остаточный жар — то от трения, а не от его рук, которые чёрт знает что ещё трогали по пути сюда. Это же Тянь, бляха — его все трогают, он всех трогает. Вдох-выдох. Тянь хмурится слегка, опять прищуривается и смотрит. Просто смотрит, доставая из кармана джинс початую пачку. Из пачки — сигарету пиздатой марки — самые дорогие и, как Рыжему кажется, невкусные. Дым от них въедливый, противный, по его пальцам струится, когда он зажигалкой чиркает и тычет край сигареты в пламя. Затягивается долго, задумчиво. Вдох-выдох. Тянь выдыхает его, скрывая странную усмешку рукой, поднесённой ко рту. Странную и неприятную, отдающую жаром в затылке. И Рыжий только сейчас, только, блядь, сейчас понимает, что всё это время сам на него пялится. Не просто пялится — если бы взглядом можно было поджечь, у Тяня бы рожа полыхнула и обуглилась. А если бы на месте можно было провалиться — Рыжий бы так и сделал. Прямиком к ядру земли, где и сам за миллисекунду сгорел бы не то со стыда, не то от критически высоких температур. Потому что скулы уже гореть начинают, красным наливаться, черт бы задрал эту светлую кожу, капилляры, которые расширяются, нагоняя густой румянец. Если бы от чего-то и можно было отказаться в жизни, то вторым в списке Рыжего был бы проклятый румянец. Первым — слова на запястье. А третьим — Тянь. Потому что теперь Тянь везде. Тянь словно по пятам следует, когда Рыжий его уже второй раз в городе встречает. В большом. Тут пойти много куда можно. Тут зданий много, тут настоящий лабиринт из них, тут заблудиться как два пальца об асфальт. Заблудиться, оглянуться — а там Тянь будет. Вдох-сука-выдох. И Рыжий наконец находит слова, которые Тяню с самой первой встречи задать хотелось: — Тебя ебёт? А ему плевать. Он моргает лениво, задерживая взгляд на скулах Шаня. На горящих, блядь, скулах. Тянет улыбку паскудную, за которой такая же паскудная фраза последует. И она следует — Рыжий не ошибается: — О, мы уже стали друзьями, чтобы таким друг у друга интересоваться? Он протягивает руку. Протягивает, чтобы дотронуться. Чтобы задеть. И Рыжий отшатывается от него, как от огня. Огонь вообще штука опасная и от неё подальше, хотя бы на расстоянии вытянутой руки держаться надо. А если от огня этого ещё и дьявольщиной несёт за милю — то вообще бежать без оглядки. Бежать подальше, на другой конец города, на рейсовый автобус, который везёт через поля в даль, за горизонт, да куда угодно, хоть к черту на кулички — только бы не обжечься. — Я тебя едва знаю, блядь. Какие нахер друзья? И Рыжий не врёт почти. Едва ведь знает. Знает только по слухам, которые из-за каждого угла певучими девичьими голосами разносятся. Знает — у Тяня дохуя денег. Знает — живёт один. Знает — дом у него огромный и красивый. И Тянь сам красивый, целуется отлично и трахает восхитительно — слухи, блядь, слухи. Знает — популярность Тяня впереди него идёт. Знает, что слухам верить нельзя, а оно всё равно верится без каких-нибудь «но» и «если». Потому что это же Хэ Тянь — дьявол во плоти, которому со всем в этой жизни повезло. Только вот у него на руке тоже напульсник, и Рыжий уверен: тому, кто ему попадётся в пару — будет пиздец. По крайней мере в это верить очень хочется. Чтобы жизнь не была такой приторно сладкой и беззаботной, как у него сейчас. Чтобы ебанула под рёбра кем-то, в его жизнь не вписывающимся. Кем-то не идеальным. Кем-то, на кого он посмотрит и скажет: не, ребят, ну это же пиздец. Господи, пиздец-то какой. — Как это у парней обычно бывает. — Тянь облокачивается о перила поясницей. И кажется, какую бы позу он не принял, да хоть наизнанку тут вывернулся — один хер, как на подиуме смотреться будет. Уже смотрится, освещённый беспощадным золотым, солнечным, который не хуже софитов. — Подрались, потом подружились. Рыжий только фыркает. Обычно бывает — да. А у Рыжего всё через задницу. У Рыжего всё не как у людей. У Рыжего навыворот и без друзей. Так уж вышло. Вышло, когда с Шэ Ли поцапался, потому что этот придурок совсем в банду заигрался в один момент. Заигрался, наивно полагая, что за проступки нихуя не будет. А оно будет — не сейчас, так потом. Шань знает — у Шаня отец сидит в тюрьме. Поэтому Шань дверью хлопнул, выходя из заброшенного склада, где они обычно собирались с парнями. И всё теперь. Теперь один и с блядским пакетом в руках, который он Чжэнси в целости должен отнести, чтобы не расплескалось. Теперь один, и Тянь зачем-то рядом курит, про дружбу втирает. Рыжий видел — с ним постоянно несколько пацанов таскаются. Но то не друзья. Друзья они как-то по-другому чувствуются. Вот у Чжэнси с Цзянем дружба — сразу видно, Рыжий на себе прочувствовал, да так хорошо, что скула, на которой Чжань сечку оставил, до сих пор побаливает. И на счёт тех, кто за Тянем верной стайкой ходит — не уверен Шань, что они в случае чего такой же стайкой не разлетятся, оставляя его одного. От Тяня одиночеством в толпе несёт. Мрачным и яростным. Рыжий не может объяснить как это — Рыжий просто знает. Каждый, наверное, это испытывал, когда знакомых много, а другом никого из них назвать язык не поворачивается, срабатывают тормоза, заставляя спотыкаться на слове «друг». — Я с тобой пока не дрался. И «пока» хочется особенно выделить. «Пока» хочется сказать ещё минимум раза три. Хочется, чтобы Тянь понял — он нарывается. Чтобы он на шаг отошёл, а лучше на десять. И вообще замечательно, если на неисчислимое их количество. Назад. Просто назад. Назад и подальше, как он не понимает — не желает Рыжий с ним дела иметь. Вообще чтобы ничего общего не было. А оно вот, оказывается, есть. Оно в палате двести второй сейчас лежит и от скуки наверняка ленту в какой-нибудь соцсети листает. Оно обеда ждёт, и нужно успеть ему мясо притащить до этой дурацкой больничной еды, потому что она безвкусная и пресная. Шань знает — Шань сам в этой больнице не раз лежал и давился пресняком, пока мама не могла отлучиться с работы, чтобы чего-нибудь нормального принести. — Исправим. — Тянь улыбается. Обольстительно так улыбается, как улыбаются людям, от которых нужно что-то. — Не тут, конечно, но исправим. И Рыжий думает: точно не тут, потому что больница всё-таки и пакет важный в руках как на зло. Думает: точно исправим. Рожу тебе исправим, чтобы больше не улыбался мне вот так. Фыркает раздражённо, когда Тянь сигарету тушит. И кажется, что он этот окурок к запястью Рыжего прижимает, а не гасит его, разбрасывая искры о мусорный бак. Там щиплет нереально и до сих пор печёт, а самое хуёвое — не от трения. Руки хочется помыть срочно, под воду ледяную запястье срочно — Рыжий ещё никогда в самоволку в больницу так не рвался. А теперь — идёт быстрым шагом, без оглядки. Идёт, искренне надеясь, что Тянь по своим мажорским делам ушел. И не гонится следом. На ресепшене людей почти нет. Оно и понятно: все, кто могут прийти — появляются тут под вечер. У всех учеба, у всех работа, а у Рыжего сегодня выходной и отстранение от учёбы. У Рыжего пакет с едой и рожа от стыда краснющая до сих пор. У Рыжего сердце зачем-то разбивается о рёбра. Наверное, от быстрого шага. От чего же ещё оно чуть не в глотке набатом отдаётся. Девушка, которая за стойкой сидит, устало подпирает пухлую щёку ладонью. Спокойно тыкает в экран телефона пальцем с аккуратным маникюром, нежно-розовым. А из-под халата выбивается такое же нежно-розовое не то блузка, не то платье. Как только шаги тяжёлые слышит — тут же взгляд вскидывает, глядит на Рыжего безразлично и даже не спрашивает, куда это он так торопится и что у него в пакете. Пакет прозрачный, а она уже Рыжего по имени знает — взмахивает ему рукой приветливо и снова всё внимание в телефон, где важное что-то. Рыжий ей головой коротко кивает и к лестнице сразу. Тут всего-то на второй этаж подниматься — не ждать же лифт. От запаха фенола хочется нос зажать. Или ещё раз сигаретой затянуться прямо тут, в больничных стенах, чтобы хоть табаком этот стерильный запах разбавить. А ещё лучше — все окна нараспашку открыть, чтобы свежий весенний ветер в лицо. Рыжий идёт вдоль коридора, замечая, что одна из дверей открыта, а там парень с девушкой сидит. И она почему-то плачет. Через секунду становится понятно почему — она тычет пальцем в запястье, выругивается смачно и пощечину ему звонкую отвешивает. И тот теряется на секунду, а Рыжий притормаживает. Мало ли — сорвётся и он. Мало ли — тоже на неё руку поднять посмеет. Вслушивается в его убитый голос и понимает — не будет тут никаких «мало ли». Там будет только боль зверская и прощание. Другого уже не дано. Не дано, блядь, с этими сраными под кожу, в кости самые въевшимися надписями. Тебе один человек дан, а любишь ты другого. И пиздец потом. Потом вот такие же сцены с пощёчинами хлёсткими и слезами, которые душат обоих. И, как это у людей принято: я встретил другую, извини. Она эту вот фразу сказала, и я резко в любовь поверил. И пройти мимо не смог, тут же судьба, ты должна понять. И вот именно поэтому Рыжий и думает, что херня это всё. Что даже где-то там, наверху, ошибиться могут. А люди ошибаются с выбором, когда от большой и чистой отказываются в угоду судьбе. И там отказываются — оно по всхлипам девчонки слышно. Шань морщится, суёт руки в карманы и шаг ускоряет. Не надо оно ему. Тут до двести второй палаты всего ничего, а руки чешутся ту, на которой фраза, отрубить нахер, засунув в лесопильную раму. И желание только возрастает от простой фразы девушки: ну и катись отсюда. Шань до конца не дослушивает, дёргает за ручку палаты Чжэнси и влетает в неё пулей, только бы не узнать, как у них там решилось. И так ведь понятно — парень просто уйдёт к другой, потому что так надо, а девушка в палате останется и будет себя изнутри жрать, бессмысленно пялясь на руку. Чжань сидит, облокотившись о подушку огромную, и действительно экрану смартфона хмурится. Взгляд поднимает — на Рыжего тоже хмурится, а как только понимает кто к нему пожаловал — и вовсе брови густые вскидывает в удивлении. И Рыжему ответить нечего. Сам тоже в ахуе от своего поступка. И с камнем, и сейчас. Он только плечами пожимает, не знаю, мол. Не знаю, на кой хер припёрся, не знаю, что говорить, не знаю как ты отреагируешь. Вот тебе еда, а я пошёл. Шань ставит пакет аккуратно на прикроватный столик, вынимает оттуда контейнер всё ещё тёплый. — Есть будешь? — вроде фраза обычная, а по комнате она как-то гулко проносится. Как-то неправильно. Как-то отстраненно и даже смущённо. Чжэнси явно Рыжего себе не таким представлял. Это Шань для виду рожу грозную делает и на серьёзных щах по школе ходит. Это Шань привык так с детства, потому что если рожа у тебя заплаканная и красная — беды не миновать. Не миновать подъёбов хоть и детских, но обидных. Не миновать взглядов косых и поджидающих за углом хулиганов. Так Шэ Ли вечно говорил. Вот Шань и научился любую эмоцию в ярость генерировать и первым на драку нарываться. Первым под удар подставляться, а потом давать ответку, от которой отключку ловят на пару секунд. Чжэнси долго, испытующе на Шаня смотрит, словно в мозгу у него копается, ищет что-то и находит, судя по тому, как кивает не то Шаню, не то самому себе. Тянет носом воздух, который Рыжий на себе с улицы принёс и выдыхает. Ещё раз принюхивается и от запаха сигарет даже не кривится — наоборот, словно бы на составляющие его раскладывает и сам бы не прочь отсюда выйти и выкурить две сразу. Чтобы голова кругом пошла, а в горле першить начало. Шань, не долго думая, пачку вынимает из кармана ветровки и её вместе с зажигалкой около пакета укладывает. Так вернее будет. Ловит на себе благодарный взгляд Чжэнси и тут же расслабляется. — Вкусно пахнет. — Чжань тянется к контейнеру, приоткрывает крышку. — Спасибо. И ни капельки обиды в нём нет. Ни капельки осуждения или чего-то, что могло бы обстановку накалить. Чжэнси, похоже, не на эмоции упор делает, как его до безобразия красивый и заёбистый друг. Цзянь — экземпляр тот ещё. К нему подходить с опаской нужно, особенно если его вещи или людей тронуть собираешься. Он вот — тоже на Рыжего долго смотрел с ненавистью яркой. А когда понял, что жизни Чжэнси ничего не угрожает — потащил за рукав за угол, где зачем-то улыбнулся ослепительно, солнечно и сказал спокойно: ещё раз его тронешь — убью. И Шань поверил. Такому попробуй не поверь, когда от одного его взгляда в холодный пот бросает. Когда там серьезности на все сто из десяти и уверенность в своих словах тотальная. А потом Цзянь уже на следующий день Рыжего встретил, рукой махнул в знак приветствия и даже остановился поболтать. Болтал он много. Очень, блядь, много. И вот же странности — без ярости, а с искренностью. И вот же странности — поинтересовался, когда Рыжего снова на занятия допустят и тогда можно будет вчетвером мяч на площадке погонять. Так ведь друзья делают. У парней оно обычно так и бывает: подрался, а потом подружился — правда это. И с Цзянем да Чжэнси это правило безотказно сработало, судя по всему. Хотя Шань в это не особо-то верил. А вот подерись он с Тянем — так не будет. В это отчего-то верится больше всего. — Сколько тебя ещё тут продержат? — Шань спрашивает, разглядывая палату. Палата как палата, в общем-то. Ничего интересного, кроме школьной форменной кофты, которая на подушке Чжэнси аккуратно уложена. И Шань отчего-то уверен — не его она. Чья-то. Предположительно Цзяня, потому что он тут совместную ночёвку с Чжэнси устроить решил недавно. И трепался об этом целых десять минут, пять из которых Шань всерьёз раздумывал, не принимает ли Чжань сильные успокоительные пачками. Транквилизаторы сразу, блистер за блистером, потому что у Цзяня рот не закрывается. Кажется, даже ночью, когда он спит. А Чжэнси на любителя поболтать не похож. Он плечами пожимает, фыркает смешливо: — Завтра домой. Меня вообще позавчера отпустить должны были. Это мама настояла, чтобы я тут для профилактики полежал без видеоигр и приставки. Такое вот наказание за драку. У него слева, чуть выше виска, повязка стерильно-белая. У него чернота под глазами и синяк на левой скуле. А ещё у него взгляд смягчается, когда он задумывается о чём-то. О чём-то для себя наверняка важном. И он вроде хороший парень. Поэтому Рыжий улыбается уголками рта, незаметно почти, произнося: — Сочувствую. — Забей. — Чжэнси усаживается поудобнее, шелестя больничной робой о простынь, которая выглаженна идеально и, кажется, даже накрахмалена. — Цзянь сказал, что встретил тебя. Он уже не злится. Цзянь сказал, да. Цзянь вообще говорит много. И Рыжий пока понять не может как к нему относиться — как к дитю неразумному или как к оружию массового поражения, потому что у него восхитительная способность говорить сотню слов в секунду пулеметной дробью, ещё и с выражением. — Знаю. — Рыжий зачем-то апельсин взялся чистить. Не от того, что Чжэнси захотел, а просто руки чем-то занять хочется. В такие неловкие моменты особенно. — Он странный. Забавный, но странный. Чжэнси фыркает ещё раз, разглядывая Рыжего и вычисляя, чего ещё там Цзянь ему наболтать успел. А Цзянь много успел. Про заблудившегося котёнка, которого к себе взять пришлось, а то он весь мокрый был да грязный. И пристраивать его куда-то теперь нужно — Цзянь не знает куда. И у себя бы оставил честно, да у мамы аллергия на кошачью шерсть. Про салют красивый, который из окон квартиры виден вот вчера, представь, был. Яркий такой, красный. Про неудачный опыт готовки, который Цзянь окрестил одним словом — гадость. И ещё много чего. — И не поспоришь. — задумчиво тянет Чжэнси, принимая из рук Рыжего почищенный апельсин, делит его тут же на две части, брызжа соком на простынь, и половинку Рыжему протягивает. И отказаться тут никак не получится. Отказаться тут невозможно. Потому что они только что топор войны закопали окончательно и теперь вот — апельсином делятся. Потому Рыжий принимает, вгрызается вслед за Чжанем зубами в сочные дольки, подставляя руку под подбородок — течет, сука. А ещё вкусный очень. Ещё ни один апельсин Рыжему настолько вкусным не казался почему-то. — Ладно, удачной выписки. Пересечёмся ещё. — Шань разминает плечи и протягивает Чжэнси руку уверенно. Тот жмёт. Спокойно, без нажима. Без лишней показухи, как оно бывает иногда. Спокойно говорит: — Конечно, мы когда в школу припрёмся — Цзянь от нас не отстанет. И кажется, это предостережение было: готовься. Готовься, блядь, это вот белобрысое чудо теперь не только меня доставать будет, а тебя тоже. И от этого в груди почему-то теплеет. От этого странно-то как, господи — Шань в отрицалово не уходит. Шань почти даже не против. Шань почти даже за. И с этим тёплым в подреберье он выходит из палаты, аккуратно прикрывая за собой дверь. Это тёплое даже минуты внутри не продержалось — съёжилось, обросло шипами и теперь покалыванием по коже прокатывается, потому что Шань глазами встречается с Тянем, который стоит, привалившись к противоположной стене. Стоит, склонив голову на бок, вытянув ноги свои длинные и засунув руки в карманы. Стоит и в упор на Шаня смотрит. Блядь. — Ты тоже к Чжэнси? — Шань большим пальцем себе за спину указывает, проходи, мол. Но Тянь даже не думает от стены отходить. Тянь всё так же на Рыжего смотрит. Смотрит с интересом и чем-то непонятным во взгляде. С чем-то не особо приятным. И Рыжий чувствует — сейчас начнётся. Начнётся, блядь, мозгоёбство, которого даже Цзянь не в состоянии устроить. А ещё чувствует, что почему-то скулы опять печь начинает. И это уже не нормально. Потому что Тянь сверху донизу Рыжего оглядывает. Тянь говорит: — Нет, я тебя ждал. Вот и началось. Понеслась, блядь. — Нахуя? — Шань хмурится привычно. Как хмурится тому, кто не нравится ему. Как хмурится для того, чтобы человек понял: не подходи ты бля, ебанёт же. Тянь, видимо, не человек. Не понимает. Отталкивается от стены с поразительной плавностью, делает шаг на встречу, ещё один и ещё, пока дюймы опасно не сокращаются. Пока пальцы сами в кулаки не жмутся. Пока Шань не отшатывается от него. А Тяню плевать. Тянь запускает пятерню в волосы, небрежно зачёсывая те назад. А Рыжий совсем спятил — думает: ему так больше идёт. И сам на себя за эти мысли сорваться готов. Впечататься пару раз башкой об стену, чтобы больше такой херни в голову не приходило. Чтобы ни разу больше и никогда, понятно? И прошипеть ничего не успевает, как Тянь склоняется так вот просто, подцепляя ворот футболки пальцем. Вот так просто, шёпотом, странно резонирущим дрожью внутри, говорит: — Я хочу, чтобы ты приготовил мне то же, что и ему. Из соседней палаты доносится громкое: ну пиздец. И Рыжий согласен. Пиздец — охуеть просто можно.